Текст книги "10 минут 38 секунд в этом странном мире"

Три минуты

Прошло три минуты с того момента, как сердце Лейлы остановилось, и она припомнила кофе с кардамоном – крепкий, насыщенный и темный. Вкус, прочно связанный у нее с улицей борделей в Стамбуле. Довольно странно, что воспоминания о нем преследуют ее с самого детства. Впрочем, человеческая память напоминает ночного кутилу, который выпил лишнего: как ни старайся, она не может следовать по прямой. Ее болтает по беспорядочному лабиринту, и часто она движется головокружительными зигзагами, совершенно невосприимчивая к разуму и рискующая вовсе испариться.

И вот Лейла вспомнила сентябрь 1967 года. Тупиковая улочка у порта – до пристани в Каракёй рукой подать – поблизости от Золотого Рога, что раскинулся между рядами легальных борделей. Поблизости находилась армянская школа, греческая церковь, сефардская синагога, суфийская обитель, русская православная часовня – пережитки давно забытого прошлого. Когда-то этот район в прибрежной части города был процветающим, тут жили богатые левантские и еврейские общины, затем он стал средоточием банковского и корабельного дела Османской империи, а теперь здесь произошли перемены иного рода. По ветру передавались приглушенные сообщения, и деньги переходили из рук в руки, как только их получали.

Район вокруг порта был настолько людным, что пешеходам приходилось передвигаться бочком, словно крабам. Молодые женщины в мини-юбках ходили под ручку, водители улюлюкали из окон автомобилей, подручные из кофеен носились туда-сюда с чайными подносами, уставленными маленькими чашечками, туристы сгибались под тяжестью рюкзаков и глазели по сторонам, словно только что проснулись, мальчики-чистильщики бряцали щетками по медным ящикам, украшенным фотографиями актрис – скромными спереди и обнаженными сзади. Торговцы очищали соленые огурцы, выжимали из них свежий сок, жарили нут и перекрикивали друг друга, а тем временем автомобилисты бибикали что есть мочи без всякой на то причины. Запахи табака, пота, духов, жареной еды, а порой и марихуаны, пусть и нелегальной, смешивались с соленым морским воздухом.

Переулочки и закоулочки напоминали бумажные реки. Социалисты, коммунисты и анархисты обклеивали своими плакатами все стены, зазывая пролетариев и крестьян присоединиться к предстоящей революции. Тут и там плакаты были разрезаны и размалеваны крайне правыми лозунгами и символами – воющим волком в полумесяце. Уличные дворники с видавшими виды швабрами и усталыми взглядами убирали мусор, их силы подрывались осознанием того, что стоит им повернуться спиной к этому месту, как на него снова обрушится дождь из листовок.

В нескольких минутах ходьбы от порта, неподалеку от круто спускавшегося с горки проспекта, тянулась улица борделей. Железная калитка, нуждавшаяся в свежем слое краски, отделяла это место от внешнего мира. Перед ней стояли несколько полицейских на посменных восьмичасовых дежурствах. Некоторые из них демонстративно ненавидели свою работу, презирая это место с дурной репутацией и всех тех, кто на него ступал, – и женщин, и мужчин. В их грубом поведении читался немой упрек, они внимательно и неуклонно наблюдали за толпившимися возле калитки мужчинами: те стремились попасть внутрь, но в очередь становиться не хотели. При этом были полицейские, которые воспринимали эту работу как любую другую и день за днем просто делали то, что должны были, но встречались и такие, кто втайне завидовал клиентуре и мечтал поменяться с ними местами, пусть даже на несколько часов.

Бордель, в котором работала Лейла, был одним из самых старых в этом районе. У входа мигала одна-единственная флуоресцентная лампа. По мощности ее можно было сравнить с тысячей крохотных спичек, подхватывающих огонь и сгорающих одна за другой. В воздухе стоял запах дешевых духов, мебель была покрыта мощным известковым налетом, а потолки усыпаны липкими коричневыми пятнами никотина и смол от постоянно висевшего здесь табачного дыма. По всей длине фундаментных стен расползлись замысловатые кружева трещин, таких же тонких, как сосудики в покрасневшем глазу. Под свесами крыши, прямо под окном у Лейлы, прилепилось пустое осиное гнездо, круглое, бумагообразное и таинственное. Спрятанная вселенная. То и дело Лейла испытывала потребность дотронуться до гнезда, вскрыть его, обнажив идеальную архитектуру, однако каждый раз она говорила себе, что не имеет права ломать то, что природа хотела видеть в целости и сохранности.

Для Лейлы это был уже второй по счету бордель на одной и той же улице. Первый публичный дом оказался таким невыносимым, что еще до истечения первого года работы она сделала то, что не осмелился бы сделать никто до и даже после нее: она собрала свои немногочисленные вещички, надела единственное приличное пальто и ушла искать приют в соседнем борделе. Эта новость разделила сообщество на два лагеря. Некоторые говорили, что ее нужно немедленно вернуть на прежнее место, иначе все «дочурки» примутся поступать так же, нарушая неписаный кодекс профессии, а значит, весь бизнес полетит в тартарары. Другие считали, что, по совести, если человек впал в такое отчаяние, что стал искать убежища, значит ему нужно его предоставить. В конце концов хозяйка второго борделя, воодушевившись не столько отвагой Лейлы, сколько перспективой притока деньжат, которые придут вместе с ней, прониклась к девушке симпатией и приняла у себя как родную. Правда, перед этим хозяйке пришлось уплатить кругленькую сумму своей коллеге, принеся самые искренние извинения и пообещав, что больше такого не повторится.

Новая хозяйка обладала пышными формами, решительной походкой и нарумяненными щеками, которые висели, словно куски растянутой телячьей кожи. Любого мужчину, входившего к ней в бордель, она стремилась назвать «мой паша», даже если этот клиент не был постоянным. Раз в несколько недель она посещала парикмахерскую под названием «Сеченые концы», где ее красили в разные блондинистые оттенки. Широко посаженные глаза навыкате придавали лицу хозяйки выражение постоянного удивления, хотя на самом деле удивлялась она редко. Паутинка лопнувших капилляров расходилась от самого кончика ее мощного носа, словно ручьи, спускавшиеся с вершины горы. Никто не знал ее настоящего имени. И проститутки, и клиенты в глаза называли ее Милая Ма, а за глаза – Гадкая Ма. Она была обычной хозяйкой борделя, однако всегда и все делала через край – много курила, часто сквернословила и кричала, да и просто ее было слишком много – прямо-таки максимальная доза.

– Нас основали давно, еще в девятнадцатом веке, – любила подчеркнуть Гадкая Ма с гордым переливом в голосе. – И не кто-то, а сам великий султан Абдул-Азиз.

Она даже держала портрет султана в рамке над своим столом, пока в один прекрасный день клиент с ультранационалистическими наклонностями не устроил ей за это выволочку. Этот человек непрозрачно намекнул: мол, хватит молоть чепуху о наших благородных предках и славном прошлом.

– Зачем было бы султану, завоевателю трех континентов и пяти морей, давать позволение на открытие грязного притона в Стамбуле? – потребовал он ответа.

– Ну, я думаю, потому что… – стала заикаться Гадкая Ма, скручивая в руках носовой платок.

– Кому какое дело, что ты думаешь? Ты, что ли, историк или кто?!

Гадкая Ма приподняла свои свежевыщипанные брови.

– А может, вообще профессор! – усмехнулся мужчина.

Плечи Гадкой Ма поникли.

– Невежественная женщина не имеет права извращать историю, – уже без смеха произнес мужчина. – Давай-ка по порядку. В Османской империи не было легальных борделей. Если дамочки и хотели заниматься своим ремеслом втихую, это наверняка были христианки, или еврейки, или дикие цыганки. Потому что, поверь, ни одна нормальная мусульманка не согласилась бы на такую безнравственность. Они скорее умерли бы с голоду, чем согласились бы торговать собой. До сегодняшнего дня, конечно. Современность – бесстыдные времена!

После этой лекции Гадкая Ма тихонько сняла портрет султана Абдул-Азиза и повесила вместо него натюрморт с желтыми нарциссами и цитрусовыми. Однако вторая картина оказалась меньше первой, а потому на стене остался след от рамы, в которую был вставлен портрет султана, – тонкий и бледный, словно карта, начерченная на песке.

Что же до клиента, когда он появился во второй раз, хозяйка борделя приняла его с распростертыми объятиями, поклонами и улыбками и предложила чудную цыпочку, которую ему чрезвычайно повезло не упустить.

– Она уходит от нас, мой паша. Завтра утром возвращается в свою деревню. Этой девушке удалось-таки покрыть свои долги. Что тут поделаешь? Говорит, она проведет всю оставшуюся жизнь в раскаянии. «Ты молодец, – сказала я ей. – Помолись тогда и за всех нас».

Это было ложью, причем весьма бесстыдной. Женщина, о которой шла речь, действительно уходила, но по совершенно иной причине. В свой последний визит в клинику она сдала анализы на гонорею и сифилис – и оба оказались положительными. Работать ей запретили – она должна была находиться вне стен заведения, пока полностью не справится с инфекцией. Гадкая Ма не упомянула об этой небольшой детали, а просто взяла у мужчины деньги и положила их в ящик. Она не забыла, как грубо поступил с ней этот клиент. Никто не должен говорить с ней подобным образом, тем более при подчиненных. Ибо, в отличие от Стамбула, города умышленной амнезии, хозяйка запоминала любую обиду и мстила при первой же возможности.

Внутри борделя все краски были тусклыми: бездушный коричневый, затхлый желтый и невзрачный зеленый – цвет вчерашнего супа. Гадкая Ма включала огни – вереницу голых лампочек в оттенках индиго, малинового, сиреневого и рубинового – с того момента, когда вечерний азан начинал разноситься над свинцовыми сводами и перегибистыми крышами; вся округа принималась купаться в очень странном свете, словно свой поцелуй тут оставила слабоумная пикси.

Рядом с входом красовалась большая, написанная от руки табличка – первое, что видел посетитель, переступая порог. Она гласила:

ГРАЖДАНИН!

Если вы желаете защитить себя от сифилиса и других болезней, распространяющихся половым путем, вам нужно сделать следующее:

1. Прежде чем отправиться в комнату с женщиной, попросите у нее карту здоровья. Проверьте, здорова ли она.

2. Используйте защиту. Она должна быть новая каждый раз. Защита у нас недорогая: спросите у хозяйки, и она предложит ее вам по справедливой цене.

3. Если вы подозреваете, что подхватили какую-то болезнь, не медлите – сразу отправляйтесь к врачу.

4. Болезни, передающиеся половым путем, можно предотвратить, если тщательно защищать себя и СВОЮ НАЦИЮ!

Рабочие часы длились с десяти утра до одиннадцати ночи. Дважды в день у Лейлы был перерыв на кофе – полчаса днем и пятнадцать минут вечером. Гадкая Ма не одобряла простои по вечерам, но Лейла не сдавалась, объясняя, что, не получая своей ежедневной дозы кофе с кардамоном, она страдает от ужасной мигрени.

Каждое утро после открытия дверей женщины занимали свои места на деревянных стульях и низких табуретах за стеклянными панелями у входа. Недавно попавших на работу в бордель от всех прочих отличала манера держаться. Новенькие часто сидели, положив руки на колени, и взгляд у них был отсутствующий, в никуда, словно у лунатика, который только что проснулся неизвестно где. Те, кто уже проработал некоторое время, передвигались из одного конца комнаты в другой, вычищали грязь из-под ногтей, чесали там, где чесалось, обмахивались чем-нибудь, рассматривали себя в зеркальце, плели друг другу косы. Не испытывая ни малейшего страха, они безразлично наблюдали за проходящими мимо мужчинами, которые сбивались группками, парами или двигались поодиночке.

Несколько женщин предложили вышивать или учиться вязать, чтобы скоротать долгие часы ожидания, но Гадкая Ма ни о чем таком и слушать не желала.

– Вязание! Что за дурацкая идея! Вы хотите напомнить этим мужчинам об их скучных женах? Или еще хуже – о матерях? Разумеется, нет. Мы предлагаем то, чего дома они не видели, а не то же самое.

Поскольку в этом тупичке бордель был одним из четырнадцати выстроившихся в линейку заведений, у клиентов имелся большой выбор. Они бродили туда-сюда, останавливались и с вожделением разглядывали, курили и размышляли, взвешивали свои возможности. Если им нужно было поразмышлять еще, они навещали уличных торговцев – выпивали по стаканчику рассольного сока или съедали керхане татлысы, выпечку, известную под названием «сладость публичного дома». По опыту Лейла уже знала: если мужчина не принял решение в течение первых трех минут, он его уже и не примет. Через три минуты его внимание переключится на кого-то еще.

Большинство проституток никогда не зазывали клиентов, считая, что вполне достаточно время от времени посылать воздушные поцелуи, подмигивать, демонстрировать глубокий вырез или снимать одну ногу с другой. Гадкая Ма не одобряла, если ее девушки слишком явно демонстрировали стремление заполучить клиента. Она говорила, что это понижает их ценность. Но и слишком холодными они быть не должны, чтобы не создавалось впечатление неуверенности в собственном качестве. Нужен был «изысканный и тонкий баланс». Сама Гадкая Ма вряд ли обладала способностью к балансу, однако от своих подчиненных всегда требовала того, чего самой ей чрезвычайно не хватало.

Комната Лейлы находилась на втором этаже – первая справа. «Лучшее место в доме», – говорили все. Не из-за какой-то там роскоши и вида на Босфор, а потому, что в неприятной ситуации внизу было все слышно. Хуже всего были комнаты в другом конце коридора. Даже если орать во всю глотку, на помощь никто не прибежит.

Перед своей дверью Лейла положила коврик в форме полумесяца, о который мужчины вытирали ноги. Обставлена комната была скудно: ее бо́льшую часть занимала двуспальная кровать, застеленная покрывалом с цветочным рисунком и с таким же оборчатым балдахином. Рядом стоял комод с запертым ящичком, где Лейла хранила письма и различные вещички, которые пусть и не были дорогими, но представляли для нее особую ценность. Занавески, ветхие и выцветшие на солнце, были цвета разрезанного арбуза, а те черные точки, что напоминали косточки, на самом деле были следами от сигарет. В одном углу находилась треснутая мойка и газовая плитка, на ней не слишком прочно стояла джезва, а рядом с плиткой – тапочки из синего бархата с атласными розочками и мысками, отделанными бисером. Эти тапочки были самой красивой ее вещью. К противоположной стене жался платяной шкаф орехового дерева, который как следует не закрывался. Внутри, под висевшей на плечиках одеждой, лежали стопка журналов, коробка из-под печенья, наполненная презервативами, и пропахшее плесенью одеяло, давным-давно не употреблявшееся. На противоположной стене висело зеркало, под его раму были подсунуты открытки: Брижит Бардо, курящая тонкую сигарету, Ракель Уэлч в бикини с анималистическим принтом, «Битлз» и их белокурые подружки, сидящие на ковре вместе с индийским йогом, и пейзажи – какая-то река в центре большого города, сверкающая в лучах утреннего солнца, чуть присыпанная снежком площадь в стиле барокко, бульвар, украшенный ночными огнями. Лейла ни разу в жизни там не бывала, но очень хотела посетить однажды Берлин, Лондон, Париж, Амстердам, Рим, Токио…

Комната была удачной во многих смыслах и отражала статус Лейлы. Большинству девушек досталось еще меньше комфорта. Гадкая Ма любила Лейлу – отчасти за ее честность и трудолюбие, отчасти из-за того, что поразительно напоминала сестру хозяйки, которую та оставила на Балканах несколько десятков лет назад.

Лейла попала на эту улицу, когда ей было семнадцать. В первый бордель ее продали мужчина и женщина, пара прохиндеев, хорошо известная полиции. Прошло всего три года, однако казалось, что она уже в другой жизни. Лейла никогда не вспоминала те дни, да и причину своего бегства из дома, а также то, как она приехала в Стамбул, не имея понятия, где остановиться, и всего с пятью лирами и двадцатью курушами. Память ее была своего рода кладбищем – там были похоронены отрезки ее жизни, они лежали в отдельных могилах, и у Лейлы не было ни малейшего желания оживлять их.

Первые месяцы на улице были невероятно мрачными, эти дни, словно веревка, тянули ее к отчаянию, и несколько раз она всерьез подумывала о самоубийстве. Быстрая и тихая смерть – почему бы и нет? Тогда ее нервировала каждая мелочь, каждый звук был для ее ушей словно раскат грома. Даже после переезда в немного более безопасный дом Гадкой Ма Лейла не была уверена, что сможет продолжать в том же духе. Вонь из туалетов, мышиный помет на кухне, тараканы в подвале, язвы во рту клиента, бородавки на руках других проституток, пятна от еды на блузке хозяйки, мухи, носящиеся туда-сюда, – от всего этого у нее постоянно возникал зуд. Ночью, положив голову на подушку, она улавливала в воздухе слабый медянистый запах, который, как догадалась позднее, был запахом разлагающейся плоти. Лейла опасалась, что он задерживается у нее под ногтями, проникает ей в кровь. Она была уверена, что заразилась какой-то ужасной болезнью. Невидимые паразиты ползали по ней и внутри ее. В местном хамаме, который проститутки посещали раз в неделю, она мылась и терлась до красноты, а по возвращении кипятила постельное белье. Но толку не было. Паразиты возвращались снова и снова.

– Возможно, это «сихология», – предположила Гадкая Ма. – Я с таким уже сталкивалась. Слушай, у меня тут чисто. Если не нравится, возвращайся к прежней хозяйке. Но говорю тебе, это все у тебя в голове. Скажи, твоя мама тоже была помешана на гигиене?

От этих слов Лейла замерла. И перестала чесаться. О чем она совершенно не хотела вспоминать, так это о тете Бинназ и огромном одиноком доме в Ване.

Единственное окно в комнате Лейлы выходило на маленький дворик с одинокой березой, позади которого стояло полуразрушенное здание; в доме не было ничего, кроме мебельной мастерской на первом этаже. В ней по тринадцать часов в день как проклятые вкалывали человек пятьдесят мужчин, вдыхая пыль, лак и другие химикаты. Половина были нелегальными иммигрантами. И страховки ни у кого из них не было. Большинство не достигло и двадцати пяти лет. На такой работе долго не протянешь. Испарения от смол разрушали их легкие.

За рабочими присматривал бородатый бригадир, который редко разговаривал и никогда не улыбался. По пятницам, когда он уходил в мечеть с такке на голове и четками в руке, рабочие открывали окна и высовывались в надежде приметить проституток. Увидеть им удавалось немного, так как занавески в борделе почти все время были задернуты. Но они не сдавались, стремясь хоть краем глаза ухватить изгиб бедра или обнаженную ляжку. Они усмехались, хвастаясь друг перед другом тем или иным соблазнительным наблюдением, пыль, покрывавшая их с ног до головы, наделяла их морщинами и серебрила волосы, отчего они не то чтобы выглядели стариками, но становились какими-то призраками, застрявшими между двумя мирами. Женщины из дома напротив в основном оставались равнодушны, но порой кто-нибудь из них, то ли из любопытства, то ли от жалости, внезапно возникал у окна, опирался на подоконник так, чтобы видна была грудь, и тихо курил, пока сигарета не прогорала совсем.

Несколько рабочих были с хорошими голосами и с удовольствием пели, постоянно меняя солиста. В мире, который они не очень понимали и в котором не могли найти своего места, только музыкой можно было наслаждаться совершенно бесплатно. Так что пели они много и страстно. На курдском, турецком, арабском, фарси, пушту, грузинском, черкесском и белуджском они выводили серенады женщинам, чьи фигуры виднелись в окнах, чьи силуэты скрывались в тайне – скорее тени, чем тела.

Как-то раз, тронутая красотой одного из голосов, Лейла, всегда державшая занавески плотно задернутыми, раздвинула их и поглядела на мебельную мастерскую. Она увидела молодого человека, который, выводя самую грустную балладу, какую ей доводилось слышать, о сбежавших возлюбленных, что потерялись во время наводнения, пристально смотрел прямо на нее. У певца были миндалевидные глаза цвета вороненого железа, выступающий и явно расщепленный подбородок. Лейлу особенно поразила нежность его взгляда. И в этом взгляде не было ни тени похоти. Он улыбнулся ей, обнажив ряд идеальных белых зубов, и она, сама того не желая, улыбнулась в ответ. Город не уставал удивлять ее – самые невинные моменты подкарауливали в невероятно мрачных местах, моменты настолько призрачные, что едва она успевала отметить их чистоту, как они уже пролетали мимо.

– Как тебя зовут? – спросил он, пытаясь перекричать ветер.

Она ответила.

– А тебя?

– Меня? У меня пока нет имени.

– Имя есть у всех.

– Что ж, верно… но свое я не люблю. Так что пока называй меня Хич – Ничто.

Когда в следующую пятницу Лейла снова выглянула в окно, молодого человека уже не было в мастерской. Не было его и спустя неделю. И она предположила, что он ушел навсегда, этот незнакомец, состоявший из головы и половины торса в обрамлении окна, словно картина из другого века или продукт чужого воображения.

Впрочем, Стамбул не уставал поражать Лейлу. Ровно через год она снова встретила незнакомца – совершенно случайно. Правда, на этот раз Ничто оказался женщиной.

К тому моменту Гадкая Ма начала отправлять ее к своим самым уважаемым клиентам. Хотя бордель был разрешен государством и все операции, производимые в нем, были легальными, то, что происходило за его стенами, под лицензию не подпадало, а потому не облагалось никакими налогами. Ввязываясь в такие дела, Гадкая Ма серьезно рисковала, но прибыль была значительной. Если бы ее поймали, ей грозило бы уголовное преследование и, возможно, тюремный срок. Однако она доверяла Лейле, зная, что, даже если ее схватят, она не расскажет полиции, на кого работает.

– Ты ведь молчунья, верно? Умничка!

Однажды полиция устроила рейд в нескольких десятках ночных клубов, баров и кафе по обе стороны Босфора, где разрешена продажа выпивки навынос, и арестовала множество несовершеннолетних, наркоманов и работников секс-индустрии. Лейла оказалась в камере вместе с высокой, хорошо сложенной женщиной, которая, представившись именем Налан, уселась в углу и принялась рассеянно напевать себе под нос и выстукивать по стене какой-то ритм своими длинными ногтями.

Наверное, Лейла ни за что не узнала бы ее, если бы не эта знакомая песня – та самая баллада. Ей стало очень любопытно, и она принялась присматриваться к женщине – отметила ее яркие и добрые карие глаза, квадратный расщепленный подбородок.

– Ничто? – пораженно ахнув, спросила Лейла. – Ты помнишь меня?

Женщина склонила голову набок, и на мгновение выражение ее лица стало совершенно нечитаемым. Затем ее лицо озарила обворожительная улыбка, она подскочила, чуть было не ударившись головой о низкий потолок:

– Ты та девушка из борделя! Что ты здесь делаешь?

Той ночью в участке ни одна из них не смогла заснуть на матрасе с грязными пятнами – они говорили сначала во тьме, а потом в предрассветных сумерках, не давая друг другу скучать. Налан объяснила, что тогда, в момент их первой встречи, она лишь временно работала в мебельной мастерской, копила деньги на операцию по перемене пола, которая оказалась намного тяжелее и дороже, чем она ожидала, а ее пластический хирург – полным козлом. Но она старалась не жаловаться или хотя бы жаловаться не так сильно, потому что – черт возьми! – она стремилась пройти через все это. Всю жизнь ей приходилось мучиться в теле, которое было столь же незнакомым, как слово из чужого языка. Она родилась в зажиточной семье фермеров и овцеводов в Центральной Анатолии, однако ей пришлось приехать в этот город, чтобы исправить ошибку, так беззастенчиво совершенную Всемогущим Богом.

Утром, несмотря на боль в спине от сидения ночь напролет и тяжесть в ногах – они теперь казались прямо-таки бревнами, – Лейла чувствовала себя так, словно с души свалился какой-то груз, – она совершенно забыла ощущение легкости, которое теперь наполняло все ее существо.

Как только их выпустили, женщины отправились в буречную – обеим срочно требовался чай. Одна чашка чая превратилась в целую вереницу. С тех пор они все время держали связь, регулярно встречаясь в этой буречной. Даже будучи порознь, они понимали, что им всегда есть о чем поговорить, поэтому начали переписываться. Налан часто отправляла Лейле открытки с корявыми надписями, сделанными шариковой ручкой, со множеством орфографических ошибок, зато Лейла предпочитала бумагу для записей и перьевую ручку – ее почерк всегда оставался четким и аккуратным, как много лет назад ее научили в ванской школе.

Порой она откладывала ручку и вспоминала о тете Бинназ, о том, какой ужас та испытывала перед алфавитом. Несколько раз Лейла писала домой, но ни разу не получила ответа. Она задавалась вопросом, что они делают с ее письмами: держат в каком-нибудь ящике, подальше от любопытных глаз или сразу же рвут? Может, почтальон отсылает их назад? И если да, то куда? Наверняка есть какое-то место, некий загадочный адрес для писем, которые никто не ждет и даже не читает.

Налан жила в сырой квартире в цокольном этаже на Казанджи-Йокушу, неподалеку от площади Таксим, там были косые половицы, кривые оконные рамы и неровные стены. Квартира была обустроена до того странно, что, видимо, автором ее был какой-то обколотый архитектор. Жила она там с четырьмя другими женщинами-транссексуалками и двумя черепашками – Тутти и Фрутти, – различать которых удавалось только ей самой. Во время сильного дождя каждый раз создавалось ощущение, что трубы лопнут, а туалеты затопит, но, к счастью, как отмечала Налан, Тутти и Фрутти прекрасно плавали.

Ничто вряд ли было подходящим прозвищем для такой напористой женщины, как Налан, а потому вместо этого Лейла решила звать ее Ностальгией – не из-за того, что Налан тосковала по прошлому, которое она так явно не любила, а потому, что в этом городе она страшно скучала по дому. Она скучала по природе и ее изобильным ароматам, мечтала заснуть прямо на улице под бескрайним небом. Там бы ей не пришлось все время оборачиваться и кого-то остерегаться.

Пылкая и смелая, беспощадная к врагам и верная близким – это Ностальгия Налан, самая бесстрашная подруга Лейлы.

Ностальгия Налан – первая из пяти.