Текст книги "Пляжный клуб"

У врача были рыжие волосы, совсем как у Сесили. Молоденький, может, на пару лет старше ее дочери. Он улыбнулся и похлопал Терезу по плечу:

– Да не волнуйтесь, с ним все будет в порядке.

В больнице Коула переложили на каталку, а медсестра протянула Терезе бланк для заполнения.

– Я ему не бабушка, не мать и вообще не родственница. Даже дня рождения его не знаю. Сейчас приедет отец мальчика.

Через минуту в приемный покой вбежала Шанталь со спящим младенцем.

– Все, меня теперь точно уволят, – пробормотала она.

Тереза приняла у нее ребенка и кивком велела садиться. Поцеловала душистую макушку малышки, и этот запах навеял ей воспоминания о Сесили в нежном возрасте. Крохотный милый комочек, такой родной. Ах, малышка-малышка…

Шанталь всхлипнула:

– Креветки, устрицы. А потом – бах!.. Ну и поездочка. Кошмар.

В приемную ворвались Лео, Фред и Барт. Видок у них был тот еще. Галстуки на боку, глаза вытаращены, они все примчались как на пожар.

– Что случилось? – первым делом спросил Лео. – Где Коул? Мне надо увидеть сына.

Тереза прижала палец к губам:

– У Коула аллергическая реакция на устрицы. Поговорите с медсестрой, она все объяснит. Вам надо заполнить какие-то бумаги.

– Да к черту бумаги! Я должен увидеть сына! Мне звонят в ресторан и сообщают, что ребенка увезла неотложка!

Он гневно таращился на Терезу, словно в случившемся была виновата она. И как на него обижаться? Он ведь любил своих детей, забыв при этом, что если любишь их всей душой, всем сердцем, то тем самым подписываешь себе приговор: вечный страх и вечная боль.

Лео убежал в сестринскую.

– Предположительно реакция на устриц, – объяснила Тереза братьям. – Он стал краснеть, раздуваться и незадолго до приезда «Скорой» упал в обморок. Врач сделал ему укол. Прогноз благоприятный.

Лео вернулся с планшеткой в руках.

– Мне не разрешили с ним увидеться. Пока. Говорят, скоро выйдет врач. Я не понял, что это значит. У Коула аллергическая реакция на моллюсков, – добавил Лео, взглянув на Фреда. – Ты знал об этом?

Тот покачал головой.

– Барт, а ты знал, что у Коула аллергия на морепродукты?

– Нет, пап, не знал.

– Я тоже не знала, – откликнулась Шанталь. – Иначе не разрешила бы их есть. Он попросил, я ему дала. У меня и в мыслях не было…

– Я не знал, что у него аллергия, – пробормотал Лео. – Я ничего об этом не знал!

Он рухнул в литое пластиковое кресло.

Барт похлопал отца по спине:

– Все обойдется, пап.

– Да ничего не обойдется! – взорвался Лео. – Ведь наверняка мамаша все прекрасно знала, только ее нет теперь в больнице. Ушла и даже не сообщила мне такие важные сведения! А сколько еще она от меня утаила! Я не знал, что у Коула аллергия, я понятия не имею, как прекратить его вечное нытье, и вообще не представляю, как воспитывать маленькую девочку. У меня всегда были одни мальчишки, но я и про них ни черта не знаю!

Какое-то время все молчали. Потом заговорил Фред:

– А может, Коул впервые ел креветки, и про его аллергию никто не знал просто потому, что он прежде их не пробовал.

– Вполне возможно, – ответила Шанталь. – Я никогда не видела, чтобы он ел что-нибудь, кроме хот-догов и макарон.

Фред взъерошил седеющие волосы отца.

– Выходит, если бы Келли была здесь, она тоже ничего не знала бы про аллергию.

– Ты рассуждаешь как адвокат, – вмешался Барт. – Хоть для чего-то Гарвард сгодился.

В приемный покой вышел лысый человек в синей униформе.

– Мистер Керн? Миссис Керн?

– Вы врач? – спросил Лео.

– Меня зовут доктор Манискалько, – ответил тот, протянув для пожатия руку. – Приятно познакомиться. Коул скоро придет в себя. У него аллергическая реакция на какой-то морепродукт. Мы сделали ему укол эпинефрина и кортикостероидов. Так что отечность снимем. Отныне ему запрещено есть морепродукты. Если бы его не доставили вовремя, последствия могли быть самыми серьезными.

– Но он теперь в порядке, доктор? – спросил Лео. – Мы можем забрать его домой?

Доктор кивнул, и Лео ушел следом за ним по коридору. Вернулся он через несколько минут с Коулом на руках. Мальчик смотрел перед собой широко открытыми глазами, его густые ресницы подрагивали, и он сосал палец. Тереза вздохнула с облегчением.

Билл не ложился, дожидаясь ее прихода.

– Скажи мне одно, – с порога начал он, – нас засудят?

– Нет, – ответила Тереза.

– Хорошо. Знаешь, у них адвокатское семейство. Я разнервничался. Только проснулся, увидел сандвичи, еще подумал, а с чего это я вдруг ем один, решил позвонить Тайни. Представляешь, сквозь сон даже сирен не расслышал. – Он взял Терезу за руку, и она опустилась на пол перед его креслом, чтобы ему удобно было массировать ей плечи. – Ужас какой-то, да?

– Бывало и хуже, – проговорила Тереза. – Я, правда, успела перепугаться. В общем, с мальчиком ничего не случилось, так что все скоро придут в себя.

– Еще бы, пережить такое – вмешательство Терезы Эллиотт, – поддел ее Билл.

Больше всего на свете в тот момент Тереза жаждала возвращения Сесили. Хотелось увидеть дочку, узнать, что с ней все в порядке, что она в безопасности. А еще хотелось как следует выспаться.

– У нас завтра четырнадцать выезжающих, – напомнила Тереза. – И всего три горничные. И еще завтра День памяти павших.

Утром он нежно и трепетно любил Терезу. Целовал ее веки, из-под которых сочились слезы. Она прижималась к нему, и, когда Билл вошел, ее всхлипывания утихли. Вот уже тридцать лет Тереза была верной женой Билла, а он все никак не мог поверить, что любовь бывает такой необъятной. В то утро любовь смешалась с горечью утраты.

– Я люблю тебя, – сказал Билл.

– Я знаю.

Один час в постели – и словно гора с плеч упала, груз тяжких воспоминаний, что они так долго носили в себе. Хотя Билл, наверное, в одиночку нес всю тяжесть этой боли, которая с годами у Терезы меркла, увядала. По крайней мере он очень сильно на это надеялся.

Двадцать восемь лет назад Терезе было тридцать, Биллу тридцать два. Тереза носила их первенца, шел восьмой месяц. Билл работал под началом отца в «Пляжном клубе». Номеров тогда еще не было, хотя Билл с Терезой уже собирались повидаться с архитектором и предложить Большому Биллу мысль: совместить «Пляжный клуб» с отелем.

Они хотели, чтобы из номеров открывался вид на океан. Их грела мысль, что они делают это для будущего ребенка. Приятно было помечтать о том, как отель перейдет по наследству к их сыну.

Что случилось потом, никто так и не смог объяснить. Тереза поехала в город пройтись по магазинам, и вдруг живот пронзила острая боль. Опершись о буфетную стойку в аптеке Конгдона, она позвонила врачу. Тот отшутился, посоветовав поменьше трястись в джипе по булыжной мостовой. В ту ночь Тереза попросила Билла пощупать ее живот, посмотреть, толкается ли ребенок. «Скажи, что ты чувствуешь, как он толкается!» Билл положил ладони на ее голый живот и потер его, словно хрустальный шар. Он даже услышал гулкие удары, чуть позже поняв, что это колотится сердце Терезы. А больше ничего.

Посреди ночи Тереза позвонила врачу, и тот согласился принять их в больнице. Биллу запомнилось, как они ехали. Ни «Скорой помощи», ни сирен. Просто тихие и тягостные минуты в собственной машине. Билл представлял себе, как он извинится перед доктором Стивенсоном за то, что без всякой причины вытащил его из постели. «Понимаете, это наш первый ребенок, и мы чуть-чуть перенервничали».

Однако извиняться не пришлось. Ребенок был мертв. Доктор Стивенсон вызвал искусственные роды, и тринадцать часов Тереза тужилась. Билл стоял рядом, и оба плакали. Тереза кричала: «Так не честно!» Билл надеялся – Тереза, наверное, тоже, но Билл этого так никогда и не узнал, – что врач ошибся и ребенок жив. Тереза била руками по железным перилам кровати, стараясь причинить себе боль. «Так не честно!» – кричала она, и никто – ни Билл, ни медсестры, ни даже врач – не пытался убедить ее в обратном.

Это был мальчик. Превосходно сложенный ребенок, нормально развившийся маленький мальчуган. Только кожа у него была серого цвета, и сам он был холодным на ощупь, когда Билл взял его на руки. Медсестра вышла, оставив родителей с младенцем, и разрешила Биллу держать его на руках, сколько вздумается. «Так вам будет легче», – сказала она. Билл с Терезой оба держали его на руках. Держали по отдельности, держали вместе, на несколько минут став полноценной семьей.

Вот и теперь, спустя двадцать восемь лет, лежа с женой в теплой постели, Билл по-прежнему помнил, каково это – держать на руках мертвого сына. Они назвали его Вильям-Тереза Эллиотт и похоронили на кладбище на Сомерсет-роуд, хотя до той поры всех членов его семейства кремировали. О кремации они не могли и помыслить. Что от малыша останется? Горстка пепла, которую тут же развеют по ветру?

После похорон Билл дал себе клятву каждое утро заниматься с Терезой любовью. Поначалу ему приходилось заставлять себя, он двигался словно робот. Ему было страшно, что она вновь забеременеет, и страшно, что этого больше не случится никогда. В любом случае, он считал это лучшим способом доказать свою преданность, и ежедневные занятия любовью стали естественными, как просыпаться, как открывать глаза.

Десять лет спустя, когда Терезе исполнилось сорок, а Биллу сорок два и он распрощался с надеждой обзавестись детьми, Тереза вновь забеременела. Девять месяцев ожидания превратились в девять месяцев молчаливого страха. И в итоге у них появилась Сесили, маленькая рыжеволосая бестия, которая брыкалась и вопила. В общем, была жива.

Тереза встала с кровати и вытерла набежавшие слезы.

– Я его по-прежнему люблю. Я помню нашего малыша.

– Да, – сказал Билл. – Я тоже.

Он полежал в постели еще несколько минут, прислушиваясь к звукам льющейся воды из душа, и прошептал:

 
Поэтому пугаете напрасно
Тем, что миры безмерны и безгласны,
И небеса мертвы. Здесь. За дверьми,
Пространства столь же пусты и ужасны…[4]4
  Роберт Фрост. Пространства. Перевод В. Топорова.


[Закрыть]
 

– «Столь же пусты и ужасны», – повторил он.

Билл всей душой любил жену и дочку, любил так, что его распирало изнутри. И все же время от времени он ощущал какую-то пустоту. Сына бы ему, сына. Вот бывало, смотрит на Мака, когда тот смеется, запрокинув голову, или сказанет что-нибудь этакое, и тут же пронесется мысль: «А ведь на его месте вполне мог быть мой сын. Это он ремонтировал бы светильник. Мой сын. А почему бы Маку не стать мне сыном?»

В День памяти павших Мак крутился как белка в колесе. Ни минутки свободной не выдалось, чтобы подумать о родителях. Впрочем, он их и так никогда не забывал. Однажды, на ночь глядя, Марибель спросила: «А если бы тебе предложили возвратить их на час, ты бы согласился?» Мак ничего не ответил, только молча отвернулся к стене. Его снедала тоска. Как же не хотеть, чтобы родители восстали из небытия! Заглянуть им в глаза и сказать, как сильно по ним соскучился. Но даже если бы такое и было возможно, он все равно не решился бы, ведь рано или поздно их придется отпустить. Сознательно лишиться во второй раз.

Марибель, единственная из всех, вытянула из него рассказ о том несчастье. А дело было так. Мак поехал с друзьями в кино. Потом Джош Пауэл повез его домой. Едва свернули на грунтовку, что шла напрямик мимо кукурузных полей, Мак издали заметил у крыльца машину шерифа. Без мигалки, без всяких примочек, как по телевизору показывают. Шерифа он сразу узнал – много раз видел на школьных собраниях. Тот сидел на ступеньках, положив на колени шляпу. Увидев Мака, он поднялся, положил ему руки на плечи и без долгих предисловий сообщил: «Твоих матери с отцом больше нет. Они погибли».

– Что ты почувствовал в тот момент? – полюбопытствовала Марибель.

Мак изумленно уставился на нее.

– Когда почувствовал?

– Когда узнал, что их не стало.

Мак тяжело сглотнул.

– Без понятия. Я ничего не помню, стараюсь как-то пореже об этом вспоминать. Знаешь, я не скакал от счастья. Зачем ворошить…

– Ты подавляешь свои эмоции, – прокомментировала она.

– Ну ладно, меня вырвало. Прямо на мамины рододендроны. Еще стыдно было перед шерифом, что я у всех на глазах…

– Ты плакал? – спросила Марибель.

– Не помню.

– Плакал, скорее всего.

– Да не знаю я, плакал – не плакал! Говорю, все забылось. Помню только шерифа с этой его дурацкой шляпой.

С тех самых пор как Дэвид Прингл позвонил ему и попросил принять хоть какое-нибудь решение, Мак постоянно ловил себя на том, что вспоминает ферму, и запах земли, и амбар, и хлев. Вспоминалась щетинистая спина свиноматки и поросята, которые визжат, словно дети малые. Он покинул родные места, но отчий дом не стоял в запустении. Он оставался таким, каким был в день отъезда Мака. Спальня с призами, спортивный календарь с девушками в купальниках за восемьдесят пятый год и «валентинка» от Мишель Вайковски, приколотая на памятную доску, – все оставалось по-прежнему. Никто не убрал вещи из родительской комнаты. В шкафу по-прежнему висел рабочий комбинезон отца и мамины платья. В расческе остались ее поблекшие волосы. С кухни убрали всю еду, а соленья остались нетронутыми; она закатывала их собственноручно.

– Пусть банки стоят в холодильнике, – попросил Мак Дэвида Прингла. – Мама говорила, эти запасы вечные.

Мак, конечно, понимал, что есть в этом что-то нездоровое – оставить все как есть. Наверное, по округе уже ходили слухи, люди перешептывались. Возможно, дом превратился в легенду. «Двенадцать лет, с тех самых пор, как муж с женой разбились на машине, все так и стоит нетронутым. Обитель призраков». Из года в год Дэвид Прингл уговаривал Мака прибраться там, вынести лишнее и пустить жильцов, но в ответ получал категорический отказ. Мак не желал расставаться с частичкой прежней жизни. Жизни до смерти родителей. Дом стал чем-то вроде музея, куда можно при желании в любой момент вернуться. Если на это, конечно, хватит храбрости.

В честь Дня памяти павших Мак отпустил Лав пораньше – все выходные она трудилась как пчелка – и сам занял место в конторке портье. Он представлял, что рядом, чуть поодаль, стоят его родители. «Вот наше фойе». Эти лоскутные одеяла Мак лично вывешивал каждый год. «А там – океан. Красиво, правда?». Паром забирал толпу отъезжавших на материк. «А вон та молодая пара съезжает». Смуглые щеки, белые лбы, из спортивных сумок торчат велосипедные шлемы.

– Здорово отдохнули. – Довольный мужчина протянул Маку карту «Американ-экспресс». (Лучше б родителям не знать, какие деньги выкладывают за здешние номера.) – Большущее вам спасибо.

– Да-да, и хорошо, что вы посоветовали нам прокатиться на Алтарную гору, – живо добавила женщина. – Невероятное зрелище.

У входа молодую пару ждало такси. Уходя, они коснулись пальцами деревянных игрушек Терезы, словно на удачу.

«Видите? Они счастливы. Я подарил им улыбку», – сказал бы Мак родителям.

Когда он обернулся, в холле не было ни души.

Это день был днем воспоминаний. Скажем прямо, у Лейси Гарднер имелись и другие поводы помянуть мужа добрым словом. Хотя бы восемнадцатого августа – день его рождения, или одиннадцатое ноября – годовщина свадьбы, или День святого Валентина – когда, по прихоти судьбы, Максимилиана не стало. К тому же, что ни говори, а это день – это день ветеранов, ведь правда? Да к черту детали. Какая, в сущности, разница? Сегодня она пригласила на коктейль новенького коридорного, и он засыпал ее вопросами о Максимилиане, заставив пуститься в долгие и подробные воспоминания.

– А чем занимался ваш муж? Кем он был по профессии? – спросил Джереми. (В начале знакомства он представился Джемом, но имя «Джереми» нравилось ей больше.)

– Банкиром.

Паренек согласился выпить виски, заработав очко в свою пользу. Лейси налила два стакана и поставила на журнальный столик. Джереми сидел на диване и рассеянно вертел в руках снимок Максимилиана, сделанный в последнее лето его жизни. Цветущий и загорелый, тот стоял на террасе их дома на Клифф-роуд.

– Это он? – полюбопытствовал Джереми.

– Собственной персоной, – ответила Лейси. – Максимилиан Перси Гарднер.

Она встала, прошла на кухню, хотя в ее крошечном домике гостиная, столовая и кухня были единым целым, и стала рыться в холодильнике в поисках сыра. Положила на тарелку несколько ломтиков бри и галеты, и тут в дверь постучали. Это Ванс принес ведерко со льдом. Боже правый, она забыла положить в напитки лед и даже не заметила!

– Да явится разносчик льда! – приветствовала его Лейси.

Зубы стиснуты, лицо – неподвижная маска. Этому молодому человеку надо быть поулыбчивее, ему пойдет. Она беспрестанно об этом твердила, да все без толку. Теперь он еще и обрился! За какой такой надобностью? Уж не вступил ли в какую-нибудь шайку?

– Свободу люблю, – объяснил Ванс. – Приятно, ветерком обдувает.

Ванс заглянул в гостиную и засек расположившегося на диване напарника.

– Я бы пригласила тебя присоединиться, – торопливо пробормотала Лейси, – но ведь ты на работе. А ничто так не портит дружеские посиделки со стаканчиком виски, как неотложные дела.

– Да ничего страшного. – Ванс опустил на стойку ведерко со льдом и попрощался: – Все, пока.

– Спасибо! – крикнула Лейси вслед. Взяла со столика сыр и галеты и пошла за льдом. Если хочешь принимать в доме гостей, придется пошевелиться.

Когда она с ведерком и льдом добралась наконец до журнального столика, Джереми стал уплетать сыр. Лейси опустилась на стул, чуть передохнуть, и он прекратил жевать. Она заметила, что фотография Максимилиана, которую разглядывал паренек, лежит лицом вниз на диване.

– А теперь расскажи о себе, – сказала Лейси. – Откуда ты родом? Из какой семьи?

– Я вырос в Фоллз-Черч. У моего отца свой бар.

– Правда? Настоящий бар? – удивилась Лейси. – А братья-сестры у тебя есть?

Джем отправил в рот очередной крекер.

– Сестренка, младшая. У нее булимия. Родители водят ее к психотерапевту. Вы ведь знаете, что такое булимия? Сначала она наедается до отвала, а потом опустошает желудок.

Джереми закинул крекер в рот.

Лейси пригубила из бокала. Тут Джереми вновь заинтересовался фотографией.

– Ваш муж похож на одного актера, давнишнего. Дугласа Фэрбенкса. А сколько вы с ним прожили?

– Сорок пять лет, – ответила Лейси. – Я поздно вышла замуж. Мне тогда стукнул тридцать один год. Я делала карьеру, и многие, включая моего собственного отца, считали меня безнадежной старой девой. А вот Максимилиан взял и женился.

– Сорок пять лет в браке, надо же, – проговорил Джереми. – Много у вас детей?

Лейси частенько думала, а есть ли формула, чтобы рассчитать, сколько вопросов должен задать человек, прежде чем ляпнет бестактность, наступит на больную мозоль и спросит как раз о том, от чего заноет сердце. У Джереми это получилось на удивление быстро. Тяжко поднимать больную тему.

– Одна я. Поздновато мы поженились.

Джереми угостился крекером.

– Я так понял, вам было чуть больше тридцати. Это ведь не возраст.

– Для нас оказалось поздно, – возразила Лейси. Всю жизнь она видела причину своей бездетности в возрасте – к тому времени как Максимилиан вернулся с войны, ей стукнуло тридцать четыре, хотя в последние годы, после множества телевизионных программ о бездетных парах, она стала понимать, что ее бесплодие могло быть вызвано бесчисленным множеством других причин. Когда все их попытки оказались неудачными, Лейси загорелась идеей взять приемыша, но Максимилиан был категорически против. Они даже крупно повздорили, в первый и последний раз за сорок пять лет совместной жизни. Никакого усыновления – и точка! Он упрямо стоял на своем и в этот момент совсем не походил на человека, за которого она когда-то вышла замуж. В качестве аргумента Максимилиан рассказал ей историю одного парня, который вот так же усыновил дитя, а потом оказалось, что ребенок на четверть японец. «Ну и пусть, – возразила Лейси. – Хоть на четверть, хоть целиком. Какая разница?» «Ты не была на войне», – отрезал Максимилиан. Да, это правда. Лейси не довелось пережить ужасов войны, однако это не имело никакого отношения к теме их разговора. Ей просто хотелось ребенка.

Лейси бросила взгляд на фотографию Максимилиана, которую Джереми бережно водрузил на стол. Они прожили хорошую жизнь. Полную и разнообразную, насыщенную работой, поездками и встречами с интересными людьми. Вот только Максимилиан не сдержал своего обещания быть рядом до конца. Он умер во сне. И ведь даже не болел! Просто ушел. Как будто устал жить. Устал, вы подумайте! Они легли вместе, взявшись за руки перед сном, а проснулась она одна. Когда Максимилиан сказал свое веское слово по поводу приемного ребенка, он не догадывался, какую чашу одиночества ей доведется испить.

– Еще будешь? – предложила Лейси.

– Я налью.

– Хорошо, – сказал она, устраиваясь в кресле. – А то я что-то расслабилась.

Джереми приготовил напитки и вручил Лейси ее стакан.

– Расскажи мне, кем ты хочешь стать. Я слышала, в Нантакете ты проездом, а конечная твоя цель – Голливуд.

Джереми кивнул:

– Все верно. Осенью дерну на запад. Хочу быть агентом.

Агентом, подумала Лейси, типа ФБР? Ну уж это вряд ли. Это как будто «шпион». Наверное, ослышалась.

– Агентом? – для верности переспросила она.

– Да, продвигать актеров. Я сам думал стать актером, – продолжил Джем. – Пробовал в университете. Не получилось. Но и бизнес мне нравится. Вот и пришла мыслишка, а почему бы не податься в Лос-Анджелес и помогать там людям. Представлять их, рекламировать, чтобы они получали хорошие деньги. Быть им другом.

Куда катится мир, если тебе платят, чтобы стать другом?

– Замечательная мысль, – ответила она.

Джереми сцапал очередной крекер. Целый день на ногах, ничего удивительного, что мальчик проголодался. Не разогреть ли в горшочке рагу из тушеной меч-рыбы? А может, пусть заночует в ее домике? Впрочем, наверное, это будет уже перебор.

– А как относятся к этому твои родители? – спросила она.

Кусочек крекера встал поперед глотки, и Джереми закашлялся. Видимо, теперь она наступила на больную мозоль. Похоже, булимичная сестра – тема куда менее острая, чем его отношения с родителями.

– Они пока не в курсе. Предки хотят, чтобы я был дома, под присмотром, особенно учитывая ситуацию с сестрой. Чтобы я пошел в интернатуру на хиропрактика или еще кого. Так что про Калифорнию я им пока не сказал. Думаете, я очень плохо поступаю?

– Честно говоря, я вообще не пойму, почему дети так стремятся заслужить родительскую похвалу, – ответила Лейси. – Ее никогда не получить. Чем раньше ты перестанешь питать иллюзии на этот счет, тем счастливее проживешь. Вот, к примеру, я. Папа чего только не делал, чтобы устроить меня в Рэдклифф, а когда я решила заняться карьерой, вдруг стал противиться. Но это меня не остановило. У меня все равно было любимое дело и обожаемый муж.

Лицо Джереми прояснилось:

– Ну да, я тоже так думаю. Не понравится сначала – понравится потом, когда дело выгорит. Еще будут довольны.

– А лучше перестань-ка вообще беспокоиться, что скажут родители.

– Они ж не чужие, – ответил Джереми. – Растили меня, воспитывали.

– От родителя ничего не зависит. Ему остается лишь надеяться на лучшее, – проговорила Лейси. Она всегда считала, что именно такой философии будет придерживаться, если у нее когда-нибудь будет ребенок. Вырасти его, как сможешь, и отпусти на все четыре стороны.

Джереми как-то странно на нее посмотрел. Может, ему было невдомек, чему способны научить человека восемьдесят восемь лет жизни. Когда он поднялся, Лейси немного даже обрадовалась.

– Ну, мне пора, – сказал он. Наклонился и чмокнул хозяйку в щечку, получив еще очко в свою пользу. – Благодарю за хлеб-соль. За сыр и вино.

– Да не за что, приходи еще, – сказала она.

Джереми вышел из дома, аккуратно притворив за собой дверь. Лейси осталась сидеть в кресле. Можно было бы дотянуться до пульта и включить новости с Дэном Разером. Или встать и достать из холодильника рыбу-меч. Однако Лейси так и сидела, неподвижно сложив руки, будто парализованная одиночеством. Потом вдруг, поддавшись импульсу, пнула ногой кофейный столик, и с него с глухим стуком упала фотография Максимилиана. Это было даже приятно на миг, потому что тут ею вновь овладела досада, теперь уже на себя: не самая лучшая мысль проклинать мертвого любимого Максимилиана в такой день.