Текст книги "Корзинка старой нянюшки (сборник)"

Элинор Фарджон
Корзинка старой нянюшки (сборник)

Eleanor Farjeon

THE OLD NURSE'S STOCKING BASKET

THE LITTLE BOOKROOM

Данное издание согласовано с David Higham Associates Ltd и Литературным агентством «Синопсис»

THE LITTLE BOOKROOM © Miss E. Farjeon Will Trust, 1955

THE OLD NURSE'S STOCKING BASKET © Miss E. Farjeon Will Trust, 1965

© Варшавер О. А., перевод на русский язык, 2015

© Демурова Н. М., перевод на русский язык, 2015

© Белоусова Е. Н., иллюстрации, 2015

© Оформление, издание на русском языке. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2015

Machaon®

* * *

Корзинка старой нянюшки

Нянюшка

Возле камина старая Нянюшка раздевает детей перед сном. В просторной спальне стоят четыре кроватки – на каждого – и ещё остаётся вдоволь места, хоть в прятки играй. В большом старинном камине пляшет огонь, и красные отблески мечутся по стенам, между высоченными дубовыми шкафами и полками, по наклонному потолку, который причудливо сбегает к самому полу. Дело в том, что наши новые знакомцы спят на огромном чердаке под самой крышей.

Зовут детей Дорис, Рональд, Роланд и Мери-Матильда. Девочка с самым длинным именем самая младшая, ей три с половиной года. Рональд и Роланд – пятилетние близнецы, похожие как две капли воды, только у Рональда родинка слева на переносице, а у Роланда – на правой ноздре. Совсем без родинки, конечно, не обойтись – нельзя же отстать от брата! Различить мальчишек почти невозможно, даже имена их нам не в помощь – слишком похожи. Впрочем, обычно их называют покороче – Рони и Роли. Самая старшая тут Дорис, ей целых семь лет. Порой ей кажется, что она живёт на свете уже целую вечность, что она очень, очень стара. Но всё ж не старее старой Нянюшки. С ней-то тягаться некому.

Никто в точности не знает, сколько лет нашей Нянюшке. Она всегда была рядом, а прежде она нянчила маму – мама тоже помнит её возле своей колыбели. А когда их навещает бабушка, очень старая седовласая дама, она непременно говорит Нянюшке:

– Ну что, старая, как поживаешь?

И Нянюшка бодро отвечает:

– Порхаю, моя девонька, порхаю как мотылёк. А ты-то как себя ведёшь? Больно распустилась, как из-под моего надзора вышла. Да ты и в детстве была большая егоза.

Услышав такой разговор впервые, ошеломлённая Дорис спросила:

– Нянюшка, неужели ты и бабушку нянчила?

– А то как же, дитятко! И была она не ребёнок, а сущее наказание. Выросла – вроде потише стала. Время покажет, может, из неё и выйдет толк. Недаром же я в неё столько сил вложила.

– Как это – «сил вложила»? – спросил Рони. – Точно деньги в банк, что ли?

– Вот тупица! – воскликнула Дорис. – Разве Нянюшка о деньгах говорит? Просто она воспитывала бабушку, как меня, как тебя, – чтоб хорошей девочкой выросла.

– Вовсе я не тупица, – насупился Рони. – И хорошей девочкой мне вырастать ни к чему.

– Тупица! – повторила Дорис в сердцах. – Ты же понял, что я хотела сказать.

– Не понял – что хотела, понял – что сказала. Сама ты тупица!

– Ну-ка, дети, – перебила Нянюшка, – угомонитесь, а то – сами знаете…

Дети и впрямь знают, поэтому затихают сразу. Иначе не будет сказки на сон грядущий. Нянюшкину сказку они нетерпеливо ждут целый день, а вечером забираются с печеньем и недопитым молоком в свежие прохладные постели, уютно подтыкают одеяла и слушают, позабыв жевать и глотать. После сказки они чистят зубы, и тут уж Нянюшка неумолимо гасит свет.

Нянюшкиным сказкам несть числа, она откапывает их из глубин веков и никогда не повторяет дважды. Но, если дети попросят, Нянюшка обычно соглашается:

– Будь по-вашему, детушки, расскажу, раз эта сказка вам полюбилась. Она как раз величиной с эту дырку.

А другой раз скажет:

– Нет, милые, сказка слишком длинна, а дырка в чулке невелика, не подходят они друг дружке. Сегодня новую послушайте.

Вы, верно, уже поняли, что всякую свободную минуту Нянюшка шьёт, чинит и штопает. Корзинка её вечно полна детских чулок с дырками на мысках, на пятках и даже на коленках. Вытащит Нянюшка чулок наугад, натянет на левую руку, повертит так и сяк – и найдёт дырку. Потом вдевает в штопальную иглу нитку под цвет чулка, выуживает из памяти сказку этой дырке под стать и начинает… А заштопает чулок – тут и сказке конец. Дети всегда как заворожённые ждут: какой чулок попадётся Нянюшке? Мала дыра – сказка коротка, велика дыра – и сказка подлиннее. Рони и Роли иногда нарочно падают на щебёнку, чтоб продрать на коленях дырки побольше! Дорис, разумеется, так никогда не делает, она примерная девочка и нарочно чулок не рвёт, только если дыра сама протрётся.

Ну а у Мери-Матильды дырки совсем крошечные, оттого и сказки под них выходят совсем коротенькие. Роли украдкой вытаскивает сестрёнкины носки из корзинки и прячет, чтоб Нянюшке под руку не попались.

Однажды вечером дети улеглись, и Нянюшка, заглянув в корзинку, вытянула оттуда длинный коричневый чулок. Дорис протёрла в нём дырку на самой пятке. Заправляя шерстяную нить в игольное ушко, Нянюшка задумчиво проговорила:

– Дыра точь-в‑точь как у Берты-златоножки. И на том же месте. Я Бертушку в Германии нянчила.

– А когда это было? – спросила Дорис.

– Погоди… вспомню… Пожалуй, лет сто назад. Или двести? Одно я твёрдо помню: я знала Берту ещё прежде, чем нянчила братьев Гримм. Эти проказники вечно просили рассказывать им сказки. Да они, видно, провинились, и про Берту им услышать не довелось. Потому она в их книжку и не попала. Славные были мальчишки Гриммы, только шебутные, мне их и шлёпать иногда случалось…

– Ну а про Берту-златоножку? – напомнила Дорис. А то примется Нянюшка былое вспоминать – на сказку и времени не останется.

– Ах да, Берта… Случилось это, пожалуй, веков пять назад. Или семь? Трудновато всё упомнить. Да и незачем. Тише, детки, тише, а то я никак за штопку не примусь…

Берта-златоножка

Сперва я нянчила Бертиного отца, потом он вырос, женился, а я так и осталась в замке до самого рождения Берты-златоножки. И принялась тогда её нянчить. Отец Берты был бароном. Замок стоял на берегу Рейна, вернее, на горе, что высилась над берегом. У подножия, у самой кромки воды, лепилась деревушка. Тамошний люд платил барону дань и жил вполне счастливо под острыми черепичными крышами. На склонах горы они разводили виноград. Барон не очень-то притеснял своих подданных – большая по тем временам редкость среди немецких баронов. Оно и понятно: я ж только одного успела вынянчить и воспитать!

Обыкновенно раз в году – даже в неурожайные годы – деревенские приносили барону по золотой монете. От этой подати он их освободить не мог, поскольку и сам обязан был платить дань королю. Не заплатишь – король, рассердившись, заберёт и замок, и богатства, всё до последней нитки. Деревенские знали, что другого такого барона им не сыскать, и очень поэтому боялись разгневать короля. Король в те края никогда не заглядывал, но молва говорила, что любит он лишь деньги да танцы. Не заплатишь ему дань – так разбушуется, только держись. Совсем как некоторые знакомые мальчики… – Тут Нянюшка бросила хитрый взгляд на Рони и Роли. – На Бертины крестины съехалась вся округа и, разумеется, все главные феи. Барон с женой разослали множество приглашений, а то позабудешь какую-нибудь фею – и с ребёнком стрясётся беда. Позвали даже Лорелею, прекрасную русалку, что сидит на утёсе среди рейнских вод и завлекает людей своим пением на верную смерть. Многие бароновы друзья погибли возле утёса Лорелеи, но барон всё же не отважился её обидеть, не обошёл вниманием в такой торжественный день. Однако появилась русалка уже после пиршества, когда гости, щедро одарив новорождённую, разъехались по домам. Лишь барон, баронесса да я оставались около колыбели. Внезапно двери зала распахнулись – и вплыла Лорелея в волнах золотых волос, точно в рейнских водах. Она и вправду была мокрая, только из реки – с золотых одежд, с белых рук падали капли. Русалка приблизилась к колыбели и, нагнувшись, тронула мокрым пальцем правую ножку младенца.

– Дитя, – сказала она, – люди прозовут тебя Бертой-златоножкой. Ты получишь от Лорелеи золотую правую ножку, едва научишься ходить.

И она выплыла из зала, оставив на полу мокрый след. Никто из нас не понял, что это за подарок такой. Судили мы, рядили – вдруг слышим мерзкий смешок, и через порог прыгает Чулочный бесёнок. Всем известно, что это за злобное и противное создание. Среди колдовского племени он птица невеликая, вот барон и забыл пригласить его на крестины. Бесёнок, конечно, мог обидеться, но сильно навредить ребёнку – не в его власти. Всё же мы испуганно замерли, когда он подскочил к колыбели и ткнул пальцем в Бертину левую ножку.

– Детка, – проквакал он, – у тебя на левом чулке всегда будет ды-ы-ырка!!! Мой пода-а-арочек!

Проквакал и исчез, мы даже глазом моргнуть не успели.

– Неприятный подарок, но бывают куда хуже, – сказал барон.

А я, понятное дело, загоревала – от таких мелочей, как дырка в чулке, иной раз плакать хочется. Баронесса вздохнула:

– Мне кажется, что дар Лорелеи намного, намного хуже! Если у девочки золотая нога, как её замуж выдавать? Кто возьмет в жёны девушку с таким… подарком?

– А мы её ножку никому не покажем, – утешил жену барон. – Никто и не догадается. Нянюшка, позаботьтесь, пожалуйста, чтоб эти ножки всегда были в чулках. К счастью, гости уже разошлись, и мы сохраним подарок Лорелеи в секрете. До самой Бертиной свадьбы!

Пока Берта была мала, я всякий день, улучив минуту, вязала ей чулки: хотела заготовить впрок. Ведь, едва Бертушка научится ходить, у неё появится золотая ножка! И как только девочка сделала первые, робкие шажки, протопала от меня к своей матушке, я тут же натянула ей чулки, чтоб закрыть и ступню, и лодыжки. Заметь кто из прислуги золотую ножку, слух вмиг разнесётся по стране! Ей, бедняжке, и носков больше не надевали – носки ведь частенько сползают, это даже Мери-Матильда знает.

Бертушке и спать приходилось в чулках. Переодевала я их ночью, в темноте, так что даже мне не доводилось видеть её правую ножку. Зато левую видели все – верней, не целиком, а только пятку. Едва я натягивала девчушке чулок, на пятке тут же, как по волшебству, появлялась дырка. Без толку было ругать Берту, ведь дырка появлялась сразу, без всякой на то причины. Глядь, а она уж тут как тут. Сперва я пыталась сменить рваный чулок, но эдак ведь не напасёшься!

Промаялись мы год, и наконец я заявила барону и его жене:

– Дорогие мои, пустые это хлопоты. Всех дырок бесовских не залатаешь, так что придётся нашей Бертушке носить закрытые башмаки.

Так она, горемычная, и делала. Тяжко с утра до вечера ходить в башмаках, да что поделаешь? Берта носила башмаки вплоть до восемнадцати лет. Выросла она пригожей, как и положено дочерям рейнских баронов. И все её очень любили: и родители, и босоногий мальчишка-лодочник, с которым она частенько играла в детстве. Стали и женихи наезжать. Только ни один не пришёлся Берте по сердцу.

Тот год выдался неурожайный: виноградные лозы увядали, гроздья гнили. Деревенские жители обнищали, точно церковные мыши. Оставшись без урожая, они со слезами пришли к воротам замка и попросили барона их выслушать.

– Господин, – произнёс главный виноградарь, – сердца наши разбиты, карманы пусты. В этом году мы не сможем уплатить тебе подать.

– Тогда погибнут все – и я и вы. Неурожай ударил и по моему карману. Если я не выплачу дань королю, гнев его будет страшен.

– Господин! – воскликнули крестьяне. – Дети плачут от голода, в домишках хоть шаром покати. Мы заплатили бы с радостью, да нечем и взять неоткуда.

Барон очень рассердился. Надо сказать, что был он добр, но не горазд слушать разумные доводы. И хотел уже наказать крестьян, позабыв о своей доброте, как вдруг Берта, сидевшая у его ног, подняла глаза и промолвила:

– Батюшка, они же ни в чём не виноваты. Давайте надеяться на лучшее: вдруг небеса смягчат сердце короля или ниспошлют нам денег, чтобы выплатить дань.

Берта улыбалась светло и нежно, и барон, одумавшись, сказал просителям:

– Что ж… Не знаю, какие нам уготованы беды, но мы встретим их вместе.

И крестьяне возвратились в деревню, благословляя милую баронову дочку.

Но небеса не смягчили сердце короля. Во главе целого войска, чёрный от гнева, налетел он на замок требовать дань. Барон показал ему порченые лозы:

– Взгляните, ваше величество. Перед вами моё былое богатство. Теперь я разорён. Лишь золотые гроздья позволяли мне отсылать вам золото.

– И слушать ничего не желаю! – закричал король. – Мне нужны деньги! Не заплатишь – отберу замок, деревню, всё до последней нитки!

И тут в зал вошла Берта. Мы с матерью нарядили её в белое шёлковое платье, а золотые косы уложили короной. Очень мы надеялись, что Бертина красота покорит сердце короля и отведёт от дома напасти. Король и вправду оторопел. Потрясённый, он спросил у барона:

– Кто эта девушка?

– Моя дочь, ваше величество.

– В таком случае, барон, я беру её в жёны, ты даёшь за ней приданое, а я прощаю долг.

Барон с баронессой обрадовались несказанно. А бедняжка Берта побледнела как полотно и опустила глаза: не выдержала взгляда короля, который восхищённо оглядывал её всю, с головы до ног. Вот взгляд его и в самом деле скользнул к ногам, и король нахмурился:

– Почему на ней башмаки?

Барон поспешно, но с запинкой ответил:

– Она гуляла… сейчас только с прогулки.

– Надень туфельки, – обратился король к Берте. – Хочу посмотреть, как танцует моя невеста.

– Ваше величество, у меня нет туфель, – вымолвила Берта.

А у неё и впрямь их никогда не было, с самого раннего детства.

– Тогда танцуй в чулках, – велел король.

Спорить с королями бесполезно. Пришлось Берте разуться и – о ужас! – на левой пятке красовалась огромная дырища! Король очень удивился и потребовал, чтобы Берта переодела чулок. Да что толку? Вернулась она с дырой ничуть не меньше первой. И в третий раз попытала счастья, да только розовая пятка сверкала по-прежнему. Берта опустила голову низко-низко и стыдливо зарделась.

Восхищение короля улетучилось. Он презрительно сказал барону:

– Дочь твоя, может, и хороша, да только неряха. Неряхе королевой не быть. Прощай и помни: не выплатишь дань до завтра – выгоню из замка прочь!

И ускакал.

Весь свой гнев барон обрушил на Берту:

– Это ты разорила меня, ты – со своим треклятым даром!!! Ты мне больше не дочь! Неряха мне не дочь! Убирайся из замка вон! Навеки! Убирайся босая, пускай лучше увидят твою золотую ногу, чем дырки на чулках!

Он сам стянул с неё чулки, и – вы не поверите! – правая нога оказалась такой же белой, как и левая. Представляете, как мы удивились! Что же тогда подарила Берте Лорелея? Нога-то не золотая! Но барону было не до ноги. Задыхаясь от гнева, он схватил дочь на руки и потащил её в деревню с криком:

– Эй, народ! Полюбуйтесь! Из-за неё, из-за моей дочери, я стал нищим, беднее вас. Кто возьмет в жёны дочку нищего? Кому дочку нищего?

Потрясённые люди обступили их, и тут босоногий лодочник, товарищ Бертиных детских забав, шагнул вперёд и робко произнёс:

– Я возьму Берту в жёны, ваша светлость, если она не против.

Девушка согласно кивнула златокудрой головкой. Барон, хрипло рассмеявшись, передал её юноше с рук на руки и ушёл. Кликнули священника, зазвонили свадебные колокола. Жених поставил невесту на землю – впервые в жизни её голая ножка коснулась земли, – и они пошли венчаться. Но удивительное дело! Куда бы ни ступала Берта правой ногой, на земле оставалась блестящая золотая монета. Весь путь в церковь и обратно оказался устлан золотом. Люди шли следом и кричали:

– Смотрите! Глядите! У Берты золотая ножка! Берта-златоножка!

Деревня веселилась целый день, скрипач и дудочник играли свадебные песни, народ танцевал, а в самой гуще толпы отплясывали босоногие жених и невеста. Под ногами Берты тут же вырастали золотые горки. К полуночи золота стало так много, что крестьяне принялись сметать его вениками и метлами. А наутро отнесли мешок с золотом барону:

– Возьмите подать, ваша светлость. Деревня спасена.

Барон обрадовался, точно ребёнок. Спешно отправил посыльных с золотом к королю, а потом спросил у крестьян, как же удалось им достать столько денег. Узнав, что спас их волшебный дар его дочери, барон бросился в деревню и простил Берту.

– Пойдём, дорогая, обратно в замок, – позвал он.

Но Берта, засмеявшись, помотала головой:

– Не могу, батюшка. Ведь я теперь замужем и должна жить с мужем. А чулок я никогда носить не буду: ведь только босая нога оставляет золотые монеты. Зато ни тебе, ни крестьянам не грозит теперь нищета.

Отец обнял её на прощание и ушёл домой.

– До конца дней своих Берта, а с нею и муж, и дети ходили только босиком. Так что штопать чулки ей не довелось, – с завистливым вздохом прибавила Нянюшка.

Голубой лотос

Рони набедокурил. Он прекрасно знал, что наказан не зря, и лёг в постель зарёванный, а его братья-сёстры этого особо и не заметили – пили молоко и жевали печенье как ни в чём не бывало. А может, они просто виду не показали? Ведь им тоже случалось шкодить, их тоже наказывали, и они знали по опыту: надо дать человеку время позлиться, погрустить да и успокоиться. Нянюшка сидела у камина и молча, без всякой сказки, штопала очередную дырку, но к Рониным рыданиям прислушивалась. Сперва мальчик плакал сердито, на весь свет гневался, и Нянюшка пробормотала себе под нос:

– Не те это слёзы, ничего они не смоют.

Затем сердитые всхлипы превратились в виноватые, и Нянюшка обрадовалась:

– Теперь уж вся дурь уйдёт, дочиста.

Чуть позже всхлипы стали понемногу стихать, а потом Нянюшка услышала, как Рони босиком шлёпает к кровати Роли. Ага, одумался, поняла Нянюшка. Ведь чем Рони провинился? Своего брата-близнеца обидел. А теперь, видно, извиняться пошёл.

Тут Нянюшка оглянулась и сказала:

– Вот и славно! Ну что, не тесно вам будет? Молоко не прольёте? Чур, локтями не пихаться, ногами не лягаться и крошек в кровати не оставлять.

Она перенесла Ронино молоко и печенье с его тумбочки. Близнецы устроились поудобнее и принялись за ужин, а Нянюшка бережно протёрла заплаканное лицо Рони влажной губкой.

– Да-а-а, – приговаривала она. – Столько слёз со щёчек я стирала только у индийского принца возле пруда с лотосами.

– Когда это было, Нянюшка? – поинтересовался Роли, а Рони оживился и спросил:

– У него было слёз как у меня или больше?

– Больше, мой мальчик, намного больше. Слёзы – они всем полезны, но тебе и немного слёз хватит, а принцу они были ох как надобны. Так, погодите, когда же я его нянчила? Дайте подумать! Точно до того, как я отправилась в Анды нянчить будущего правителя инков… И точно после того, как нянчила египетского Сфинкса. Или наоборот? Господи, да кто же их всех упомнит? Короче, было это давным-давно…

Капризнее ребёнка, чем этот самый индийский принц, я сроду не нянчила. Он плакал по любому поводу и вовсе без повода, а иногда у него бывали настоящие припадки: орал, ногами сучил, кулаками стучал. Ужас! Даже его мама, прекрасная королева Рани, ничего не могла с ним поделать. А ведь она в нём души не чаяла, да и он её любил и огорчать не хотел. Между припадками-то он был неплохой мальчик, даже, можно сказать, хороший. И вот однажды, в тихую минуту, он спросил у матери:

– Почему я всё время плачу?

– Не знаю, – ответила она. – Может, твоё сердце не выдерживает и начинает слезами обливаться от твоего гневливого норова?

– Сердце? – воскликнул принц. – Тогда пусть у меня вовсе не будет сердца!

– Вот ещё выдумал! – ужаснулась королева. – Как же без сердца? Пусть у тебя лучше норова не будет, чем сердца!

– Я лучше знаю! – заносчиво сказал принц. – Мне мой норов нравится, а сердце – нет!

Он тут же призвал в покои чародея и велел, чтобы тот вынул у него из груди сердце. Его мать, бедная Рани, сказала чародею:

– Не смей этого делать, я запрещаю!

У принца тут же начался припадок гнева, и он велел чародею:

– Раз так, преврати мою мать в белую слониху!

Принц в тех краях был главнее королевы, и чародей не посмел ослушаться. Он превратил Рани в белую слониху и тут же вынул у принца сердце, так что тот даже не успел раскаяться в том, что отдал такие страшные приказы. Печальная белая слониха покинула дворец и направилась в джунгли, и принц равнодушно позволил ей уйти. Его сердце не дрогнуло, потому что сердца в его груди уже не было.

А потом принц сказал чародею:

– Ты должен беречь моё сердце. Если с ним что-то случится, я тут же умру. Поэтому храни его в каком-нибудь надёжном месте, куда ни мне, ни кому другому не добраться.

Трижды поклонившись принцу, чародей унёс его сердце прочь, к пруду в чаще джунглей, и положил сердце в цветок лотоса. Этот голубой цветок рос на самой середине пруда. Затем он наложил заклятие на воду этого пруда: отныне любой, кто дотронется хоть до капли здешней воды, обречён на смерть. Сердце индийского принца было тут в полной безопасности. Единственным существом, которое знало о заклятии Лотосового пруда, оказалась белая слониха. Она нарочно пошла вслед за чародеем, чтобы выяснить, что он сделает с сердцем её сына. С тех пор каждое утро и каждый вечер приходила она к пруду с лесным цветком, до краёв полным росы, и, осторожно вытянув хобот над водой, выливала росу на сердце сына, чтобы оно не засохло и не очерствело вконец.

Так прошёл год. Норов у принца стал намного хуже и гневливей. Да и немудрено: сердца-то у него не было и плакать он вовсе перестал. Только кричал и топал ногами, ежели что-то было ему не по нраву или он не мог получить что требовал. В итоге он, конечно, получал всё и тут же начинал требовать большего.

Как-то раз он объявил, что отправляется в джунгли – охотиться на тигров. Составилась большая кавалькада: принц ехал на одном слоне, я – на другом, а остальная свита – кто верхом на лошадях, а кто и пешком. Только в тот день все тигры в джунглях куда-то подевались. Мы двигались вперёд и вперёд и к вечеру добрались до Лотосового пруда. Принц тут раньше никогда не бывал. Увидев посреди пруда огромный голубой лотос на длинном стебле, он позабыл про тигров и воскликнул:

– Какой чудный лотос! Я хочу его сорвать!

Он спрыгнул со своего слона и бросился к воде.

Как раз в этот миг к пруду подходила белая слониха с полным росы цветком. Она одна знала, что вода в пруду отравлена и что её сын умрёт, если дотронется до этой воды. Слониха отбросила цветок с росой, простёрла над водой хобот, сорвала голубой лотос и положила его к ногам принца, не замочив лепестки даже каплей отравленной воды. Увы! Лотос-то она не замочила, а кончик её хобота, срывая лотос, до страшной воды всё-таки дотронулся. Слониха упала и умерла, едва успев отдать сыну лотос.

Принц поднял лотос и увидел в нём своё сердце – живое, нежное, точно у младенца. Он перевёл взгляд на белую слониху. И вспомнил, что это его мать. И принц заплакал – впервые за долгий год, что прожил без сердца. Он плакал, плакал и плакал, и слёз его было не сосчитать. Они катились по его щекам и капали на бездыханное тело матери. Внезапно грубая, в трещинах, слоновья кожа начала скукоживаться, словно сухие осенние листья от капель дождя. Принц плакал целый час, и на исходе этого часа никакой слонихи уже не осталось, а Рани, наша прекрасная королева, вернулась к жизни – целая и невредимая. И весь следующий час они с принцем обнимались и целовались.

Потом принц призвал своего чародея и приказал:

– Вставь моё сердце обратно, а норов забери и спрячь куда подальше.

Чародей вернул ему сердце, а дурной гневливый норов бросил в пруд, на самое дно, так чтобы никому не достать.

А уж после этого я слезла со своего слона и стёрла у принца со щёк все следы от пролитых слёз. Долго тёрла – не меньше, чем рассказывала вам эту сказку.