Текст книги "Корзинка старой нянюшки (сборник)"

Гордая инфанта

– Ой, Нянюшка, – воскликнула Дорис, увидев в руках у Нянюшки свой длинный бледно-розовый чулок, – не чини этот чулок! Пожалуйста, не чини!

– Отчего же, милая? – спросила Нянюшка. – Его как раз пора заштопать. Вон сколько петель спереди спустилось.

– Вот и не штопай! Штопка на самом видном месте – это ужасно! Его надо просто выбросить!

– Но ведь это твои выходные шёлковые чулки! Что ж ты, в одном чулке в гости пойдёшь?

Дорис надулась:

– Лучше уж вовсе не ходить в гости, чем в штопаных чулках. Все будут глазеть и пальцем показывать!

– Экая ты гордячка, – сказала Нянюшка, заправляя шёлковую нить в самую тонкую иглу. – Гордость – это порок не лучше зависти. Боишься на людях в чинёном чулке показаться, значит, ты ничем не лучше испанской инфанты, которую я тоже нянчила когда-то. Она вечно стыдилась хорошего – а хорошего в ней было немало! – и гордилась всякой чепухой.

– Чем же она гордилась, Нянюшка? – спросила Дорис.

– Говорю тебе – ерундой всякой. Как возгордится, нос задерёт – на неё и управы не найдёшь. Скажем, уронит платок, а лакей подхватит – так она у нас слишком горда, чтоб ему спасибо сказать. Ела только на золотых тарелках, на серебряных – ни-ни: слишком горда. В карету ей впрягали только пару, да какую! Снежно-белую кобылку с голубыми глазами, с серебряной уздой, с лазурным плюмажем и чёрного конька с огненными глазами, с золотой уздой и красным плюмажем. А увидит в хвосте чёрного коня белый волос или в гриве белой кобылы чёрный волос – беда! Наша гордая инфанта живо их из Испании прогонит.

– Почему ты такая гордячка? – спрошу я иногда.

– Как ты, Нянюшка, не понимаешь? – ответит она свысока. – Я же испанская инфанта! У меня самое пышное в мире платье из золотой парчи, расшитое самым крупным в Европе жемчугом! Мне все кланяются, когда я иду по улице! И скоро все великие короли съедутся просить моей руки! Богаче моего отца в мире нет, у него сундуки от золота ломятся, он все заморские края покорил, его корабли все моря бороздят – он самый главный владыка на свете! И богатства его в один прекрасный день станут моими. Так чего же ты, Нянюшка, спрашиваешь? Разве мне нечем гордиться?

– Да уж, гордячка, – отвечаю, – твоя правда. Ты, видно, такая уродилась.

Однажды отправились мы с инфантой кататься в золотой карете, запряжённой белой кобылой и чёрным жеребцом. В деревушке неподалёку от города увидели пекарню, а у порога – простолюдинку с голым младенцем. Младенец раскудрявый, румяный, как ягодка, хохочет у матери на руках. А мать подкидывает его вверх и припевает:

 
О Боже великий, мне есть чем гордиться!
В Кастилье со мною никто не сравнится!
Вы булки едали вкуснее, чем наши?
А сына видали милее и краше?
 

Выглянув из окошка кареты, инфанта послушала песенку, и глаза её гневно вспыхнули. Она спрыгнула на землю, подскочила к женщине и закричала:

– Ты лжёшь! Не с тобой, а со мной никто в Кастилье не сравнится! Я испанская инфанта, наследница короля! Это тебе не булки печь и детей рожать!

Женщина счастливо засмеялась, сверкнув красивыми белыми зубами:

– Нет, милая барышня, одно дело простую булку испечь, другое – самую лучшую. Да и ребёночка такого ни у кого нет! Правда, солнышко моё? – И она поцеловала младенца в шейку, в самые складочки.

– Всё ты лжёшь! – закричала гордая инфанта, прыгнула обратно в карету и велела кучеру ехать домой да погонять лошадей. Во дворце направилась прямиком на кухню, потребовала у остолбеневшей поварихи миску с мукой, плеснула туда воды, скатала большой тугой шар, сердито пошлёпала его маленькими ручками и приказала поварихе сунуть его в печку, а когда испечётся – подать королю-отцу на ужин.

Вечером все уселись за стол, и на блюде внесли булку. Вы бы видели эту булку! Твёрдая точно камень.

– Что это? – испуганно спросил испанский король.

– Булка тебе на ужин, – гордо провозгласила инфанта. – Я её сама делала.

Сперва король попробовал разрезать булку ножом. Потом – разрубить мечом. Наконец он рассмеялся и сказал старшему хлеборезу:

– Отошлите-ка булку главнокомандующему, пусть сунет в пушку вместо ядра и стреляет в марокканцев.

Покраснев, надувшись, точно индюшка, инфанта вышла из-за стола и удалилась, задравши нос кверху. Ужинать вовсе не стала и утешать себя не позволила. Поутру сказала, что поедет кататься одна. Я-то видела, что она всё ещё горюет, и собралась было с ней ехать. Только она меня не взяла. Каждое утро, целый месяц кряду, уезжала она куда-то в своей роскошной карете, а куда – неизвестно. Мы и кучера спрашивали, но он признался, что ему велено держать язык за зубами.

И вот однажды за ужином, когда король и инфанта уселись за стол, на золотом подносе внесли новую булку. Свежая, ароматная, ровно золотистая, с румяной корочкой! Король тут же отрезал кусок и съел, даже без масла, до последней крошки.

– Какой хлеб! Какой вкусный хлеб! Я такой булки в жизни не едал!

Испанская инфанта снова покраснела, но на сей раз – от радости.

– Я сама испекла её, папа. Своими руками! У меня пока выходит не так хорошо, как у жены пекаря, но она говорит, что когда-нибудь я испеку самую лучшую булку во всей Испании.

Король крепко обнял и поцеловал инфанту:

– Я горжусь дочерью, которая печёт такие чудесные булки.

Инфанта стояла гордая, я её такой раньше и не видела.

Зато много лет спустя увидела я мою инфанту гордой пуще прежнего. Она послала за мной, чтоб я её первенца нянчила. Замуж она вышла за французского короля, и мы не виделись с самой свадьбы. Инфанта встретила меня на пороге дворца. Я обняла её и, конечно, спросила:

– Ну что, милая, каков твой младенец?

– Ой, Нянюшка! – воскликнула она радостно. – Я самая гордая женщина на свете. У меня самый-самый лучший сын! Ведь этим можно гордиться, правда?

Не уж то люди так глупы?

– Ты только посмотри! – воскликнула старая Нянюшка, взяв в руки пару толстых серых чулок. Впрочем, чулки в них угадать было трудно, они скорее напоминали старые лохмотья. – Господи, это даже не дырки, а одна сплошная дыра! Ну, Роли, как тебе не стыдно!

– Вовсе это не Ролины чулки, а мои, – сказал Рони. – Я их порвал, когда лазил через проволочную изгородь.

– Ну а эти тогда чьи, скажи на милость? – спросила Нянюшка, вынув из корзинки точно такую же пару и тоже порванную вдрызг.

– А вот эти мои, – отозвался Роли. – Они порвались, когда я полез на изгородь вслед за Рони.

Нянюшка укоризненно покачала головой:

– Вас, голубчики, никак не различишь: что лица, что чулки, что повадки – всё едино. Ровно граф Шиньонский да сын старьёвщика.

– А кто они такие? – спросил Рони. – Ты нянчила сына старьёвщика?

– Конечно нет. Старьёвщик был так беден, что его сынок сам себя нянчил. И, скажу тебе, славно у него выходило: носил лохмотья, ел хлеб с чесноком да играл с дворняжкой по кличке Жак на берегу реки Луары. А нянчила я сынка Шиньонского графа, их мрачный замок стоял на холме – как раз над городком, где жили старьёвщик с сыном. У маленького графа, понятное дело, всего было вдосталь, не то что у бедняков: тут тебе и одёжки распрекрасные, и куриный бульон с рассыпчатым хлебом на обед, а играл он с породистым спаниелем по кличке Хьюберт.

Один беден, другой богат, зато в остальном мальчики были похожи как две капли воды. Мы с маленьким графом частенько ходили на реку гулять и встречали там сынка старьёвщика. Мой-то ребёночек разодет, ухожен: и лицом бел, и ручек не замарает, – а бедняцкий сын весь в рванье да в грязи. Однако, если б не одежда, их бы никто не различил. Народ только диву давался.

Маленький граф завистливо глядел на бедняцкого сына: тому разрешалось плескаться в речке сколько душе угодно. А лучше реки для купания, чем Луара, во всей Франции не сыщешь: вода точно мёд прозрачна, а песок по берегам – чистое золото. Выбегает речка из города и – вдаль, меж песчаных берегов; ивы к воде клонятся, цветы пестрят. Но мне было строго-настрого приказано, чтоб маленький граф не купался и с водой не играл. И я – хочешь не хочешь – подчинялась, хотя жалела моего графёнка несказанно: уж мне ли не знать, что детскому сердцу любо!

И вот однажды на прогулке графский спаниель Хьюберт подбежал к дворняге Жаку, они потёрлись носами и подружились. Тогда и графёнок с сынком старьёвщика друг другу улыбнулись и сказали «Привет!». И с тех пор при встрече всегда друг другу кивали или подмигивали, будто старые друзья. Как-то раз сын старьёвщика поманил графёнка пальцем к речке: иди, мол, сюда, поиграем. Графёнок смотрит на меня просительно, а я головой мотаю. И он, бедный, головой помотал: нельзя, мол, мне. Но рассердился на меня крепко, дулся до самого вечера.

А на следующий день сбежал. В замке поднялся переполох, мы с опекуном и слугами побежали в город – беглеца искать, спрашивали о мальчике всех прохожих и, повстречав старьёвщика, услыхали в ответ:

– Видел-видел. Час назад он с моим сыном на берегу гулял.

Мы бросились к реке, старьёвщик следом, а за ним – ещё полгорода.

И вот, пробежав милю вниз по реке, увидели мы мальчишек: плещутся голышом и смеются-заливаются. А на берегу куча одежды – лохмотья с кружевами вперемешку. Мы, разъярённые, мечемся по берегу, кричим, чтоб выходили из воды немедленно, а они – ни в какую. Наконец старьёвщик вошёл по колено в воду и вытащил упрямцев за шкирку. Стоят они перед нами в чём мать родила и ухмыляются лукаво. Графский опекун открыл было рот, чтоб графёнка пожурить, да так и застыл. Старьёвщик открыл было рот, чтоб отчитать сына как следует, – и тоже застыл. Дети, раздетые да начисто отмытые, были совершенно одинаковы – не отличишь. Видят, пострелята, что взрослые растерялись, и ещё пуще зубы скалят.

– Эй, сынок?! – неуверенно говорит старьёвщик. Но ни один не отзывается: понимают, хитрюги, что, открой они рот, их вмиг распознают.

– Пойдёмте, монсиньор! – говорит опекун. А мальчишки головами мотают, точно немые.

Тут меня осенило.

– Ну-ка, – говорю, – одевайтесь.

Я-то думала, разоблачу их. Но не тут-то было. Они похватали что под руку попадётся: один поверх рваной рубашонки сатиновый жилет нацепил, другой на кружевную рубашку рваный пиджачок напялил. Мы совсем растерялись.

Наконец старьёвщик с опекуном, рассвирепев, отвесили каждому по три удара палкой – думали, поможет, но дети только заверещали. А верещат-то все одинаково, что графский сын, что бедняцкий.

– Кошмар какой-то! – сказал опекун. – Этак мы сейчас запутаемся и отведём в замок сына старьёвщика, а графу суждено будет расти в нищете! Неужели никак нельзя их различить? Неужели мы, люди, так глупы?!

И вот стоим мы, головы ломаем, не знаем, как беде помочь, и тут, нарезвившись на приволье, с лаем выскакивают из ивняка Жак и Хьюберт. Несутся к нам, радостно тявкают и… дворняжка Жак безошибочно бросается к мальчику в сатиновом жилете, а породистый Хьюберт лижет лицо оборванца!

Уж теперь-то у нас сомнений не было. Переодели мы мальчиков, и старьёвщик препроводил домой своего сынка, а опекун повёл в замок графского сына. В тот вечер графёнок и бедняк получили на ужин одно и то же. Другими словами – улеглись спать на голодный желудок.

Но я одного не понимаю: как же собаки различили, кто есть кто? И неужто мы, люди, так глупы?

Покров Иразады

– А силачей ты когда-нибудь нянчила? – спросил Роли.

Нянюшка готовилась рассказать сказку и выуживала из корзинки чулок, который можно было ещё спасти.

– Может, я самый сильный? – настойчиво продолжал Роли.

В последнее время он очень возгордился своими спортивными успехами. Упражнения с гантелями и впрямь давались ему лучше, чем Рони.

– Бог с тобой! Конечно, не ты. Тебе до них пока далеко. Самым сильным был Геракл. А может, Самсон. Оба крепышами уродились! Помню, я любила этих младенцев гостям показывать…

– А кто самая красивая из тех, кого ты нянчила? – спросила Дорис.

Она, разумеется, вопросов в лоб не задавала, не уточняла: «Может, я?», как это делали братья, но втайне надеялась, что Нянюшка признает её самой красивой. Ведь люди про неё часто говорят: «Какая хорошенькая девочка!»

– Кто краше всех, я тебе наверняка скажу, – промолвила Нянюшка и принялась за штопку.

Самой красивой из тех, кого я нянчила, была персидская принцесса Иразада. Вот все твердят о Елене Прекрасной, из-за которой Троянская война затеялась, но я-то знаю, что принцесса Иразада краше всех цариц и королев, вместе взятых. Так она была хороша, что на неё и глядеть было опасно. Люди за ней, совсем ещё крошкой, толпами ходили. Бывало, падут ниц на ступенях дворца и ждут: вдруг Иразада появится хоть на минутку, вдруг им удастся взглянуть на неё украдкой. Отец её, шах, бросал государственные дела и смотрел на дочь с утра до ночи. Покажется она на улицах города – народ валом валит следом, провожает принцессу до самого дворца. Даже в отцовский сад, где она сидела одна-одинёшенька среди тюльпанов, вечно слетались птицы – взглянуть на её несказанную красоту.

А когда Иразада подросла, все принцы и короли принялись наперебой предлагать ей руку и сердце. Никто из них не видал Иразады, но слухами о её красоте полнилась земля. Её восхваляли люди, воспевали птицы, небесные ветерки шелестели о ней, волны нашёптывали о красоте Иразады прибрежным камешкам. В назначенный день со всех концов света, с востока и с запада, съехались во дворец персидского шаха короли и принцы, чтобы Иразада выбрала среди них мужа.

Принцесса вошла, и все сердца захолонуло от её невиданной красоты. Она же стала вглядываться в лица, но, стоило ей остановить на ком-нибудь взор, соперники тут же убивали счастливца из ревности, чтоб не добился он благосклонности Иразады. В конце концов зал наполнился мертвецами. Два последних принца одновременно вонзили друг в друга клинки.

Однако и теперь ничего не изменилось. Во всех странах на престол взошли новые цари и короли и опять пожелали заполучить в жёны персидскую принцессу. Очень мы тогда растревожились. Напуганный шах предрекал:

– Они опять друг друга порешат! Один взгляд на мою Иразаду – и любой человек помутится рассудком от любви!

Наконец мы надумали спрятать красоту Иразады навеки. Спрятать от всех – даже от мужа. Если не могут любоваться все, так пусть её не видит никто. Эдак в мире поспокойнее будет. И когда новые короли приехали в Персию предлагать Иразаде руку и сердце, она вышла к ним, сокрытая покровом. Никто не мог рассмотреть её лица.

– Вот моя дочь, – сказал персидский шах. – И пусть тот, кого она выберет себе в мужья, поклянётся, что никогда не взглянет на её лицо и никому не позволит снять покров – вовеки, покуда она жива. Так кто тут хочет жениться на Иразаде?

Сперва один, потом другой, а потом и все короли растерянно посмотрели на укутанную фигурку принцессы и зашушукались. Им совсем не понравилось условие персидского шаха, их одолевали сомнения.

– Может, это вовсе не Иразада, – рассуждал один. – Под покрывалом они подсунут нам любую уродку.

– Даже если там Иразада, – рассуждал другой, – откуда нам знать, что она и впрямь такая красавица? Может, она страшна как ведьма?

– Пускай она и вправду Иразада, – рассуждал третий. – Пускай она красива, как твердит молва. Но какой же муж по доброй воле откажется от красоты жены своей? Кто пожелает жену под вуалью?

Поговорили-поговорили да и разошлись. Зал опустел. Слух об условии шаха облетел всю землю, и с тех пор уже никто не просил руки персидской принцессы Иразады.

Шли годы, умерли отец и мать Иразады, Персией правил теперь другой шах, старые придворные сменились новыми. А Иразада всё жила во дворце, в своих покоях, и никто, кроме меня, её не видел. Красота сделала её бессмертной, но лишь я знала, что там, под покровом, Иразада по-прежнему молода и прекрасна. Все думали, что Иразада превратилась в дряхлую старуху. Красота её к тому времени стала легендой.

А потом Персию покорили враги; завоеватель выгнал из дворца всех персов, а с ними и принцессу под покровом. Куда она ушла, не ведомо никому. Но я-то знаю: не может сгинуть такая красота, по-прежнему блуждает где-то моя Иразада, сокрытая покровом от людских глаз.

Лапландец Липп

– А кто был самым маленьким из тех, кого ты нянчила? – спросила у Нянюшки Дорис. – Наверно, китайская принцесса?

– Нет. – Нянюшка была скупа на слова – она искала дырки в носочках Мери-Матильды. Но всё же не выдержала, добавила: – Принцесса и вправду была крошечной. Но Липп – и того меньше.

– Какой такой Липп? – спросил Рони.

– Лапландец Липп, родом из Лапландии. По крайней мере, мне так объяснили. Меня тогда спешно вызвали и сказали, будто в Лапландии родился ребёнок, да такой крошечный, что его родная мать найти не может. Поезжайте, мол, ради бога, помогите. Я и поехала. Только я его тоже не нашла.

– И что было дальше? – спросил Роли.

– Ничего.

– Ну а где же сказка про Липпа?

– Нету про Липпа никакой сказки, – ответила Нянюшка и таинственно добавила: – Я думаю, что и Липпа-то никакого на свете не было. Вот и дырок у Мери-Матильды я отыскать не могу. Их, верно, тоже нет. Ума не приложу, как эти носочки ко мне в корзинку попали.

Деревце на крыше

– Вот и у старшей девоньки дырка нашлась. – Сунув руку поглубже в корзинку, Нянюшка вынула оттуда чулок Дорис. – Я вам, милые, расскажу сегодня сказку про одну девочку из Швейцарии. Ей я и чинила чулки, и штопала, и вязала!

Звали ту девочку Лизель, и была она лесниковой дочкой. Её батюшка жил на склоне горы, в чудесном домике неподалёку от хвойного леса. Лес укрывал беломраморную гору, точно лохматая медвежья шкура. А в вышине, над верхушками деревьев, блистали освещённые солнцем льды. Порой они сумрачно темнели под тяжёлыми грозовыми тучами, но чуть покажется солнце – льдистые пики сияют вновь. А иногда гор и вовсе не было видно, их скрывали густые туманы.

Лизель знала огромный лес как свои пять пальцев. Сестёр-братьев у неё не было, и товарищами её детских игр стали лесные травы да деревья. Самое высокое дерево она прозвала в честь отца Лесником, а маленькую пушистую ёлочку величала Лизель. И каждый день – а то и не раз – бегала поболтать с ёлочкой-подружкой, проведать, как ей живётся-можется.

Однажды на прогулке вытянула Лизель розовую ленту из косы и говорит:

– У меня два банта, а у ёлочки Лизель ни одного. Я ей подарю! – и привязала на самую макушку розовый бант.

Наутро чуть свет бегом к ёлочке – проверять, не сдул ли ветер её подарок. Вернулась радостная: бант по-прежнему красовался на макушке. Но на другой день вернулась в слезах.

– Что стряслось, Лизель? – спрашиваю. – Неужто ветер стащил-таки твою ленточку?

– Ой, Нянюшка, – всхлипывает Лизель. – Всё хуже, намного хуже. Ленточки нет, и ёлочки тоже нет. Её кто-то срубил!

Насилу я мою Лизель утешила. Тут приходит её отец, Лесник, видный такой мужчина. И приводит с собой пригожего парня, сынка Петера Гимзеля. Эти Гимзели жили в долине под горой и были богатеи. Как раз возводили под крышу второй дом – строили впрок, для Ганса, когда тот женится да остепенится. Крышу намечалось крыть на следующий день, и Ганс теперь звал Лесника на пир, который Петер Гимзель хотел задать для работников и друзей. Такой уж у них в Швейцарии обычай. Дом – под крышу, плотникам да каменщикам сразу стол накрывают – пей, гуляй; а друзья приходят благословить новосёлов и пожелать им счастливой жизни под новой крышей. Называется праздник «венчание крыши».

Ганс был добрым парнем. Увидев заплаканную Лизель, он наклонился к ней с ласковой улыбкой:

– Не плачь, маленькая. Хочешь завтра на пир пойти?

– Ну, ты чудила! – сказал Лесник. – Там только детей не хватает!

Но грустные глаза Лизель радостно засветились, и парень принялся уговаривать нас:

– Всем место найдётся – и старым и малым. Приведите её, Нянюшка, и сами приходите.

Я пообещала привести девочку, а потом увести домой – ведь пир наверняка затянется за полночь. Наутро мы принарядились: Лесник надел зелёный камзол с галунами и сунул в шляпу орлиное перо, я надела тёмно-красное шерстяное платье с чёрным передником и накинула на плечи цветастую шаль. А Лизель наша была просто загляденье: пышная белая блузка, короткая голубая юбчонка и чёрный бархатный поясок. А на шее позвякивают серебряные цепочки, теряются за вышитым воротником. И вот, разодетые, отправились мы вниз, в долину. Там уж народ вокруг нового дома толпится; и внутри, и на улице – длинные столы, всякой снедью уставлены; скрипач весёлую песенку наигрывает, кругом разговоры, смех, танцы и повальное обжорство. Увидев нас, из-за стола выбрался высокий, широкоплечий Петер Гимзель:

– Добро пожаловать, Лесник, добро пожаловать!

А юный Ганс подбежал к нам и взял за руку Лизель:

– Добро пожаловать, маленькая. Погляди-ка вверх – мы только что деревце на крыше приладили, как по обычаю положено!

– Ой, Нянюшка, – охнула девочка. – Это же ёлочка Лизель!

– Твоя ёлочка? – переспросил Ганс.

Пришлось объяснять ему, что это за ёлка такая.

– Ну, прости, маленькая, прости, что поселил твоё деревце на своей крыше. Только ты сама виновата: я же самое красивое выбирал, а ты на свою ёлочку розовый бант повязала. Конечно, я его и выбрал. Думал, мне феи подсказывают лучшее в лесу деревце. Ну, прощаешь?

Моя Лизель покраснела и с робкой улыбкой вымолвила:

– Прощаю. Пускай ёлочка Лизель принесёт вашему дому счастье, господин Ганс.

Так и вышло. Ведь шесть лет спустя, когда Лизель стукнуло шестнадцать, а Гансу двадцать два, он привёл её в этот дом невестой. А в день свадьбы Лизель вплела в волосы ту самую розовую ленту, которую повязала когда-то своей ёлочке. Ганс хранил её все шесть лет, пока Лизель подрастала. В кармане носил.