Текст книги "Практическая магия"

Каждый год, по мере того как тянулись каникулы, девочки спали все дольше и вставали с синяками под глазами. Начинали жаловаться на жару, когда нет сил даже добрести до аптечного магазина за пломбиром с фруктами и бутылочкой холодной кока-колы, как ни интересно понаблюдать там за немолодой продавщицей, которая не говорит ни слова, но умеет приготовить банановый десерт за считаные секунды – глазом не успеешь моргнуть, как уже очистит банан, выложит на него сбитое суфле и зальет сиропом. Вскоре по приезде Кайли с Антонией начинали проводить время в огороде, где вперемешку с перечной мятой всегда росли белладонна и наперстянка и где дорогие сердцу тетушек кошки – включая двух склочных тварей по кличке Ворон и Сорока, памятных Салли с детства, которые категорически не желали помирать, – по-прежнему рылись в мусорной куче в поисках косточки или рыбьей головы.

Всякий раз наступает время, когда Салли знает, что пора уезжать. Настает ночь, когда, проснувшись от глубокого сна, она подходит к окну и видит, что ее дочери гуляют одни при луне. На грядках с капустой и в кустиках циннии сидят жабы. Зеленые гусеницы грызут листья, готовясь обратиться в белых мотыльков, которые будут биться о проволочную сетку в окне и лететь на яркий фонарь у черного хода. Лошадиный череп, прикрепленный к забору, обесцветился и отрухлявел от времени, но оттого ничуть не меньше прежнего отпугивает людей.

Салли, прежде чем снова забраться в постель, всегда дожидается, покуда девочки вернутся в дом. На другое же утро она извинится, что уезжает на день или два раньше, чем было запланировано. Она разбудит дочерей, и те, с воплями, что их подняли в такую рань, и с настроением, заведомо испорченным на весь день, все же погрузятся в машину. Перед отъездом Салли расцелует тетушек и пообещает чаще звонить. Иногда у нее екает сердце при виде того, как они постарели, как зарос сорняками сад и поникла глициния, которую никому не пришло в голову полить водичкой или подкормить удобрениями. И все-таки, ведя машину по улице Магнолий, она не раскаивается в своем поступке, не допускает даже минутных сожалений, как бы ни плакали и ни роптали ее дочери. Она знает, куда направляется и что ей надо делать. Она, если угодно, с завязанными глазами найдет дорогу на 95-е шоссе. Найдет в темноте, в ясную погоду и в ненастье – даже когда, похоже, кончается бензин. Не важно, что скажут люди. Не важно, что они будут говорить между собой. Иногда приходится покидать свой дом. Иногда бегство означает, что ты движешься в единственно верном направлении.

Предвестия

Скрещенные ножи на обеденном столе – это к ссоре, но то же можно сказать про двух сестер, живущих под одной крышей, особенно когда одна из них – Антония Оуэнс. В свои шестнадцать лет девочка до того красива, что посторонний человек, увидев ее впервые, нипочем не заподозрит, как она способна портить жизнь окружающим. Вредности в ней с детских лет только прибавилось, но ее рыжие волосы такого сногсшибательного оттенка, ее улыбка так ослепительна, что все ребята в школе норовят сидеть с ней за одной партой на уроках, хотя, когда им это удается, на них буквально нападает столбняк лишь оттого, что она так близко, и, сами того не желая, они выставляют себя дураками, пялясь на нее во все глаза с блаженным выражением лица.

Неудивительно поэтому, что младшая сестра Антонии, Кайли, которой скоро исполнится тринадцать, запирается в ванной и часами льет слезы из-за того, что она такая уродина. В Кайли без малого метр восемьдесят росту – дылда, по ее собственным представлениям. Тощая, как цапля, коленки стукаются друг о друга при ходьбе. Нос и глаза в последнее время от постоянных рыданий – красные, как у кролика; с волосами, которые от влажности пошли кудряшками, сладу нет. Иметь сестру, которая само совершенство, по крайней мере внешне, уже не подарок. Hо она к тому же умеет несколькими обидными словами стереть тебя в порошок – это для Кайли почти что нестерпимо.

Беда отчасти в том, что у Кайли никогда не находится достойного ответа, если Антония участливо осведомится, не стоит ли ей класть себе на голову кирпич, ложась спать, или не думает ли она купить парик. Сколько раз пробовала – даже проигрывала убойной силы варианты со своим единственным другом Гидеоном Барнсом, великим мастером обхамить человека по высшему разряду, – и все равно ничего не получается. Кайли – натура нежная, из тех, что не могут видеть без слез, как кто-нибудь наступит на паучка; она обитает в мире, где причинить боль другому – поступок противоестественный. Когда Антония над ней измывается, Кайли только хватает воздух ртом, словно рыба на песке, – то откроет рот, то закроет, – а после запрется в ванной, чтобы в очередной раз выплакаться. Тихими, безветренными ночами она лежит, свернувшись калачиком, и прижимает к себе старое детское одеяльце из черной шерсти, в котором до сих пор не завелось ни единой дырочки, будто оно волшебным образом отталкивает моль. По всей улице соседям слышен ее плач. Они качают головой, жалея ее, а соседки по кварталу, в особенности те, кто рос со старшей сестрой, приходят с домашним шоколадным печеньем, забывая, что у девочек-подростков бывает с кожей от сладкого, и думая лишь, как бы избавить себя от тягостных звуков плача, долетающих до них поверх живых изгородей и заборов.

К Салли эти женщины по соседству относятся с уважением, и более того – с неподдельной симпатией. У Салли серьезное лицо, даже когда она смеется, длинные черные волосы и ни малейшего представления о том, как она хороша. Она всегда стоит первой в списке родителей, оповещающих по цепочке других, что занятия в школе отменяются из-за непогоды, ибо такое дело лучше поручить ответственному человеку, а не какой-нибудь безалаберной мамаше, склонной полагать, что все в жизни прекрасно образуется само собой, без разумного вмешательства со стороны. Всем в округе Салли известна своей добротой и здравомыслием. Когда надо, в один момент согласится побыть в субботу с вашим карапузом, заберет из школы ваших детей, даст взаймы сахару или яиц. Придет посидеть с вами на заднем крыльце, случись вам обнаружить у мужа в тумбочке бумажку с телефоном другой женщины, и сообразит, что нужно дать человеку выговориться, а не лезть к нему со скороспелыми советами. А главное, никогда потом не заикнется о ваших проблемах и никому не передаст ни слова из вашего разговора. Когда же ей зададут вопрос о ее собственном замужестве, лицо ее примет мечтательное выражение, совершенно ей несвойственное в обычное время.

– С тех пор сто лет прошло, – только и скажет она. – Это было в другой жизни.

После приезда из Массачусетса Салли пошла работать помощницей к заместителю директора средней школы. За все это время у нее не набралось бы и десятка свиданий, да и то подстроенных из романических соображений соседями, – бесплодные попытки, которые не приводили ни к чему, кроме ее же собственной двери, намного раньше, чем ей полагалось бы вернуться домой. Теперь Салли ловит себя на том, что стала чаще уставать и раздражаться – она не становится моложе, хотя выглядит по-прежнему потрясающе. Последнее время она постоянно живет в таком напряжении, что мускулы у нее на шее напоминают перекрученную проволоку.

Когда от напряжения сводит шею, когда по ночам будит тревога и от одиночества старичок-вахтер в школе кажется очень даже ничего, Салли напоминает себе, каких трудов ей стоило добиться, чтобы ее девочкам хорошо жилось. Антония пользуется таким успехом, что ее третий раз выбирают на главную роль в ежегодном школьном спектакле. Кайли, хоть и не подружилась близко ни с кем, помимо Гидеона Барнса, заняла первое место по округу Ниссау в конкурсе грамотеев и избрана президентом шахматного клуба. Дочери Салли всегда приглашают гостей на дни рождения и берут уроки танцев. Женщина зорко следит за тем, чтобы они не пропускали визитов к зубному врачу и были в школе точно к началу занятий. Им не разрешается смотреть телевизор, пока не сделаны уроки, и засиживаться за полночь, а также болтаться попусту в торговом центре или на пятачке у Развилки. Ее дочери укоренились в местном обиходе, и отношение к ним точно такое же, как ко всем прочим, – нормальные дети, каких полно в любом квартале. Вот чего ради в первую очередь Салли покинула Массачусетс и тетушек. Вот почему она отказывается думать, чего, быть может, недостает в ее жизни.

Никогда не оглядывайся назад, наказала она себе. Не вспоминай о лебедях и о том, каково сидеть одной в темноте. Не вспоминай о вьюгах, о грозах с громом и молнией, о нерушимой любви, которой ты лишена навек. Жизнь – это чистить зубы по утрам, готовить завтрак своим детям и гнать от себя посторонние мысли; со всем этим Салли, как выяснилось, умеет справляться превосходно. Делает повседневные дела как надо и когда надо. Правда, часто видит во сне сад тетушек. В дальнем углу – лимонная липпия, лимонный тимьян, лимонная мята. Сядешь там, скрестив ноги, закроешь глаза, и пряный лимонный аромат дурманит голову. Все в этом саду имело свое назначение, даже пышные пионы, которые оберегают от переохлаждения и морской болезни, а иногда – такие случаи известны – отводят беду. У Салли нет уверенности, что она до сих пор помнит названия разнообразных травок, которые там росли, хотя, наверное, все же различила бы по виду мать-и-мачеху и окопник, а лаванду и розмарин – по их характерному запаху.

Ее собственный садик прост и непритязателен – как раз таков, какой ей по вкусу. Живая изгородь из жиденьких кустов сирени, кизил, крохотный огородик, где и произрастает-то всего ничего: желтые помидоры да плети чахлых огурцов. Листики огуречной рассады в этот последний июньский день словно подернулись пылью от жары. Какое счастье, что есть летние каникулы! За это стоит потерпеть все, с чем сталкиваешься в школе, где ты обязана постоянно носить на лице улыбку. Эд Борелли, заместитель директора и непосредственный начальник Салли, выдвинул предложение всегда улыбаться работникам канцелярии, чтобы пребывали в постоянной готовности, когда приходят с претензиями родители. Любезность – существенный фактор, напоминает Эд Борелли секретаршам в кошмарные дни, когда кого-то на время исключают из школы, и совещания наезжают друг на друга, и школьный совет грозится продлить учебный год с учетом тех дней, когда из-за плохой погоды не было занятий. Но напускное оживление опустошает, и если делать вид приходится достаточно долго, всегда есть шанс превратиться в робота. К концу полугодия Салли обычно замечает за собой склонность даже во сне бормотать: «Мистер Борелли освободится сию минуту». Стало быть, пришло время считать дни до летних каникул и ждать как манны небесной последнего звонка.

Поскольку учебный год вот уже сутки как закончился, Салли полагалось бы, кажется, воспринимать окружающее в радужном свете, но чего нет, того нет. Она лишь слышит, как тяжело стучит сердце да наверху, у Антонии в комнате, надрывается радио. Что-то неладно. Ничего явного, такого, что подлежит четкому определению, – не дырка на свитере, а скорее истрепанный край, что распустился махрами пряжи. Воздух в доме словно насыщен электричеством, так что пушок у Салли на затылке встает дыбом, а белая блузка потрескивает и искрит.

Весь день у нее такое чувство, что быть беде. Она пытается себя урезонить, она вообще не склонна верить, что можно предсказывать несчастья, поскольку нет и не было научных подтверждений, будто подобного рода провидческие явления в самом деле существуют. Тем не менее, делая покупки, она берет дюжину лимонов и, не успев совладать с собой, прямо там, в овощном отделе, плачет, словно от неожиданного после стольких лет приступа тоски по старому дому на улице Магнолий. Уйдя из магазина, Салли едет мимо спортивного поля, где Кайли со своим приятелем Гидеоном играют в футбол. Гидеон – заместитель Кайли в шахматном клубе, и у нее есть подозрение, что это его голос, возможно, был решающим, когда ее выбирали президентом. Кайли – единственный в мире человек, способный ладить с Гидеоном. Когда он родился, его мать, Джинни Барнс, уже через две недели была вынуждена обратиться к врачу, таким он был – и остается – трудным ребенком. Он попросту не желает быть как все. Ни за какие коврижки. Сейчас, например, остригся наголо и разгуливает в армейских ботинках и черной кожаной куртке, хотя на улице, наверное, тридцать градусов в тени.

Салли всегда не по себе в присутствии Гидеона, она считает, что он грубый, нахальный и оказывает на других дурное влияние. Но от вида того, что он играет с Кайли в футбол, она испытывает огромное облегчение. Кайли хохочет, глядя, как парень, гоняясь за мячом, спотыкается о свои ботинки. Ее не обидели, не украли – вот она, носится сломя голову по зеленому полю. День разомлел от жары – обыкновенный денек, такой же, как другие, и Салли пора бы уже расслабиться. Глупо было поддаться уверенности, будто вот-вот грядет какая-то напасть. Так она говорит себе, но втайне так не думает. Когда Антония, радостно возбужденная, приходит домой с сообщением, что получила на лето работу в кафе-мороженом у Развилки, Салли, полная подозрений, считает нужным позвонить хозяину и проверить, каковы у дочери будут обязанности и часы работы. Мало того, она выспрашивает о подробностях его частной жизни, включая домашний адрес, наличие жены и количество детей.

– Спасибо, что поставила меня в дурацкое положение, – холодно говорит Антония, когда Салли вешает трубку. – Теперь мой босс точно знает, что я уже не маленькая, раз мать до сих пор водит меня за ручку.

Антония нынче носит только черное, что еще разительнее оттеняет ее рыжую шевелюру. На прошлой неделе, чтобы испытать силу ее приверженности к черной одежде, Салли купила ей белый, отороченный кружевами свитерок, за который, как ей известно, любая из подружек Антонии отдала бы полжизни. Антония бросила свитерок в стиральную машину, сыпанула туда же пакетик краски и затем отправила угольно-черное изделие в сушилку. Итогом явилась вещица до того в обтяжку, что каждый раз, как Антония ее надевает, Салли тревожится, не повторит ли она судьбу Джиллиан, сбежав с кем-нибудь из дома. Женщину пугает мысль, что одна из ее дочерей может пойти тем же путем, какой выбрала сестра, – по той дорожке, что привела лишь к саморазрушению и напрасной потере времени, в том числе на три скоротечных брака без единого гроша на содержание после развода.

Антония – на то она и красотка – определенно девушка с запросами и знает себе цену. Но сегодня, в этот знойный июньский день, ее внезапно охватывают сомнения. Что, если она не такая уж необыкновенная? Если, едва ей минует восемнадцать, красота ее поблекнет, как у других, которым невдомек, что пик расцвета пройден, пока – когда уже все кончено – они не обнаружат, глядя в зеркало, что сами себя не узнают? Она всегда считала, что когда-нибудь станет актрисой, что на другой же день по окончании школы отправится на Манхэттен или в Лос-Анджелес, где ее возьмут на главную роль, как неизменно брали в средней школе. Теперь она в этом не уверена. Еще неизвестно, есть ли у нее талант, да и вообще зачем ей это надо. Если честно, ей никогда не нравилось играть роли – нравилось знать, что на нее все смотрят. Что глаз от нее не в силах оторвать.

Когда Кайли приходит домой, нескладная, взмокшая от пота и перепачканная в траве, Антония даже не пользуется возможностью подпустить ей шпильку.

– Ты что-то собиралась сказать? – на всякий случай спрашивает Кайли, сталкиваясь с ней в коридоре.

Ее каштановые волосы торчат в разные стороны, щеки пылают, все в пятнах от жары. Идеальная мишень для насмешек, и сама это знает.

– Можешь первая идти в душ, – отзывается Антония таким задумчивым и грустным голосом, словно это вовсе не она.

– Интересно, как это понимать? – удивляется Кайли, но Антония уже двинулась дальше по коридору – красить ногти красным лаком и размышлять о своем будущем, чего ни разу до сих пор не делала.

К обеду недобрые предчувствия, не покидавшие Салли с утра, почти забыты. Не верь тому, чего не видишь, – таков был всегда ее девиз. «У страха глаза велики» – любимая ее поговорка, еще со времен, когда девочки в раннем детстве свято верили, что на второй полке бельевого шкафа в коридоре живут страшные чудовища. Но в тот самый миг, как Салли отпустило и у нее мелькает мысль, что недурно бы освежиться пивом, на кухне ни с того ни с сего со стуком падают вниз шторки, словно вдруг разрядилось напряжение, исподволь копившееся в стенах. У Салли к этому времени готов салат из фасоли с брынзой, морковь соломкой, маринованная брокколи и на сладкое – воздушный торт со сбитыми белками. Судьба последнего, однако, под вопросом – когда со стуком опустились шторки, торт начал опадать, сперва с одной стороны, потом с другой, пока не сделался плоским, как тарелка.

– Да все нормально, – говорит Салли дочерям о поведении штор, приведенных в действие некой посторонней силой, но голос ее, даже на собственный слух, звучит неубедительно.

Вечер спускается душный, влажный, – белье, висящее на веревке, лишь отсыреет, если его оставить на ночь. Густо-синее небо нависло знойной пеленой.

– Не все, уж это точно, – говорит Антония, потому что как раз в эти минуты поднимается странный ветер. Он врывается в дверь, забранную проволочной сеткой, в открытые окна, дребезжа тарелками и столовым серебром. Кайли вскакивает и бежит взять свитер. Ее, хотя жара лишь усиливается, от этого ветра пробирает мороз; мурашки бегут по коже.

На улице, по соседним дворам, опрокидываются детские горки, и кошки, царапаясь в заднюю дверь, отчаянно просятся в дом. Посредине квартала раскалывается надвое тополь и рушится на землю, задевая пожарный гидрант и разбивая стекло стоящей у тротуара «хонды-сивик». Тогда-то Салли с девочками и слышат стук. Девочки поднимают глаза на потолок, потом переводят на мать.

– Белки, – успокаивает их Салли. – Ишь, развелись на чердаке.

Но стук не прекращается, ветер тоже, а жара все продолжает нарастать. Наконец, к полуночи, все вокруг стихает. Наконец-то люди могут уснуть. Салли – одна из немногих, кто еще не ложился. Ей еще колдовать над яблочным тортом по особому рецепту – с добавлением черного перца и мускатного ореха, – который она сохранит в морозилке до Четвертого июля, когда весь квартал собирается на праздник. Но в конце концов засыпает и Салли, невзирая на погоду; вытягивается под прохладной белой простыней, оставив окна открытыми, так что в них задувает ветерок и гуляет по комнате. Умолкли первые в этом году сверчки, расселись по кустам воробьи под защитой веток, слишком непрочных для кошачьей тяжести. И едва только людям начинают сниться свежескошенное сено, пирог с черникой и лев, мирно полеживающий рядом с ягненком, как вокруг луны появляется кольцо.

Сияние вокруг луны – это всегда знак перелома: то ли погода переменится, то ли заболеешь, то ли наступит полоса упорного невезенья. Но если кольцо двойное, все перекрученное, перепутанное, как взбаламученная радуга или любовные отношения, в которых все пошло вкривь и вкось, – тогда можно ждать чего угодно. В такое время разумнее не подходить к телефону. Люди с понятием предусмотрительно закроют наглухо окна, они запрут все двери и не позволят себе поцеловаться со своей милой поверх садовой калитки или погладить приблудную собаку. Беда, в конце концов, сродни любви – нагрянет без предупреждения, и не успеешь оглядеться, опомниться, как подчинит себе все.

В вышине, над крышами домов, кольцо уже пошло свиваться вокруг себя, подобное световой змее неведомых возможностей, переплетаясь двойной петлей, стянутой силой тяготения. Если б народ не спал, то можно было бы, выглянув в окно, полюбоваться красотой светового кольца, но люди спали безмятежным сном, оставив незамеченными и луну, и наступившее затишье, а также «олдсмобиль», который уже свернул к дому Салли Оуэнс и останавливается возле «хонды», купленной Салли два года назад на смену древнему микроавтобусу, полученному от тетушек. Женщине в такую ночь не составит труда вылезти из машины так тихо, что никто из соседей не услышит. Когда в июне стоит такая жара, когда так тяжко нависает чернильное небо, стук в дверь, забранную проволочной сеткой, не разнесется по окрестности. Он канет в твои сны, подобно камню, брошенному в воду, и ты проснешься в панике, задыхаясь от бешеного сердцебиения.

Салли садится в постели, твердо зная, что не должна трогаться с места. Она опять видела во сне лебедей, смотрела, как они снимаются с воды. Одиннадцать лет она вела образцовую жизнь, была добросовестна и надежна, сердечна и рассудительна, но это не значит, что ей трудно распознать серный въедливый запах беды. Это она сейчас там, за дверью, – беда, в чистом и неразбавленном виде. Взывает к ней, как ночная бабочка, что бьется об оконную сетку, и Салли просто не в силах противиться. Она натягивает джинсы, белую футболку и собирает свои темные волосы в конский хвост. Она еще будет клясть себя за это, можно не сомневаться. Будет недоумевать, зачем ей поддаваться этому зуду, что находит на нее, этой тяге во что бы то ни стало все поправить.

Те, кто предупреждал, что бегство – не выход, что прошлое рано или поздно настигнет тебя, возможно, знали, что говорят. Салли смотрит в окно. Там, у парадного входа, – стоит девочка, которая умела как никто плодить неприятности, – только теперь она совсем взрослая. Прошло столько лет – вечность прошла, – но Джиллиан все так же хороша, хоть, правда, запылилась с дороги, взбудоражена и так слаба в коленках, что, когда Салли распахивает дверь, должна для опоры прислониться к кирпичной стене.

– Боже мой, это ты, – говорит Джиллиан, как будто не она, а сестра здесь нежданная гостья. За восемнадцать лет они виделись всего три раза, когда Салли приезжала к ней на запад. Джиллиан, как зареклась, сбежав от тетушек, так больше и не побывала ни разу по эту сторону Миссисипи. – Правда ты, в самом деле!

Светлые волосы Джиллиан острижены совсем коротко, пахнет от нее сахаром и жарой. На ранты ее красных сапожек набился песок, на запястье наколота зеленая змейка. Она обнимает Салли порывисто и крепко, пока та еще не сопоставила поздний час этого приезда и тот факт, что ни разу за весь месяц Джиллиан не удосужилась позвонить – пусть не о том, что приезжает, но хотя бы сообщить, что жива. Два дня назад Салли отправила письмо в город Тусон, по ее последнему адресу. В этом письме она задала Джиллиан перцу – за череду неосуществленных планов, упущенных возможностей, высказала ей все, что думает, не стесняясь в выражениях, и теперь чувствует облегчение от того, что письмо к сестре уже не попадет.

Но впрочем, облегчение приходит ненадолго. Как только Джиллиан начинает говорить, Салли становится ясно, что стряслось нечто серьезное. Голос ее срывается, что на нее совершенно не похоже. Она всегда умела мигом найти себе правдоподобное оправдание или отговорку, врачуя в силу необходимости уязвленное самолюбие своих бессчетных кавалеров; в обычное время она хладнокровна и собранна, но сейчас ее буквально колотит.

– У меня проблема, – наконец заявляет Джиллиан.

Она оглядывается через плечо и облизывает губы. Она дико нервничает, это очевидно, хотя само по себе наличие проблемы ей, скажем прямо, не в новинку. Джиллиан способна создавать проблемы походя, на ровном месте. Она по-прежнему остается такого типа женщиной, которая поранит себе палец, нарезая дыню, и врач в травмопункте, зашивая порез, потеряет голову раньше, чем наложен весь шов.

Джиллиан делает паузу, чтобы получше разглядеть Салли.

– Ты не поверишь, до чего я по тебе скучала.

Кажется, ей и самой это удивительно. Она запускает ногти в подушечки своих ладоней, словно пытаясь пробудиться от страшного сна. Когда бы не крайняя надобность, не стояла бы она здесь, ни за что не примчалась бы просить помощи у старшей сестры, когда всю жизнь с твердокаменным упорством старалась полагаться лишь на себя. Все прочие держались своей родни, на Пасху или День благодарения отправлялись кто на запад, кто на восток или хотя бы на соседнюю улицу, – все, но не Джиллиан. Она всегда была готова поработать в праздничные дни, а после – непременно навестить лучший в городе бар, где выставлено подходящее к случаю угощенье: крутые крашеные яйца, бледно-розовые, лазурные, или же маленькие сэндвичи с традиционной индейкой и клюквенным соусом. А однажды в День благодарения Джиллиан пошла и сделала себе татуировку на запястье. Было это в Лас-Вегасе, штат Невада, в жаркую погоду, под небом, выцветшим до фарфоровой белизны, и мастер в салоне обещал ей, что будет не больно, но вышло наоборот.

– Такое на меня свалилось! – признается Джиллиан.

– Знаешь что? – говорит сестре Салли. – Я понимаю, ты не поверишь, да тебе и дела нет, но у меня, представь, тоже есть проблемы.

Взять хотя бы счет за электричество, на котором уже отразилось возросшее пристрастие Антонии к радио, которое не выключается ни на минуту. Или тот факт, что скоро два года, как ни один мужчина – будь то даже родственник или знакомый ее соседки Линды Беннет – не назначал Салли свидания, и любовь, применительно к себе, больше не представляется ей ни как реальность, ни – пусть хотя бы отдаленная – возможность. Все эти годы с тех пор, как они разлучились, пока жили врозь, Джиллиан делала что хотела, крутила с кем хотела, спала хоть до двенадцати часов дня. Ей не приходилось ночи напролет сидеть у постели девочек, больных ветрянкой, вести ожесточенные споры о том, к какому времени им являться домой, ставить будильник на ранний час, когда нужно приготовить завтрак или задать взбучку. Неудивительно, что Джиллиан прекрасно выглядит. И убеждена, что она – пуп земли.

– Поверь, твои проблемы – ничто в сравнении с моей. На этот раз действительно дело плохо.

Голос Джиллиан звучит все тише, но это все равно тот самый голос, что служил поддержкой Салли весь кошмарный год, когда ей было невмоготу произнести хоть слово. Тот голос, который, что бы там ни было, каждый вторник в десять вечера подхлестывал и тормошил ее с неистовой преданностью, которая дается, лишь когда вы делили вместе прошлое.

– Ну хорошо. Давай выкладывай.

Джиллиан делает глубокий вдох.

– У меня там в машине Джимми. – Она подходит ближе, откуда легче шептать на ухо. – Все дело в том… – Это трудно выговорить, очень трудно. Но все же надо решиться и сказать, шепотом или нет. – Он мертвый.

Салли мгновенно отшатывается от сестры. Кому захочется услышать такое жаркой июньской ночью, когда по газонам бусинками рассыпаны светляки? Ночь объята покоем и тишиной, но у Салли такое чувство, будто она одна выпила целый кофейник, – ее сердце стучит как сумасшедшее. Другая на ее месте решила бы, что Джиллиан выдумывает, преувеличивает или просто валяет дурака. Но Салли знает сестру. Она не заблуждается. Там, в машине, – мертвец. Можно дать гарантию.

– Не надо так со мной, – говорит Салли.

– Ты что, думаешь, это я специально?

– Вы, значит, ехали ко мне, догадались, что нам не мешало бы наконец повидаться, – и он ни с того ни с сего взял и умер?

Салли ни разу не встречалась и даже по-настоящему не разговаривала с Джимми. Он как-то подошел к телефону, когда она звонила сестре в Тусон, но был, мягко выражаясь, немногословен. Едва услышав голос Салли, крикнул, чтобы Джиллиан взяла трубку.

– Эй, иди сюда! – были его слова. – Сестрица твоя, чтоб ее.

Из того, что рассказывала о нем Джиллиан, Салли запомнилось лишь, что он сидел в тюрьме за что-то, в чем был неповинен, и так хорош собой и неотразим, что может получить любую, просто поглядев на нее, как надо. Или – как не надо, это уж в зависимости от оценки последствий и от того, была ли эта любая вашей женой, когда явился Джимми и увел ее у вас из-под носа.

– Это случилось в Нью-Джерси, на стоянке для отдыха. – Джиллиан в настоящее время бросает курить и потому достает жевательную резинку и кладет в рот. Рот у нее пухлый, он розовый и свежий, но сейчас ее губы обветрились. – И какой же он был поганец, – говорит она задумчиво. – Господи! Чего только не творил – ты не поверишь! Нас однажды в Финиксе люди наняли сторожить дом, пока они в отъезде, а у них была кошка, которая чем-то ему не угодила – лужи, что ли, оставляла на полу. Так он ее засунул в холодильник!

Салли опускается на ступеньку. Ее несколько подкосили все эти сведения о жизни сестры, а бетонное крыльцо холодит, и ей становится полегче. Джиллиан всегда была свойственна эта способность втягивать ее в свои дела, как ни сопротивляйся. Сестра тоже садится рядом, колено к колену. Кожа у нее прохладнее, чем бетон.

– Я и то не могла вообразить, что с него станется учудить такое. Пришлось подняться среди ночи и выпустить ее из холодильника, иначе так и замерзло бы животное. На ней уже шерсть заиндевела.

– Для чего было сюда-то приезжать? – говорит Салли горестно. – Именно теперь? Ты же все тут порушишь. Все, на что я положила столько сил.

Джиллиан окидывает глазами дом – без восторга. Меньше всего ей хотелось бы находиться сейчас на Восточном побережье. Эта влажность, эта буйная растительность… Все на свете отдала бы, кажется, чтобы избежать встречи с прошлым! Чего доброго, тетки будут сниться сегодня ночью. Вновь привидится старый дом на улице Магнолий, с деревянными панелями, с кошками, и ее обуяет беспокойство, а с ним – лихорадочное нетерпение убраться отсюда ко всем чертям, какое, главным образом, и погнало ее когда-то на юго-запад. Уйдя от автомеханика, к которому ушла от мужа, она направилась прямым ходом на автобус. Ей необходимы были солнце, жара, чтобы вытравить затхлый запах детства – в сумерках, когда сгущаются зеленоватые длинные тени, в еще более непроглядной полуночной тьме. Необходимо было оказаться вдали от этого, как можно дальше.

Будь у Джиллиан деньги, она сбежала бы без оглядки с этой стоянки для отдыха в штате Нью-Джерси, добралась до аэропорта в Ньюарке и улетела куда-нибудь, где жарко. В Новый Орлеан, может быть, или в Лос-Анджелес. К сожалению, перед самым их отъездом из Тусона Джимми объявил ей, что у них нет ни гроша. Он просадил все, что она заработала за последние пять лет, – и немудрено, когда человек транжирит деньги на наркотики, на выпивку, на украшения, какие бы ни приглянулись, включая серебряный перстень, который он носил не снимая и за который выложил почти целиком недельный заработок Джиллиан. Единственное, что осталось после всех его трат, – это машина, да и та записанная на его имя. Так куда же еще ей было податься в эту чернильную ночь? Кто еще принял бы ее к себе, не задавая вопросов – по крайней мере таких, на которые не придумать ответа, – покуда она опять не станет на ноги?