Текст книги "Расколотый разум"

Солнце, должно быть, за спиной у фотографа, потому что его (ее?) тень падает на шею и грудь женщины.

И вдруг я вспоминаю. Нет, я чувствую. Жара. Навязчивое стрекотание цикад, что были повсюду в том году, – семнадцатилетняя чума, как говорили все, и в этой шутке была лишь доля шутки. Они хрустели под ногами, их размазывали наши дворники, заставляя нас выходить из машины в самые жаркие месяцы лета.

У дома Питера и Аманды был навес над крыльцом, благодаря которому мы могли сидеть снаружи в эти дни, избавляясь от клаустрофобии, от ощущения заточения. Мы ждали Джеймса, который, как обычно, опаздывал.

Мы пили пиво и обсуждали, не пора ли открыть еще по бутылочке, когда Питер решил, что нужно запечатлеть этот момент.

– Какой момент? – спросили мы с Амандой в один голос и рассмеялись.

Питер был невозмутим:

– Этот момент никогда больше не повторится. Момент, после которого все уже не будет таким, как прежде. – Аманда скорчила гримасу, но в целом была согласна на фото.

– А что именно изменится после этого мгновения? – поддразнила я Питера, – Ты хочешь нам о чем-то сообщить? Какую-то откровенность? – Это заставило его почувствовать себя не в своей тарелке.

– Нет, конечно же нет. Ничего такого. – Он поерзал на стуле и поднес стакан к губам, хоть тот уже и опустел.

– Думаю, что это благодарность, – наконец сказал он.

– Странно, если учесть, что сейчас шесть вечера, а на градуснике больше сотни градусов, – сказала я.

Но он не улыбнулся.

– Нет, благодарность – подходящее слово. Благодарность за каждый момент, когда земля не разверзлась. – Он замолк, а потом рассмеялся. – Это все проклятые цикады. Они наводят на мысли о Ветхом Завете, обо всех этих карах Божьих.

Он продолжил:

– Знаете, существуют удивительные параллели между событиями, которые описаны в древнеегипетском манускрипте «Речение Ипувера», и Исходом. Чума и потопы, реки, вода в которых краснеет, и саранча, из-за которой никто не мог видеть лица своего собеседника в течение многих дней. Множество докторских диссертаций были построены на этом, и многие ученые благодарят манускрипт за информацию. И хоть я не читал ни одной, в которой бы упоминалось слово «саранча», я тоже благодарен. – Он замолчал, ссутулился и посерьезнел.

– А ты, Дженнифер? За что будешь благодарна ты?

Застигнутая врасплох, я ответила довольно сдержанно:

– За самые обычные вещи. За здоровье и счастье. За то, что у детей все хорошо сложится. За то, что после пятидесяти пяти лет жизнь у нас с Джеймсом будет такой же полной, как и после пятидесяти. За то, что после шестидесяти, на закате наших дней, мы еще будем чем-то заниматься.

– Он отнесся к этому гораздо серьезнее, чем мне хотелось.

– Возможно. Да. Но это не несбыточные мечты.

– Ну, я довольно благоразумная женщина, – ответила я. – Но, честно говоря, ты меня пугаешь.

– Я не хотел. Но я знаю тебя лет десять. Достаточно, чтобы понять, что слова «благоразумие» и «мечта» нечасто встречаются у тебя в одном предложении.

Потом послышался какой-то шум, Аманда вернулась с камерой. Она жестом попросила нас с Питером встать рядом.

– Нет, нет, – сказала я, – Питер меня изрядно напугал своими речами. Мне бы не хотелось запечатлеть именно этот момент. – Давайте я сниму.

И так я и сделала эту фотографию; память моя так прояснилась, что я могу услышать двойной щелчок пленочной камеры. И в этот момент приехал Джеймс, с вином и цветами, и со своим пониманием того, что важно, а что – нет. Но я тогда этого еще не знала.

* * *

Сегодня день, когда срывают маски. Когда скрежещут зубами и закрывают зеркала. Аманда.

Я злюсь на Магдалену.

– Как ты могла скрывать такое от меня? Может, я и больная, но не слабая! Я смирилась со своим диагнозом. Я похоронила мужа. Я могу вынести что угодно.

– Мы говорили тебе. Много раз.

– Нет. Я бы запомнила. Будто бы мне самой отрезали пальцы. Будто бы мне вырезали сердце.

– Посмотри в блокноте. Здесь. Видишь эту запись. И эту. Вот новостная заметка о ее смерти. Вот некролог. Вот, что ты написала, когда узнала об этом. И мы дважды ездили в полицейский участок. Следователи трижды приходили к нам. Мы прошли через все это. Ты скорбела. И еще скорбишь. Мы ходили в церковь. Прочли молитву.

– Я? Читала молитву?

– Ну, я читала, а ты сидела рядом. Ты была спокойной. Не осознавала, но переживала. Такое с тобой иногда бывает. Спокойно принимаешь все, что происходит. Это почти кататония. Я люблю приводить тебя в церковь, когда ты в таком состоянии. – Магдалена не смотрит на меня, когда произносит это.

– У меня есть теория, что церковь идет тебе на пользу в такие моменты. Именно тогда твоя душа наиболее всего открыта, и лечение продуктивно. Тишина, сладкий запах, приглушенный мягкий свет. Присутствие. Однако же на этот раз все было иначе. Ты поднялась. Увидела очередь желающих исповедоваться. Ты заняла ее. Ушла за занавеску. Ты была там довольно долго. Когда ты вышла, на твоем лице были слезы. Слезы! Только представь себе!

– На самом деле не могу. Но продолжай.

– Но это правда. Клянусь. Ты потянулась за моими четками. Закрыла глаза. Перебирала бусины. Твои губы двигались. Я спросила: «Что ты делаешь?» А ты ответила с поразительной четкостью: «Аманда. Мое покаяние».

– Звучит не очень-то правдоподобно. Я бы не вспомнила ни одной молитвы. Не после всех этих десятилетий.

– Ну что ж, а у меня сложилось впечатление, что ты отлично знаешь, что делаешь.

Я согласилась. Теперь я присмирела. Меня подвел мой изувеченный мозг. Но это не смягчает мою боль. Аманда, моя подруга, моя единомышленница, моя самая серьезная соперница. Что я буду делать без тебя?

Я думаю о том времени, когда Марк заканчивал старшую школу. Они с Джеймсом разругались. От расстройства он привязался ко мне. Именно в этот момент, когда я была готова уже его отпустить. Тогда он начал выглядеть таким мрачным, даже опасным. Он всегда был миловидным – девочки начали ему звонить, когда ему исполнилось двенадцать, – но за последний год он вырос в мужчину, с которым опасно связываться.

То лето запомнилось нам этим и тем, что Аманда не преподавала. Мы проводили долгие вечера у нее на крыльце, покуда солнце не садилось. Фиона, очень уж взрослая в свои двенадцать, предпочитала читать дома. Тем летом в фаворе были Джейн Остин и Герман Гессе. Но Марк неизменно присоединялся к нам, иногда на пару минут, пока шел в гости к другу, а иногда он тихонько просиживал с нами часы, слушая наши беседы. Хоть ему и года не хватало до совершеннолетия, Аманда наливала ему пива, и он глотал его быстро и жадно, будто бы мы могли передумать и отнять стакан.

О чем же мы говорили вечер за вечером при угасающем свете дня? Разумеется, о политике, о подписании последних петиций, митингах и маршах, в которых Аманда принимала участие. Она постоянно хотела, чтобы я к ней присоединилась.

Верните нам ночь. Марш против рака груди. Забег против мышечной дистрофии.

Книги – мы обе были англофилками и знали наизусть Диккенса и Троллопа. И путешествия. Множество мест, куда мы ездили с Джеймсом, и любопытство Аманды, хоть сама она и была жуткой домоседкой, чего я никогда не понимала. А Марк сидел и слушал.

Кое-что важное произошло в один из таких вечеров. Мы с Джеймсом только что вернулись из Санкт-Петербурга, где купили икону Богоматери Троеручицы пятнадцатого века. Она была возмутительно дорогой.

Я увидела ее в галерее на Галерной улице и влюбилась. Джеймс сопротивлялся, а в последнее утро исчез на полчаса и вернулся со свертком коричневой бумаги, который он протянул мне одновременно с удовольствием и раздражением.

Я держала ее на коленях весь обратный перелет, не доверяя ни чемодану, ни верхней багажной полке. И вот я осторожно развернула ее, чтобы показать Аманде. Примерно восьми дюймов высотой, на ней была изображена Богоматерь, держащая младенца Иисуса правой рукой. Левая была прижата к груди, будто бы в попытке сдержать радость.

Внизу иконы была видна третья рука. Изувеченная кисть Иоанна Дамаскина. Как гласила легенда, Дева Мария чудесным образом прирастила ее к телу. Теперь она была у ног Богоматери как доказательство ее исцеляющей силы.

Аманда молча держала икону минут пять, сосредоточенная, будто бы она объясняла тему трудному ученику или готовила речь для серьезного школьного собрания. Наконец она заговорила:

– Никогда не разделяла твоей страсти к иконам, но эта – особая. Эта тронула меня, не могу объяснить почему.

А потом она сказала:

– Я хочу ее. – Ее голос звучал мягко, но настойчиво. – Ты мне ее отдашь?

Марк, разлегшийся на ступенях, выпрямился. Я могла только смотреть. Повисла долгая тишина, пока не раздался гудок на станции Фуллертон, отчего мы с Марком подскочили. Аманда не шевельнулась.

– Ну? – спросила она. – Я не буду спрашивать, могу ли я купить ее, потому что знаю, что не могу себе этого позволить. Поэтому думаю, что ты мне ее отдашь. Да. Думаю, да.

Я встала, подошла к ней и отняла у нее икону, приложив немалые усилия, потому что она крепко ее держала.

– Почему сейчас? Почему именно ее? Ты никогда ничего не просила. Никогда.

– А ты всегда была так щедра ко мне. Привозила мне подарки из своих поездок. Милые вещицы. Самые красивые вещи, которые у меня есть, подарила мне ты. Надеюсь, ты не обидишься, если я скажу, что они для меня ничего не значили. Ничегошеньки. Такие вещи никогда меня не трогали. Но эта. Тут другое.

Марк удивил нас обеих, когда кашлянул и сказал:

– Но мама любит эту вещь, для нее это не просто сувенир. – Он открыл рот, будто бы хотел добавить что-то еще, но покраснел и промолчал.

– Я понимаю. И это одна из тех причин, по которой я так сильно хочу эту икону. Не единственная. Но главная.

– Нет, – сказала я. Прозвучало это сильнее и громче, чем мне хотелось. – Все остальное, все, что захочешь, я буду рада отдать тебе. Дело не в деньгах.

– Нет, этого не будет, – ответила она, и в голосе ее зазвучало предостережение. Марк очень внимательно наблюдал за происходящим.

– Нет, – резко отказала я, заворачивая икону в бумагу и кладя ее обратно в коробку. – Нет, нет и еще раз нет. На этот раз ты зашла слишком далеко.

Я спустилась с крыльца, и прошло немало недель, пока я не успокоилась настолько, чтобы заговорить с ней снова. Немало одиноких недель. А потом, в один пятничный вечер, она постучала в мою дверь. Наше место встречи. Я взяла плащ и пошла за ней. Вот и все. Она попросила (это показалось мне довольно унизительным) – я отказала. Больше и добавить нечего.

И все же у этой истории было странное продолжение. Марк поступил осенью в Северо-Западный, как и собирался. И его спальня была в двадцати минутах от дома, поэтому такого торжественного прощания, как с Фионой четыре года спустя, не было.

Но для него это было болезненно. За несколько дней до отъезда он стал необычайно требователен. Мне нужна подушка под спину на диван. У моего соседа нет телевизора, мы должны купить. И даже: испеки мне печенье.

Это было довольно жаркое время на работе, и я быстро положила конец всем запросам. И тем не менее давление нарастало. До того утра, пока мы не подбросили его до Эванстона, высадив у дверей кампуса, тогда я и поняла, что икона пропала. Пустое место на почетной стене коридора.

Я тут же позвонила Марку, но он не отвечал. Я оставила сообщение и ходила из комнаты в комнату, от телефона, с которого я звонила Джеймсу, до переднего окна, откуда я звонила Марку.

Я ни на секунду не задумалась, что это может быть кто-то другой. Я часто заставала Марка перед ней, озадаченного. Он протягивал руку, будто бы хотел коснуться лица Мадонны. Когда раздался дверной звонок, я подпрыгнула. За дверью стояла Аманда, прижимая икону к груди.

– Смотри, что я нашла вчера утром у себя на крыльце, – сказала она и протянула мне икону.

Я взяла ее. Мои руки тряслись. Я поняла, что не могу вымолвить ни слова.

– Вчера утром? – наконец смогла выдавить я. – А почему ты так долго несла ее сюда?

Аманда ничего не ответила. Она улыбалась. Я сама ответила на свой вопрос:

– Потому что ты не была уверена, что вообще собираешься ее возвращать.

Казалось, Аманда подбирала слова.

– Я была тронута поступком Марка.

– И ты так ее хотела. Очень сильно. Как и я.

– Да, это так. И я попросила отдать ее мне. Но ты отказала.

– Отказала. И именно это имела в виду. Думаю, что этот отказ мне еще выйдет боком, – сказала я.

– Да, так и будет. Может, совсем не так, как ты ожидаешь. Обычно у таких поступков есть свои последствия.

А потом она развернулась и ушла. Моя лучшая подруга. Мой враг. Моя путеводная звезда. И вот теперь она ушла, оставив мне лишь чувство невосполнимой утраты.

* * *

Дженнифер, у тебя плохой день. Дженнифер, у тебя плохая неделя. Дженнифер, это, пожалуй, худшие десять дней, и они еще не кончились. Доктор Дзиен увеличил дозировку галантамина. Он увеличил дозировку кветиапина. Он увеличил дозировку сертралина.

Когда звонит Марк, я лгу ему, что ты в порядке, что ты просто сейчас задремала. Или вовсе не беру трубку, когда вижу его номер на определителе. Фиона все знает, она тут каждый день. Она прекрасная дочь. Тебе с ней так повезло. Я буду молиться за тебя, я прочту молитву с четками. Я буду молиться святой Димфне, покровительнице душевнобольных. Или моему любимому святому Антонию, помогавшему найти потерянные вещи.

Что же ты потеряла? Свой бедный, бедный разум. Свою жизнь.

* * *

Мы с Фионой идем на ланч. В китайский ресторан. Мое предсказание из печенья: «Чтобы иметь хорошие воспоминания, необязательно иметь хорошую память».

– Ты никогда не смиришься с этим дерьмом, – говорит Фиона.

* * *

Аманда всегда называла меня бесстыдницей. Она считала это комплиментом. Бес-стыд-ница. Без стыда. Я всегда врала священнику на исповеди, потому что и подумать не могла о тех вещах, за которые надо было просить прощения. Аманда говорила мне:

– Люди, доводящие такие вещи до крайности, называются социопатами. У тебя есть все шансы им стать. Обрати на это внимание.

Благослови меня, святой отец, ибо я согрешила.

С момента последней исповеди прошло сорок шесть лет.

Как же летит время.

* * *

Так всегда происходит. Я просыпаюсь пораньше в надежде сделать что-то, пока дети не потребуют завтрак, но кто-то встал еще раньше. Та блондинка. Черт. Но на этот раз она не одна. С ней еще одна женщина, пьет кофе из моей любимой чашки. Плотная. Короткие светло-каштановые волосы, заправленные за уши. Одета в джинсовый пиджак, потертые джинсы и ковбойские сапоги.

– Дженнифер! Что ты наделала?..

– Прошу прощения? – говорю я, но блондинка уже вышла из комнаты. Она тут же вернулась с синим полотенцем в руках, набросила его на мои плечи. Обхватив мои плечи, она выводит меня из кухни.

Я замечаю, что мне необычно холодно, что ручейки воды стекают по моей ночной рубашке на деревянный пол. Я вижу свои следы на полированных дубовых досках пола. Блондинка говорит со мной, пока мы поднимаемся по лестнице.

– Ну что за утро ты выбрала для таких фокусов. И что за время. Разве я не говорила тебе? Разве я не писала этого в твоем блокноте? Разве мы не обсуждали это вот только вчера вечером? Ей-богу, такое чувство, что это у меня едет крыша в этом доме.

Она снимает с меня мокрые вещи, вытирает и одевает в синюю юбку и красно-синюю полосатую кофту, не замолкая ни на секунду при этом.

– А теперь просто веди себя нормально. Просто отвечай на вопросы. Будь спокойна. Не скандаль. Это просто визит вежливости. Очень дружественный. Не из-за чего беспокоиться. Не нужно беспокоить Фиону и твоего адвоката. Это не тот случай, просто не тот, и все. Несколько вопросов – и она уйдет.

Мир сегодня приглушенный. Будто бы на мне шляпа с густой вуалью. Цвета мягкие и тусклые, все чувства притупились. Все затемнено вуалью. Это не лишено приятности. Но может быть опасно. Тебе кажется, что ты укрыта этой пеленой, а потом оказывается, что все это время они видели тебя. Выставленную на всеобщее обозрение.

Не то что бы мне было стыдно за свои поступки. Или хотелось бы что-то изменить в прошлом, если бы это было возможно. Это всего лишь похоже на то, что ты могла сказать или сделать. Потрясающий риск, на который ты только что пошла. И вот я сижу за кухонным столом, передо мной та странная женщина. Такое чувство, что у меня склеились челюсти и у меня нет сил их разжать. Я едва могу держать глаза открытыми. Спать. Спать.

Я помню, как включила душ. Как намылила руки и ноги. Помню, что рубашка показалась мне лишней. Но кусочки мозаики не сложились в единое целое. Слишком медленно. Слишком неважно.

Женщина задает мне вопросы. Сложно сосредоточиться.

– И еще раз: где вы были в середине февраля?

– Здесь. Я всегда здесь.

– А если точнее, пятнадцатого и шестнадцатого числа? Вы были тут? Вы не выходили из дома?

Я собираюсь, тянусь за блокнотом. Пролистываю страницы. Тринадцатое. Четырнадцатое. Восемнадцатое февраля.

Вмешивается блондинка.

– Мы пытаемся документировать как можно больше. Она любит перечитывать записи, когда ей становится хуже, когда она подавлена. Но, полагаю, что мы пропустили этот день. И все же, если происходит что-то необычное, я это записываю. Ее дочь на этом настаивает.

Женщина с каштановыми волосами наклоняется и забирает у меня блокнот. Она внимательно листает страницы.

– Вижу, в январе она несколько раз убегала из дома.

– Да, такое случалось. Я слежу за ней, но иногда ей удается улизнуть.

– То же случилось и в середине февраля?

– Нет, в феврале нет. Честно говоря, такое бывает очень редко.

– Пятнадцатого февраля Хелен Таэ из дома 2156 видела, как миссис Уайт входила в дом Аманды О’Тул. Это был один из тех редких случаев?

– Вы уже спрашивали об этом много раз. Если это и было, я ничего не знаю. Она не исчезала надолго. Иногда я стираю в подвале. Или готовлю суп. Если она и уходила к Аманде, то вернулась, прежде чем я ее хватилась.

– Разве вас это не беспокоит?

– Еще как. Честно, я стараюсь изо всех сил. Мы поставили замки на все двери, но ее это расстраивает и приносит больше вреда, чем пользы. Лучше оставлять двери незапертыми и следить за ней. Обычно соседи замечают. Такая уж у нас улица. Все приглядывают друг за другом. Ее всегда приводили обратно. Мы сделали для нее браслет, но она его не носит.

– А по ночам?

– По ночам проблем нет. Мне говорили, что бывали случаи, когда их приходилось привязывать к кровати на ночь, иначе ведь неизвестно, что они натворят. Но не она. Она ложится спать ровно в девять и не издает ни звука до шести утра. По ней можно часы сверять.

Но брюнетка не слушает. Она хмурится. Подносит блокнот к самым глазам, проводит пальцем меж двух листов, откладывает его и смотрит на меня.

– Не хватает листа. И его не вырвали. Вырезали. Лезвием или чем-то таким. – Она смотрит на меня, двигает стул ближе к блондинке и говорит чуть тише. – Она ведь была врачом? Хирургом?

– Да, именно так.

– У нее еще остались инструменты? Скальпели?

– Не думаю. Разве они не принадлежат больнице? Никогда не видела тут ничего такого. А уж я бы заметила. В доме нет ничего, о чем бы я не знала. Мне приходится и за вещами приглядывать. Иначе никогда не угадаешь, что она сделает.

Блондинка переводит дыхание.

– На прошлой неделе она выбросила все свои украшения. Мы обнаружили это по чистой случайности – ее дочь нашла бриллиантовую подвеску в снегу рядом с мусорным баком. Мы копнули чуть глубже и нашли ее обручальное кольцо. А потом несколько семейных реликвий – некоторые действительно ценные, другие же скорее сентиментальные. Мы все нашли, и на этот раз мы обыскали весь дом, абсолютно весь. Ножей точно не было. Ее дочь забрала пару побрякушек – особое ожерелье матери и отцовский перстень колледжа – и запрятала все это в банковскую ячейку.

Я издаю какой-то шум. Пока обе женщины не обратили на меня внимание, я и не понимала, что смеюсь.

Я встаю. Иду в гостиную. Подхожу к фортепиано. К стулу. Открываю сиденье. Оно, кажется, забито хламом. Это наше с Джеймсом не-знаю-но-не-могу-место. То есть: я не знаю, что с этим сделать, но выкинуть пока что не могу. Чеки на покупки, которые мы, возможно, вернем в магазин. Детали от чего-то. Носки без пары.

Я копаю глубже. Сквозь старые рецепты на очки для чтения, почти севшие батарейки, журналы «New Yorker». Пока не добираюсь до дна. Я вытаскиваю ее, неплотно обернутую полотняной салфеткой.

Моя особая рукоятка для скальпеля. Она сверкает. Манит. Умоляет ею пользоваться. На ней выгравировано мое имя вместе с датой окончания хирургической практики. Что обо мне говорят в больнице: «спросите мнение другого врача – она здесь лучшая, но она как молоток без гвоздя. Она будет оперировать и заусенцы, если ей дать такую возможность».

Какие-то полиэтиленовые свертки выпадают из салфетки. В каждом из них – сверкающее острое лезвие, готовое к тому, чтобы его вставили в рукоятку. Готовое разрезать. Обе женщины стоят рядом и внимательно смотрят на меня. Блондинка закрывает глаза. Каштановая девица протягивает руку:

– Я вынуждена забрать это, мадам. И боюсь, что вам придется проследовать за мной.

* * *

Мы в машине. Я сижу сзади, за водителем с короткими каштановыми волосами. Не могу точно сказать, мужчина это или женщина. Руки на руле сильные, даже грубые. Руки гермафродита.

Магдалена сидит рядом со мной. Говорит по телефону. Быстро объясняет что-то одному человеку, вешает трубку, тут же звонит еще кому-то. Холодно. Идет снег. Хотя на деревьях уже появились почки. Я опускаю стекло, чтобы ощутить лицом холод. Типичная весна в Чикаго.

Мне нравится использовать это слово – «типичный». «Обычно» – тоже хорошее. И «большую часть времени». И все, что с ними связаны. Любые слова, что могут связать будущее с прошлым.

* * *

Мы в комнате. В ней ничего нет, кроме стола и стула, на котором сижу я. И ни одного знакомого лица. Четверо мужчин. Магдалены нет. Я читаю какой-то документ. Меня спрашивают, понимаю ли я.

– Хотите ли вы говорить со мной, учитывая эти права?

Я несгибаема. Нет. Я требую своего адвоката. Огромное зеркало занимает целую стену. А в остальном – холодное, безжизненное место. Место для проведения допросов.

– Ваш адвокат уже едет.

– Тогда я подожду.

Мои лезвия и рукоятка лежат на столе в пластиковом пакете. Мужчины тихо говорят друг с другом, но ни один из них не спускает глаз с меня и моих вещей.

Я развлекаюсь тем, что представляю себе эту комнату заполненной сигаретным дымом, как в кино. Небритые осунувшиеся мужчины пьют остывший слабый кофе из пластиковых стаканчиков. Но здешние молодчики выбриты, хорошо одеты, пожалуй, даже щеголеваты. У двоих в бумажных стаканах что-то пенится. У третьего в руке энергетик, а у последнего – бутылка с водой. Мне ничего не предложили.

Стук в дверь; входят три женщины. Три высокие сильные женщины. Амазонки! Моя дочь или, может, племянница; та, что помогает мне; и еще одна, ее я, наверное, видела раньше. Эта, последняя, по поводу которой я не уверена больше всего, протягивает мне руку, крепко пожимает ладонь и улыбается.

– Рада видеть вас снова. Хоть мне бы и хотелось встретиться при других обстоятельствах. – Она изучает мое лицо, снова улыбается и говорит: Джоан Коннор. Ваш адвокат. Которой вы платите огромные деньги.

Моя дочь (или племянница) подходит ко мне и кладет руку на плечо.

– Все хорошо, мам, – говорит она. – Они ничего тебе не сделают. Это же Америка. Им нужны хоть какие-то доказательства.

Третья, блондинка, просто стоит позади, у двери. Она сильно потеет. Любопытно яркий румянец. Я тянусь к карману халата за стетоскопом. А потом вспоминаю.

Я на пенсии. У меня болезнь Альцгеймера. Я в полицейском участке из-за моих лезвий. Мой мозг не смог забыть эти факты. Мой пораженный болезнью мозг. И все же никогда я не чувствовала себя такой живой. Я готова ко всему. Я улыбаюсь своей дочери (или все же племяннице?), но она не улыбается в ответ.

Адвокат поворачивается к мужчинам. Если раньше они держались на расстоянии друг от друга, то сейчас полицейские выстроились в линию, почти соприкасаясь плечами, о напитках они и вовсе забыли. Мужчины на страже. Против врага.

– Вы выдвигаете обвинение доктору Уайт?

– У нас есть несколько вопросов. Она отказалась говорить без вас.

У нее есть на это право.

– Мы ей это объяснили. Можем мы теперь продолжить?

Адвокат кивает.

– Пожалуйста, принесите еще стулья.

Мужчины разрывают строй. Двое выходят из комнаты и возвращаются с четырьмя складными стульями, еще один приносит две чашки воды. Одну он молча предлагает мне, другую – девушке.

Адвокат садится справа от меня, дочь (племянница) – слева. Она не убирает руку с моего плеча. Блондинка остается у двери, отмахнувшись от мужчины, жестом предложившего ей присесть.

– Где вы были шестнадцатого и семнадцатого февраля?

– Я не помню.

Вмешивается мой защитник.

– Ее спрашивали об этом множество раз. Она ответила, как могла. Как вам известно, у доктора Уайт деменция. Она не сможет ответить на многие ваши вопросы.

– Понятно. Когда вы в последний раз использовали свой скальпель?

– Не знаю. Какое-то время назад.

– Вы были хирургом-ортопедом, так ведь?

– Да, верно. Одной из лучших.

Мужчина позволяет себе улыбнуться.

– И вы специализировались на кистях?

– Да, хирургия кисти.

– Что вы здесь видите? – Он протягивает мне несколько фотографий, я их изучаю.

Кисть взрослого. Женская. Среднего размера. Большой палец – единственный из оставшихся. Другие отделены в суставе между головкой пястной кости и проксимальной фалангой.

– Как бы вы охарактеризовали срезы?

– Аккуратные. Но не прижженные. Судя по количеству свернувшейся крови, сделано не по протоколу. Но, видимо, это работа профессионала.

– Какой, по-вашему, инструмент здесь использовали?

– Невозможно определить по этим фотографиям. Лично я бы использовала лезвие номер десять для ампутации, но здесь надрезы были сделаны не из терапевтических соображений.

– А тут есть лезвие номер десять? – Он указал на пакеты.

– Разумеется.

– Почему «разумеется»?

– Потому что это самое подходящее лезвие для самых распространенных хирургических процедур. Всегда нужно иметь одно про запас.

– Вы же знаете, чьи это фотографии? Чья это рука?

Я смотрю на адвоката. Качаю головой.

– Аманды О’Тул.

– Аманды?

– Именно так.

– Моей Аманды?

– Да.

Я лишилась дара речи. Я смотрю на девушку, что все еще обнимает меня. Она кивает.

– Кто мог сделать такое?

– Это мы и пытаемся выяснить.

– Где она? Я должна увидеть ее. У вас есть пальцы? Их можно пришить, раз срезы такие аккуратные.

– Боюсь, что не получится.

Стены начали сдвигаться. Откуда-то я знала, что он собирается сказать. Эти фотографии. Этот участок. Адвокат. Моя рукоятка скальпеля. Лезвия. Аманда. Я закрываю глаза.

Моя дочь (племянница) вмешивается:

– Сколько еще раз вы будете с ней это делать? Где же предел вашей жестокости?

– У нас нет выбора. Когда детектив Лутон нашла скальпель, у нас не осталось выбора.

– Вы имеете в виду, когда моя мать вручила вам скальпель? Стала бы она это делать, если бы была виновна?

– Может быть. Если сама не помнит, что сделала. – Он повернулся ко мне: – Вы убили Аманду О’Тул?

Я не отвечаю. Не отрываясь, смотрю на свои руки. Целые и не перепачканные кровью.

– Доктор Уайт, сосредоточьтесь: это вы убили Аманду О’Тул, а затем отрезали ей четыре пальца?

– Я не помню, – говорю я ему. – Но эти картинки делают мне больно.

Мужчина пристально смотрит на меня. Я отвечаю на его взгляд и качаю головой:

– Нет. Нет. Конечно, нет.

– Вы уверены? В какую-ту секунду мне показалось…

– Моя клиентка ответила. Не изводите ее. Она нездорова.

Один из оставшихся полицейских, тот, что пониже и посветлее, он еще пил энергетик, вмешивается:

– Странно, что что-то она знает, а что-то – нет.

– Такова природа ее болезни, – говорит девушка, сидящая рядом со мной. – Темные и светлые полосы.

– Я просто говорю, что мне показалось, что она что-то вспомнила.

Он поворачивается ко мне.

– Что-нибудь. Хоть что-нибудь еще приходит вам на ум?

Трясу головой. Смотрю прямо перед собой, не поднимая на него глаз. Кладу вспотевшие ладони на колени, под стол.

Мой адвокат встает:

– Вы выдвинете обвинение моему клиенту?

Первый мужчина с сомнением говорит:

– Нам нужно еще кое-что проверить.

Мне не нравится, как девушка и адвокат посмотрели друг на друга. Мы встаем, один из мужчин подает мне пальто. Я ищу блондинку, но она уже ушла.

* * *

Из моего блокнота. Странный почерк с необычным наклоном. Запись датирована 8 января и подписана Амандой О’Тул.

Я заскочила поздороваться. Дженнифер, ты, кажется, держишься молодцом. Ты меня узнала. Вспомнила о моей операции на колене, которая была прошлой осенью, и то, что этой весной я собиралась выставить кашпо с томатами на задний двор, где всегда солнечно. Но выглядишь ты неважно. Похудела и вокруг глаз темные круги. Меня страшно бесит, что я тебя вот так теряю, подруга.

Но сегодня у меня нет повода для жалоб. Мы сидели в гостиной и говорили в основном о наших мужчинах: Питере, Джеймсе и Марке. Ты не вспомнила, что и Питера, и Джеймса уже нет рядом. Один в Калифорнии, а другой – в мире, что много лучше или же гораздо хуже нашего.

Питеру нравится Калифорния. Он частенько пишет мне по электронной почте. Спрашивает о тебе. После сорока лет брака не так-то просто сжечь все мосты. Питер и поиск жизненной философии. Жить в трейлере посреди пустыни Мохаве с молоденькой девчушкой, повернутой на оккультизме. Люди спрашивают, как я это выношу. Им кажется, что он меня бросил.

«Дом не кажется пустым?» – спрашивают они. Ну, вообще-то, он всегда таким был, нас же было всего двое в этой громадине. Может, когда ты продашь свой дом и переедешь, я тоже перееду. Больше ничто не держит меня на этой улице.

Ты говорила о том, что тебя беспокоит Марк. Он унаследовал слишком много плохих черт Джеймса, и ни одной – хорошей.

Тут я с тобой не согласна. У Марка есть уязвимое место, которое может его спасти. Это его пугает. Джеймс никогда не признавал слабостей. Крайне самонадеянный до самого конца. Жизнь рядом с таким человеком может изрядно поколебать уверенность в себе, твой муж ведь никогда не сомневался в своих силах.

Но такая самоуверенность таит в себе опасность. Если ты пойдешь за таким лидером, а он оступится, тебе тоже достанется. Он потопит вас обоих. Здоровый скепсис очень даже неплох, а для брака даже необходим. Возможность иногда дать отпор. Ты так никогда не могла.

Послушай меня, мой брак без следа испарился после сорока лет вместе. Разве не должно это было быть болезненно, вызывать хоть какие-то эмоции? Должно. Должен был остаться хоть какой-то осадок. Что-то не так со мной и с Питером, раз все было так легко, раз все закончилось так просто.

По крайней мере, когда умер Джеймс, ты хоть что-то чувствовала. Это выливалось в странные формы, но ты глубоко переживала. Я знаю, что ты не помнишь то время, но ты вдруг сделалась завзятым садовником. Странно. Ты – и грязная работа. Точнее, ты начала рыть ямки на заднем дворе.