Текст книги "Девятый час"

Элис Макдермот
Девятый час

Alice McDermott

The Ninth Hour

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 2017 by Alice McDermott

© Комаринец А., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2019

Эти короткие хмурые дни

Третье февраля выдалось сырым и хмурым: холодная морось с утра, стальная серость низкого неба во второй половине дня.

В четыре Джим уговорил жену пойти за покупками – пока совсем не стемнело. Взмахнув рукой на прощанье, он закрыл за ней дверь. Волосы у него редели, с правой стороны во рту не хватало резца, но он еще оставался красивым мужчиной, который в свои тридцать два вполне мог сойти за двадцатилетнего. С тех пор как ему исполнилось шестнадцать, у женщин перехватывало дыхание от одного вида его густых бровей и глубоко посаженных глаз в обрамлении черных ресниц. Даже если бы он облысел и потерял все зубы, красивые глаза делали бы свое до самой старости.

Его пальто висело на вешалке у двери. Сняв, он скатал его по длине. Потом пристроил вдоль порога, старательно подтыкая рукава и полы в щель под дверью. Их квартира напоминала поезд с вагончиками: позади – кухня, затем – столовая, гостиная и спальня. Достаточно было сдвинуть тяжелый диван на несколько футов вдоль стены, чтобы помешать жене попасть внутрь. Он встал на диван, желая убедиться, что фрамуга над дверью плотно закрыта. Потом шагнул вниз. Поправил кружевную накидку на спинке дивана, провел рукой по подушке из конского волоса, разглаживая неглубокую вмятину от ноги.

В кухне он прижался щекой к холодному эмалевому боку плиты и запустил руку в узкий зазор между ней и желтой стеной. Пошарил немного. Там стояла заряженная мышеловка, во всяком случае, раньше стояла, поэтому он водил рукой осторожно. Найдя резиновый шланг, который соединял плиту с газовой трубой, он изо всех сил, насколько мог в ограниченном пространстве, за него дернул. Раздался отчетливый хлопок, и послышалось слабое шипение, которое быстро стихло. Он выпрямился со шлангом в руке. Кухонное окно выходило на серый внутренний двор, где в погожие дни жарилось на веревках белье, хотя сам двор всегда, даже в самую ясную погоду, представлял собой нечто среднее между свалкой и джунглями. Там обитали крысы, валялись развороченные матрасы и разломанные ящики. Там ютилась поросль чахлой городской растительности: кривенькое деревце, почерневший плющ – напоминания о давным-давно забытых попытках разбить тут садик. От старьевщика до случайного пьяницы – любой голос, поднимавшийся из глубин двора, принадлежал тому, от кого хорошего не жди. Как-то Энни, сидя на подоконнике с прищепкой во рту и корзиной мокрого белья у ног, увидела, как какой-то мужчина приволок по грязи ребенка и привязал к шесту, к которому крепились бельевые веревки. У нее на глазах этот человек снял ремень, но при первом же резком шлепке по голым ягодицам ребенка она закричала. Она швырнула в него прищепки, горшок с плющом, а потом и эмалированный таз, в котором все еще была мыльная вода. Перегнувшись через подоконник, она пригрозила вызвать полицию, пожарных и «Общество Джеррити»[1]1
  Возникшее в 1874 г. общество по защите детей, официальное название «Общество по предотвращению жестокого обращения с детьми». – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть]. Мужчина поднял было глаза, словно его встревожила внезапная перемена погоды (неожиданно полил дождь), пожал плечами и, отвязав рыдавшего ребенка, потащил его прочь.

– Я знаю, как тебя зовут! – крикнула ему вслед Энни. Хотя на самом деле не знала. Ложь давалась ей легко. В тот день она почти час расхаживала перед домом в ожидании, когда снова появятся мужчина с мальчиком.

Когда, услышав ее крики, на кухню прибежал Джим, она по пояс высунулась из окна, стоя на полу на мысочках. Ему пришлось обхватить ее бедра и буквально втянуть назад, чтобы уберечь от падения, и это был всего лишь один (позже их стало много) день, когда он не пошел на работу или опоздал на смену.

У Джима были нелады со временем. Очень некстати для железнодорожника, даже если он служит на «Бруклинском скоростном транзите». Его беда заключалась в том, что он любил показать времени кукиш. Даже упивался этим. Еще в раннем детстве Джим сообразил, что когда подходила к концу долгая ночь, когда наступали неизбежные пять утра – граница, стена, в которую упирались все ночные радости (выпивка, разговоры, сон или теплое тело Энни), когда прочие мужчины, эти несчастные овцы покорно отказывались от радостей сна или выпивки, разговора или любви ради обязательных дневных дел, достаточно самой малости – просто закрыть глаза, – и можно продолжить то, что хочется. Достаточно пробормотать: «Я не пойду», «Не позволю меня ограничивать». Конечно, не всегда требовалось отказываться от дня целиком. Иногда даже малого удовольствия опоздать на час-другой хватало, чтобы вспомнить: он сам себе хозяин, часы его жизни (а что может быть драгоценнее?) принадлежат ему одному.

Две недели назад его уволили за необязательность и нарушение субординации. Закаленный мужчина (а не краснеющий униженный мальчишка, который неловко топтался перед начальством) встряхнулся – уж ему-то такие удары нипочем! – и ушел, равнодушный, свободный. Но когда он рассказал обо всем Энни, та расплакалась, а потом сердито сказала сквозь слезы, что у них скоро будет ребенок, хотя и знала: сообщать новости таким образом значит обречь малыша на жизнь, полную всяческих бед.

Взяв кухонные полотенца, которые Энни повесила на край раковины сушиться, Джим скрутил их в жгут и затолкал под раму кухонного окна.

Шланг он потянул за собой через гостиную в спальню. Сняв ботинки, попробовал взять конец шланга в рот, словно собираясь вдохнуть дым. Он видел такое в детской книжке с картинками еще на родине: примерно так поступал там один толстый султан, возлежавший на красной подушке. Вынув шланг, он сел на край кровати. Склонив голову, помолился: «Ныне и в наш смертный час…» Потом растянулся на кровати. Свет еще больше потускнел. «В смертный…» «Наш час…» Дома, на родине, мама, разложив на коленях книжку с картинками, протягивала руку, чтобы повернуть часы у него за спиной циферблатом к стене.

Не пройдет и часа, как он снова положит ей голову на плечо. Или нет? Бывали моменты, когда его вера вдруг пропадала – так открывается люк под ногами повешенного. Джим встал, нашел под подушкой ночную рубашку и скрутил в жгут и ее тоже. Потом уложил на подоконник, втискивая ткань в узкую щель между рамой и подоконником, хотя и прекрасно знал, что это совершенно бесполезно и не нужно.

По улице внизу шли люди – главным образом женщины, потому что магазины работали допоздна, а народ из контор еще не начал расходиться по домам. Сплошь темные пальто и шляпы. Пара-тройка колясок, из-под колес вылетают прозрачные брызги. Он увидел, как по серому тротуару семенят, склонив головы, две монахини в черных накидках и белых двурогих чепцах. Прижавшись щекой к холодному оконному стеклу, он смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Когда он отвернулся от окна, сумерки наползли изо всех углов комнаты, и ему пришлось выставить вперед руку, чтобы дойти до маячившей светлым пятном кровати.

Он снова растянулся на ней. Словно забавляясь, приставил шланг к глазу, точно рассчитывал увидеть в нем черный коридор туннеля подземки, подсвеченный в противоположном конце золотом следующей станции. Потом опять сунул шланг в рот и еще раз глубоко вдохнул. Он ощутил тошноту, внезапное головокружение, что было ожидаемо, но он просто об этом забыл. Он закрыл глаза и сглотнул. Где-то на улице мать позвала ребенка. Медленно зацокала копытами впряженная в телегу лошадь. Послышался шорох колес по лужам. В квартире прямо над ним что-то упало на пол – корзинка с рукоделием, наверное: глухой удар, потом дробный перестук вывалившихся деревянных коклюшек. А может, это раскатились выпавшие из кошелька монеты.

В шесть вечера уличные фонари на фоне влажной темноты придали воздуху лоск. Свет фонарей заблестел на трамвайных рельсах и в оконных стеклах, тут и там на сверкающей поверхности черных луж. Искусственный свет отразился от кузова задержавшейся пожарной машины и от бледных лиц в толпе, заискрился золотом на каждом, у кого были очки. Например, на сестре Сен-Савуар из конгрегации «Малых сестер бедняков»[2]2
  Конгрегация, основанная в 1842 г. Жанной Жюган в Сан-Серване во Франции, изначально называлась «Служительницы бедных», позднее название было изменено на «Малые сестры бедняков».


[Закрыть], которая провела день в вестибюле универмага «Вулворт», что возле Бруклинской мэрии, с корзинкой для сбора милостыни на коленях. Она как раз возвращалась в монастырь (с полным мочевым пузырем и отекшими лодыжками), обратив круглые очки к свету фонарей. В зимнем воздухе отчетливо ощущался ужасный запах – поблизости разразился пожар.

Кошель с собранными за день деньгами был привязан к ее поясу, корзинку она прятала под мышкой, под накидкой. Дом, в котором случился пожар, казался удивленным: окна на всех четырех этажах распахнуты настежь, на холодном ветру полощутся веревки от жалюзи и тонкие занавески. Хотя само здание оставалось темным, вестибюль за каменным крыльцом был освещен, там толклись полицейские и пожарные с фонарями. Парадная дверь была открыта, равно как и дверь в квартиру на первом этаже. Сестре Сен-Савуар хотелось поскорее пройти мимо, добраться до монастыря, до собственной комнаты и собственного туалета (пальцы у нее замерзли, лодыжки распухли, хлипкая корзинка была неудобно зажата под боком), но она все равно протолкалась через толпу и поднялась по ступенькам. В тени каменных перил змеился обмякший пожарный шланг. Повернувшиеся на шум ее шагов в коридоре двое полицейских приподняли фуражки, потом протянули ей для пожатия руку, точно ее кто-то вызвал.

– Сестра, – произнес один. Он раскраснелся и вспотел, и даже в тусклом свете она разглядела, что манжеты его мундира опалены. – Вот сюда.

В квартире толпился народ, возможно, сюда набились все жильцы дома. Здесь царили запахи гари и сырого пепла, паленой шерсти и паленых волос, плотные пятна света свечей и тяжкий гул разговоров шепотом. Собравшиеся разделились на две группы: одна – вокруг мужчины средних лет без пиджака и в шлепанцах, сидевшего на стуле у окна, закрыв лицо руками, другая – вокруг другого мужчины, топтавшегося у лежавшей на темном диване женщины, над ними висела незажженная люстра под абажуром с бахромой. На лбу у женщины лежала тряпка, и она как будто вполне связно отвечала на вопросы склонившегося над ней молодого человека. Увидев монахиню, женщина подняла вялую руку и сказала:

– Она в спальне, сестра.

От запястья и до локтя ее рука блестела от какой-то мази – возможно, просто сливочного масла.

– Полегче с салом, – посоветовала сестра. – Если, конечно, не вознамерились им пропитаться.

Услышав это, молодой человек, рассмеявшись, повернулся. На нем была серая фетровая шляпа, и в усмешке блеснул молочный зуб.

– А вы будьте любезны снять шляпу, – велела сестра.

Призванием сестры Сен-Савуар было входить в дома незнакомых людей, главным образом старых или больных, невозмутимо переступать пороги квартир и комнат, открывать бельевые шкафы, буфеты или ящики бюро, заглядывать в унитазы или осматривать грязные носовые платки, которые они стискивали в руках, но, сколь бы часто ей ни приходилось вторгаться в чужие дома, ее первый порыв – отстраниться, прикрыть глаза – не ослабел с годами. Проходя через гостиную в узкий коридор, она склонила голову, но успела увидеть достаточно, чтобы заключить: тут живет еврейка. В том, что это женщина, она не сомневалась, а вот о вероисповедании только догадывалась: по люстре под абажуром с бахромой, по пианино у дальней стены, по тому, что на темных картинах в узком коридоре были изображены не святые, а самые обычные крестьяне. Жилье, не готовое к приему гостей, замершее, как это часто бывает, из-за кризиса или трагедии в часы тихого уединения. Сестра мимоходом углядела тарелку на маленьком столе в крошечной кухне, а еще – надкушенный и испачканный темной подливой кусок хлеба на тарелке. Стакан чая на свернутой газете.

В освещенной свечами спальне, где в дальнем углу совещались еще двое полицейских, где на спинке стула висели черные чулки, где на низком туалетном столике в беспорядке валялись щетки и носовые платки, где на потертом ковре в ногах кровати лежал серый корсет… боком сидела на кровати девушка. Темная юбка раскинулась вокруг нее, точно она упала с большой высоты. Она сидела спиной к двери, лицом к стене. Еще одна женщина склонилась над ней, положив руку ей на плечо.

Полицейские, увидев монахиню, кивнули, а тот, что пониже, снял фуражку и сделал к ней шаг. У него тоже манжеты были опалены. Еще у него было тяжелое лицо, несвежее дыхание и скверные зубные протезы, но в жестах – он указывал короткой рукой на девушку на кровати, на потолок и на квартиру этажом выше, где произошел пожар, – сквозило сострадание. Сострадание бременем гнуло его к земле. Добросердечный, подумала сестра, один из нас. По его словам, девушка вернулась из магазина и обнаружила, что дверь в ее квартиру заблокирована изнутри. Она пошла к соседям, мужчине на ее этаже и женщине, которая жила здесь. Те помогли ей надавить на дверь и открыть ее, а потом мужчина зажег спичку, чтобы посветить в темноту. Последовал взрыв. К счастью, сказал полицейский, он сам стоял на ближайшем углу и успел потушить пожар, а соседи – отнести всех троих сюда. Внутри, в спальне, он нашел молодого человека на кровати. Смерть от удушья. Муж девушки.

Сделав глубокий вдох, сестра Сен-Савуар перекрестилась.

– Заснул, бедняга, – сказала она негромко. – Наверное, лампочка контрольного индикатора погасла.

Взглянув через плечо на кровать, полицейский взял сестру за локоть и вывел в узкий коридор. Они остановились на пороге кухни. Сцена, вырванная из времени: надкушенный хлеб, темная подлива, стакан красноватого чая на маленьком деревянном столике, отодвинутый стул (в дверь настойчиво стучали), газета с кособокими строчками типографского шрифта.

– Он покончил с собой, – шепнул полицейский. Дыхание его отдавало чем-то кислым, словно ему было нехорошо от того, о чем приходится докладывать. – Включил газ. Повезло еще, что всех жильцов дома с собой не прихватил.

Привыкшая врываться в жизнь незнакомых людей, сестра приняла эти сведения с тактичным кивком, но за потребовавшуюся на это секунду, за промежуток времени, пока она поворачивала и склоняла голову, ее лицо скрылось за широкими полями жесткого чепца. Мгновение миновало, и ее глаза за стеклами очков снова стали маленькими, карими и отражали слабый свет так, как способна только гладкая поверхность – мрамор или чугун, ничего водянистого: правда о самоубийстве была и признана, и спрятана подальше. Точно так же она кивала, вытаскивая носовые платки из сжатых кулачков молодых женщин, разворачивая, чтобы увидеть кровь вперемешку с мокротой, и сворачивая снова. Точно так же она кивала, когда входила в чужие дома, видела бутылки в мусорном ведре, пустые кухонные шкафы, прикрытые косынками синяки, а однажды – бледного младенца размером с мизинец в тазике, полном крови. Точно так же молчала, склоняла голову, кивала…

– Как фамилия девушки? – спросила она.

Полицейский нахмурился.

– Мак… как-то там. Соседи называли ее Энни. Они ирландцы, – добавил он. – Вот почему я решил послать за вами.

Сестра улыбнулась. В глазах-пуговках скрывались темные глубины.

– Вот как? – переспросила она.

Они оба знали, что никто за ней не посылал. Она возвращалась домой, просто проходила мимо. Она снова опустила голову, прощая полицейскому его тщеславие, – разве он не упомянул, что сам потушил пожар?

– Тогда я пойду к ней, – сказала она.

Уже собираясь уходить, она увидела, как к полицейскому направляется молодой человек с молочно-белым зубом, он все еще был в шляпе.

– Эй, О’Нил! – окликнул он. Вот уж кто не имел представления о приличиях.

В полутемной спальне соседка, стоявшая у кровати, мыслями была далеко. Кряжистая женщина лет сорока. Ей, несомненно, надо было укладывать спать детей, ублажать мужа. У нее своя семья, свои беды, от нее нельзя требовать, чтобы она бесконечно опекала других горемык.

Монахиня только кивнула, пока они менялись местами. Уходя, женщина оглянулась и шепнула с порога:

– Я могу для вас что-нибудь сделать, сестра?

Сестра Сен-Савуар вспомнила шутку, которую отпустила как-то, когда тот же вопрос ей задала в одно непростое утро молодая монахиня: «Да. Не могла бы ты за меня пописать?»

Но вслух она сказала:

– Мы справимся.

Ей хотелось, чтобы Энни Мак-как-то-там услышала именно это.

Когда соседка ушла, сестра Сен-Савуар достала из-под плаща свою маленькую корзинку. Корзинка была неопрятной и жалкой, сплетенной неблагословенными, неумелыми пальцами, и ей несладко пришлось от того, что ее так долго прижимали к телу. Сестра постаралась распрямить ее и придать форму, в ноздри ей ударил запах зелени, который тепло тела и труды ее рук иногда выманивали из высохшей лозы. Поставив корзинку на прикроватную тумбочку, она отвязала от пояса кошель. Сегодня – сплошь монеты, в основном по одному пенни. Положив кошель в корзинку, она осторожно опустилась на краешек кровати: почки у нее ныли, в лодыжках и стопах пульсировала боль. Она посмотрела на девушку – длинную спину, изгиб молодого бедра, тонкие ноги под широкой юбкой. Внезапно девушка повернулась и с плачем уткнулась ей в колени.

Сестра Сен-Савуар накрыла ладонью темную головку Энни. Волосы были густыми и мягкими, как шелк. Редкая красота. Сестра погладила тяжелый узел волос, который грозил развалиться, и смахнула прядь с ее щеки.

В одном монахиня была уверена: муж лелеял эту девушку с прекрасными волосами. Любовь не была причиной трагедии. Скорее уж дело в деньгах. В алкоголе. В безумии. В погоде и времени года: умирающий день в начале февраля, есть ли в году пора, более подходящая для отчаяния? Самой сестре сегодня приходили на ум похожие мысли, пока она долгие часы просила милостыню в продуваемом насквозь вестибюле.

«Мы все испытываем отчаяние, – думала она, – все мы, кто идет по улице, входит в магазин или выходит из него, с мокрыми плечами, ссутулившиеся, все, кто видел ее, но сделал вид, будто не видит, все, кто хмурился, и все (хотя в этот сырой день таких было не слишком много), кто, проходя, опускал руку в карман или сумочку, мы все его испытываем, думала она, в сей юдоли слез чувствуем груз низкого неба, равнодушного дождя и сырых глубин бесконечной зимы, кислый запах вестибюля, сернистое дыхание подземки, медных монет, холод, который забирается под одежду и опустошает твое нутро».

Сегодня она просила милостыню шесть с половиной часов и была так подавлена погодой и самой зимой, что не нашла в себе сил сдвинуться со своего насеста и снести будничное унижение – воспользоваться общественным туалетом в универмаге. И потому она покинула свой табурет на час раньше обычного.

– А нужно нам вот что, – сказала она наконец. – Не спешить и продвигаться шаг за шагом. – Это была ее обычная вводная фраза. – Ты обедала?

Девушка затрясла головой, потершись о бедро монахини.

– Каким-нибудь родственникам можно позвонить?

Девушка снова покачала головой.

– Никого нет, – прошептала она. – Только мы с Джимом.

У сестры Сен-Савуар возникло искушение чуть приподнять плечо девушки, чтобы уменьшить давление на ноющий мочевой пузырь, но она сдержалась. Она сможет потерпеть еще немного.

– Тебе нужно где-то переночевать, – сказала она. – Во всяком случае, сегодня.

Девушка отстранилась, подняв лицо к тусклому свету.

Она оказалась не настолько юной и не настолько хорошенькой, как воображала сестра Сен-Савуар. Заурядное круглое лицо, сейчас опухшее от слез, залепили мокрые пряди прекрасных волос.

– Где мне его похоронить? – спросила она.

В ее глазах монахиня прочла решимость продвигаться шаг за шагом – и это был не результат ее увещеваний, а скорее, из какого теста была сама девушка.

– У нас есть участок на Голгофе в Куинсе, – продолжала она. – Мы взяли его, когда поженились. Но теперь церковь ни за что не позволит.

– У тебя есть документы на участок? – спросила монахиня.

Девушка кивнула.

– Где?

– Наверху. В буфете.

Сестра мягко коснулась щеки девушки. Не столь юное или хорошенькое лицо, как она вообразила поначалу, но уже знакомое: дуги густых бровей, чуть выпяченная верхняя губа, россыпь родинок на щеке. Отчаяние легло на сей день тяжким грузом. Против отчаяния сам Бог бессилен – в это сестра Сен-Савуар твердо верила. Она верила, что Бог опустил голову на руки, пока молодой человек квартирой выше выскользнул из своей серой жизни (из воротничка и из ярма) не из-за отсутствия любви, а из-за абсолютной неспособности продолжать, в очередной раз выбираться из глубин холодного февраля и хмурого, клонящегося к вечеру дня. Бог плакал, она верила в это, когда вставала со своего табурета в вестибюле «Вулворта» на час раньше обычного, когда поворачивала на улицу с пожарной машиной, рассеивающейся толпой, светом фонарей, застрявшим в мелких лужах, даже когда поднималась по каменной лестнице, – ноги отекли, хотелось в туалет, но она все равно шла, хотя никто за ней не посылал. Тень от обмякшего пожарного шланга вдоль балюстрады, тень, похожая на сброшенную кожу огромной змеи, могла бы подсказать ей, что худшее уже случилось.

Однажды, когда она была послушницей, ее послали в запущенную квартиру, полную несчастных детей, где напоминавшая скелет женщина, состарившаяся, бледная как смерть, едва сохранившая человеческий облик от боли, терзалась в последних муках болезни.

– Тут ничем не поможешь, – предостерегла ее сестра Мириам перед тем, как открыть дверь. А потом, когда они переступили порог, когда на них обрушились чудовищная животная вонь разложения, хриплые стоны женщины, удручающее молчание голодных детей, она добавила: – Сделай, что сможешь.

– Твой муж уснул, – шепнула теперь сестра Сен-Савуар. – Пламя угасло. Это был сырой и несчастливый день. – Она выдержала паузу, желая удостовериться, что девушка услышала. – Его место на Голгофе. Вы же оплатили участок, так?

Девушка медленно кивнула.

– Ну, так туда он и отправится.

За тридцать семь лет, что прожила в этом городе, сестра обзавелась множеством знакомых, умевших обходить самые разные правила и постановления (церковные, муниципальные и те, которые сестра Мириам называла правилами хорошего тона), которые усложняли жизнь женщинам, женщинам из бедных слоев вообще и католичкам в частности. «Мой собственный „Таммани-холл“»[3]3
  Политическое общество демократической партии США в Нью-Йорке, действовавшее с 1790-х по 1960-е годы. В первой половине XIX в. стало главной политической силой Нью-Йорка, к 1870-м превратилось в орудие верхушки демократической партии и отличалось неразборчивостью в средствах и коррупцией лидеров.


[Закрыть] – так называла свой кружок сестра Мириам.

Она могла бы похоронить мужа этой женщины на Голгофе. Если все сделать достаточно быстро, должно получиться.

– Как долго вы с Джимом были женаты? – спросила монахиня. Она знала, что в самом произнесении имени вслух уже есть толика воскресения.

– Два года, – произнесла, глядя в потолок, девушка, потом провела кончиками пальцев по животу. – Летом ребенок родится.

Сестра кивнула. Хорошо. Теперь Бог хотя бы голову поднял. Ему ведомо будущее.

– Хорошо, – сказала она вслух.

Значит, летом надо будет заботиться о ребенке. Ради разнообразия она не спихнет смену подгузников и отирание рта на послушниц. Она почти улыбнулась. «Из глубины взываю…»[4]4
  Отсылка к Псалму 129 «Из глубины взываю к Тебе, Господи».


[Закрыть] От фразы словно повеяло свежестью – обещание ребенка этим летом. Запах зелени, выманенный из сухой лозы.

Оторвав руку от живота, девушка схватилась за голову.

– Он потерял работу, – сказала она. – Его уволили. Выгнали из «Бруклинского скоростного». Он не знал, куда податься.

Сестра мягко высвободила руку Энни из волос (такие безумные, мелодраматичные жесты ведут лишь к безумным, мелодраматичным речам) и снова положила ее на живот, туда, куда бедняжке следовало устремиться мыслями.

– Возможно, сегодня тебе лучше остаться здесь, – сказала она. – Я поговорю с хозяйкой квартиры. Мы что-нибудь придумаем.

В гостиной глаза всех присутствовавших обратились к сестре Сен-Савуар, точно ее и впрямь прислали, чтобы руководить происходящим. Условились, что хозяйка квартиры (ее фамилия была Гертлер) переночует у своей невестки через улицу. Поскольку газ перекрыт и включат его только завтра, большинство жителей дома на ночь разойдутся кто куда. В вестибюле соседи спускались по темной лестнице с постельными принадлежностями и саквояжами в руках. Одного из них сестра Сен-Савуар попросила передать владельцу пансиона поблизости, что туда отправится мужчина в шлепанцах. Невоспитанный молодой человек в шляпе уже отбыл, поэтому она отправила офицера О’Нила к некоему доктору Хэннигану.

– Назовите мое имя, – сказала она. – Он, конечно, закатит глаза, но приедет.

Только когда все разошлись, задолго до прихода доктора Хэннигана, сестра Сен-Савуар позволила себе воспользоваться туалетом. В том году ей исполнялось шестьдесят четыре, но скованность в спине и коленях и артрит в руках в сырые дни, не говоря уж о более недавнем недуге, перемежающихся отеках лодыжек и стоп, заставляли задуматься о ее полезности. Она все меньше ухаживала за больными, все чаще и чаще ее отправляли с корзинкой просить милостыню. Она молчала, скрывая недовольство новым укладом, иными словами, жаловалась только Богу, который знал, что у нее на душе. Бог и послал ее сюда.

Она помогла Энни раздеться и устроиться поудобнее в кровати миссис Гертлер. Держала повыше свечу, пока доктор Хэнниган осматривал ее, прикладывая стетоскоп к животу и поднимавшейся и опускавшейся груди.

Когда он собрался уходить, сестра попросила его зайти в монастырь и сказать, где она («Чтобы там не подумали, будто меня убили средь бела дня»). И не мог бы он зайти в морг и сказать, что все хлопоты возьмет на себя «Похоронное бюро Шин и сыновья»? Она подалась вперед, чтобы лучше его видеть, – ей хотелось убедиться, что она смотрит ему прямо в глаза. Есть кое-какие детали, добавила она, о которых она попросила бы его умолчать.

Позже пришли из монастыря еще две сестры с одеялами и двумя грелками, завернутыми в тряпки, а заодно принесли ужин: сухие галеты, сыр и горячий чай. Сестра Сен-Савуар все съела, сидя в кресле, придвинутом к кровати.

Она задремала с четками в руке, и ей приснилось (конечно же, из-за холода и привычной ледяной ломоты в пальцах ног), будто она сидит на своем табурете в вестибюле «Вулворта». Дважды она резко просыпалась, потому что во сне плетеная корзинка (полная монет) соскальзывала у нее с коленей.

Когда темнота немного рассеялась (в рассвете была некая белизна, позволявшая поверить, что день принесет нечто большее, чем просто серость), она встала и вышла в гостиную. Две принесшие припасы сестры – сестра Люси и юная монахиня, чье имя она не могла вспомнить, – спали, сидя на диване, нахохлившись в своих черных накидках, как две чайки на пирсе. Медленно сестра поднялась сначала на один пролет, потом на другой, пока не нашла сгоревшую квартиру. Понемногу светало, но все равно трудно было определить, что воспламенилось при взрыве, хотя отчетливо ощущались запахи гари и паленой шерсти. А потом она увидела на полу мужское пальто, насквозь промокшие подушки дивана с высокой спинкой и прожженную дыру в центре отсыревшего ковра. На кухне еще висели обгорелые остатки пары муслиновых занавесок и дуга сажи шла через всю стенку возле плиты. Проведя по ней пальцем, она убедилась, что удалить ее будет нетрудно. Но она понимала: большей загвоздкой станет ужасная вонь, только усилившаяся в ночном воздухе. Запах мокрых углей. Запах залитого водой торфа, сырого камня и размокшего дерева. Пожар, кораблекрушение, перелопаченная земля кладбищ… Она подошла к единственному окну узкой кухни. Внутренний двор скрывался в глубокой тени, там как будто копошились мелкие серые птицы, и на нее волной нахлынула тоска. Присев на подоконник, она подобрала забытое там скрученное кухонное полотенце.

Большинство выходивших во внутренний двор окон были еще темными, лишь слабые отсветы тут и там: кому-то рано на работу, у кого-то грудной младенец или бдение у кровати. С неохотой она снова опустила взгляд в колодец двора. Солнце должно подняться очень высоко, чтобы осветить темную свалку, но и в этот час игра теней привлекла ее внимание. Конечно же, там были птицы, или охотившаяся кошка, или в собравшейся лужей дождевой воде неуверенно отразился наступающий рассвет, но на мгновение ей показалось, что во дворе человек, который заполз, нет, лучше сказать, скорчился под черными пластами мусора и палой листвы. В слабом утреннем свете едва-едва блеснули капли пота на высоком лбу, сверкнули зубы или глаза.

Поежившись, она размяла онемевшие пальцы. Разгладила на коленях полотенце и аккуратно его сложила.

Она могла бы сказать себе, что иллюзия не случайна: Бог показал ей молодого человека, самоубийцу, заключенного в горьком чистилище, но отказалась от этой мысли. Это суеверие. Это лишено милосердия. Сам дьявол привлек ее взгляд к тому нагромождению и соблазнял предаться отчаянию. Вот в чем истина.

Буфет в столовой размерами и длиной напоминал лодку. Сестра нашла договор на аренду квартиры и свидетельство о браке, и только потом ее рука легла на узкую синюю папку, на которой кто-то (строгим мужским почерком) написал: «Документы на Голгофу». Папку она сунула себе в карман.

В спальне окна стояли нараспашку, рулонные шторы подняты, испачканный пеплом шнур медленно покачивается на утреннем ветерке. Постель была застелена, одеяла разглажены, тут – никаких следов пожара, хотя налицо сажа на дальней стене. И никаких признаков того, где мог бы лежать на кровати муж. Она сразу поняла (было сочувствие в его жестах, сочувствие к девушке, к жильцам квартиры этажом выше), что когда тело уже увезли, невысокий полицейский вернулся, расправил и подоткнул покрывало. Один из нас.

Взяв две подушки, сестра Сен-Савуар сняла с них наволочки и хорошенько их встряхнула (вспорхнуло несколько белых перьев), а сами подушки разложила в открытом окне. Она сняла одеяла и простыни, помедлив на мгновение, снимая очки и пристально рассматривая штопку, которую нащупала пальцами (стежки маленькие, аккуратные), сказала Богу: «Как Ты сотворил нас», увидев знакомые ржавые пятна тут и там на синем тике матраса. Простыни она затолкала в наволочку и обернула одеялом.

Отходя с постельным бельем от кровати, она ударилась обо что-то пальцем ноги и обернулась посмотреть, в чем дело. Мужской ботинок из коричневой кожи, основательно поношенный. Ботинки стояли в изножье кровати. Раззявленные и потерянные, со спутанными шнурками. Она поддала их ногой, чтобы не мешали пройти.