Текст книги "Девятый час"

С ворохом постельного белья она спустилась по узкой лестнице. Сестра Люси глубоко дышала во сне. Сестра Сен-Савуар сгрузила на диван рядом с ней ворох белья, а когда даже это ее не разбудило, коснулась черным ботинком ботинка сестры и остро ощутила повтор: пустой мужской ботинок наверху и ботинок сестры Люси здесь, и нога смертной владелицы все еще в нем.

– Я бы хотела, чтобы ты посидела с леди, – сказала она.

В спальне молодая монахиня (ее звали сестра Жанна, в честь основательницы конгрегации) перебирала четки, устремив взгляд на груду одеял и пальто, под которыми спала хозяйка. Сестра Сен-Савуар подала знак от двери, и они с сестрой Люси поменялись местами. В гостиной сестра Сен-Савуар попросила сестру Жанну отнести постельное белье в монастырь в стирку и принести оттуда ведро и швабру. Вместе они сверху донизу отскребут квартиру этажом выше, свернут мокрый ковер, высушат половицы, починят, что смогут, чтобы смягчить для девушки возвращение туда, где произошло несчастье, где перегорела лампочка, поскольку ей придется вернуться, ведь ей некуда идти, а летом еще и ребенок родится.

От последней новости на глаза сестры Жанны навернулись слезы. Слезы были ей к лицу – на этом лице еще не просохла роса юности. Юная сестра послушно подхватила с дивана постельное белье. Сестра Сен-Савуар проводила ее в вестибюль, а после смотрела ей вслед, глядя, как она изящно спускается по каменной лестнице, прижимая тюк к бедру, чтобы видеть, куда ступать крошечными ножками. Небо было бесцветным. Как и тротуар. Как и улица. В холодном свежем воздухе еще витал запах гари, а может, он просто засел у сестры Сен-Савуар в ноздрях. Над головой кружили редкие снежинки. Сестра Жанна была очень маленького роста и даже в черном плаще казалась совсем хрупкой, но в ней чувствовалась твердость, даже живость, пока она с узлом спешила прочь: столько всего предстояло сделать! Сестра Сен-Савуар понимала, что в ее возрасте трагедия увлекательна не менее влюбленности.

Зайдя в квартиру, сестра Сен-Савуар заглянула в спальню сказать, что скоро вернется, и сама спустилась вниз. Похоронная контора Шина располагалась всего в восьми кварталах.

Ветер холодил сестре Жанне руки (перчатки остались в карманах, слишком поздно их теперь доставать), а еще она чувствовала пульсацию крови в запястьях и висках. Она чувствовала, как колотится сердце у нее в груди, к которой прижат узел постельного белья, будто она убегает с ним. Горе прошлой ночи придало новому дню глубины, истинности, но для сестры Жанны первые часы любого дня, часы заутрени, были всегда самым святым. В это время, казалось ей, она была наиболее близка к Богу, видела Его в нарастающем свете, в обновленном воздухе, в тишине улиц (занавески задернуты, витрины забраны ставнями), а еще – в первых признаках жизни. В приятных шумах телеги молочника, в звяканье бутылок и стуке копыт, в щебете немногочисленных птиц, в криках далеких чаек, грохоте трамвая по авеню, в пыхтении буксира на реке – во всеобщем пробуждении, новом начале. Глубокая ночь пугала сестру до дрожи: она знала, что одолеваема ересью суеверий и полетов воображения, но это знание не помогало справляться с ужасами, которые она умела придумывать, когда просыпалась помолиться в три утра. А в напряженные, переполненные заботами дневные часы у нее едва хватало времени поднять глаза. Время ужина – с тех пор как она пришла в монастырь – было временем покоя, в которое Богу незачем вторгаться, ведь хлеб и суп всегда были хороши, а общество женщин, уставших после долгого дня от ухода за больными, – самодостаточным.

Но именно в час, когда солнце вставало на горизонте гудящим золотом или бледным персиком или хотя бы, как сейчас, серой жемчужиной, она чувствовала, как дыхание Бога согревает ей шею. Именно в этот час ей казалось, что сам город пахнет как неф собора – сырым камнем, холодной водой и свечным воском, и звук ее шагов по тротуару и по мостовой на пяти перекрестках заставлял думать о том, как священник в начищенных ботинках приближается к алтарю. Или, может, даже жених (из какого-нибудь романа, что она читала девочкой), переполненный любовью и предвкушением.

Извернувшись, сестра Жанна протиснула свой узел в приоткрытые кованые ворота монастыря и поднялась по ступенькам к парадной двери. Остальные монахини как раз выходили из часовни, и от того, как чинно и тихо они ступали по темному коридору, пока еще не тронутому светом извне, она еще острее ощутила жизнь в собственных жилах. Такое чувство посещало ее, когда маленькой девочкой она вбегала с яркого света в респектабельный, затененный дом, и день за днем ее просили говорить тише, потому что ее больная мать спит. Она пристроилась вслед за сестрами, а потом свернула к лестнице в подвал. Монастырская прачка, сестра Иллюмината едва не наступала ей на пятки. Подвал был темный, полный теней, но в маленькие окошки уже сочилось бледное утро. В этот час в подвале лишь слабо пахло мылом, и сильнее – землей и кирпичом, холодным подземельем. Едва переведя дух, сестра Жана пересказала историю смерти, пожара и ожидания ребенка, а также просьбу сестры Сен-Савуар. Сестра Иллюмината без улыбки забрала у сестры Жанны простыни, одеяло и покрывало, а после, дернув вверх подбородком, выставила ее из своих владений.

– Отнеси сестре завтрак, – велела она. – И скажи ей, что высохнут они в лучшем случае завтра. Даже если повешу их у печки.

Когда сестра Жанна двинулась в обратный путь, снег пошел упорнее, тротуар сделался скользким. С собой она несла швабры и ведро, в котором лежала щетка с железной щетиной, заодно и завтрак: термос с чаем, хлеб с маслом и джем были завернуты в полотенце, но все равно при малейшем движении гремели в металлическом ведре. Этот звук лишь заставлял сестру прибавлять шагу, а встречных (по большей части мужчин) приподнимать шляпы и улыбаться при виде нее: маленькая монахиня решительно спешит куда-то с ведром и шваброй. Когда она добралась до нужного дома, сестра Люси как раз спускалась по лестнице, плотнее запахивая на бедрах плащ и опуская вниз уголки губ, точно два эти движения были как-то взаимосвязаны – своего рода подгонка внешнего облика к внутреннему состоянию, в котором сестра Жанна сразу распознала лютый гнев.

– Ей сегодня вечером тело вернут, – сказала сестра Люси и для пущего эффекта добавила: – Сегодня вечером. Для прощания. А похороны завтра, с утра пораньше.

Ее обвислые щеки задрожали. Она была мужеподобной, некрасивой, лишенной чувства юмора и строгой, но при этом превосходной сиделкой. Она многому научила сестру Жанну, в том числе обращать внимание на мочки ушей умирающего – первый признак, что час близок.

– Завтра! – повторила сестра Люси. – На Голгофе. Обо всем уже договорилась. – Поежившись, она плотнее завернулась в плащ и еще больше скривила губы. – И с чего это ей так неймется его закопать? – Белки ее глаз подернулись желтизной, глаза бегали, словно вбирая в себя крыши и ледяные снежинки. – Скажу только одно, – объявила сестра Люси: – Бога не обманешь.

Опустив голову, она снова потянула полы плаща. Сестре Жанне вспоминалась картина, которую она видела однажды то ли в зале суда, то ли на почте: на портрете был изображен каменнолицый генерал в снегу (может, Джордж Вашингтон?), он именно так кутался в плащ.

– Бога не перехитришь, – продолжала сестра Люси.

Сестра Жанна (с ведром в одной руке и шваброй другой, впервые за утро чувствуя, как холод забирается под распахнутый плащ) с чувством благодарности повернулась к женщине, которая, проходя мимо, произнесла: «Доброе утро, сестры». Женщина была молода и одета по погоде: поверх широкополой шляпы повязана темно-синяя шаль, еще одна наброшена на плечи. Перед собой она толкала коляску. На поднятом верхе коляски лежали небольшие снежные наносы, снегом были также присыпаны выпуклости черных перчаток. Даже несмотря на объемистое мужское пальто, было видно, что женщина беременна.

– Доброе утро, – с поклоном откликнулись монахини.

И сестра Жанна сделала шаг в строну, чтобы заглянуть в коляску. Она почувствовала, что сестра Люси тоже неохотно наклоняется посмотреть. Младенец был так закутан в шерстяную шотландку, что видны были только два безмятежных глаза, крошечный нос и черточка задумчиво поджатых губ.

– Какой хорошенький! – воскликнула сестра Жанна.

– Ему нравится снег, – откликнулась мать. У нее самой порозовели щеки.

– Смотрит, как он падает, а? – спросила сестра Жанна.

Сестра Люси даже улыбнулась. Это была лишь слабая, напряженная улыбка, но светлая и всесильная, учитывая, через какую стену гнева ей пришлось пробиться. Она осветила младенца и даже мать. А потом снежинки начали собираться в желтых ресницах сестры Люси, и она снова прищурилась.

– Муж хорошо с тобой обращается? – спросила она.

Сестра Жанна на секунду закрыла глаза. Кровь прилила к ее щекам. Молодая мать издала короткий удивленный смешок.

– Да, сестра. Очень даже.

Сестра Люси подняла руку без перчатки, сурово грозя красным артритным пальцем, и сестре Жанне снова вспомнился генерал Вашингтон (или, может, это был Наполеон?).

– У него хорошая работа?

– Да, – ответила молодая мать и встала прямее. – Он швейцар в «Отеле святого Франциска».

Сестра Люси кивнула, хотя ответ едва ли ее удовлетворил.

– Вы живете поблизости?

– Да, сестра. – Молодая мать качнула головой назад, указывая направление. – В триста четырнадцатом. С прошлой субботы.

После этих слов сестра Люси выставила палец, почти коснувшись груди женщины.

– Приходи ко мне, – велела она, – в любой момент. Если он тебя обидит.

– Он ко мне добр, – повторила со смехом молодая женщина.

– Мы из монастыря на Четвертой. Я – сестра Люси. – Она сжала кулак, потом потерла пальцами один о другой. – А это сестра Жанна. Приходи к нам, если надо будет.

Женщина изобразила намек на реверанс и явно собралась идти дальше.

– Обязательно. Доброго вам утра, сестры.

Она успела отойти всего на несколько футов, когда сестра Люси произнесла:

– Будь он к ней добр, позволил бы перевести дух, прежде чем заводить еще ребенка. – Она сморгнула снежинки, стремившиеся залепить ей глаза. – Мог бы подумать не о своем удовольствии, а о ее здоровье.

С сестрой Люси любая радость была сродни прогулке по краю пропасти.

Склонив голову, сестра Жанна с минуту изучала мыски их одинаковых ботинок. Несмотря на холодок, она все еще чувствовала, как горят ее щеки.

– Я, наверное, пойду в дом, – прошептала она и повернулась к лестнице.

– Я постараюсь оповестить! – крикнула ей вслед сестра Люси. – Поговорю с мистером Хеннесси, он всех железнодорожников знает. Но она так спешит, что много народу нам не собрать. Всего один вечер для прощания.

Сестра Жанна, не оборачиваясь, кивнула и продолжила подниматься. Она совсем забыла, что Бог в снегу вокруг, в холоде и в необъятном небе; она совсем забыла про радость от трудов будущего дня. Вместо этого она думала, как хорошо будет избавиться от сестры Люси.

В коридоре у лестницы полицейский и пожарный совещались с каким-то господином. Когда сестра проходила вестибюль, они разом повернулись и кивнули ей. Дверь в квартиру была приоткрыта, и она тихонько вошла. В совсем уже дневном, пусть и тусклом свете комната казалась красивее, чем вчера ночью – хотя бы потому, что теперь занавески на большом трехстворчатом окне были раздвинуты и от снега на улице тут стало веселее. В комнате все еще витал запах гари, но теперь к нему примешивался аммиачный запах чистящих средств – запах идущего своим чередом дня. Миновав гостиную, она очутилась в узком коридоре, где со стен смотрели портреты унылых крестьян, и увидела в крошечной кухне сестру Сен-Савуар. Прислонив швабру к двери, сестра Жанна отнесла ведро к столу, где сидела старая монахиня. Кухня была убрана и отмыта, и о прерванном ужине хозяйки дома напоминала лишь газета. Сейчас она была расстелена перед сестрой.

Сестра Жанна налила чай с молоком в чашку, которую достала из буфета, и поставила перед старой монахиней.

– Тут все еще ужасно холодно, сестра.

Та пододвинула к себе чашку поближе.

– Только что приходили включить газ, – сказала она. – Я попросила мужчин выбросить кое-что из вещей, которые слишком пострадали от огня. Еще они помоют за меня стены. Так что у нас кое-какой прогресс.

Достав из буфета тарелку, сестра Жанна выложила на нее хлеб с маслом и джем.

– Мистер Шин заберет сегодня из морга тело, – продолжала сестра Сен-Савуар. – Когда леди проснется, пусть первым делом подберет ему костюм. Ты его потом отнесешь к Шину. Отпевание завтра в шесть утра. Потом кладбище. Земля, хвала Господу, не промерзла. Все закончится еще до начала нового дня.

– Быстро как-то… – Поколебавшись с секунду, сестра Жанна добавила: – Сестра Люси недоумевает, к чему такая спешка.

Сестра Сен-Савуар подняла глаза не выше ободка чашки.

– У сестры Люси, – равнодушно отозвалась она, – слишком длинный язык. – Она перевернула разложенную газету первой полосой вверх, выровняла края, потом коснулась очков. – Вот тут есть заметка, – она указала место пальцем, – мистер Шин об этом сегодня упомянул. Один человек в Джерси, играя на бильярде у себя дома, случайно задел газовый кран в комнате. Тут сказано, кием. Им в бильярд играют, тут так говорится. И в результате умер от удушья. – Она подняла подбородок. – Бедная жена заглянула позвать его к ужину и нашла его мертвым. – За очками ее темные глаза блеснули. – Не далее как позавчера. Мистер Шин утром об этом упомянул в разговоре со мной. Он сказал, подобное сейчас часто бывает. Несчастные случаи с газом.

Сестра сдвинула палец вверх по странице.

– А вот заметка про самоубийство, – продолжила она. – На той же странице. На Уордс-Айленде. Там одного человека лечили в больнице от сумасшествия. Казалось, он пошел на поправку, а потом вдруг взял, и бросился в воду, и пропал. С моста Хелл-Гейт[5]5
  Название моста переводится как «Врата ада».


[Закрыть]. Тут говорится, что вода поглотила его у Врат ада. – Она поцокала языком. – Точно дьяволу понадобилось поставить в своей работе жирую точку. – Она снова сдвинула руку, словно совершая над страницей крестное знамение. – А вот еще заметка про мужчину с Уолл-стрит. Он лишился рассудка. В тот же день. Орал и швырял на улицу бутылки. Его спровадили в больницу. – Она подалась вперед, водя пальцем по строчкам. – Там он потребовал встречи с Дж. П. Морганом и полковником Рузвельтом.

– Это правда? – Сестра Жанна тоже подалась вперед.

– Правда, – рассмеялась сестра. Улыбка словно приклеилась к ее лицу. – Дьявол любит такие короткие хмурые дни.

Сестра Жанна выпрямилась спину. Иногда она спрашивала себя, не выжила ли сестра Сен-Савуар из ума. Спросила же она в первый день сестры Жанны в монастыре: «Ты не могла бы за меня пописать?»

– Мистер Шин мне сказал, – продолжала старая монахиня, – что может показать заметку про бильярд любому в церкви или на кладбище. На случай, если возникнут вопросы. Чтобы понятнее было, насколько часто такое случается. И насколько легко такие случаи истолковать неверно. В конце концов, тот человек в Нью-Джерси ведь рано вернулся с работы. И закрыл за собой дверь. Будь он бедняком, а не тем, у кого есть бильярдный стол, историю могли бы подать совсем иначе. Богатые способны протолкнуть в газеты вообще все, что пожелают.

К тому времени как миссис Гертлер вернулась, чтобы снова вступить во владение своей квартирой, Энни уже встала, оделась и сидела на стуле у окна, сжимая обеими руками один из носовых платков сестры Жанны.

Обе монахини поднялись с ней в квартиру наверху: сестра Жанна шла впереди, а сестра Сен-Савуар замыкала шествие, каждый шаг отдавался болью в ее отекших лодыжках. У двери она задержалась, давая Энни войти в квартиру вместе с молодой монахиней.

В четыре часа к дому подъехал черный катафалк. Три женщины высматривали его из окна спальни. Первым из машины вышел элегантный мистер Шин в длинном зимнем пальто. Он же первым появился наверху. Это был высокий человек с острым носом, скулами индейского вождя и большими глазами под тяжелыми веками, которые как нельзя лучше подходили для его профессии. Широким жестом сняв шляпу, он взял обе руки вдовы в свои и, быстро оглядев скудно обставленную комнату, предложил леди и обеим монахиням подождать в спальне, пока он займется необходимыми приготовлениями. Энни и сестра Жанна сели бок о бок в ногах кровати, а сестра Сен-Савуар заняла пост у двери. Им было слышно, как мистер Шин отдает указания. Потом они уловили (такое ни с чем не перепутаешь!) звуки заносимого по лестнице гроба: пыхтение, скрежет дерева о косяк. А потом мистер Шин постучал в дверь спальни, чтобы сказать, что все готово.

Лицо мужа Энни было восковым и бледным, но оставалось красивым. Моложавое и торжественное на фоне накрахмаленного белого воротничка, оно сохранило какое-то юношеское упрямство. С таким лицом мальчишка встречает ложку касторки, подумала сестра Сен-Савуар.

Энни и сестра Жанна преклонили колени, а сестра Сен-Савуар, перекрестившись, задумалась о том, какой грех обмана совершает, тайком хороня самоубийцу в освященной земле. Мужчину, который отверг собственную жизнь, любовь этой убитой горем девочки, ребенка, который родился бы у них летом. Она сказала Богу, который знал ее мысли: «Возложи вину на меня, если пожелаешь». Бог может вписать этот день на листе гроссбуха, где перечислены прочие ее грехи: ненависть, которую она испытывала к кое-каким политикам, кражу подаяния, когда она забирала деньги из корзинки для милостыни, чтобы подавать, кому пожелает: больной триппером девушке, женщине, избитой пьяным мужем, матери младенца размером с мизинец, которого она завернула в чистый носовой платок, окрестила и похоронила в саду монастыря. Все те мгновения бесчисленных дней, когда ей отказывало сострадание, когда ей отказывало терпение, когда ее любовь к созданиям Божьим не могла тягаться с юношеской остротой ее презрения к их глупости, к их мелким грешкам.

Да, верно, она хотела, чтобы самоубийцу похоронили на Голгофе, но лишь потому, что это принесло бы утешение его бедной жене. Чтобы девочка получила то, за что заплатила. Но еще она хотела доказать, что она нечто большее, чем побирушка, испытать на прочность связи, которые наладила в этой части города, которые налаживала на протяжении жизни. Она хотела, чтобы его похоронили на Голгофе, потому что власть церкви не желала его туда пускать, а она, положившая жизнь на служение церкви, хотела, чтобы его допустили.

«Положи на другую чашу добро, которое я сделала, – молилась она. – Мы это уладим, когда я предстану пред Тобой».

Попрощаться пришло лишь несколько соседей, каждый был довольно сдержан в выражениях сочувствия, учитывая общее невысказанное мнение: сукин сын едва их всех с собой не прихватил. Заглянула троица краснорожих железнодорожников, но задержалась всего на минуту, когда стало ясно, что выпивку им не предложат. Позднее две монахини спустились с мистером Шином вниз, чтобы дать девочке побыть наедине с мужем. Очутившись на тротуаре, мистер Шин достал из кабины катафалка свежую газету и, развернув, постучал пальцем по узкому столбцу заметки. Сестра Сен-Савуар подалась вперед прочесть, сестра Жанна от нее не отставала. В тускнеющем свете холодного вечера, под размывающей контуры моросью дождя и пеленой поднимающегося тумана они едва-едва разобрали заголовок: «САМОУБИЙЦА ПОДВЕРГ ОПАСНОСТИ СОСЕДЕЙ». Далее следовал полный отчет о пожаре и смерти мужчины, добровольно расставшегося с жизнью.

– Ничего не поделаешь, сестра, – шепнул мистер Шин. – Раз уж пропечатали в газете, ни на одно католическое кладбище тело не примут. С меня голову снимут, если попытаюсь привезти его в церковь.

Сестре Жанне казалось, что черный газетный шрифт и особенно набранный жирным заголовок раздуваются и размываются с каждой каплей дождя, на миг превращая весь мир в нечто сделанное из бумаги в рытвинах слез.

Но сестра Сен-Савуар оттолкнула руку похоронного агента. Ей вспомнился невоспитанный молодой человек с торчащим зубом и в серой фетровой шляпе. Ее очки вспыхнули в свете зажегшихся фонарей.

– В «Нью-Йорк таймс», – сказала она, – слишком много трепачей.

Монахини снова поднялись наверх. Сестра Сен-Савуар сознавала, с каким терпением маленькая сестра Жанна выстаивает с ней на каждой ступеньке, подставляя руку, чтобы предложить помощь. Наверху они уговорили плачущую вдову подняться с колен и лечь в кровать. Заботу о ней взяла на себя сестра Жанна – ни тени усталости в худой спине, ни малейшего признака того, как утомляет безмерное сострадание к незнакомому человеку. Когда Энни уложили, сестра Жанна предложила сестре Сен-Савуар пойти в монастырь отдохнуть. Она прошептала, что просидит у кровати всю долгую ночь и леди будет готова рано утром.

– К чему готова? – спросила ее сестра Сен-Савуар, пытаясь определить, много ли понимает молодая монахиня, и подозревая, что не так уж много. – Никакого отпевания не будет. – Из-за невероятного, до мозга костей, утомления ее ответ прозвучал резче, чем она хотела бы.

Юная сестра Жанна подняла на нее красивые глаза, в которых снова собиралась влага.

– Я подготовлю ее ко всему, что ее ждет, – ответила она с детской решимостью.

Сестра Сен-Савуар оставила их перешептываться в спальне. У гроба она постояла, чтобы снова всмотреться в неподвижное лицо молодого человека. Потом подошла к кухонному окну и вновь заглянула в чистилище внутреннего двора. В этот час там ничего не было видно. Любое движение, любая жизнь – за освещенными окнами выше: мужчина за столом, ребенок под прикроватной лампой, молодая женщина, укачивающая младенца.

Разумеется, именно сестра Жанна будет рядом, когда летом ребенок появится на свет.

Именно за сестрой Жанной пошлют.

Старая монахиня почувствовала, как к горлу подступает зависть нищего. Да, верно, она завидовала маленькой Жанне, новый грех в ее гроссбухе, завидовала ее вере, решимости и легко дающимся слезам. Но также она завидовала и наступающему рассвету, заутрене, до которой еще столько часов. Она завидовала самому дневному свету, завидовала каждой женщине, которая вступит в него, делая один шаг за другим, и никакая боль не пригнет ее к земле, когда столько дел надо переделать.

Уверенная, что попадет на небо, ибо Богу известны ее прегрешения, сестра Сен-Савуар тем не менее – уже сейчас – завидовала живым.

Она отвернулась от холодного стекла и отмахнулась от мыслей о Боге, который привел ее сюда, чтобы Жанна могла последовать за ней. Так исполненная горечи старуха может повернуться спиной к неверному мужу.

Ребенок – девочка – родился в августе, спустя всего три недели после того, как умерла старая монахиня. Ее назвали Салли, но при крещении дали имя Сен-Савуар – в честь сестры и доброты, которую она проявила в тот печальный день. В тот сырой и хмурый день, когда перегорела лампочка. Когда наш молодой дедушка, бывший служащий «Бруклинского скоростного транзита», чью могилу мы так и не нашли, послал жену за покупками, а сам лег подремать.