Текст книги "Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)"

– Нам бы только туфли захватить, и все, – сказала Джинни.

– Нет уж, придется, придется вам задержаться, раз уж вы здесь, – сказала женщина (Джун, конечно же), посмеиваясь так, будто сама мысль о том, что они не зайдут, это какая-то неуместная шутка. – Зайдите, отдохните немножко.

– Да что же мы мешать вам будем? Вам же ужинать! – сказал Нил.

– А мы – уже, – сказал Мэтт. – Мы ужинаем рано.

– Но у нас столько салата с чили осталось! – вклинилась Джун. – Зайдете, поможете прикончить.

– О, спасибо, конечно, – сказала Джинни. – Но я не думаю, что смогу сейчас что-нибудь съесть. В такую жару я и думать о еде не способна.

– Тогда, может, что-нибудь выпьете? – нашлась Джун. – Есть имбирный лимонад, кока. А, вот что у нас еще есть: персиковый шнапс!

– И пиво, – сказал Мэтт, обращаясь к Нилу. – «Голубое» нравится?

Взмахом руки Джинни подозвала Нила ближе к ее окошку.

– Я не могу, – сказала она. – Просто скажи им, что я не могу.

– Ну пойми, ты же их этим обидишь, – зашептал он. – Они стараются проявить любезность.

– Но я не могу. Может, ты сам сходишь?

Он склонился ближе:

– Знаешь, на что это будет похоже, если ты не зайдешь? Это будет похоже на то, что ты считаешь себя лучше их.

– Сходи ты.

– Да тебе же, как войдешь, сразу станет лучше. С кондиционером-то!

Джинни покачала головой.

Нил выпрямился:

– Джинни решила остаться, отдохнуть тут, поскольку машина в тени.

Джун за свое:

– Но зачем же, пожалуйста, пусть отдохнет в доме…

– А что, от «Голубого» я, пожалуй, не откажусь, – сказал Нил. И повернулся к Джинни с натянутой улыбкой. Он показался ей отстраненным и злым. – Ты уверена, что с тобой тут все будет в порядке? – спросил он ее так, чтобы слышали они. – Уверена? Ничего, если я зайду ненадолго?

– Обо мне не беспокойся, – сказала Джинни.

Одной рукой обняв за плечо Элен, другой Джун, он товарищески повел их к трейлеру. Мэтт, посмотрев на Джинни, как-то странно улыбнулся и двинулся следом.

На сей раз, когда он приказывал собакам идти за ним, Джинни разобралась наконец с их кличками.

Губер. Салли. Пинто.

Микроавтобус стоял под ивами, росшими в ряд. Ивы были большие и старые, но узкие их листочки давали лишь зыбкую тень. Однако уже то, что она осталась одна, было огромным облегчением.

В самом начале дня, выезжая из городка, где они жили, они остановились у придорожного лотка и купили ранних яблок. Пошарив в сумке у ног, Джинни достала одно и слегка надкусила – скорее, просто попробовать, сможет ли она что-то проглотить и удерживать в желудке. Нужно было чем-то перебить мысль о чили и торчащем пупе Мэтта.

А что… ничего. Яблоко было твердым и кислым, но не слишком кислым, так что, если откусывать понемножку и хорошо прожевывать, может, и пойдет.

Таким (ну, или почти таким) она несколько раз Нила уже видела. Обычно это бывало из-за какого-нибудь мальчишки в школе. Сперва упоминалось имя – небрежно, невзначай, даже уничижительно. Потом смущенный вид, пристыженное и в то же время вызывающее хихиканье.

Но никогда еще не случалось, чтобы это был кто-то, кого ей придется терпеть в доме, и никогда это не приводило к чему-то серьезному. Время мальчика истекало, и он исчезал.

Интересно, когда истечет время этой. Не думать об этом. Это не должно быть важно.

Тут ей пришлось задуматься: а что, если бы это происходило вчера, – так же ли это было бы важно, как сегодня?

Она вышла из машины, оставив дверцу открытой, чтобы можно было опираться на внутренний поручень. Все, что снаружи, было слишком раскалено, длительное время держаться рукой невозможно. Надо было убедиться, что она может нормально стоять. Потом она немного прошлась по тенечку. Кое-какие листочки ив уже желтеют. Некоторые лежат на земле. Стоя в тени, она оглядела двор и то, что на нем находится.

Вот весь во вмятинах пикапчик для доставки мелких грузов, он без обеих фар, зато с названием фирмы, выведенным краской на боку. Детская прогулочная коляска с выгрызенным собаками сиденьем, дрова, сваленные кучей и не уложенные в поленницу, груда огромных шин, великое множество пластиковых бутылей, среди которых попадаются канистры из-под масла; обрезки старых бревен и пара оранжевых пластмассовых тентов, скомканных и брошенных у стены сарая. В самом сарае старый тяжелый грузовик «дженерал моторс» и маленький побитый грузовичок «мазда»; еще там виднеется садовый трактор среди целых и поломанных агрегатов, колес, каких-то рукоятей и штырей, которые могут быть как полезными, так и бесполезными в зависимости от того, какой толк из них придумаешь извлечь. Экое множество вещей, которые скапливаются у людей на попечении! В точности как у нее самой все эти фотографии, официальные письма, протоколы собраний, вырезки из газет – тысячи наименований всякой всячины, к которой она когда-то была причастна, а теперь переписала на диск, когда готовилась ложиться на химиотерапию и со всем этим пришлось расставаться. Тоже ведь все может оказаться на свалке. Как и все это, если умрет Мэтт.

Кукурузное поле – вот куда она хотела бы попасть. Кукуруза там была выше ее головы, может быть, выше головы Нила… Так хочется забраться в ее тень. И с этой мыслью, единственной в голове, она пошла туда через двор. Собак, слава богу, кажется, забрали в дом.

Забора не было. Заросли кукурузы просто подходили к территории двора и обрывались. Она вошла прямо в них и двинулась по узкому промежутку между двумя рядами. Листья похлопывали ее по лицу и рукам, как клеенчатые ленты. Шляпу пришлось снять, чтобы ее не сбило. Каждый стебель заканчивался початком, похожим на младенца в пеленках. В зарослях стоял чуть не до тошноты сильный запах овощного роста, зеленого крахмала и горячих соков.

Зашла она туда, вообще-то, с мыслью прилечь. Лечь в тени этих огромных грубых листьев и не выходить, пока не услышит, как Нил ее зовет. А может, и тогда не выходить. Но ряды располагались чересчур тесно, не ляжешь, а специально как-то тут возиться, устраиваться… нет, она была слишком занята мыслями. Слишком рассержена.

Мысли были не о том, что происходило только что. Она вспоминала, как какие-то люди целой группой сидели вечером на полу у нее в гостиной (или комнате для собраний), занятые одной из этих их шибко серьезных психологических игр. Одной из тех игр, посредством которых человека якобы можно сделать более честным и жизнерадостным. В игре требовалось говорить первое, что приходит в голову, когда смотришь на каждого из остальных. И некая седовласая дама по имени Эдди Нортон, приятельница Нила, сказала: «Мне не хочется этого говорить вам, Джинни, но каждый раз, как я на вас погляжу, в голове так и вертится: синий чулок».

Сейчас Джинни уже не припоминала, ответила ли она в тот раз что-нибудь. Или отвечать по правилам игры не полагалось? Но теперь ответ у нее был: «Почему вы говорите, что вам не хочется этого говорить? Неужто не замечали, что, когда человек говорит, будто ему не хочется что-либо говорить, на самом деле так и рвется сказать это. Не кажется ли вам, что, если мы теперь такие честные, следовало бы с этого и начать?»

То был не первый раз, когда она таила, не озвучивала подобные ответы. Более того, ей вообще хотелось указать Нилу на то, что эта их игра просто фарс. Вот, скажем, когда подходила очередь Эдди, разве кто-нибудь осмеливался сказать ей что-нибудь неприятное? Что вы, конечно нет! Говорили «Злючка» или «Честная, как пригоршня холодной воды в лицо». Ее просто боялись, вот и все.

– Пригоршня холодной воды, ага! – язвительно сказала она вслух.

От других она слышала вещи куда более щадящие. «Дитя-цветок» или «Родниковая Мадонна». Тот, кто это сказал, имел в виду, конечно же, «Родниковую Манон», она это поняла, но поправлять не стала. Ей было отвратительно сидеть и выслушивать о себе мнения чужих людей. Главное, кто бы что ни сказал, все было неправдой. Никогда не была она ни робкой, ни покорной, ни естественной, ни непорочной.

А ведь когда умрешь, только эти мнения и останутся.

Пока все эти мысли носились в голове, она сделала то, что на кукурузном поле проще простого, – заблудилась. Переступила с одного ряда на другой, потом на следующий и, может быть, куда-то повернула. Попыталась вернуться тем же путем, каким пришла, но это явно был не тот путь. Солнце опять прикрыла облачность, то есть где запад, было непонятно. Кроме того, она не удосужилась заметить, в какую сторону шла, когда входила в заросли, так что это в любом случае не помогло бы. Остановилась, послушала, но не услышала ничего: один шепот листьев да отдаленный шум транспорта.

Да еще сердце – бухало так, как и положено сердцу, у которого впереди еще годы и годы жизни.

Потом открылась дверь, раздался собачий лай, крик Мэтта, и дверь захлопнулась. Джинни стала протискиваться сквозь стебли и листья в направлении, откуда слышала шум.

Оказалось, что она и зашла-то не далеко. Топталась все время на маленьком уголочке поля.

Мэтт помахал ей рукой и прикрикнул на собак.

– Вы не пужайтесь, не пужайтесь их! – крикнул он ей.

Как и она, он шел к машине, но с другой стороны. Когда расстояние между ними сократилось, он заговорил тише, может быть, даже особым, интимным тоном:

– Вам надо было подойти да в дверь стукнуться.

Решил, что она ходила в кукурузу, чтобы пописать.

– А я просто так – сказал вашему мужу: выйду, мол, гляну, как вы там.

– Спасибо, – сказала Джинни. – Со мной все в порядке.

Она забралась в микроавтобус, но дверцу закрывать не стала. Захлопнешь – может оскорбиться. Да и слаба была чересчур – дверцами хлопать.

– А он и впрямь у вас, гляжу, оголодал насчет салата с чили.

О ком он говорит?

А, Нил.

С нее лило, бил озноб, и в голове шумело так, будто от уха до уха протянута звенящая струна.

– Могу сюда вам принести, хотите?

Она помотала головой, изображая улыбку. Мэтт поднял бутылку с пивом вверх – салютует он ей, что ли?

– Выпьете?

Она снова покачала головой, все еще улыбаясь.

– Даже воды не выпьете? У нас вода тут хорошая!

– Нет, спасибо.

Стоит ей повернуть голову, в поле зрения окажется его лиловый пуп, и тогда она точно блеванет.

– А знаете, жил-был один парень, – начал он совсем другим голосом. Вальяжным, с затаенной смешинкой. – И вот, значит, выходит он как-то раз из сарая с букетом из конского щавеля. Его отец спрашивает: «Ты куда это конский щавель поволок?»

«Пойду раздобуду коня», – отвечает тот.

«Да ты сдурел, что ли, как ты его поймаешь – щавелем одним?»

Следующим утром возвращается на таком коне – загляденье. «Во, – говорит, – гля-кася!» И повел, стал быть, коня в сарай ставить.

Сказав что-то более определенное, я могу быть неверно понят. Нельзя позволять себе увлекаться оптимизмом. Но вообще-то, есть впечатление, что результат мы имеем неожиданный.

– На следующий день отец смотрит, парень опять куда-то намылился. А под мышкой больничная утка.

«Ты куда сегодня-то?»

«Да вот, мама говорит, ей бы к обеду утку».

«Дурак ты дурак, да как же ты собираешься ловить утку этим своим горшком?»

«Подожди, увидишь».

Следующим утром возвращается, а под мышкой крупненькая такая, жирненькая утка.

Все выглядит так, будто опухоль значительно уменьшилась. Мы, разумеется, на это надеялись, но, честно говоря, не рассчитывали. Это я, конечно, не к тому, что битва выиграна, просто есть кое-какие признаки улучшения.

– Папаша аж рот открыл. Не знает, что и сказать.

А следующим вечером – ну прямо вот тут же! – смотрит, а его сын выходит со двора с большим пучком веток в руке.

Признаки явного улучшения. Мы не знаем, в будущем возможны осложнения, предстоит снова тяжкая борьба, но можно сказать, что некоторый осторожный оптимизм оправдан.

– «А что это за ветки у тебя в руке?»

«Дык то ж пусси-виллоуз! Писечное дерево».

«О’кей, сынок, – папаша ему в ответ. – Но ты, это… подожди-ка. Минутку тут потопчись, я только за шляпой схожу. Шляпу вот надену, и айда вместе!»

– Я этого не вынесу! – в голос воскликнула Джинни.

В голове она в это время так и сяк переворачивала разговор с врачом.

– Что? – удивился Мэтт. В его голосе все еще звучало затаенное хихиканье, но на лице появилось выражение какой-то детской обиды. – Что с вами опять такое?

Джинни трясла головой, зажимая ладонью рот.

– Это же просто анекдот, – сказал он. – Я вовсе не хотел вас обидеть.

Джинни, тряся головой:

– Нет, нет. Я… Нет.

– Ну ладно, ничего, я ушел. Не стану больше отнимать ваше время. – И он повернулся к ней спиной, даже не озаботившись увести за собой собак.

Доктору она ничего подобного не говорила. Да и зачем? Его-то вины тут нет. Однако что правда, то правда. Она не вынесет. Сказанное врачом все усложнило и запутало еще больше. Его слова значили, что ей в этом году придется все начинать заново. Они отнимали у нее последние остатки свободы. Плохонькая, но как-то защищающая оболочка, которую она, сама того не ведая, вокруг себя нарастила, оказалась прорвана, а без нее она чувствовала себя не то что голой, но словно вообще без кожи.

То, что Мэтт подумал, будто она ходила в кукурузу писать, заставило ее осознать, что надо бы и впрямь. Она вышла из машины, осторожно выпрямилась, раздвинула ноги и приподняла широкую хлопчатобумажную юбку. Этим летом она взяла манеру носить широкие юбки и не носить трусов, потому что не вполне уже контролировала мочевой пузырь.

Невидимая струя заплескала по щебенке. Солнце стояло уже низко, близился вечер. Вверху чистое небо, облачность исчезла.

Одна из собак нехотя гавкнула, как бы говоря, что кто-то идет, но этот кто-то был собакам знаком. К Джинни, когда она вышла из машины, подходить и приставать они не стали – к ее присутствию тоже уже привыкли. Бегом кинулись кого-то встречать, не проявляя ни тревоги, ни возбуждения.

Это оказался юноша (или молодой мужчина) на велосипеде. Свернул к микроавтобусу, и Джинни тоже обошла машину ему навстречу, для поддержки опираясь рукой на остывающий, но все еще теплый металл. Чтобы, когда он заговорит с нею, между ними не было только что сделанной ею лужи. Следовало как-то отвлечь его, чтобы он даже и на землю не посмотрел, не увидел этакого, и она заговорила первой.

– Привет, – сказала она. – Вы сюда с какой-нибудь доставкой?

Он усмехнулся, спрыгнул с велосипеда и уронил его наземь – все одним движением.

– Да я живу здесь, – сказал он. – Вернулся вот с работы.

Ей подумалось, что надо бы объяснить, кто она такая, чтобы он понял, как она здесь оказалась и надолго ли. Но это все как-то слишком сложно. Бессильно виснущая на машине, она, должно быть, похожа на пострадавшую в аварии.

– Ага, живу здесь, – повторил он. – А работаю в городе в ресторане. «У Сэмми» называется.

Официант. Чистенькая белая рубашка и черные штаны – форма официантов. Да и всем видом выражает уважительность и расторопность.

– Меня зовут Джинни Локье, – сказала она. – А Элен… Элен тут…

– О’кей, понял, понял, – сказал он. – Вы та, у кого Элен будет работать. А где Элен?

– В доме.

– А вас что, и зайти не пригласили?

Он примерно того же возраста, что Элен, подумала она. Семнадцать или восемнадцать. Стройный, изящный и самоуверенный, полный живейшего энтузиазма, на котором тем не менее вряд ли ему удастся подняться так высоко, как он надеется. Ей такие уже встречались, но кончили они в колонии для малолетних правонарушителей.

Впрочем, этот, похоже, кое-что соображает. Вроде бы понял, что она без сил и в некоторой растерянности.

– Джун тоже там? – спросил он. – Джун – это моя мама.

Его волосы были того же цвета, что и у Джун, – темно-русые с золотом. Они у него были довольно длинные и с пробором посередине, расчесанные на обе стороны.

– И Мэтт тоже? – спросил он.

– Да, и он, и мой муж.

– Нехорошо.

– Да нет, что вы, – сказала она. – Они меня звали. Но я сказала, что подожду здесь.

Нил приводил, бывало, домой то одного, то сразу двоих своих мапров, чтобы они под его руководством стригли газон или что-нибудь красили, пилили-строгали. Полагал, что это им полезно – быть принятыми в чьем-то доме. Джинни иногда с ними затевала флирт – весьма, впрочем, невинный, не попрекнешь. Просто дружески с ними разговаривала и давала им заметить мягкую юбку и аромат яблочного мыла. Нил перестал водить их домой не поэтому. Просто ему сказали, что это противоречит правилам.

– И что, долго уже тут ждете?

– Даже не знаю, – сказала Джинни. – Я не ношу часов.

– Нет, правда? – удивился он. – Я тоже. И между прочим, я первый раз вижу, чтобы кто-нибудь тоже не носил часов. А вы что, никогда их не носили?

– Нет, никогда.

– Вот и я тоже. Вообще никогда. Как-то даже и не хотелось. Не знаю почему. Вообще – не хотелось, и все тут. А я вроде как все равно знаю, который час. С точностью до пары минут. До пяти минут самое большее. К тому же я знаю, где все уличные часы висят. Еду, скажем, на работу, а сам думаю: вот, сейчас проверю – ну, вы меня поняли, чтобы вроде как удостовериться. Знаю, что первое такое место – это будут часы на здании суда, они видны, если смотреть между домами. И разница всегда не больше чем минуты на три, на четыре. Иногда кто-нибудь из обедающих спросит: не знаете, который час, и я им говорю сразу, не глядя. А им даже и невдомек, что у меня на руке часов нет. Но я, конечно, по-быстрому проверяю – на кухне-то у нас часы имеются. Но ни разу мне не пришлось возвратиться и сказать, что, мол, ошибочка вышла.

– У меня тоже это получается. Ну, иногда, – сказала Джинни. – Наверное, когда не носишь часы, вырабатывается особое чувство времени.

– Ага, это уж точно.

– Ну, и как вы думаете, сколько времени сейчас?

Он усмехнулся. Бросил взгляд на небо:

– Где-то к восьми уже. Минут этак без шести-семи восемь. Но у меня тут, правда, есть зацепка. Я знаю, когда вышел с работы, плюс потом я зашел за сигаретами в «Севен-илевен», поговорил пару минут с ребятами, а потом на велике домой. Вы ведь не в нашем городе живете?

Джинни сказала, что нет.

– А где?

Поведала и об этом.

– Я смотрю, вы устали. Хотите домой? Хотите, я зайду и скажу вашему мужу, что вы хотите домой?

– Нет. Этого не надо, – сказала она.

– О’кей, о’кей. Не буду. Мать там небось судьбу им предсказывает. Она умеет читать по ладони.

– В самом деле?

– Конечно. Пару раз в неделю она и в ресторане этим занимается. Еще по чаю. Ну, то есть по чаинкам.

Он поднял свой велосипед и откатил его, убрав с дороги микроавтобуса. Глянул внутрь сквозь водительское окошко.

– Ключи в замке, – сказал он. – Тогда… Хотите я сам вас до дому довезу? Вéлик можно кинуть внутрь. А вашего мужа и Элен пусть везет домой Мэтт, когда они там закончат. А если Мэтт к тому времени будет не очень, Джун довезет. Джун – это моя мать, но Мэтт мне не отец. А сами не водите? Нет?

– Нет, – сказала Джинни. Она не садилась за руль уже несколько месяцев.

– Нет. Вот, я так и думал. Тогда что – о’кей? Давайте я? О’кей?

– Только я другой дорогой поеду. По времени будет то же, что и по шоссе.

Через знакомый жилой комплекс не поехали. Поехали даже вообще в другую сторону, свернув на дорогу, которая шла как бы вокруг щебеночного карьера. Понять можно было только то, что в данный момент они едут на запад, в направлении самой светлой части неба. Фары Рикки (так он ей представился) все еще не включал.

– Здесь можно не опасаться кого-то встретить, – пояснил он. – Сколько помню, на этой дороге я, по-моему, ни разу ни единой машины не встретил, никогда. Очень немногие вообще в курсе, что тут есть дорога… А если я включу ближний свет, – продолжал он, – небо сразу потемнеет, и вокруг все тоже потемнеет, и вообще непонятно будет, где едешь. Мы еще подождем немножко, а уж потом, когда покажутся звезды, тогда фары и включим.

Небо было похоже на едва-едва окрашенное красное, желтое, зеленое или синее стекло, в зависимости от того, на какую часть неба смотришь.

– Вы согласны?

– Да, – сказала Джинни.

Как только включишь фары, деревья и кусты станут черными. Просто черными глыбами вдоль дороги, за которыми будет черный массив леса, тогда как сейчас это отдельные, все еще поддающиеся опознанию ели, кедры, тонкоперистые лиственницы, а под ними заросли недотроги с ее цветками, похожими на мерцающие огоньки. Цветы казались такими близкими, протяни руку – коснешься, да и машина ехала медленно. Джинни выставила руку в окно.

Нет. Не дотянулась. Но почти. Такое было впечатление, что дорога едва ли шире машины.

Джинни показалось, что впереди блеснула вода в канаве.

– Там что, справа вода? – спросила она.

– Справа? – отозвался Рикки. – И справа, и вообще повсюду. Вода тут по обеим сторонам от нас, а во многих местах она и под нами. Хотите посмотреть?

Он замедлил микроавтобус. Остановился.

– Вот посмотрите вниз с вашей стороны, – сказал он. – Откройте дверь и поглядите вниз.

Сделав как сказано, она увидела, что они на мосту. На маленьком мостике не более десяти футов длиной, крытом досками, уложенными поперек. Перил нет. А внизу неподвижная, стоячая вода.

– Мостики тут по всей дороге, – сказал он. – А где не мостики, там трубы под насыпью. Потому что вода тут все время течет то туда, то сюда под дорогой. Или просто стоит там и никуда не течет вообще.

– А глубоко тут? – спросила она.

– Да нет. Сейчас-то, летом, – нет. А вот подъедем к большому плесу – там глубже. Вот весной тут разливается так, что вся дорога под водой, не проедешь. Вот тогда глубоко. Плоское место тут тянется на много миль, и дорога идет по нему из конца в конец. Причем у нее нет ни одного пересечения с другой дорогой. Насколько я знаю, это единственная дорога через болото Борнео.

– Болото Борнео? – переспросила Джинни.

– Ну да, это у него официальное название.

– Есть такой остров, называется Борнео, – сказала она. – Но он на другом конце планеты.

– Этого я не знал. Все, что я слышал, это болото Борнео.

Теперь посредине дороги шла полоска темной травы.

– Время зажечь фары, – сказал он.

Включил, и они оказались в туннеле внезапной тьмы.

– Однажды я так сделал, – вновь заговорил он, – ну, то есть вот так же включил фары, смотрю, а там дикобраз. Сидит себе прямо посреди дороги. Столбиком таким сидит, вроде как на задних лапах, и смотрит прямо на меня. Как маленький старичок. Вусмерть испуганный, так что и двинуться не может. Я даже видел, как у него зубы стучат.

Она подумала: а ведь он, поди, девчонок сюда привозит.

– Ну что ты будешь делать! Я на клаксон давить, а он ни с места. Ну что я буду – вылезать, гоняться за ним? Это же дикобраз все-таки, мало ли, может иглой стрельнуть. И я остановился. Стою, время есть. Когда опять включил фары, его уже не было.

Теперь ветки придорожных кустов действительно были близко, царапали по дверце, но если и попадались среди них цветы, их было не видно.

– Хочу вам кое-что показать, – сказал он. – Хочу показать вам такое, чего вы наверняка никогда не видели.

Если бы все это происходило в той прежней, нормальной жизни, Джинни, возможно, начинала бы уже испытывать страх. Впрочем, если бы это было в прежней, нормальной жизни, ее бы тут вообще не было.

– Хотите показать мне дикобраза, – сказала она.

– Да ну. Нет, конечно. Кое-что куда более редкостное, чем какие-то там дикобразы! На мой то есть взгляд, разумеется.

Еще с полмили проехали, и он выключил фары.

– Видите звезды? – сказал он. – Я вот о чем. Звезды.

Он остановил микроавтобус. Сперва со всех сторон нахлынула глубокая тишина. Потом в нее по краям стали проникать звуки: глухой гул (видимо, отдаленного транспорта) и маленькие беспорядочные шорохи, стихающие прежде, чем их успеешь как следует расслышать, – их, наверное, производят какие-нибудь ночные животные, может быть птицы или летучие мыши.

– А весной если сюда забраться, – сказал он, – кроме лягушек, вообще ничего не слышно. От их кваканья просто глохнешь.

Он открыл дверцу со своей стороны.

– Вот. А теперь выйдите и давайте немного прогуляемся.

Джинни сделала, как было велено. Она шла по одной колесной колее, он по другой. Небо впереди казалось светлее, и появился новый звук – что-то вроде тихого ритмичного лопотания.

Дорога меж тем сделалась деревянной, а деревьев по сторонам больше не было.

– Дальше, дальше пошли, – сказал он. – Вперед.

Он подошел ближе и коснулся ее талии, как бы руководя и направляя. Потом убрал руку, предоставив ей идти по деревянному настилу, напоминающему палубу корабля. Подобно палубе корабля, настил подымался и опадал. Но здесь это было не из-за волн, движение вызывалось шагами – его и ее; в такт шагам настил немножко, еле заметно, подымался и опадал.

– Вы поняли, где мы находимся? – спросил он.

– На пирсе?

– На мосту. Это плавучий мост.

Теперь и она это видела: поверхность дорожного настила была всего в нескольких дюймах над стоячей водой. Он подвел ее ближе к краю, и они посмотрели вниз. В воде плавали звезды.

– Какая темная здесь вода, – сказала она. – Ну, то есть… она темная не только потому, что ночь?

– Она все время темная, – гордо подтвердил он. – Это потому, что топь. Она выделяет то же вещество, которое есть в чае, и вода поэтому похожа на черный чай.

Виден был ей и берег – кочки, поросшие тростником и осокой. Вода в тростниках чуть плескалась, отсюда и странный звук.

– Танин, – сказал он, выговорив это слово так гордо, будто, поднатужившись, вытащил его откуда-то из темноты.

Еле заметные движения моста вызвали у нее иллюзию того, будто и деревья, и кочки с осокой покоятся на плавающих земляных блюдцах, а дорога – это плавающая земляная лента, под которой сплошная вода. Причем эта вода хотя и кажется такой спокойной, но совершенно спокойной быть не может, потому что, стóит сосредоточить взгляд на какой-нибудь из отраженных звезд, начинаешь замечать, как она мигает, меняет форму и уплывает из поля зрения. Потом возвращается… но, может быть, уже и не она.

До этого момента ничего не замечая, Джинни вдруг спохватилась, что шляпа куда-то делась. Шляпы не было не только на голове, но и в машине тоже. Когда она выходила из машины писать и заговорила с Рикки, шляпы на ней уже не было. И когда сидела в машине, откинув голову на подголовник и прикрыв глаза, а Мэтт ей рассказывал свой анекдот, шляпы не было. Она, должно быть, обронила ее на кукурузном поле, когда в панике металась туда и сюда. В то время как она со страхом отводила взгляд, чтобы не видеть выпуклость его пупа с приклеившейся к нему лиловой футболкой, он совершенно спокойно взирал на ее жалкую черепушку.

– Вот только жаль, луны еще нет, – сказал Рикки. – Когда луна взойдет, тут и впрямь красиво.

– Тут и сейчас красиво тоже.

Он обнял ее обеими руками, как будто делает нечто само собой разумеющееся и времени у него для этого сколько угодно. Поцеловал в губы. Ей показалось, что впервые в жизни она соучаствует в поцелуе, который стал событием сам по себе. Не поцелуй, а целая история, развертывающаяся в себе. Нежный пролог, умелое подавление, беззаветное исследование и приятие, удержание с благодарностью и удовлетворенный уход.

– О! – сказал он. – О!

Он развернул ее, и они двинулись назад тем же путем, каким пришли.

– Так это и впрямь был первый раз, когда ты побывала на плавучем мосту?

Она сказала, да, первый.

– Ну вот, сможешь теперь приезжать сюда еще.

Он взял ее руку и качнул ею, будто хочет ее отбросить.

– А я первый раз поцеловал замужнюю женщину.

– Ну, ты их, вероятно, еще много перецелуешь, – сказала она. – У тебя еще время есть.

Он вздохнул.

– Да, – сказал он. Несколько даже отрезвленный и изумленный при мысли о том, что ему еще предстоит. – Да, наверное, да.

Джинни вдруг подумала о Ниле, оставшемся там, на твердой земле. О ветреном Ниле, который там с сомнением открывает ладонь взгляду женщины с русыми с золотом волосами, взгляду прорицательницы. Сидит, качаясь на краешке будущего.

Ну и ладно.

И она почувствовала к нему нечто вроде беззаботного сострадания, легкого, почти как смех. Этакий внезапный вихрь нежной веселости, унесший все ее раны и тяготы… На время, конечно. На время.