Текст книги "Мелодия во мне"

– Полноценный или из тех, кто подвизается на ролях типа «Кушать подано!»?

Кэрролл разражается веселым смехом.

– Честно признаюсь, что я отпахал и в этом качестве несколько лет. Хотя слуга был из меня никудышный. Но сейчас, – он слегка откашливается. Видно, внезапно до него доходит осознание своего нынешнего статуса, – но сейчас я уже не бегаю по сцене в качестве прислуги и не сшибаю чаевые, изображая официанта в каком-нибудь фильме. То есть зарабатываю себе на жизнь и без чаевых то там, то здесь. – Он слегка пожимает плечами. – Участвую в большом телешоу на правах ведущего. Плюс съемки в кино…

Кэрролл улыбается ослепительной белозубой улыбкой. Да он же самая настоящая кинозвезда, доходит до меня наконец.

– А я вас узнала? Ну там, на борту самолета…

– Возможно! – Он снова неопределенно пожимает плечами. – Мы ни о чем таком не говорили сначала… А потом я быстро отключился.

Я пытаюсь вообразить себе, о чем именно мы могли беседовать с этим белозубым красавцем, сидя в салоне первого класса: я со своей унылой физиономией, запечатленной на обложке глянцевого журнала, и он. Ничего дельного в голову не приходит, а потому принимаю все сказанное им как данность. О чем-то же мы с ним говорили? Так, мило поболтали о пустяках. Да, именно так! О пустяках…

Я громко вздыхаю.

– Боюсь, мне здесь тоже придется задержаться надолго. Хотя, конечно, у меня впереди не маячит участие в съемках какого-нибудь шикарного фильма…

– Ну уж не прибедняйтесь, пожалуйста! Вы ведь летели на встречу с какой-то супер-пупер-модной художницей из числа тех, что ныне у всех на слуху. – Он энергично встряхивает головой. – Вот только имени ее я, к большому сожалению, вспомнить не могу. Кажется, Гармони… Фейт? Или я ошибаюсь? Вроде она из хиппи.

Моя мать уже упоминала о том, что я имею отношение к какой-то художественной галерее. Я снова напрягаю мозги. Раз я галерист, то вполне резонно, что я летела на встречу с художницей. Но увы! – не срабатывает. Слова Кэрролла не вызывают у меня отторжения, нет. Но и никаких воспоминаний тоже.

– Кажется, я пообещал вам, что когда вернусь в Нью-Йорк, то обязательно наведаюсь в вашу галерею и даже что-нибудь куплю для себя.

– Это вы серьезно? Или просто так, обычный светский треп? Такой необязательный флирт, что ли…

Он смущенно опускает голову и виновато улыбается. По лицу этого парня можно читать все, как по открытой книге.

– Я замужем! – на всякий случай напоминаю я ему.

Он снова пожимает плечами.

– Тогда все гораздо сложнее, чем я себе представлял.

Сложнее? Не понимаю! Что сложнее? Ничего не помню!

– К тому же вы еще совсем юнец! Полагаю, не больше двадцати двух?

– Двадцать восемь! Я просто выгляжу моложе своих лет. – Кэрролл делает глубокий вдох. – Но кажется, я вас порядком утомил. Пора мне сматывать удочки. Я ведь просто хотел поблагодарить вас, и все!

Я чувствую, как тяжелеют мои веки. Но прежде чем отпустить парня восвояси, я беру с него обещание, что завтра он снова навестит меня. Появляется медсестра и увозит его в палату. На прощание он кладет глянцевый журнал на мою кровать, рядом с фотоальбомами, заполненными фотографиями незнакомых мне людей. И я лишний раз задаюсь вопросом, прежде чем снова погрузиться в сон. Как так случилось, что я ничего не могу вспомнить из своей прежней жизни? А ведь она задокументирована буквально по часам… сотни снимков, и никаких ассоциаций. Никаких!

* * *

Пошли уже четвертые сутки после того, как я вышла из комы, полторы недели с момента авиакатастрофы. За это время меня подвергли всем известным на сегодняшний день тестам и обследованиям: МРТ, УЗИ, компьютерная аксиальная томография, пробы на содержание активного кислорода в крови, еще какие-то тесты, названий которых я просто не помню. Со мной имел беседу больничный психиатр, меня проверили на уровень интеллекта (скольких американских президентов вы можете назвать? Выяснилось, что ни одного, но тут вовремя подсуетился мой муж Питер. Он убедил психолога, что у меня никогда не было особой тяги к истории и знаю я ее из рук вон плохо). То есть я сдала массу анализов, прошла все обследования, но так и не приблизилась к главному. Вопрос о том, что именно вызвало потерю моей памяти, остался открытым.

Физически я тоже ощущаю себя пока не вполне в норме. Правда, сегодня с меня сняли шейный гипс, но запястье левой руки по-прежнему в лубке, там вроде обнаружена какая-то трещина. Синяки на спине – видно, повреждены несколько верхних ребер. Во всяком случае, стоит мне пошевелиться чуть сильнее обычного, и тут же острая боль пронзает все тело. Но в целом, если не считать многочисленные рубцы и струпья на лице, с моим телом все более или менее в порядке. Зато голова… То есть если бы не голова, то можно было бы сказать, что я почти здорова.

Мама повесила над моим изголовьем какие-то магические кристаллы. Говорит, они исцеляют. Видно, думает, что она умнее всех остепененных докторов со всеми их званиями и титулами, которые представляют, так сказать, официальную ветвь медицины. И конечно, продолжает без устали пичкать меня нескончаемыми просмотрами слайдов, запечатлевших мою прежнюю жизнь. Но ничего из тридцати двух прожитых мною лет так и не всплыло в моей памяти. Я спросила об отце. Где он? Мать сказала, что его больше нет с нами. Он ушел, когда я была еще подростком. Оказывается, он был очень известным художником. Но стоит мне начать задавать дополнительные вопросы об отце, и мама тут же дает задний ход. Она умело избегает ответов, обещает объяснить, как все было, потом, позже… Когда я окрепну и окончательно поправлюсь.

Вчера меня навестила Саманта, моя подружка по колледжу, мы с ней даже когда-то жили в одной комнате. По внешнему виду – кожа да кости. Худосочность почти на грани клинического истощения. Несмотря на смуглость кожи – кровь чернокожих предков дает о себе знать, – так и хочется освежить ее лицо каким-нибудь ярким гримом. Я узнала Саманту только потому, что она присутствует на множестве фотографий, в том числе и свадебных. Или сделанных где-нибудь на отдыхе: вот мы стоим обнявшись в фирменных майках женского землячества нашего университета, вот еще где-то… Десятки фотографий, на которых мы запечатлены с глуповатыми улыбками на лицах, как это бывает у молодых, когда впереди у них еще целая жизнь. Эдакие триумфаторы, которым ничего не страшно. Вот такой у нас настрой, а соответственно, и вид. А сейчас Саманта сидит рядом с моей постелью и с трудом сдерживает слезы. Впрочем, как и все другие – мама, мой муж Питер. И всем им это плохо удается. А потому я то и дело слышу подавленные всхлипы, шмыганье носом, от меня отворачиваются, становятся ко мне боком, подставляя плечо, на которое я якобы могу опереться.

После Саманты меня навещает моя младшая сестра Рори, типичная представительница нового поколения. Ничего общего со мной. Огненно-рыжие волосы, по меньшей мере на голову выше меня, зеленые глазища цвета спелого мха. Ее красота такая яркая и броская, что невольно хочется зажмуриться. Остается только восхищаться и удивляться тому, как же точно сошлись воедино все эти гены с ДНК, чтобы породить в итоге такое совершенство. Она выдавливает из себя довольно жалкую улыбку и тут же с готовностью сообщает мне, что, оказывается, мы с ней на пару руководим художественной галереей. Я тоже улыбаюсь в ответ, причем вполне искренне. Мне нравится сама мысль о том, что нас двоих что-то связывает по жизни, кроме родственных уз. Приятно сознавать, что вот мы, две сестры, храбро бросились покорять город Нью-Йорк. Правда, сейчас мы совершенно чужие друг другу люди, но ведь когда-то же мы были сестрами. Это приятно, это греет душу, даже несмотря на то, что я совершенно не знаю и не помню свою сестру. Сейчас! Но когда-то же я ее знала! Когда-то же, в той, другой моей жизни… И мне нравится осознавать, что в той моей прежней жизни присутствовала и эта красивая девушка тоже.

– Это я во всем виновата! – восклицает она, возвращая меня в день сегодняшний, и я вижу, как дрожат мускулы на ее лице. По всему видно, что она не может себя контролировать и отчаянно борется со слезами, которые вот-вот польются по щекам. Ее прекрасные зеленые глаза виновато смотрят на меня и тут же заполняются слезами. Еще немного, и слезы потекут ручьями, оставляя дорожки на ее безупречной коже. – Ведь обычно это я встречаюсь с художниками, но тут Хью купил билеты на концерт Брюса Спрингстина накануне выходных, и тогда вместо меня вызвалась лететь ты. И я согласилась.

Как бы между прочим Рори поясняет мне, что Хью – это ее парень, с которым они вместе уже около двух лет, и что сейчас он дожидается ее в отеле. Он прилетел вместе с ней сюда в качестве моральной поддержки, что ли. Намеревается пробыть здесь по крайней мере до понедельника, когда нужно будет выходить на работу. Сестра доверительно сообщает мне, что в скором времени они хотят объявить о своей помолвке. И тут же спохватывается, что сболтнула лишнее. Разве можно в обществе таких искалеченных людей, как я, вести разговоры о собственном счастье?

– Никто ни в чем не виноват, – успокаиваю я сестру, а сама между тем думаю: а может, и виноват! Может, это как раз ее вина! И у меня есть все основания ненавидеть ее сейчас. Кто мне ответит на этот вопрос? Только не я!

Саманта отдежурила со мной две ночи подряд, прежде чем вернуться к себе. Дома ее ждет работа – она юрист в какой-то крупной компании, рабочая неделя не менее восьмидесяти часов в неделю. Плюс семья, муж, который трудится в инвестиционном банке не менее ста часов в неделю.

– Иногда я грущу о тех временах, когда нам было по двадцать, – неожиданно признается она мне, натягивая на мой торс студенческую майку с эмблемой нашего женского землячества, а потом щелкает своим айфоном, запечатлевая меня на память. Спереди на майке надпись большими буквами: ГОЛЬФ-ВЕЧЕРИНКА. Саманта поясняет мне, что именно в таком прикиде мы всегда являлись на главную вечеринку года, организуемую землячеством. Шатались из одной комнаты общежития в другую, и в каждой комнате нам предлагали отведать какой-нибудь новенький коктейль. Тусовались, одним словом.

– И ты у нас всегда была самая трезвая! До последнего сохраняла ясность ума и держалась на своих двоих. А все-таки веселое это было время! – вздыхает Саманта. – Помнится, мы все старались напоить тебя, уламывали в каждой комнате. Но не тут-то было! Ты и в двадцать была ужас до чего серьезной и самостоятельной.

Саманта разражается веселым смехом. Я понимаю, что она хотела сказать мне комплимент, но почему-то ее слова больно задевают меня. Я молча окидываю взглядом унылую обстановку в своей палате. Вот ведь какие фортели может выкинуть жизнь, размышляю я. Так стоит ли так уж рано взрослеть и быть не по годам серьезной, когда еще есть время и можно просто подурачиться?

– А как мы познакомились? – спрашиваю я у подруги, гадая, как же это случилось на самом деле. Наверняка на какой-нибудь вечеринке в кампусе или где-нибудь на лоне природы во время очередного пикника. А может, я сидела, погруженная в дрему на каком-нибудь семинаре по истории искусств, и она меня попросту растолкала, вот и пришлось представиться. Или мы гуляли по территории кампуса, случайно столкнулись, и нас в ту же минуту притянуло друг к другу, словно магнитом. Нет, все это неправда. Что бы я себе там ни напридумывала, что бы она сейчас мне ни рассказала, все это – неправда! Я точно знаю, что это не может быть правдой. Хмурое лицо с обложки журнала, именно кома таким особам и к лицу! Разве это унылое создание способно на какие-то порывы? Да она и понятия не имеет о том, что такое дружба!

– О, довольно забавно все получилось! – откликается на мой вопрос Саманта. – Мы познакомились в первую же неделю после начала занятий. В студенческой столовке, за завтраком. Мы обе взяли лотки с сухим завтраком. Оглянулись по сторонам, ни одного знакомого лица. Наверное, потому и решили сесть рядом. Ведь мы же еще никого не знали.

– Да, довольно банальная история знакомства. Даже в письме домой нечего написать.

– Это уж точно! – весело рассмеялась она. – Но мы сумели извлечь максимум выгоды даже из первой реплики, которой мы обменялись, залив молоком свой попкорн. «Вкуснотища!» – помнится, сказал кто-то из нас, и это стало нашим общим паролем на долгие годы.

Я смотрю на нее непонимающим взглядом. Улыбка медленно сбегает с ее лица.

– Ну это шутка такая. Шутливая реплика мультяшного героя Тони Тигра. Он изображен на всех упаковках с сухим завтраком. Я тебе потом как-нибудь расскажу о нем.

Всю первую неделю Питер являлся ко мне в палату утром, словно по расписанию, и каждый раз ставил в вазу свежий букет маргариток.

– Это – твои самые любимые, – пояснил он, когда впервые принес маргаритки.

– Неужели? – вполне искренне удивилась я. Странно! Разве могут быть незатейливые маргаритки у кого-то любимым цветком?

– Ну если честно, – тут же колется он, – то маргаритки ты полюбила после того, как я преподнес их тебе на первом свидании. И постепенно у нас это как бы вошло в традицию. Я всегда дарил тебе только маргаритки. Хотя и понимал, что, возможно, в глубине души ты и восклицала в этот момент: «Неужели я не заслуживаю чего-нибудь лучшего?»

Он рассмеялся, но его смех был скорее похож на затянувшуюся икоту.

– Конечно же, мне следовало самому додуматься, что тебе хотелось получить что-то более изысканное, элегантное, нечто такое, что радовало бы глаз не один день. Но ты – это есть ты! Получив букет маргариток, ты лишь сказала, что цветы очень милы и они тебе нравятся. Не стала третировать такого деревенщину, как я, посмевшего явиться на свидание с охапкой дешевых цветов. Словом, я душил тебя маргаритками почти целый год, и в конце концов ты таки их и полюбила уже по-настоящему.

Питер смущенно качает головой.

– Если честно, то на момент нашего знакомства с тобой маргаритки – это были единственные цветы, которые я мог себе тогда позволить.

– А какие цветы были моими любимыми на самом деле? Без обмана? – задаю я свой следующий вопрос, пытаясь мысленно представить себе, как же все было на самом деле. Он мой муж, но пять лет назад был в статусе ухажера, без этой маски безутешной печали на лице, которую он нацепил на себя сейчас. И вот мой кавалер засыпает меня букетами маргариток. Я, тоже на пять лет моложе, еще не догадываюсь о том, что ждет меня впереди. Парень мне явно нравится, коль скоро я позволяю ему душить меня своими маргаритками. Я улыбаюсь. Все довольно мило! Особенно когда не знаешь, что тебя ждет в будущем. Но даже если бы и знала, все равно очень мило! Он промахнулся по части выбора цветов, а я не захотела ставить его в неловкое положение, указывать на опрометчивость и прочее. Что ж, выходит, он мне точно нравился, быть может, я даже была от него без ума. Хотя он ведь такой высоченный… Наверное, приходилось становиться на цыпочки, чтобы поцеловать его. И такой широкоплечий. Пожалуй, если бы он навалился на меня спящую, то с легкостью мог бы и раздавить. Я вдруг почувствовала, что мне приятно пытаться воспроизводить в своей памяти именно такие интимные подробности. А почему бы и нет?

Мой муж! Как-то звучит немного непривычно для моего нынешнего слуха. Непривычна даже сама мысль, что у меня есть муж. Но коль скоро я его любила когда-то, то, вполне возможно, сумею полюбить снова.

Питер сосредоточенно морщит лоб, пытаясь вспомнить, какие же цветы я любила на самом деле.

– Черт! Забыл, как они называются! Кажется, гиацинты. Тебе нравился их аромат. Ты говорила, что они напоминают тебе детство. Постараюсь завтра принести тебе гиацинты. Может, это поможет.

– Может! – вяло откликаюсь я. И мы с надеждой смотрим друг на друга. А вдруг и правда гиацинты сотворят чудо и помогут мне вспомнить все?

Наконец все посетители уходят. Я остаюсь одна. Погружаюсь в сон, но перед этим старательно вспоминаю. Тщетно! Мне нечего вспоминать! Такое впечатление, что я впустую напрягаю некий орган тела, который на самом деле мне не принадлежит. Странное ощущение. Просто фантом какой-то. Именно фантом! Так оно и есть. Но с другой стороны, как я могу сгибать свою ногу, если она не является частью всего остального моего тела? И как можно сжать руку в кулак, если мозг не пошлет соответствующий сигнал в нервные окончания пальцев?

Из телевизионных передач я отдаю предпочтение репортажам Джейми Рэардона. Репортер местной студии новостей, он продолжает держать в курсе последних событий о нашем чудесном спасении телезрителей единственного национального канала, который транслируется в госпитале. Кого-то он мне определенно напоминает. Кого именно, вспомнить не могу, но видеть его лицо мне почему-то всегда приятно. Такое чувство, будто он мой старый добрый приятель… или первая школьная любовь… или даже брат. Он такой сильный, такой надежный… И хотя для меня Джейми – всего лишь изображение на экране, все равно я воспринимаю его как своего друга.

Иногда меня навещает Андерсон, и тогда мы смотрим репортажи Джейми вместе. В сущности, мы чужие друг другу люди, и одновременно не совсем чужие. Молча пялимся на экран, слушаем, как Джейми сообщает телезрителям все новые и новые подробности крушения и нашего удивительного спасения, и они, эти подробности, моментально разлетаются по всему свету. Мы обмениваемся с Андерсоном короткими репликами. Дескать, какое это счастье, что мы остались в живых, и прочее, стараясь не думать в такие мгновения о неприятном. О чувстве вины, которое испытываешь при мысли о том, что вот ты жив, а другие нет. И каково это семьям тех, кто погиб! И конечно, никто из нас не затрагивает самый главный вопрос, который постоянно витает в воздухе. Почему мы? Почему именно мы? Впрочем, пока с нас достаточно и простого осознания того факта, что мы живы. А если возникает потребность в дополнительной информации, то ее с лихвой удовлетворяет Джейми со своими репортажами, пытаясь ответить на те вопросы, которые мы даже не смеем задавать самим себе.

* * *

На пятый день после моего возвращения к жизни в моей палате появились сразу и одновременно доктор Мэчт, моя мать и Питер. Мама инстинктивно хватается за дистанционный пульт и отключает телевизор. Видно, чтобы ничего не мешало предстоящему разговору.

– Нелл! Мы должны кое-что сообщить вам, – начинает доктор Мэчт. За его спиной маячит Питер, и вид у него такой, что краше в гроб кладут. Сегодня он явился без своей обычной бейсболки на голове: лицо осунулось, темные круги залегли под глазами, мертвенная бледность покрывает щеки. Он как-то мгновенно постарел лет на двадцать.

– Вы сами, Нелл, ничего не помните. Само собой! – продолжает доктор. Он замолкает, видно, ищет подходящие слова. Но потом снова начинает говорить, стараясь придать своему голосу максимально нейтральные интонации, которые обычно используют в своих разговорах с пациентами все врачи. – Дело в том, что вы были беременны. И для нас важно, чтобы вы об этом знали.

Мои ресницы стремительно взлетают вверх.

– К сожалению, с учетом всех тех травм, которые вы получили при падении самолета, мы не имели права сохранять вашу беременность и далее. – Доктор Мэчт снова погружается в молчание. – Собственно, у вас почти сразу же после поступления к нам случился выкидыш. Мы не сообщили вам об этом сразу же после того, как вы вышли из комы. Ожидали, когда вы немного окрепнете и придете в себя.

Я вижу, как начинает всхлипывать Питер, стоя за спиной у врача. Пожалуй, я бы тоже была рада заплакать, но не могу. А мне хотелось бы почувствовать горечь утраты так же остро, как это переживает сейчас мой муж. Нечто похожее на всплеск эмоций – комок подступает к горлу, но я легко справляюсь с ним: просто глотаю.

– Какой у меня был срок?

– К счастью, сравнительно небольшой. Порядка восьми недель или около того. Мы обязательно свяжемся с вашей страховой компанией. А они будут обязаны сделать запрос в гинекологическую клинику, в которой вы состоите на учете. Может быть, там прояснят некоторые детали. – Он бросает взгляд на Питера. – В любом случае вы двое как супруги тоже можете прояснить это для самих себя, если поговорите наедине, без свидетелей.

С этими словами доктор Мэчт решительно направляется к дверям и уводит с собой и мою мать. Мы с Питером остаемся вдвоем. Свинцовая тишина, нарушаемая лишь его всхлипами. Муж отчаянно борется со своими расстроенными чувствами.

– Мне жаль! – говорю я нехотя. – Понимаю, как тебе сейчас тяжело. – Мы долго пытались завести ребенка?

– Нет! – тихо роняет он в ответ. – Твоя беременность стала настоящим сюрпризом.

Я молча киваю и гляжу в окно. Такая вот ситуация. Нынче все для меня – сюрприз.

– Прости, боюсь показаться грубой. Но мне как-то не по себе… я не могу обсуждать с тобой такие интимные подробности. – И тут же торопливо добавляю: – Нет-нет! Я ни капельки не сомневаюсь, что у нас была просто грандиозная сексуальная жизнь… но дело в том… я ничего не помню! Не помню, как мы с тобой жили, как занимались сексом, как пытались зачать ребенка… Полнейший провал в памяти.

На его лице появляется такая гримаса, которая бывает обычно у человека, выпившего вместо воды водку.

– Я потом тебе все расскажу, – обещает он, с трудом обретая прежнее самообладание. Я наблюдаю за тем, как муж собирается с силами, чтобы совсем не расклеиться здесь, в моей палате. Вот он склоняется надо мной и целует в лоб. Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вспомнить его запах. – Отдыхай пока! Набирайся сил. А когда будешь готова, возможно, завтра или послезавтра, мы обязательно обстоятельно поговорим с тобой обо всем этом. Я сяду и расскажу тебе про нас все. Всю нашу историю.

Забавно, думаю я. Нашу историю. Питер уходит, и я подключаю громкость телевизора. Да! Вот так в самый раз! Похоже, у каждого из нас есть своя история.