Текст книги "Мелодия во мне"

Глава седьмая. «Моя сладкая детка» – песня хард-рок-группы Guns n’ Roses

За два дня до выписки из больницы в моей палате снова высаживается боевой десант в составе мамы и Рори. Они заявились, чтобы лишний раз удостовериться в том, что я не просто возвращаюсь к своей старой «новой» жизни, но и возвращаюсь в эту новую жизнь вместе с Питером. То есть возвращаюсь к нему.

– Это ведь твой выбор! – лишний раз подчеркивает мама, косвенно давая понять, что тема всепрощения по-прежнему не снята с повестки дня. – Твой сознательный выбор! Хотя, разумеется, ты можешь переехать ко мне в любое время! – Она кладет ладонь на мою руку и нежно сжимает ее.

– И у меня она тоже может жить! Не вижу никаких препятствий! – подает голос Рори.

– Питер заверил меня, что он со всем справится сам! И никакая посторонняя помощь ему не нужна.

Голос мамы перекрывает последние слова Рори.

– Да уж он-то может заверить тебя в чем угодно! – недовольно фыркает сестра. Обе ведут себя так, как будто меня и нет в палате. А я вот сижу и слушаю их перепалку.

– Словом, выбор всецело за тобой, моя девочка! – подытоживает мама, не обращая внимания на выпад Рори. – Хотя, конечно, в Нью-Йорке тебе будет несравненно проще с посещениями врачей. Да и вообще… Окунешься в привычную обстановку… твой старый мир… Доктор Мэчт говорит, это тоже может помочь вернуть тебе память.

Рори насмешливо фыркает, но тут же спохватывается, что звук получился чересчур громким, и сразу бросается извиняться:

– Я ничего не имею против доктора Мэчта! Честное слово! Я его очень уважаю как специалиста…

– Ты все еще злишься на Питера? – спрашиваю я у нее.

– Есть за что!

– Вот я и говорю! – вмешивается в наш разговор мама, не слишком вникая в его суть или делая вид, что она не поняла того, что имела в виду Рори. – Вот я и говорю! В конце концов, это ее муж. И ей самой разбираться в своих отношениях с ним. – Мама замолкает на какое-то мгновение, а потом добавляет немного раздраженно: – Нужно уметь прощать! Уверена, именно умение прощать поможет тебе снова наладить свою жизнь. Всепрощение станет частью твоей духовной реабилитации. А мы все, не только ты, но и Питер, и все остальные, заслуживаем того, чтобы нам тоже дали второй шанс. Не забывай, моя девочка, что мне уже шестьдесят пять, а я все еще пытаюсь изменить себя в лучшую сторону.

Я безропотно слушаю маму. Прежняя Нелл наверняка тут же затеяла бы с ней спор, стала бы что-то доказывать, выпучив глаза и испытывая тошнотворные позывы от материнских увещеваний, уже успевших набить оскомину. Но я, нынешняя, изо всех сил стараюсь сдерживаться. То есть делаю прямо противоположное тому, что делала раньше. К тому же, и это тоже немаловажно, я всецело доверяю доктору Мэчту. А потому объявляю маме и сестре, что готова наладить отношения с Питером. Попытаюсь склеить наш брак. Итак, я выбираю Питера! Вопреки всем дурным предчувствиям Рори и даже несмотря на то, что и мой собственный внутренний голос, пусть и очень тихо, но тоже шепчет мне остановиться и подумать хорошенько еще раз. Но мама лишь крепче сжимает мою руку, не уставая повторять, что я никогда не пожалею о своем решении. Рори молча жует жвачку, демонстративно воздерживаясь от всяких комментариев.

И вот наконец наступает он, этот долгожданный день. Пора на выход! С памятью или без оной. Из больницы меня сопровождает вся моя прежняя жизнь, которой я абсолютно не помню, но она все равно идет впереди меня, словно освещая дорогу в прошлое. За мной прилетает Питер: муж как обязательный антураж в театральной постановке на тему о моем возвращении в родные пенаты.

– Вас будут наблюдать лучшие специалисты Нью-Йорка, – заверяет меня на прощание доктор Мэчт. – Да вам и самой, наверное, не терпится поскорее окунуться в свою прежнюю жизнь.

– Не терпится! – согласно киваю я, хотя на самом деле мне ни капельки не хочется никуда окунаться! Да и зачем? Правда, мы с Рори уже договорились о том, что я снова приступлю к своим обязанностям в галерее. Поначалу, конечно, неполный рабочий день, какие-то разовые поручения и прочие мелочи, пока не окрепну полностью. До заключения окончательного семейного перемирия Питер будет спать отдельно, на диване. Сам предложил, сказал, так будет лучше, пока я окончательно не прощу его. Именно так и сказал! Наверняка это мама с ним поработала, детально обсудив и с зятем тоже свою излюбленную тему всепрощения.

Вот и сейчас она бестолково суетится вокруг меня. Трещит без умолку. Несет какую-то чепуху о старом-престаром анимационном фильме про Хитрого Койота, который я смотрела когда-то рано-рано утром, потому что, дескать, не могла заснуть. Господи! – думаю я. Сделай так, чтобы она наконец замолчала! Но я лишь молча кусаю губы. И даже стараюсь изобразить благодарственную улыбку на лице. Вокруг столько других поводов и причин для раздражения. Пожалуй, из этого списка можно исключить маму, пусть и изрядно донимающую меня своей неуемной заботой. Вот она начинает что-то тихонько напевать себе под нос, бесцельно слоняясь по комнате. Делает вид, что не замечает того, что запела. Но тут неожиданно для себя самой я присоединяюсь к ней.

– О! – восклицает мама, поднимает голову, бросает взгляд в мою сторону, потом подбегает и крепко сжимает меня в своих объятиях. – Мы с тобой всегда пели на два голоса. Каждый день, пока ты была маленькой.

Напрасно она кружит по комнате как заведенная. Вещей ведь совсем немного, и паковать особо нечего. Зато целая кипа медицинских бумаг: рекомендации, снимки, бланки, результаты анализов и обследований, кардиограммы и прочее, и прочее. Но вот начинается процедура прощания. Мне нужно многим сказать «спасибо» и «до свидания». Что я и проделываю от чистого сердца, хотя и со смешанными эмоциями. В больничной палате мне было спокойно и уютно. Все предсказуемо, все понятно. Чувствую, как комок застревает в горле. Мне до слез не хочется уезжать из госпиталя. Но я старательно прячу свое грустное настроение за напускным весельем.

Авиакомпания организовала для меня частный перелет. Роскошь, конечно. Но приятно и даже доставляет удовольствие. Во всяком случае, заставляет хоть немного забыть о том ужасе, который пришлось пережить, когда я последний раз взлетала в небо и падала потом оттуда на землю. Впрочем, я ведь все равно ничего не помню, а потому и все пережитые ужасы кажутся совсем нестрашными и даже немного киношными. Стюардесса, обслуживающая рейс, – сама предусмотрительность. Стоит моему стакану опустеть, как она тут же незаметно возникает рядом и снова наполняет его водой или соком. Второй пилот подходит, чтобы лично поприветствовать нас, представляется, гарантирует, что сюрпризов не будет. Я чувствую, как мама буквально впивается в мое запястье. Это ее так доктор Мэчт напугал. Сказал, что возвращение домой самолетом может спровоцировать у меня некие посттравматические симптомы. Вполне возможно, в моей памяти даже всплывут отдельные фрагменты той фантасмагории, которую мне довелось пережить. Но вот я удобно устраиваюсь в кресле, откидываюсь на спинку, закрываю глаза, втыкаю наушники и включаю музыку. Звучит приятная мелодия, она даже немного перекрывает шум двигателей. И что? Да ничего в моей памяти не всплывает! Абсолютно ничего… Я делаю попытку реконструировать мой разговор с соседом на борту того злополучного самолета. Помнится, Андерсон успел сообщить мне, что уже принял на грудь изрядную порцию водки с тоником. Интересно, о чем мы с ним говорили? Может быть, я рассказала ему, что мой брак распался и вся моя семейная жизнь покатилась к чертям собачьим? Маловероятно. Ничего не могу вспомнить. И только когда в ушах звучит знакомый хит, ребята из рок-группы Guns N’ Roses с надрывом кричат, почти истошно вопят: «У нее такая улыбка, что мне кажется, будто я снова возвращаюсь в детство», что-то в моей душе отдается до боли знакомым, но неясным, расплывчатым, словно дальние раскаты грома.

Что это? Страх? Ужас? Но что-то такое, что не связано напрямую с авиакатастрофой. Что-то из той, прежней жизни… Но что именно, вспомнить не могу. Чувствую, как меня обдает горячей волной до самой шеи, по коже бегут мурашки, и она моментально покрывается пупырышками. Мне даже кажется, что еще немного, и меня вырвет. Я снимаю наушники, низко опускаю голову, почти до пояса, до ноющей боли в ребрах, и делаю глубокий вдох.

Дыши! Дыши!

Питер испуганно откладывает в сторону какое-то иллюстрированное спортивное издание и вопрошающе смотрит на меня. Мне плохо? Нужна помощь? Но я слишком погружена в собственные мысли, так сильно хочется вспомнить что-то конкретное, отыскать ту волшебную нить, уцепившись за которую я смогу размотать весь клубок своих воспоминаний, а потому я не реагирую на его вопросительные взгляды.

Но вот турбулентность проходит, а вместе с ним исчезают и позывы на рвоту.

– Вспомнила? – коротко интересуется у меня Питер.

– Почти! – отвечаю я, и это чистая правда. Потому что мне действительно кажется, что я что-то такое вспомнила. – На эмоциональном уровне, конечно. Скорее сработало мое подсознание.

– И это только начало! – говорит он и нежно сжимает мою руку.

Я распрямляюсь и отвечаю на его пожатие. А у него сильное рукопожатие. У моего мужа. И сам он сильный. Не идеальный, конечно, но все же… Джинджер! Но все равно рукопожатие сильное. Нечто вроде безопасной гавани в штормящем море. Получается, что мама в чем-то права. Чтобы вспомнить собственное прошлое и найти в нем что-то стоящее, придется перелопатить кучи грязи и навоза, научиться держать удар и… И даже освоить технику рукопашного боя. Но при этом надо уметь вовремя вскидывать руки вверх! Что ж, кое-чему я уже научилась. Например, вскинуть руки вверх, хотя мой внутренний голос постоянно нашептывает мне: «Какой-то он чересчур мясистый. Да и предательство его… тоже не пустяк какой-то», и потому настоятельно советует продолжать бороться.

Андерсон встречает нас прямо на взлетном поле. Офицер полиции ведет нас к выходу окольными путями, старательно оберегая от толчеи, обычно царящей в аэропортах. Да еще и пристального внимания толпы и прессы. Мы шагаем какими-то бесконечными закоулками и плохо освещенными коридорами. К счастью для себя, я не иду, а еду в инвалидной коляске. Прислушалась к совету доктора Мэчта не слишком усердствовать над своей физической формой и беречь собственное тело. «Оно само скажет вам, – заметил он философическим тоном, – когда придет пора снова начать эксплуатировать его по полной программе».

– А прессы здесь сегодня собралось немерено! В разы больше, чем тогда, когда встречали меня! – сообщает мне Андерсон, и озорная улыбка озаряет его красивое лицо. Ничего не скажешь. Настоящая кинозвезда! – Но я сделал над собой колоссальное усилие и уже почти не ревную вас к вашей популярности. – Он разражается жизнерадостным смехом. Чувствуется, что парень уже полностью восстановился, пришел в норму за те несколько недель, что мы не виделись. – Правда, мой эгоцентризм… Я так и не смог излечиться от него полностью, несмотря на все курсы реабилитации.

Я тоже смеюсь в ответ. Мы оба рады этой встрече. Приятно возвращаться домой на такой позитивной волне.

У нас наготове свой план, как нейтрализовать прессу. К собравшимся телерепортерам и журналистам выйдет Питер и зачитает им обращение от моего имени. Полет утомил меня. К тому же я пообещала Джейми, что весь свой эксклюзив я приберегу для передачи «Портреты американцев». Охранник уводит Питера куда-то влево, а мы, напротив, сворачиваем вправо. Андерсон придерживает входную дверь, чтобы мама смогла выкатить мою коляску на улицу. Яркое солнце стоит высоко в небе и слепит глаза. Здравствуй, Нью-Йорк! Вот я и дома. И уже в следующее мгновение меня накрывает влажной пеленой. Типичная погода для начала августа: как всегда, влажность воздуха просто зашкаливает. Но после последних четырех недель, проведенных взаперти в больничной палате, где все напоминает тебе о том, что смерть всегда рядом, я не имею ничего против таких слегка сырых, но теплых объятий. Я вдыхаю полной грудью свежий воздух. Хорошо! Испытываю внутреннее облегчение от того, что момент моего возвращения домой оказался не столь ужасным, как я того опасалась. А все же хорошо, что я прислушалась к маме. И советы ее очень даже дельные. Наверняка она поможет мне переплыть через тот бурный поток событий, из которых сложилась моя прошлая жизнь, и выкарабкаться на берег, где меня уже поджидает другая, новая Нелл.

Я украдкой бросаю на нее взгляд через плечо. Просторное платье бирюзового цвета в гавайском стиле, висячие золотые серьги. Потом смотрю на Андерсона. Ни единого шрама на лице! Как будто ничего и не было… Разве что похудел немного. Вон как скулы торчат.

Я дома! Мысленно повторяю я себе. А дома и стены помогают. Значит, со мной все будет хорошо.

Разумеется, полно нерешенных проблем. От них ведь никуда не деться. И главная – как все вспомнить. Но пока думать об этом не хочется. Наша беда: мы постоянно забываем о том, что опасность может подстерегать каждого из нас за любым углом.

Глава восьмая. «Порожний рейс» – Джексон Браун

Наша квартирка не имеет ничего общего с теми шикарными апартаментами, которые я лицезрела в сериале «Друзья». Понимаю, глупо! Но ничего не могу с собой поделать. Я искренне разочарована увиденным. Никаких сводчатых потолков, замысловатых безделушек, просторных балконов, тянущихся из одной комнаты в другую, шикарной гостиной, в которой так приятно собрать толпу друзей-приятелей на какую-нибудь классную вечеринку.

– Ну вот мы и дома! – объявляет мне Питер и с тяжелым стуком роняет мой чемодан рядом с собой. – Надеюсь… то есть я хочу спросить… Ну как тебе? Ведь здесь же все или почти все сделано так, как того хотелось тебе.

– Все отлично! Просто великолепно! – восклицаю я и с трудом втискиваюсь в крохотную (ужас, до чего крохотную!) гостиную. Пожалуй, она раза в четыре меньше той, в которой обитали Моника и Рейчел. Инвалидную коляску мы оставили в холле. Я не захотела, даже символически, пересекать порог своего дома, сидя в инвалидном кресле. Ни за что! Ведь сегодня начало моей новой жизни. Новой меня!

– Так, говоришь, это я здесь наводила красоту?

– Главным образом ты! – Питер исчезает в кухне. Которая и не кухня совсем, а так, кухонька… небольшой закуток, примыкающий к гостиной с очень убогим набором бытовой техники. Я смотрю вслед мужу. Через дверной проем мне видно, как он мечется возле плиты. Он заметно нервничает. Это видно невооруженным глазом. Хотя, по сути, я ведь совсем не знаю этого мужчину. Вот он открывает холодильник и тут же снова захлопывает его. Открывает навесной шкафчик, потом закрывает его. Наконец на столе-стойке появляется огромный пластиковый контейнер. Там смесь орехов. Он берет контейнер и просовывает его через квадратное отверстие в стене на манер окон для раздачи пищи в столовках в мою сторону.

– Проголодалась?

Я отрицательно мотаю головой и бреду дальше. При каждом шаге резиновая подошва тапочек, соприкасаясь с деревянной поверхностью пола, пискляво поскрипывает.

– Странно! Но в этой квартире я совсем не чувствую себя как дома. Взять, к примеру, вот этот ковер! – Я вожу носком тапочки по изрядно вытертому, но все равно красивому ковру с восточным орнаментом, которым покрыт пол в гостиной. – Неужели это мой ковер?

– Нам отдала его твоя мама. Когда-то давно он лежал в одной из мастерских твоего отца.

После этих слов Питера я опускаюсь на корточки и начинаю осторожно гладить пальцами примявшийся ворс ковра. Что я хочу услышать от него в ответ на неожиданную ласку? Что?! Некое запоздалое напутствие от отца? Или его подсказку, которая поможет мне разобраться с тем, кто я есть на самом деле? Что с ним произошло? Почему он ушел из семьи? Дважды я пыталась поговорить с матерью на эту тему, просила объяснить… Но мама лишь отмахивалась от моих расспросов, говорила, что я ее неправильно поняла, что она никогда даже не намекала мне на то, что отец умер. («Он просто ушел! Ушел, и все!»), но по ее лицу я видела, как ей больно и неприятно говорить обо всем том, что связано с отцом. Всякий раз она торопилась как мож-но скорее свернуть разговор. К тому же… – говорила она, – к тому же это лишь единственное темное облачко в истории нашей семьи. А ведь у нас достаточно и светлых воспоминаний. А потому давай поговорим о чем-нибудь более приятном. Отложим неприятные темы на потом. Так я и сделала. Отложила все на потом. Джейми ушел с головой в переговоры с руководством программы «Портреты американцев». Звонит довольно часто, но всякий раз, когда я задаю вопросы (а вопросов у меня скопилось много), отвечает, что скоро, совсем скоро мы все узнаем. Или по крайней мере узнаем многое.

Я пытаюсь резко подняться с пола, и что-то тут же щелкает в тазобедренном суставе. Сильная боль… Еще бы! Почти целый месяц провалялась в постели практически без движения, вот суставы и разучились работать.

– Ой! Больно!

Питер пулей подскакивает ко мне.

– Что?! Садись! Садись же!

Он осторожно подводит меня к кушетке, обтянутой выцветшим от времени плюшем в золотисто-зеленоватых тонах. Такая вещь вполне естественно смотрелась бы в интерьере какого-нибудь старинного дома в викторианском стиле. Но здесь…

– Все хорошо! Забыла на секунду…

Он ухмыляется в ответ.

– Если бы только на секунду!

Смысл его шутливой реплики доходит до меня не сразу. Но когда доходит, я тоже начинаю улыбаться.

– Туше! Твоя взяла!

– Знаешь, может, оно и к лучшему, что ты все забыла.

Какое-то время мы оба молчим.

– Видно, так было надо! Это какой-то рок, – наконец произношу я.

Неожиданно Питер начинает смеяться, и так громко и заливисто, что даже капли слюны вылетают у него изо рта и падают на плюш.

– Прости! – Он инстинктивно прикрывает рот ладонью. – Просто я немного нервничаю… сам не знаю почему.

– Я тоже! – отвечаю я, хотя на самом деле совсем не нервничаю. Просто хочу помочь Питеру немного раскрепоститься. Он чуть раньше признался мне, что отлично понимает, как нелегко далось мне решение дать ему еще один шанс. Ведь, в сущности, я поставила на кон все свое будущее. Тогда я оценила его откровенность. И даже поблагодарила его за то, что он все понимает и отдает себе отчет в том, какая работа, какая сложная работа нас ждет впереди. И делать мы ее должны вместе, двигаясь с разных сторон к одной и той же цели. Этот эпизод, несмотря на свою амнезию, я запомнила хорошо. Да и потом, нельзя же притвориться, что ты чего-то не помнишь. Или, наоборот, помнишь…

– А вот эта картина, – я тыкаю пальцем в полотно, висящее над камином. Абстрактная композиция большого размера, ослепляющая буйством красок: какие-то концентрические круги двух цветов, золотые и красные, с беспорядочно разбросанными иссиня-черными пятнами, похожими на сквозные надрезы. Что моментально придает всей композиции некое особо мрачное настроение. Наверное, именно так должно будет выглядеть солнце в самый последний момент своего существования, за секунду до взрыва, обрекающего на гибель землю и все живое на ней. – Работа отца?

– Да. Твоя любимая. Это единственное его произведение, которое у нас есть.

– Только эта одна картина?

– Да. Только одна.

– Хм! – хмыкаю я, погружаясь в глубокую задумчивость, и молча отхожу от полотна. Окидываю взглядом белые стены в гостиной. Они преимущественно голые, кое-где, правда, висят черно-белые фотографии. На стене в проходе, ведущем в кухню, разместилась доска для объявлений. На ней какие-то почтовые открытки, квитанции, рецепты, все вперемешку. Полнейший хаос! Ну и где эти нежно-голубые тона, в которые были окрашены стены в гостиной героев из сериала «Друзья»? Где радость бытия? Разноцветье красок? Где в этой неуютной квартире уголок, в котором можно расслабиться и отдохнуть после тяжелого рабочего дня, проведенного в офисе, выпить бокал-другой какого-нибудь вина? Где все это?!

Я сажусь на кушетку, глажу рукой ее выцветшую обивку.

– Пожалуйста! Скажи мне, что эту кушетку я тоже получила в наследство от мамы.

Питер снова смеется.

– Ошибаетесь, мадам. Кушетка – это исключительно ваша инициатива! Я ее терпеть не могу, по правде говоря. Но ты ее высмотрела на каком-то блошином рынке и настояла на покупке.

– Ужас! Тихий ужас! – Я поднимаюсь с сиденья. Муж слегка поддерживает меня, помогая сохранить равновесие, и мы оба молча разглядываем это чудовище. – Неужели даже настаивала? Не могу поверить!

– Мы тогда еще только-только начали жить вместе, и ты была просто одержима всякими идеями насчет интерьеров. Даже не могу сказать, к чему склонялись твои тогдашние вкусы. Такой своеобразный шик на грани нервного срыва… А может, это была просто реакция на очередную ссору с Рори… Понятия не имею!

– А из-за чего у нас с ней случилась стычка?

– Да бог его знает, из-за чего! Вы же постоянно цапались… Ты называла ее безответственной и расхлябанной, она обвиняла тебя в том, что ты просто невыносима на работе, суешь свой нос в каждую дырку. После таких обвинения ты начинала злиться, пыталась доказать ей, что она не права. Вот тебе и повод для очередной стычки. А кончилось все покупкой вот этой рухляди! – Питер вскидывает брови и смотрит на меня.

– А вот эта штуковина, – я киваю на обшарпанное черное пианино, примостившееся в углу рядом с телевизором, – как я понимаю, твой рабочий инструмент, да?

– Наш общий! – поправляет он меня. – Но если быть предельно точным, то пианино принадлежит тебе. Я купил его тебе в качестве свадебного подарка. Думал, ты будешь на нем играть. Одна… или вместе со мной… Такие вечера совместного музицирования.

– И?

Наш разговор прерывает громкий телефонный звонок. Питер не успевает ответить и пулей мчится на кухню, буквально срывает трубку с рычага.

– Да! Да! Нет! Да! Перезвоните, пожалуйста, завтра! Мы только-только переступили порог квартиры. – Он кладет трубку обратно на рычаг. – Вездесущая пресса! Теперь они от нас не отстанут.

Я вздыхаю, осторожно сажусь на кушетку и откидываюсь на подушки.

– Что еще для тебя сделать? Может, сбегать купить что-нибудь из съестного? Какой-нибудь зерновой продукт, а? – Питер делает извиняющийся жест рукой. – Прости! Я тут так замотался в последние дни, что не успел затариться. Либо сидел на работе допоздна, либо отсыпался… А потом сразу же улетел в Айову.

– Не беспокойся! Ничего мне не надо! Разве что налей содовой, если есть. Один глоток не помешает.

Я слышу, как хлопает дверца холодильника. Потом он со свистом срывает с бутылки пробку. Мне даже слышно, как слегка потрескивает лед в стакане, когда он наливает туда содовую. Я медленно плетусь к пианино, поднимаю крышку и осторожно нажимаю на клавишу, потом еще на одну. Мои пальцы сами собой раздвигаются и принимают нужную позицию, готовые в любой момент начать порхать по клавиатуре. Но я тут же захлопываю крышку и поворачиваюсь к Питеру.

Он ставит стакан с содовой на журнальный столик и пристраивается сбоку на кушетке. Повисает неловкая пауза. Мы оба не знаем, о чем нам говорить дальше. Может, спросить его о Джинджер? Но как-то такие расспросы не вписываются в мой новый облик. Новая Нелл не нуждается в дополнительных заверениях верности со стороны своего мужа. Эта новая Нелл лишь тряхнет своими (роскошными!) кудрями и рассмеется ему в лицо, если он снова вздумает в чем-то признаваться. Звонил же мне несколько дней назад, еще в больницу. Прямо с работы, поздно вечером. И еще раз повторил, что с этой самой Джинджер у него все кончено. Навсегда! Помнится, я тогда даже замолчала в трубку на некоторое время. Потому что прежняя Нелл была абсолютно уверена в том, что его роман с этой женщиной благополучно завершился уже несколько месяцев назад. Но как-то же я себя переубедила, заставила выбросить этот звонок из своей головы. Выбросить и забыть! В полном соответствии с маминой теорией о всепрощении. Она ведь убеждала меня, что нужно просто запастись терпением и немножечко подождать, до тех пор, пока то прощение, которое получил от меня Питер, не войдет в мою плоть и кровь и не станет частью меня. Следовательно, сейчас мне нужно только время. Время и еще раз время! И никаких резких движений. Иначе я все срыгну обратно.

Питер резко поднимается с кушетки. Пауза слишком затянулась, и мы оба не знаем, как ее прервать.

– Пойду схожу в китайский ресторанчик. Принесу чего-нибудь на ужин! А ты пока обживайся тут без меня. Привыкай к дому. А то я тут мельтешу у тебя перед глазами без толку…

– Ничего ты не мельтешишь!

– Но все равно, поесть-то нам надо что-то. – Он берет со стола свой бумажник. – Не беспокойся! Твои вкусовые пристрастия я помню.

– Хорошо! – соглашаюсь я с ним. – Но в любом случае не забудь, что я совсем не голодна!

Мне хочется спросить мужа, а какие у меня такие вкусовые пристрастия, но я молчу.

Он почти выбегает, словно пес, рвущийся из помещения на свободу. Я смотрю, как за ним закрывается дверь, и в ту же минуту чувствую непередаваемое облегчение. Оно взмывает вверх, словно облако, заполняя собой всю комнату. Я снова встаю с места и начинаю бродить по квартире. Поглаживаю пальцами каминную полку, прохожусь по корешкам книг на книжной полке, включаю стереосистему, чтобы скрасить одиночество.

Потом ковыляю, припадая на одну ногу, в спальню. Прикроватная тумбочка с одной стороны, наверное, с той, где он спит, стоит пустая. Только лампа со стеклянным абажуром. На другой тумбочке – несколько фотографий в рамочках, стопка журналов «Нью-Йоркер», покрытых тонким слоем пыли. Стены в спальне выдержаны в холодноватых желтых тонах. Приятный оттенок. Мебели практически нет, не считая огромного, почти во всю стену, зеркала. Оно висит над бюро прямо напротив кровати. Краешком глаза ловлю в нем собственное отражение. Нечто хрупкое, почти субтильное. Именно так меня и охарактеризовала Рори несколько недель тому назад. Так оно и есть! Такое тщедушное, миниатюрное создание, напоминающее сухофрукт. Чернослив или там курагу. Да! Такой старый-престарый, пересушенный сухофрукт… Ломкие кости, вялые мышцы, сбившаяся копна волос, совсем темных у корней. Что лишний раз напоминает о том, что в далеком детстве я была жгучей брюнеткой. Ну об этом я узнала еще раньше, когда разглядывала на больничной койке свои детские фотографии в альбомах, принесенных мамой.

Я ложусь на шерстяное покрывало, переворачиваюсь на спину и пялюсь в потолок, предварительно поправив под головой подушку, набитую шерстью ангоры. Что-то она не такая удобная, как я себе ее представляла. И кожа сразу начинает чесаться. Я вытаскиваю подушку из-под головы и швыряю ее прямо на пол. Гостиная наполняется мелодией песенки Джексона Брауна и сквозь открытую дверь проникает в спальню. Я начинаю негромко подпевать. Я сразу же узнала эту песню. Ведь она хранится в моем айподе среди других любимых мелодий Нелл Слэттери. Чувствую, как мелодия резонирует внутри меня, заполняет душу, вызывает перед глазами какие-то неясные и смутные образы.

Я делаю глубокий вдох и выдох, переворачиваюсь на бок и опираюсь на локоть. И в этот момент меня будто током ударяет. Ну да! Что-то такое неземное, воздушное и легкое, и одновременно вполне реальное… Теплый летний вечер, трава приятно щекочет мои ноги, рядом со мной жизнерадостно смеется какая-то маленькая девочка, а над нами ярко горят звезды в ночном небе.

Вспоминай же! Ради всех святых! Напрягай свою память! Думай, Нелл! Думай!

Я старательно шевелю извилинами, пытаюсь заставить свой мозг сосредоточиться в нужном направлении. Я почти пытаю его, надеясь выудить хоть какие-то крохи дополнительной информации. И вот оно!

Малышка… это, конечно, Рори. На ней короткая пижамка в таких зеленых звездочках… Она пьет лимонад. На заднем фоне белеет дом с портиком, этакая колониальная усадьба, которых полно в Джорджии. На террасе горит фонарь, освещая два плетеных кресла и кресло-качалку. Кажется, откуда-то доносится джазовая мелодия. Но я в этом не совсем уверена. Вполне возможно, начинаю что-то додумывать… Или даже придумывать. Но музыка точно есть! Может быть, это не джаз… что-то другое… И она заставляет вибрировать все мое тело. Может быть, по радио в этот момент поет Джексон Браун. Но точно лето… тепло, и воздух напоен ароматом жимолости. «Рори! – кричу я девочке. – Иди сюда! И перестань носиться как угорелая. Устраивайся рядом и сиди тихонько! Иначе мы все пропустим!»

«Иду-иду! – откликается на мой зов девочка. – Ну и зануда же ты, Нелл. Противная! Иду уже!»

И в эту секунду видение исчезает, и память моя снова погружается в состояние беспамятства. Я стараюсь найти какие-то новые ассоциации, еще хоть что-то, кроме этого крохотного фрагментика из моей прошлой жизни. Ничего! Кручу себя, верчу себя, лежа на кровати, словно губку, из которой надо выдавить хоть пару капель жидкости. А в моем случае – еще один лакомый кусочек из собственного прошлого.

Тщетно! Хлопает входная дверь, и я слышу голос Питера:

– Китайские деликатесы ждут вас, мэм!

Я слишком резко поднимаюсь и сажусь на кровати. Чувствую сильное головокружение. Все поплыло перед глазами. Но я все же кричу ему в ответ:

– Питер! Подай мне телефон. Мне нужно срочно позвонить Рори. Я тут кое-что вспомнила!

* * *

Ни Рори, ни мама не могут со всей определенностью подтвердить мне, что такой эпизод – летний вечер, дом и прочее, – что все это имело место в моем далеком детстве.

Я рассказываю историю Лив, моему новому психиатру, которой вменили в обязанность наблюдать за мной, и спустя два дня она является к нам с первым визитом.

Звоню Рори. Она у Хью. Они, насколько я в курсе, уже давно планировали съехаться и начать жить вместе. И вот, судя по всему, они претворили в жизнь свои планы.

– Хм! – неопределенно хмыкает Рори в трубку. – Вполне возможно, что такое и было… Звучит правдиво. Но я ведь тогда была совсем еще маленькой и мало что помню.

– Наверное, моя дорогая! – не очень уверенным тоном реагирует мама. Вечером того же дня, как меня посетило видение, она навестила меня вместе с ее нынешним приятелем по имени Тейт. Которого она притащила, скорее всего, вопреки его воле. Он поэт, причем поэт издаваемый. Шея у поэта обмотана шарфом, как будто у него болит горло. Несмотря на конец лета, несмотря на духоту и жарищу, шарф замотан почти до самых ушей. Очень неприятный тип! Он мне с первого взгляда не понравился. Тейт приветствует меня поцелуем в щеку и дружески гладит по спине, будто мы с ним действительно старые друзья. Впрочем, кто знает? Быть может, в той моей прошлой жизни мы и дружили. Но все равно сейчас он мне страшно действует на нервы.

– Все, о чем ты рассказываешь, вполне могло иметь место! – восклицает мама. – Но только наш дом без портика. Джаз? Тоже маловероятно… Я никогда не была особой поклонницей джаза. Но все равно, дорогая! Ты можешь гордиться собой! Видишь, как все пошло на лад, стоило тебе вернуться домой! Можешь сама себя погладить по головке за свой успех.