Текст книги "Быть Лолитой"

«Полоска золотистой кожи».

Я обернулась.

К тому моменту я забилась почти что в угол за его столом. В легкую тень между столом и синей стеной из шлакоблока, знала, что никто из учеников меня не видит. Больше не смотрела на учителя. Склонилась над книгой, повернувшись теперь лицом к окну, а к нему спиной, сидя на коленях. Я знала, что пока вчитываюсь в страницы, что он мне преподнес, в такой позе, верхний край моих черных кружевных трусиков, купленных папиной кредиткой, будет торчать из-под джинсов с низкой посадкой, и что когда мистер Норт обернется поговорить с учениками, он увидит полоску моей кожи.

Однажды за ужином в закусочной он написал о моем возрасте, о том, как неправильно все это и что нам не следует быть вместе: «Девушки, которым всего восемнадцать, красуются в журнале Playboy, и нам говорят смотреть на них, а потом появляешься ты…» Он не закончил мысль даже на бумаге. Но показал ее мне. В тот момент в классе я поняла, как магия Лолиты действовала на Гумберта.

«Вот, должно быть, как работает сила».

Прозвенел первый звонок. Началась возня, шум двигающихся стульев, застегивающихся рюкзаков, шелест бумаг, ручек, – все готовились уходить. Я услышала его голос, сообщающий домашнее задание, которое он не станет никому повторять дважды. Слышала, как посторонний шум стихает, как приближаются его шаги, затем замирают. Я выгнула спину, медленно села ровно и откинула свои длинные темные волосы. Крутя локон одной рукой, а в другой все еще держа Набокова. «Полоска золотистой кожи». Мне казалось, тишина растягивается на несколько часов, пока я ждала, что он заговорит, не просто на бумаге и с помощью мела. Я взглянула на него через плечо, и он склонился надо мной. Мы никогда еще не были так близко друг к другу. Я ощущала тепло его крови своей щекой.

– Какая же ты сексуальная, – сказал он. Я встретила его взгляд. Прозвенел второй звонок.

12

В какой момент мужчина превращается в волка? В сказках и мифах он преображается моментально. Злая ведьма указывает на него пальцем, бог кивает головой. Бум. Может, появятся дым и сера. Или мы просто понимаем, что все изменилось. Мужчина стал кем-то опасным.

Мне казалось, в этой истории я сильный персонаж. Блеск для губ и низкие джинсы, достаточно низкие, чтобы было видно мой животик, когда я тянусь взять что-то. Мне казалось, я та, кто устанавливает правила.

Пожалуйста, входите, машу я. Мой дом пустует, я рада хорошей компании. Облизываю губы. Дверь закрывается за нами двумя.

В реальном мире трансформация происходит так медленно, так спокойно, что ее почти не замечаешь. Как зреет фрукт, превращаясь в нечто съедобное из семечка в холодной лунке, перемена во взгляде, когда кто-то смотрит на тебя. Но точно, как в сказках и мифах, все внезапно необратимо меняется.

Двадцатого ноября учитель спросил, какого размера бюстгальтеры я ношу. Во время самостоятельной работы в классе мастерской мы передавали друг другу записки.

«Знаешь, ты очень красивая». Я наморщила нос и посмотрела на него. Нас окружал запах дерева. Даже сегодня я могу учуять свежие опилки, и как я сижу среди них, мне семнадцать, дневной свет просачивается сквозь окно на задней стене кабинета. На моих ладонях остается пыль, если я прижимаю их к скамейке.

«Правда, – написал он. – Классические песочные часы. Узенькая талия».

Я сдержала улыбку, но почувствовала, как краснеет моя кожа.

«Какого размера твой бюстгальтер? Могу поспорить, твердая С».

Все внутри меня сжалось, никогда прежде мое сердце не билось так быстро. «Что, прости?» – написала в ответ я.

«Да ладно тебе. Со мной не нужно стесняться».

Я лишь покачала головой, слишком резко, возражая слишком яро.

«Предлагаю обмен».

«На что?»

«Ты скажешь мне свой размер, я скажу тебе свой». – Он посмотрел прямо на меня, когда вложил листок в мою руку.

Никогда прежде мое сердце не билось так быстро. Я была уверена, что он это слышит, что это слышит весь класс.

«Меняемся? – написал он. – Я ведь все равно узнаю. Не заставляй меня ждать».

Я протянула свою розовую ладонь. Он положил свою поверх моей и пожал мне руку.

«32C[8]8
  Американская размерная линейка, соответствует российскому 7 °C.


[Закрыть]».

«7 ¾[9]9
  7 ¾ дюйма ≈ 19,6 см.


[Закрыть]».

Я поняла, что не знаю, что означает на самом деле число. «Это много для пениса?» – спросила я у себя. Уже не была девственницей, но никогда не мерила с линейкой во время секса. Однако, если он говорит мне, значит, это должно быть много.

«Ого!» – написала в ответ я. Подчеркнула дважды.

Он улыбнулся мне. «Да, – и нарисовал смайлик. – Не могу тебя дождаться».

Я нарисовала смайлик в ответ. Звонок прозвенел, и он разорвал листок, на котором мы переписывались. На мелкие кусочки, как снежинки, которые он ссыпал в мусорное ведро, стоящее рядом со сломанным куском древесины. Я медленно собирала вещи под гул звонка, заставляющий меня чувствовать себя маленькой. Опять опаздывала. Он знал и выписал мне справку, «11/20/12:35», для урока по писательскому мастерству. Я прижала учебники к груди, выходя из класса, хихикая, как школьница, которая знает какой-то секрет. Не могла поверить, что он доверил мне что-то настолько личное.

В какой момент девочка становится жертвой?

13

Дорогой читатель, если тебе кажется, что все развивается ужасно быстро, это потому что все именно так. Всего за несколько недель я прошла путь от чувства полного одиночества до обладателя главной роли в школьной пьесе; мое писательство не просто поощрялось, а восхвалялось; у меня появился человек, к которому, я знала, могу обратиться, человек, рядом с которым чувствовала себя в безопасности даже в коридорах школы. И все это благодаря ему. Мой учитель, мой рыцарь в сверкающих доспехах, мой тайный поклонник. Мистер Норт. Ник. Теперь я беспечно гуляла по школе в любое время, потому что в выписываемых справках была моя власть. Этот маленький листик бумаги не только защищал меня от неприятностей, но еще и постоянно напоминал о мистере Норте, это было что-то, что я могу держать, на чем красовались мое и его имена. Вместе. Настоящее подтверждение того, что учитель мной дорожит, обо мне заботится. Так он меня защищает. «В тайне и в безопасности», – он мне говорил, мне писал, шептал, прежде чем я выходила из класса. Никогда раньше я не чувствовала себя так в школе. Мне всегда казалось, за мной следят, на меня охотятся. Теперь мне казалось, никто не может меня достать. Мне казалось, я наконец в безопасности.

14

Выходные в «Rhapsody in Brew», местном кафе. Когда у учителя были выступления в городе, где он играл на гитаре, пел свои песни и каверы других, я всегда приходила. Иногда приходила первой. Пыталась выглядеть крутой, пила кофе у барной стойки, улыбалась кассиру, поправляя прическу. Однако учитель не замечал. Я там была не единственной девчонкой.

Хотя после обеда в школе и вечером в закусочной мы были вдвоем, на его концерты приходили толпы других школьников. Девчонки, по большей части, но и парни бывали. Девочки считали его «таким клевым», мальчики «таким крутым». Темные волосы и легкая улыбка, бывший квотербек футбольной команды Хант. Каждый находил в нем что-то, что нравится.

Почти все мои школьные парни играли на гитарах. Я знала, что мы влюбились друг в друга, потому что парень писал для меня песню или просто пел одну из песен альбома Crush группы Dave Matthews Band, песню I’ll Be Эдвина МакКейна или Glycerine группы Bush, глядя мне в глаза, пока мы сидели наедине в его спальне. Парни сочиняли что-то сами, упоминая детали нашего первого свидания или вкладывая в смысл слов наш общий секрет. Так я понимала, это по-настоящему.

Учитель пока на писал для меня песен. Но иногда, когда пел и его руки скользили по гитаре, он смотрел прямо на меня, в мои глаза, и мне казалось, мы снова вдвоем. Все мое тело покрывалось мурашками и расслаблялось, когда он так делал.

После выступлений, которые обычно состояли из нескольких песен, он убирал гитару и садился, позволяя кому-нибудь купить ему кофе, рассказывал о песнях, которые пел, о том, что в них заключались страстные метафоры. Слово «экстаз» даже частично не описывает то состояние, в котором я находилась, когда он так делал.

Когда мы виделись в следующий раз, я начинала расхваливать его выступление, мне приходилось сдерживать себя изо всех сил, потому что от одного лишь воспоминания меня бросало в жар. Он скромничал, говорил:

– Да что ты, я просто дурачился, – но всегда был рад, что я прихожу. Хотя я никогда не разговаривала с ним во время его выступлений, потому что на них присутствовало как минимум еще двадцать школьников, и казалось, все они были куда важнее в такие моменты, чем я. Однажды я спросила, почему он буквально игнорирует меня там, и он сказал, что тогда всем станет очевидно, как много я для него значу.

– Нужно хранить все это в тайне, помнишь?

Я понимала, поэтому всегда говорила, что все в порядке.

– Да, определенно.

Но каждый раз, глядя, как он разговаривает с другой девушкой, я не могла ничего с собой поделать, во мне все горело и напрягалось, я тут же представляла, как он встречается с ней в другой закусочной по вечерам, когда не встречался со мной, тут же думала, что он пишет для нее. В такие моменты я закрывала глаза, делала вдох, выдох и говорила себе снова и снова: «У него только я. Только я. Только я». И все, что происходит, происходит потому, что я одна уникальна, что он ни за что бы не стал так рисковать своей работой ради другой девушки. Что я была его единственной. Верила ему. Пройдет несколько лет, прежде чем я узнаю, что это не так.

15

До сих пор это история о взглядах. Все это: долгое совращение, непересеченные границы, соблазн, фантазии, подражание набоковской «Лолите». Эта часть истории о глазах, о том, как я ощущала себя, глядя на кого-то, кто глядел на меня в ответ, о том, чтобы замечать и быть замеченной. Я лишь хотела, чтобы меня замечали. Знали, понимали. Чувствовать ту самую связь, когда встречаются взгляды, то общение в такие моменты, где слова не нужны.

А еще это история о границах. Об отражении в зеркале, о зазеркалье – ты протягиваешь руку и понимаешь, что есть нечто, разделяющее тебя и то, что по ту сторону. Ты в ловушке на своей стороне. Другую ты можешь лишь наблюдать. И то, за чем ты наблюдаешь, даже не всегда правда.

16

На уроках латинского нас вызывали к доске склонять слова. Парты стояли идеально ровно, как послушные дети, мистер Уиллиамс был всегда непреклонен, но все равно добр в своих попытках приучить нас здороваться, говоря: «Salve». Все еще стоял ноябрь, мы проходили третье склонение, он перестал игнорировать меня в классе (теперь я посещала уроки уже два месяца). Он вспомнил, кем я была, и продолжал искать во мне ту ученицу. У него были короткие седые волосы, и он всегда ходил в галстуке-бабочке. Одно из его эссе было о том, что латинский является «закруглением» в углу дверной рамы, и публиковалось в журнале New York Times. Он вызвал меня.

– Элиссон! Dolor!

Я поднялась и начала с именительного падежа слова, обозначающего боль и печаль:

– Dolor, dolores, doloris, dolorum… – уверенно продолжила звательным падежом, в единственном и множественном числах. У меня было много проблем, но латинский никогда не был в их числе. Даже спустя год изучения французского, пока я ходила в терапевтическую школу, латинский остался в моей памяти и отскакивал от зубов.

Он кивнул, я села обратно и начала скучать, рисуя слова в своей тетради: dolor, dolores, боль. Что-то внутри меня звенело. Я начертила сердечко и переписала слово dolores письменными буквами, затем еще раз. Звенит. «Dolores. Dolores! Настоящее имя Лолиты – Долорес!» – я подумала, смогу удивить мистера Норта своим открытием. Буквально представила:

– Итак, настоящее имя Лолиты происходит от латинского слова, означающего «страдание». Разве это, типа, не потрясающе? – прыжок, разделяющий Долорес и Лолиту, печаль и секс. Но что-то продолжало звенеть.

Я знала, что такое печаль. К тому моменту рассталась с достаточным количеством парней, и изнутри тоже бывала разбита. У меня бывали плохие оценки, мне не доставались роли в спектаклях, о которых я мечтала, я терпела неудачи во многом. Однако помимо ежедневных невзгод, я знала кое о чем похуже.

Я провела в депрессии немало времени, годами посещала психотерапевтов и психиатров. У одного из моих любимых психотерапевтов на столе стояла банка с лимонными дольками в сахаре. Еще один психиатр носил костюмы на два размера больше, чем нужно, и его шея качалась из стороны в сторону, окруженная огромным воротничком, пока он обсуждал с моей матерью новые таблетки. За прошедшие годы мне назначали более двадцати разных лекарств, от Прозака до Лития. Когда я ходила на ЭСТ, то ненавидела сам факт того, что подвергаюсь шоковой терапии, так сильно, что он перевешивал тот факт, что это и впрямь помогало. Я составляла списки известных людей и писателей, у которых была депрессия и которые проходили через ЭСТ, и клеила на стены: Кэрри Фишер, Вивьен Ли, Джуди Гарленд, Вирджиния Вулф, Сильвия Плат. Когда я читала «Под стеклянным колпаком», мне казалось, я смотрю в собственный дневник, который не могла написать, потому что все давалось слишком тяжело. Я чувствовала родство с писателями, как Плат. Она тоже утопала в своей грусти.

«Имя Лолиты означает грусть». Какая-то мысль, связанная с этим, вертелась у меня в голове, в груди, точно в клетке, но пройдет много лет, прежде чем я дам этому объяснение. Пройдет много лет, прежде чем я пойму, как связаны Лолита, боль и я.

17

Хотя мистер Норт с легкостью прочел уже сотню исписанных мною тетрадных страниц (в своих тетрадях я обращалась напрямую к нему, как было сказано; к тому же он прочел другие исписанные мною тетради, которые я вела для себя, для мисс Кроикс и вообще писала бесконечно), мы никогда подробно не обсуждали мое прошлое. Я упоминала кое-что в своих записях, писала о тьме и беспокойствах и носила рубашки с короткими рукавами, так что на солнце были видны мои шрамы на руках, мои безмолвные напоминания о том, что я резала себя. Но все же. Мы это не обсуждали.

Я сидела одна в классе мистера Норта, ждала, когда он вернется откуда-то, писала, как послушная ученица, какой и являлась.

Услышала, как входная дверь распахнулась, и внезапно он уже стоял рядом со мной, положил листок бумаги на стол передо мной, спросив, что это такое и почему там нет моего имени. Это был избирательный бюллетень, который заполняли учителя, с номинациями за «Лучшие наряды», «Будущего президента», «Самого популярного в школе» и так далее для школьного альбома, где считали голоса. Я нигде не упоминалась.

Я пожала плечами, но перестала писать.

– А на что это похоже?

Он снова спросил, почему я не подаю свою кандидатуру в номинацию «Самые красивые глаза» или «Будущий успех», или еще что-нибудь. Он по-прежнему почти ничего не знал обо мне, несмотря на все то, что я писала и он читал. Я не знала, как писать о таких вещах, о докторах и лекарствах и всем подобном.

– Ты самая симпатичная девочка здесь, а еще ты умнее их всех. – Он верил в то, что сказал, я это видела. Я прикусила щеку изнутри и не ответила.

– Зачем они будут номинировать меня, если не знают, останусь ли я здесь до Рождества? – я отодвинула листок обратно к нему, а затем он очутился передо мной, встал на колени, и его лицо оказалось напротив моего. Его правая рука лежала на его брюках цвета хакки, и он был в клетчатой рубашке темно-малинового цвета.

– А почему не останешься? Куда-то собираешься уезжать в следующие пару недель?

Я притворилась, что он меня не видит. Чувствовала себя подавленной.

Закатила глаза. Чувствовала, как кровь циркулирует по моему телу. Как глупо. Уставилась на линолеум на полу, слышала, как он поднимается и уходит. Слышала, как входная дверь закрывается. Подняла глаза, ожидая увидеть пустой класс. Но он был все еще здесь. Смотрел прямо на меня.

– Эй, – сказал он. Я смотрела, как глупая слеза падает на мои штаны и появляется крошечное темное пятнышко.

– Эй, Эли. Я здесь. – Его лицо теперь было прямо напротив моего, и я была уверена, что мой макияж уже размазался, я была красной и страшной и не понимала, почему он до сих пор не ушел. Лишь мои волосы прикрывали это месиво. А затем почувствовала, как его рука откидывает волосы с моего лица. Сделала глубокий вдох.

И я просто рассказала ему. Все. Про врачей и свой диагноз: депрессия, нервное расстройство, бессонница. Рассказала, что иногда не могла спать по несколько дней и постоянно пропускала уроки, рассказала про сеансы психотерапии и о том, как просто хотела умереть, по-настоящему умереть, про лекарства и терапевтическую школу, где провела целый учебный год, потому что меня в буквальном смысле выгнали из моей школы после окончания средних классов. Про то, как моя мать ссорилась с заместителем директора, про то, что «закон обязывает делать исключения для людей с нарушениями здоровья», про то, как на меня пялятся остальные ученики, про слухи, – все. Про свои руки, про свои шрамы. Рассказала больше, чем рассказывала кому-либо за раз. А он просто присел на одно колено, слушая, пока я глотала ртом воздух. Как предложение без вопроса.

– А теперь я здесь, и все ужасно, – закончила я, судорожно пытаясь вытереть лицо.

– Эй, – сказал он. Я ждала худшего, самого худшего, что его лицо позеленеет от отвращения и презрения, когда я взгляну на него, или от страха, как смотрят на сумасшедшего, прежде чем уйти. Знаю тот взгляд. Я снова почувствовала его руку, но теперь на моем колене – подняла глаза, и он оказался там. Я затаила дыхание.

– Я очень рад, что ты здесь, – сказал он. – И ты никуда не уйдешь. Не уйдешь, если я могу помочь. – Он улыбнулся мне. Он верил своим словам. И эти слова отозвались в моем сердце сильнее, чем когда-либо. Вот он, герой-завоеватель, который пришел спасти меня.

Спустя много лет Этвуд опишет этот момент для меня: «Это одна из песен, которую каждый хочет послушать: песне этой невозможно противиться». Урок заключается именно в том, почему ей невозможно противиться. В тот момент, когда учитель положил руку мне на колено, чтобы меня утешить, я ощутила всем телом, поняла все – чтобы быть привлекательной, неотразимой, стоящей того, чтобы тебя заметили, нужно быть как красивой, так и открыто нуждаться в чем-то, быть сломленной. Идеальное искусство красоты и боли. Набоков писал, что красота в комплекте с жалостью – самое приближенное к пониманию искусства, какое мы можем получить. Мне нужен был взгляд учителя, чтобы чувствовать себя красивой.

18

Я уже читала вторую часть «Лолиты». Она мне казалась довольно скучной. Постоянные поездки на автомобиле, мелькающие за окном дороги, страницы, описывающие карту, пейзажи, отели и мотели. «И это романтика?» А затем я дошла до тринадцатой главы, где Долорес (Лолита) влюбилась в театр. «О, – подумала я. – Она точно как я».

Впервые я нашла что-то общее между собой и Лолитой. Хоть я постоянно и хотела быть как она – такой же желанной, сильной и обворожительной, – знала, что являюсь всего лишь скучной подделкой. Я наблюдала за Лолитой сквозь призму набоковского повествования и восхищалась. Мне хотелось подражать ей во всем, так как она действительно решала, на что тратить свое время. Она получала, что хотела. Об этом я тоже мечтала. Мечтала быть как Лолита.

Репетиции пьесы проходили быстро, приближались те самые выходные, когда должна была состояться премьера. Я впервые играла главную роль. У меня начинало болеть сердце, и ядовитое волнение жгло желудок, подкатывая к горлу. Я очень сильно старалась сделать все хорошо.

Учитель сказал, что нам нужно поговорить. Без цифр, без записок – шепнул мне на ухо в актовом зале, когда я убирала в сумки сценарий после репетиции.

– Сегодня, – сказал он, задержав пальцы на моем свитере на спине.

Кисловатый привкус из желудка наполнил мой рот. Должно быть, я плохо справляюсь. Ему за меня стыдно. Накинув пальто, я поплелась на улицу, оказалась на парковке последней, уткнулась носом в руль и разревелась над приборной панелью, уверенная в том, что меня снимут с роли. Сегодня окажется, что не только у меня больше нет сцены, но и он сообщит, что встретил другую девушку, это будет разговор в стиле: «Прости, ты недостаточно хороша». По крайней мере, он хочет сказать все наедине. Я проглотила слезы, поправила макияж и отправилась в закусочную дожидаться его.

Мистер Норт пришел, когда я размешивала сахар в своей второй чашке кофе. Он размотал шарф, скинул пальто и заказал себе чай, кивнув официантке. Я уставилась на свою чашку.

– Итак, – сказал он, наливая горячий чай. – Как, на твой взгляд, идут репетиции?

Я медленно подняла на него глаза.

– Не знаю. А как идут репетиции, на твой взгляд?

Он рассмеялся, будто знал какую-то тайну.

– Ты замечательная, Эли.

– Что? – я чуть не подавилась.

– Я думаю, ты играешь отлично. Прогресс очевиден. Все это замечают. – Он выдавил дольку лимона в чай. – А ты так не думаешь?

Я посмотрела на свой кофе, ища ответ.

– Наверное.

Он продолжил рассказывать о моих уверенных актерских решениях, о том, как меняется атмосфера во время репетиций, когда я появляюсь на сцене, о том, что мистер Улман, преподаватель актерского мастерства, впечатлен моим талантом.

– Твоя кандидатура определенно должна быть в числе номинантов на премию театрального искусства в этом году, – добавил он между глотками.

– О, ого, – прошептала я в ответ. Раньше мне с трудом удавалось пережить целый учебный год, что уж говорить о премиях, учитывая всех подающих надежды, вкладывающих все силы в дело учеников-артистов в школе.

– Но я думаю, ты можешь даже лучше. – Он наклонил голову. – А ты?

– Э… да, точно.

– Знаешь, одними из лучших являются актеры, которые играют по методу. Ты ведь знаешь, что такое метод актерского мастерства?

Что-то смутно всплыло в моей памяти.

– Конечно.

– Я хочу сказать, ты можешь стать новой Мэрилин Монро или Анджелиной Джоли. Ты смотрела фильм «Джиа», верно?

Смотрела. Анджелина Джоли сыграла там просто потрясающе, а еще в этом фильме очень много постельных сцен. По большей части с другими женщинами. Я смотрела фильм больше одного раза.

– И еще, знаешь, люди начинают что-то подозревать, а этого нельзя допускать. Никто не должен знать о моих чувствах к тебе. Это все испортит. – Он протянул руку через стол к моей. – Тебе ведь нравится проводить со мной время, так?

Я затаила дыхание, когда его ладонь оказалась поверх моей.

– Да.

Я знала, что ходят слухи. Казалось, что разговоры обо мне утихли на какое-то время, что я все больше и больше вливаюсь в коллектив, особенно после начала репетиций пьесы, и я уже не была источником интересных сплетен. Смеялась вместе с другими учениками на сцене. Мой давний друг из начальной школы, Ричи, играл в пьесе вместе со мной. Мы вместе ездили в театральный лагерь, и он всегда относился ко мне по-доброму и с улыбкой. Я никогда не слышала своего имени, когда проходила мимо него, если только это не были ситуации вроде: «Э-эй, Элиссон!» – когда меня звали, чтобы рассказать какую-нибудь шутку или обсудить мюзикл. Он тоже был популярен, да еще играл в футбольной команде, так что дружба с ним имела вес.

Однако другие замечали, сколько внимания мистер Норт уделяет мне на репетициях и что я «постоянно нахожусь рядом с ним», одна девчонка, участвующая в пьесе, жуя жвачку во время перерыва на лестнице у актового зала, задала вопрос. У нее даже не было слов по роли.

– Вы двое, типа, вместе?

– Эм, нет, типа, фу. Он такой старый. – Я закатила глаза для пущей убедительности.

– Ага, – сказала она, выдувая пузырь. Я фыркнула с отвращением, вложив все свои эмоции. Ее розовый пузырь лопнул.

Я рассказала об этом мистеру Норту на следующий вечер, и он опустил голову, закрыв лицо руками, откинув свои темные волосы с лица. Долго молчал. Когда подошла официантка и предложила подлить кофе, я покачала головой.

– Ты не понимаешь, что сделала? – все еще не поднял головы, но я поняла все по голосу.

– А что я сделала? – я не делала ничего, сказала ей «нет», что мы точно не вместе. В чем моя вина?

– Мне нужно идти, – он быстро накинул пальто и засунул салфетки в стакан с водой.

– Что? Но…

– Эли. Я рискую всем ради тебя. Всем. – Он ушел, оставив меня платить за ужин.

* * *

Это было неделю назад. Я по-прежнему приходила к нему на уроки в мастерскую, но он не писал мне. Я останавливалась у его стола, глядела на него, а он лишь говорил:

– Да, мисс Вуд?

Когда такое случилось впервые, я выбежала из мастерской, закрылась в туалете, хлопнув дверью, и рыдала в кабинке, выкрашенной в бледно-розовый цвет. Во второй раз я просто села за парту в классе и начала рисовать звездочки на слое пыли из опилок. Смотрела в окно. Читала сценарий. Затем, во время репетиции, он подозвал меня прочитать реплики и спросил, не голодна ли я, может, люблю картошку фри? И вот мы здесь.

Позже он объяснил, что нам нужно было создать убедительную видимость, иначе бы мы не смогли видеться вовсе, потому что слишком рискованно. Я что, хочу, чтобы он потерял работу?

– Нет, нет, ты же знаешь, я бы ни за что…

Он поднял руку, заставив меня замолчать.

– Знаю. Поэтому мне нужно, чтобы ты начала с кем-нибудь встречаться, – сказал он, помешивая свой кофе. – Не по-настоящему, разумеется, а просто чтобы отвлечь внимание от нас. Как метод актерского мастерства. Практика ведет к совершенству, понимаешь?

– Верно.

– Знаешь, я встречаюсь кое с кем.

Я знала. Иногда он о ней говорил, о том, какая она симпатичная, какой отличный у них секс. Она была блондинкой. Я не знала ее имени.

– Ты должна понять, Эли, пока что все это невозможно. У меня есть нужды, – объяснял он. – Я имею в виду, что еще девять месяцев до того, как…

Мы пока даже не говорили об этом. Но я знала – мы будет вместе. Нам просто надо подождать. Очевидно. И меня все вполне устраивало.

– Ты хочешь, чтобы я страдал все это время? – спросил он. Я заверила его, что не хочу, что понимаю. Но эту тревогу я хранила внутри себя, не могла даже написать ему об этом, зная, что он прочтет. Я должна понимать. Ничего не требовать. Что угодно, но не требовать.

Он допил свой чай и сказал мне принести список потенциальных парней, с кем я могла бы встречаться, завтра в его мастерскую и что он будет помогать мне все то время, пока я буду встречаться с парнем, даже будет давать мне советы.

– Я хочу видеть, что ты вкладываешься в эту роль, Эли, – он похлопал по столу, поднимаясь. – Покажи, на что ты способна.

Я уставилась на картонную подставку под своей чашкой кофе и блюдцем, начала выписывать свои реплики из сценария. Уже знала, с кем могла бы встречаться. С парнем, с которым ходила на курсы писательского мастерства, Дэвидом. С ним я ездила на день открытых дверей в Школу изобразительных искусств в Нью-Йорке. Мы были незнакомы до этого года, и он знал лишь положительную мою сторону. Был забавным и, кажется, курил травку, любил кататься на скейтборде и сноуборде. Его лучшего друга звали Джон, тот был чуть старше и уже должен был учиться в колледже, но не учился. Мы познакомились, когда гуляли с Дэвидом по выходным, просто катались по округе, постоянно покупая холодный кофе Dunkin Donuts и болтая, даже зимой. Сначала мы проводили время в кофейне, делали домашнее задание по писательскому мастерству, а потом начали видеться и ничего не делать. Он спросил меня, хочу ли я холодный кофе после школы, в день, когда у меня не было репетиции, и подвез меня. Моим любимым был холодный кофе со вкусом черники. Я нравилась его лучшему другу.

Джон казался мне прикольным. У него были темные волосы, он высокий и очень похож на Дэвида: добрый, смешной и тоже покуривал травку. Мне всегда нравилось проводить с ними время, я никогда не чувствовала себя странно, не чувствовала, будто меня осуждают. Я знала, что нравлюсь Джону, потому что он пытался поцеловать меня несколько недель назад, когда подвозил меня до дома, по радио играла группа Incubus. Его любимая группа. Мне нравилась их песня Wish You Were Here. Я отвернулась от него и улыбнулась на прощание, зная, что поступаю правильно, ведь мое сердце принадлежало другому.

* * *

Я поняла, что учитель был полностью прав: все становилось слишком очевидно. «Ага», – сказала я сама себе и своей пустой кофейной чашке. И как я сама не догадалась?

19

Почти сразу у меня появился парень. Он поцеловал меня легко, наклонившись через рычаг переключения передач в своей машине, вечером в выходной, не слишком поздно, до комендантского часа. Мама поощряла, она познакомилась с ним за день до этого.

– Он хороший, – сказала она, когда я толкала тележку в продуктовом. Она изучала коробки со спагетти. – Милый. Еще раз, сколько ему?

* * *

Почти сразу я поняла, что встречаться с Джоном было ошибкой. Я ему правда нравилась. То есть правда нравилась. Я это видела. Он расслаблялся рядом со мной, и рядом с ним я чувствовала себя в безопасности, чувствовала, что это может стать началом любви, тем периодом, когда ты не уверен, все ли по-настоящему для тебя, поэтому не торопишься и не напираешь. Он никогда не приставал ко мне, лишь держал меня за руку. Ему нравилось смотреть на меня, хотя я была одета. Легко смеялся и считал классным, что я хочу стать актрисой или, может, художницей, а когда я рассказала ему, что в прошлом году завалила учебу и хотела покончить с собой, он просто обнял меня крепко-крепко, и мне показалось, он может заплакать.

Но он совсем не был тем, о ком я мечтала.

«Думаю, у меня не получится», – написала я учителю во время урока в мастерской.

Мистер Норт не поднял голову, лишь передал мне листок обратно: «Разве ты не хочешь, чтобы мы были вместе?»

«ХОЧУ! – я подчеркнула. – Но чувствую себя скверно». – Нарисовала грустный смайлик.

«Я бы чувствовал себя скверно, если бы потерял тебя», – написал он. Еще один грустный смайлик. Его со слезой.

Я закатила глаза.

– Ты серьезно, что ли, – одними губами ответила я.

«Никто не должен знать о нас. Сейчас слишком рискованно. Если все в тайне, мы в безопасности. Все зависит от тебя, Эли. Чего бы ты ни хотела, я счастлив. Если ты хочешь встречаться с другим, встречайся. Или нет, все равно. Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива».

«Я счастлива с ТОБОЙ», – написала я в ответ.

«Тогда покажи, какая хорошая из тебя актриса».

«Покажу».

«Докажи. Мне нужно знать, что ты относишься к этому – к НАМ – серьезно. Пообещай».

«ОК!!! ОБЕЩАЮ».

– Хорошо, – сказал он, улыбаясь мне. – Тебе пора на урок. – Он выписал мне свою справку, и его рука коснулась моей на секунду.

Я махнула мистеру Норту и поправила свой рюкзак. Но мысль о том, как Джон смотрит на меня, не выходила из головы. Заставляла ощущать себя жестокой, какой я быть совсем не хотела. Мне нужно было поговорить с кем-то обо всем, но я знала, что не могу. Кому я могу рассказать подобное? Я сдружилась с остальными ребятами на репетициях, с некоторыми одноклассниками даже, и у меня всегда была миссис Миллер. Я покачала головой, шагая по пустому коридору. Должна была сдержать обещание. «Тайна в безопасности».