Текст книги "Рано или поздно"

Элизабет Адлер
Рано или поздно

Месть – это правосудие дикаря,

И сильнее к ней предрасположена человеческая

природа,

тем дальше от нее должен быть закон.

Френсис Бэкон (1561-1626)

Пролог

Мягкие кожаные сиденья белого «бентли» с откидным верхом уже прилично нагрело солнце. И все равно сидеть на них было приятно. К тому же они были красного цвета, который Элеонора Парриш-Дювен очень любила. Сколько сейчас времени, она не знала. Человека в пять лет подобные пустяки мало интересуют. День только начался. Вот и все.

Они спускались вниз по петляющей горной дороге. Машину вела мама, а папа, как обычно, сидел рядом. Небрежно отбросив руку на сиденье, он напевал: Вперед, Христово воинство! Такая у папы была привычка: когда ему хорошо, распевать во все горло этот гимн. Громко, но голос приятный – низкий баритон, скорее бас, да и пел папа правильно, не фальшивил. Сейчас, когда его голова была откинута на спинку сиденья, слова гимна устремлялись прямо в небо. Птицы на деревьях, должно быть, удивлялись. Что касается мамы, то она только весело посмеивалась над его чудачеством. "Время от времени он оборачивался и заговорщицки подмигивал Элли. Затем широко улыбался и прибавлял громкость, чем приводил дочь в восторг, а мама, делая очередной поворот, еще сильнее заливалась смехом.

Нещадно палило солнце. Рыжие локоны Элли нагрелись так, что она боялась к ним прикоснуться.

Опомнившись, она подняла с пола свою соломенную шляпу и водрузила на голову, надвинула на глаза в надежде защититься от солнца. Как бы ни припекало, родители все равно верх машины не опустят. Ну и не надо. Лишь однажды папа опустил верх – в проливной дождь, после этого родители уехали из Калифорнии «спасаться» в Европу.

Они сравнительно недавно отобедали в одном из самых уютных ресторанчиков в горах Лос-Падрес, который очень нравился Элли. Ряженые ковбои жарили стейки, перепелов, кукурузу, бренчали на гитарах, пели песни. Папа, разумеется, подпевал, ритмично помахивая бокалом пива. Потом мама встала и принялась танцевать на цыганский манер, хлопая ладонями над головой и взмахивая длинной тонкой просвечивающей юбкой.

Элли в восторге притоптывала ножками, обутыми в дорогие ковбойские сапожки из шкуры белой ящерицы. "Она считала маму замечательной танцовщицей, а папу – великим певцом, несмотря на то что мама смеялась всякий раз, когда он, подвыпив, заводил свое «Вперед, Христово воинство!».

Иногда Элли слышала, как люди называли ее родителей «сумасшедшими». Но это были те, которые не знали Парришей. А знакомые улыбались и называли их «эксцентричными». Родители Элли, богатая счастливая пара, принадлежали к узкому кругу завсегдатаев модных курортов, колесящих по миру в поисках развлечений. Если в какой-нибудь точке земного шара намечалась большая тусовка, они непременно устремлялись туда.

«Почему бы и нет?» – ответила бы Романи Парриш-Дювен, если бы ее спросили, как она смотрит на то, чтобы пролететь семь тысяч миль, дабы посетить какое-нибудь интересное представление. А Рори Дювен вообще следовал девизу «Жизнь для того и предназначена, чтобы ею наслаждаться».

Обедали долго, и Элли, наверное, переела. Веки у нее отяжелели, сомкнулись, она зевнула и соскользнула вниз по сиденью. Подбородок уперся в грудь. Перед глазами то и дело вспыхивали алые и багровые искры (это от солнца). Сквозь полудрему она слышала смех мамы и лениво подумала, что это самый восхитительный звук на свете. Когда мама смеялась, все в мире Элли было хорошо.

– Ой! – вскрикнула мама, когда большой «бентли» коварно вильнул на повороте.

Элли приоткрыла глаза, села и вгляделась в желтую сухую траву на обочине и зубчатые скалы подальше. Мама выровняла автомобиль, и он мягко помчался вниз по крутой горной дороге. Элли удовлетворенно вздохнула и снова закрыла глаза.

– Вперед, Христово воинство! Шагайте туда, куда зовет вас крест Иисуса…

Сильный голос папы и смех мамы отражались эхом от горных вершин и были, наверное, слышны в долине. Элли подумала, что их шум способен разбудить даже гремучую змею.

«Бентли» слегка задребезжал.

– Ой! – снова вскрикнула мама.

Их взгляды встретились, и, как всегда, им показалось, что они тонут в глазах друг друга. Однако папа не пропустил ни единого такта.

– Вперед, Христово во-о-о-инство!.. – разносилось по округе.

Вдруг автомобиль сильно занесло. Папа не умолкал.

– Ой! – Мама засмеялась и одновременно попыталась выровнять автомобиль.

Она все еще смеялась, когда «бентли» швырнуло на обочину. А затем, ударяясь о скалы, он полетел вниз, в пропасть.

А что, разве жизнь не шутка? Но раз так, то и смерть – забавная вещица.

Глава 1

Санаторий «Гудзон» (так официально называлось заведение) располагался на севере штата Нью-Йорк. Его построили на каменистом участке суши с видом на одноименную реку и проложили к нему асфальтовую дорогу. Пациенты размещались в крыльях, пристроенных к кирпичному административному зданию. Вверх по стенам карабкался темно-зеленый плющ. Он окружал зарешеченные окна, около которых весной гнездились скворцы, спасясь от пронизывающего ветра и прожорливых хищников.

В общем, скворцам было не так уж плохо, в отличие от пациентов. Имеются в виду те, что до сих пор были способны осознавать свое положение. Они-то счастливыми себя не ощущали. Кроме решеток, от окружающего мира их отделяли постоянно запертые стальные двери, снабженные для пущей надежности сигнализацией, за дверьми стояли вооруженные охранники. В мужском крыле младший медперсонал был целиком укомплектован дюжими молодцами. И в женском крыле сестры-женщины были подобраны крупные и сильные. Способность справиться с любым буйством была не менее важной, чем умение делать процедуры и ухаживать за больными.

Пациент из двадцать седьмой палаты считался счастливчиком. Во-первых, его палата была угловой, то есть с двумя окнами. Разумеется, окна были надежно забраны решетками и располагались на достаточной высоте, но все равно они пропускали много света и через них можно было наблюдать качающиеся на ветру деревья. А ветер здесь никогда не стихал. Во-вторых, в этом маленьком изолированном мирке, где все больные были выходцами из отнюдь не бедных семей, пациент выделялся необыкновенной элегантностью. Летом этот пациент носил нарядные рубашки с пристегивающимися воротничками и модные полотняные брюки, а зимой щеголял в изящных свитерах и дорогих вельветовых джинсах.

К тому же он обладал, казалось, неисчерпаемыми запасами сигарет, а еду ему доставляли из ближайшего городка Роллинс – пиццу, цыплят, грудинку. Ходили слухи, что за дополнительную плату его тайком снабжают водкой и убирают пустые бутылки. В общем, тамошние больные, из тех, у кого остались мозги, находили его по-настоящему богатым.

Однако Патрик Бакленд Дювен с их оценкой вряд ли бы согласился. Кем-кем, а уж счастливчиком он себя явно не ощущал. Разве это счастье – жить в санатории «Гудзон», который не столь давно назывался ясно и просто – дурдом и где палаты были похожи на камеры тюрьмы строгого режима? Его так называемые привилегии не были связаны ни с личным богатством, ни с щедростью семьи. Просто таким способом женщина, поместившая его сюда, успокаивала свою совесть. Заперла, как «бешеного зверя». Именно так она назвала Бака много лет назад. Он хорошо помнил ее голос, твердый, непреклонный, без малейшей примеси страха.

Тот факт, что она его не боялась, только усугублял желание ее убить. Очень жаль, что тогда не получилось.

– Конечно, тебя следует упечь в тюрьму, – кричала она, пока охранники держали его распростертым у ее ног, лицом к роскошному мягкому ковру. – Но я не стану этого делать. Не хочу позорить нашу фамилию.

Она попросила в полиции не предъявлять ему никаких уголовных обвинений. Вместо тюрьмы Бак загремел сюда навек.

За медицинским заключением дело не стало. Трое солидных врачей, несомненно, ее приятели, как по команде, пришли к выводу, что он опасный сумасшедший, которого следует изолировать от общества. "Он совершенно ненормальный, по глазам видно, и троица преспокойно подписала необходимые документы.

Разве одежда (пусть дорогая), пицца и время от времени бутылка мятной водки могут компенсировать бессрочное лишение настоящих удовольствий? О водке вообще говорить не стоит. Бак ее не любил и употреблял только от безвыходности. А палата с зарешеченными окнами? А охрана? Он тосковал по ресторанам, барам, настоящей выпивке, женщинам. И очень скучал по одному особому кайфу. Бак не имел его уже двадцать лет.

Итак, начало апреля. Серое, ненастное утро. К нему в палату неожиданно заявляются два вооруженных охранника, велят заложить руки за спину, надевают наручники (это обязательно, потому что он числится склонным к побегу) и ведут по выкрашенной зеленым галерее без окон, которая называется транзитной, в кабинет к главному администратору Хэлу Морроу.

Хэл сидит за большим письменным столом, заваленным бумагами. Сильный запах мяты заставляет его поднять голову. Несколько минут Морроу молча разглядывает Бака и отмечает про себя, что пациент неплохо выглядит. Высок, хорошо сложен… Сколько ему лет? Хэл смотрит в бумаги. Да, сорок два. У него медно-рыжие волосы, темные глаза (сейчас он щурится с непривычки к яркому свету) и худощавое лицо с правильными чертами. Кожа, как положено узнику, бледная. Телосложение крепкое, жилистое, руки – сразу видно – очень сильные.

Морроу снова смотрит в бумаги. Этими руками Бак пытался задушить женщину, которая поместила его сюда. Кроме того, его подозревали в убийстве двух проституток, однако не нашлось веских доказательств и Бака к ответственности не привлекли. По мнению Морроу, совершенно зря, ибо место этому типу в тюрьме под самой строгой охраной.

Бак Дювен психопат. Что верно, то верно. Симпатичный, обаятельный, безжалостный. И умный. Охранники, только что поступившие на работу в санаторий «Гудзон», в один голос заявляли, что никогда не встречали более приятного парня. Обходительного, мягкого, начитанного. Он самостоятельно выучил латинский и греческий, читал в оригинале Ювенала и Платона. Мирно ухаживал за садиком. В парке ему отвели небольшой участок, и он выращивал исключительно цветы. Красивые, нежные, без единого жучка, потому что Бак уничтожал их в тот же миг, как обнаруживал. Розы были просто загляденье. Крупные бутоны, окруженные со всех сторон (как будто тоже в тюрьме) аккуратно подстриженной самшитовой изгородью. Он занимался цветами вплоть до первых заморозков.

Если забыть, кто перед вами, можно решить, что это самый покладистый парень на земле, мало того, общение с ним доставит вам удовольствие. Но едва вы задумаетесь, а почему, собственно говоря, Бак Дювен обретается здесь, как он вас и подловит.

Один охранник завел с ним почти дружбу: начал относиться к нему как к нормальному человеку, а не как к пациенту психушки. Так вот, Бак Дювен его чуть не задушил. Он внезапно бросился на охранника и сдавил ему горло с такой свирепостью, что трое дюжих молодцов еле-еле спасли беднягу. Бак разжал пальцы только тогда, когда был избит до потери сознания, да и то не сразу. Еще бы, сам здоровый как бык плюс сила, свойственная психам.

Во время приступов Бака скручивали смирительной рубашкой и запирали в камеру без окон с охранником у двери. И тот угрюмо слушал, как чокнутый костерит и санаторий, и женщину, которая отправила его сюда.

Спустя несколько дней Дювен затихал.

– Если не возражаете, я бы хотел вернуться в палату, – произносил он подчеркнуто вежливым тоном.

И его выпускали. Но в наручниках и кандалах. Препровождали в двадцать седьмую, запирали и смотрели в дверной глазок. Чаще всего он садился за стол, открывал сборник стихов на латыни или журнал по садоводству, который выписывал, и принимался за чтение, на некоторое время снова становясь образцовым пациентом.

Полуприкрыв глаза, с бесстрастным видом Бак Дювен молча разглядывает Морроу. Он знает, что много умнее главного администратора. Так же как и психиатра, который посещает его раз в неделю. Оказывается, многоучеными мозгами этого самоуверенного кретина очень легко манипулировать. Бак просто выдавал то, что психиатр хотел услышать. Всякую дребедень насчет эротических снов, фантазий, видений и прочего. Выдавал и наблюдал, как психиатр понимающе кивает, занося пометки в блокнот. Бак тоже делал умную физиономию, а внутри хохотал. Ему нравилось дурачить ублюдка.

Но сбежать из санатория Баку было не по зубам. Пытался дважды, но неудачно. Жажда мести разъедала его, как раковая опухоль. Он мечтал отомстить Шарлотте Парриш, упекшей его сюда. Он желал иметь все, чем владела она. Все должно было принадлежать ему.

Бак размышлял об этом долгими темными ночами. Холодной зимой, когда ветер завывал, подобно сбесившемуся пациенту, и душным, парным летом, когда, голый, метался по периметру палаты. Как хищник в клетке.

«Когда-нибудь я до нее доберусь, – не уставал надеяться Бак. – Потом надо будет разобраться и с девчонкой, Элли Парриш-Дювен. Впрочем, какая она девчонка! Элли теперь взрослая женщина. Интересно, какая она стала?»

В своих метаниях по палате Бак вспоминал рыжеволосую девочку, наверное, тысячи раз и тысячи раз забавлялся, представляя, что с ней сделает, когда наконец до нее доберется. Эти представления вызывали у него смех, похожий на вой. Охранники в коридоре вскидывали головы и прислушивались.

– Опять Бак Дювен разошелся, – говорил кто-нибудь. – Наверное, сегодня полнолуние.

Затем они отправлялись дальше по коридору, оставив его наедине с безумным смехом.

Хэл Морроу задумчиво перебирает лежащие перед ним бумаги, не решаясь открыть рот. То, что он собирается сказать, ему очень не по душе, но выхода нет. Санаторий «Гудзон» – заведение частное, и содержание пациентов оплачивают родственники, заинтересованные сбагрить их куда подальше. Если финансирование прекращается, как в случае с Дювеном, то…

Хэл поднимает глаза и встречается со взглядом пациента.

– Дювен, сегодня вас выписывают.

Обычно пустые глаза Бака вспыхивают подобно гладким темным камешкам, на которые случайно падает солнечный луч. Бак быстро соображает: почему? как? куда идти? что делать? И так же быстро решает ни о чем не спрашивать. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Бак широко улыбается.

– Давно пора, – бормочет он и, окрыленный свободой, быстро разворачивается по направлению к двери.

– Минутку, – рявкает Морроу. Дювен останавливается, но не поворачивается, и Морроу слышит его раздраженный вздох. – Мы получили сообщение от адвоката, занимающегося вашими делами. Отныне ваше содержание в санатории оплачиваться не будет. Тем не менее на вашем счете у нас имеется остаток в сумме триста двадцать пять долларов, который вам выдадут наличными вместе с карточкой социального страхования и другими личными документами. Ваши вещи уже упакованы, их доставят на ближайшую железнодорожную станцию.

Дювен стоит, глядя в потолок, ожидая, когда Морроу закруглится. «Три сотни баксов, – думает он. – То есть по сто пятьдесят за каждые десять лет, проведенные здесь. То есть по пятнадцать долларов за год… Ну что ж, меня можно считать достаточно богатым, чтобы начать жизнь заново…»

– У меня все, Дювен, – говорит Морроу. – Желаю вам удачи в новой жизни.

Бак не отвечает, и Морроу молча наблюдает за его уходом, невольно восхищаясь уверенной походкой, которую не изменили годы, проведенные в санатории «Гудзон». Морроу знает, что должен освободить Бака. Адвокат престарелой леди перекрыл трубу, по которой поступал денежный поток, а государственным учреждениям до Дювена нет никакого дела.

Жаль. Остается надеяться, что все как-нибудь обойдется.

В палате с него снимают наручники. Насвистывая под нос «Дикси» , он быстро переодевается в чистую белую рубашку, твидовый пиджак от братьев Брукс, мягкие бежевые брюки из рубчатого вельвета и изящные кожаные мокасины. Зачесывая назад волосы, он думает, что выглядит неплохо. Проверить невозможно, потому что зеркало в палате отсутствует. Иначе в минуты буйства он бы его разбил и использовал осколки в качестве оружия.

Служащий собрал вещи. Бак поднимает чемодан и улыбается. Чемодан увесистый. Старуха снабдила его большим количеством приличных шмоток, хотя показаться в них ему было негде.

Бак прощальным взором окидывает палату, в которой провел полжизни, и выходит. Его неподвижные темные глаза бесстрастны. Но он не забудет.

Охранник снова ведет его, на этот раз без наручников, по зеленому коридору. В канцелярии среднего возраста служащая выдает ему документы и пластиковый бумажник с тремястами двадцатью пятью долларами.

Затем пододвигает к нему бланк:

– Пожалуйста, мистер Дювен, распишитесь.

Его темные глаза наполняются чувственностью. Он обжигает женщину взглядом, мысленно обнажая и разглядывая ее. Она краснеет, инстинктивно хватаясь за воротник белой блузки, как бы желая прикрыться. Уголки губ Дювена чуть дергаются. Этого достаточно, чтобы она знала, что он знает.

Бак ставит размашистую подпись, кладет бумажник и документы в карман, насмешливо произносит:

– Милашка, вам не о чем беспокоиться. Лично я предпочитаю баб моложе и сексуальнее.

Насвистывая «Дикси», он шагает к двери, выходит из здания и направляется к ожидающему фургончику.

До станции его сопровождают два охранника. Бак понимает: Морроу боится, как бы он по дороге не выбросил водителя из кабины и не угнал фургончик. Нашли дурака! Они всегда его недооценивали, но теперь он докажет всему миру, какой на самом деле Бак Дювен умница. Особенно тем, самым дорогим и близким.

У него было достаточно времени, чтобы обдумать свое будущее. Достаточно длинных ночей, во время которых он планировал, и соображал, и предавался мечтам. Сейчас он почти осязал эти мечты на вкус. Они были приятны, как глоток хорошего бурбона. Острого и ароматного. О да, он отомстит. И месть эта будет сладостной, очень, очень сладостной.

Глава 2

Элли Парриш-Дювен задним ходом вывела из гаража потрепанный джип «Рэнглер», желтый, под цвет такси, и направила вниз по склону холма к Мэйн-стрит. Жила она в Санта-Монике , в маленьком доме, таком же потрепанном, как и джип. После последнего сильного землетрясения стены покосились, а пол в спальне при ходьбе дрожал. Но Элли любила свой дом, он смотрел на океан, который был в двух кварталах отсюда, и, просыпаясь утром, она с удовольствием любовалась поблескивающими на солнце волнами. Все легче. К тому же на содержание дома уходило мало денег, а это в ее положении имело важное значение.

На Мэйн-стрит движение успокоилось, и она довольно быстро продвигалась вперед, то и дело с тревогой поглядывая на наручные внушительные часы в стальном корпусе. Потому что, как всегда, опаздывала. Не переставая маневрировать, она припудрила веснушчатый нос, чуть прошлась тушью по ресницам цвета меди, тронула темной помадой губы. Вот и весь макияж. Элли опаздывала постоянно, сколько себя помнила, поэтому приноровилась выполнять эту процедуру быстро, прямо за рулем, не глядя в зеркало. Теперь оставалось прыснуть струйку туалетной воды «Иза», торопливо пройтись щеткой по рыжим волосам, и все, она готова встретить новый день. Глотнув кофе из бумажного стаканчика, Элли прибавила газу. Она давно решила, что жизнь – сплошная спешка и, как ни старайся, на пару тактов обязательно отстанешь.

Элли двадцать девять лет. Она высокая, стройная, похожа на топ-модель, однако не такая тощая. Ноги длинные, ступни крупные. Бабушка всегда поддразнивала ее, говоря, что это помогает увереннее ступать по земле. Однако главное у Элли – улыбка, огромная, всеобъемлющая, она зарождается в глазах, охватывает большой великолепный рот, переходит на лоб, где, если приглядеться, можно заметить легкий шрам, и скрывается под волосами.

Вдобавок Элли умная и бойкая. Так считают все, кроме, пожалуй, бабушки, Мисс Лотти. Естественно предположить, что любая ее инициатива обречена на успех. После окончания колледжа, а затем кулинарной школы в Нью-Йорке и стажировки в престижном ресторане в Париже она вернулась домой, где начала серьезно и методично применять полученные знания на практике. Иными словами, она задумала открыть кафе в центре Санта-Моники. Элли храбро сражалась с городскими чиновниками, выбивая необходимые разрешения, научилась общаться со строительными подрядчиками, которые порой не выполняли обещаний, задерживали на несколько недель выполнение работ и превышали смету. Это было нелегко, но Элли о выбранном пути ни разу не пожалела.

Кафе было открыто почти год назад, и она работала в нем шесть дней в неделю, так что для личной жизни времени оставалось не очень много. Делать приходилось буквально все: принимать заказы, рассчитываться с посетителями и на пару с близкой подругой Майей подавать блюда, открывать винные бутылки и убирать со столиков. Элли сама выпекала фирменный хлеб и знаменитые тартинки Приходилось также готовить и основные блюда, когда ее капризный повар увольнялся, а он так поступал регулярно, каждые несколько недель. Если по какой-то причине не являлась уборщица, Элли поздно вечером сама протирала пол в кафе и так далее В общем, фигурально выражаясь, Элли была человек-оркестр, но это ей нравилось.

Конечно, в китайском ресторане Вольфганга Пака, что неподалеку, гораздо шикарнее, зато у Элли уютно и дешево. Новые посетители это ценят. «Добро пожаловать к нам! – приветствует она их. – Заходите в любое время, причем специально наряжаться нет никакой необходимости. Вас всегда здесь ждут бокал доброго вина и хорошая еда…»

Большого дохода кафе «У Элли» не приносило, но клиентов хватало, чтобы нормально функционировать. В конце очередного непомерно долгого дня хозяйка устало вздыхала и говорила про себя: «Слава Богу, пока все нормально».

Углядев единственное свободное место на стоянке, Элли поставила джип, выскочила, сунула в счетчик четвертак и, размахивая длинными рыжими волосами, рванула к кафе, до которого было полквартала.

Она отперла дверь. Мелодично звякнул старомодный колокольчик.

Сегодня понедельник, выходной день, но кое-какие дела нужно сделать. Элли заглянула в небольшую кухню. Уборщица потрудилась на славу: пол блестел, плиты и большие холодильники сияли, каждая вещь находилась на своем месте. Она бросила торопливый взгляд на столик с мраморной доской, на котором занималась выпечкой. Чуть ли не с тоской. И правда, Элли скучала по готовке, особенно в выходные. Это же так приятно – месить, и вообще готовить намного интереснее, чем заниматься бизнесом. Но совмещать и то и другое было невозможно, поэтому приходилось приглашать повара.

Элли открыла холодильник, вынула коробки со вчерашней едой и остатки хлеба с оливками и розмарином, который пекла сама. Нагрузившись, она пошла к выходу, но споткнулась о порог и потеряла туфлю. Обувка была без задников и легко слетала с ног.

– Надо же, – пробормотала Элли.

Она никогда не произносила бранных слов, потому что бабушка учила: Девочке из хорошей семьи ругаться неприлично. Осторожно балансируя на одной ноге, стараясь не выронить качающиеся коробки, она принялась босой ступней нащупывать туфлю.

– Ты похожа на аиста, но почему-то без крыльев. – Майя Моррис притормозила автомобиль у тротуара и выглядывала из окна.

Майя – самая близкая подруга Элли, а также помощница в кафе. Она редко встает так рано.

– Чем смеяться, лучше бы помогла. – Элли укоризненно посмотрела на Майю, прижимая коробки к груди. Голая ступня по-прежнему тщетно пыталась попасть в туфлю.

– Нет, ты похожа на солистку балета. – Майя вылезла из машины. Она ехала на занятия по йоге, и потому на ней были черное трико, тапочки. И ничего больше. Разумеется, на улице сразу образовалась пробка. – Посмотри, сколько собралось публики. – Она подтолкнула туфлю к ноге Элли. – Настоящая сцена из балета. Ты Золушка, а я сказочный принц, который в полночь, кажется, должен превратиться в тыкву.

– Ты, как всегда, все перепутала. – Элли улыбнулась. – Это карета Золушки превратилась в тыкву, а сама она вышла замуж за принца.

Майя уперла руки в боки и хмуро оглядела Элли.

– Куда тебе за принца или за кого попроще! Ты уже замужем. За работой. – Она помолчала. – И в какую сторону ты намылилась?

– Повидать Мисс Лотти.

Майя кивнула. Теперь понятно, почему вместо обычных джинсов Элли надела бледно-голубую цветастую юбку и темно-голубую трикотажную блузку. На шее жемчужное ожерелье матери – то, которое было на ней тогда, в день ужасной автомобильной катастрофы.

– От меня большой привет и наилучшие пожелания. – Майя чмокнула Элли в щеку и нырнула в машину.

Господи, пусть она хотя бы немного развлечется. А то все работа, работа и ничего больше.

Элли отнесла коробки в машину, вернулась к кафе, села за руль и поехала (как всегда, слишком быстро) в приют бездомных, надеясь, что ее скромный вклад хотя бы немного поможет несчастным.

Разгрузившись в приюте, она посмотрела на часы и удивилась, как быстро летит время.

Элли выехала на шоссе 101 и направилась на север, к Санта-Барбаре , тревожно размышляя о бабушке. Мисс Лотти было далеко за восемьдесят, и ее память начала сдавать. Как обычно в таких случаях, она плохо помнила то, что случилось на днях, но прекрасно, во всех деталях, могла описать покупку шляпки в Париже в 1939 году. Порой Элли казалось, что Мисс Лотти намеренно утрирует склероз, избегая неприятных тем.

– Старость, моя дорогая, имеет свои преимущества, – насмешливо говорила бабушка, когда Элли сердито упрекала ее в притворстве. – После гибели Романи воспитанием внучки, то есть тебя, занималась я. По-моему, с этой задачей мне удалось справиться должным образом. Теперь ты покинула гнездо, так что я свободна. И больше в этом мире у меня нет никаких забот.

Элли мечтала, чтобы сказанное бабушкой было правдой. Между тем движение на шоссе становилось все интенсивнее, и она начинала опаздывать. Как всегда.