Текст книги "Чарующий апрель"

На верхней площадке лестницы перед усталыми взорами предстала кованая дверь, из-под которой щедро лился электрический свет.

– Ecco![4]4
  Вот! (ит.)


[Закрыть] – провозгласил Доменико, бодро взбежав по последним ступенькам и гостеприимно распахнув дверь.

Да, они прибыли на место, в самый настоящий средневековый замок Сан-Сальваторе! По пути их не убили, и вот их чемоданы в холле.

Леди переглянулись, и каждая увидела бледное лицо и прищуренные от яркого света глаза.

Настал великий, знаменательный момент. Наконец-то мечта сбылась: они оказались в вожделенном средневековом замке, на самых настоящих средневековых каменных плитах.

Миссис Уилкинс обняла миссис Арбутнот и, поцеловав в щеку, тихо, но торжественно объявила:

– Первое, что должно случиться в этом доме, это поцелуй.

– Милая Лотти, – проворковала миссис Арбутнот.

– Милая Роуз, – отозвалась миссис Уилкинс с сияющими радостью глазами.

Доменико пришел в восторг. Ему понравилось, как целуются эти английские леди. Он приветствовал обеих пламенной, вдохновенной речью, а они стояли рука об руку, поддерживая друг друга, потому что очень устали и боялись упасть, улыбались, моргали, хотя и не понимали ни слова.

Глава 6

Проснувшись наутро, прежде чем встать и распахнуть ставни, миссис Уилкинс несколько минут лежала с закрытыми глазами. Интересно, что ждет там, за окном: сияющий солнечный мир или пелена дождя? Так или иначе, день будет прекрасным при любой погоде.

Спальня представляла собой маленькую комнату с пустыми белыми стенами, каменным полом и самой необходимой старинной мебелью. Покрытые черным лаком кровати – здесь их оказалось две – украшали нарисованные яркими красками букеты. Лотти лежала, предвкушая грандиозный миг открытия ставен. Точно так же порой, наслаждаясь ожиданием радости, мы не спешим распечатать долгожданное, дорогое сердцу письмо. Она понятия не имела о времени, потому что в последний раз завела часы много веков назад, ложась спать еще в Хемпстеде. В доме не раздавалось ни звука, так что, скорее всего, было еще очень рано. И все-таки она так замечательно отдохнула и набралась сил, как будто проспала долго. Лежа с закинутыми за голову руками, она улыбалась и думала о том, что счастлива. Одна в постели: восхитительное ощущение. В течение долгих пяти лет она ни разу не спала без Меллерша. Ощущение прохладного простора и свободы движений, чувство безмятежной отваги, возможность натянуть одеяло так, как хочется, или по-своему положить подушку – все это напоминало открытие новой радости.

Миссис Уилкинс понимала, что надо встать и распахнуть ставни, но ленилась: так тоже было очень-очень хорошо, – поэтому умиротворенно вздохнула и посмотрела по сторонам, наслаждаясь видом своей чудесной маленькой комнаты, где можно на целый благословенный месяц все устроить так, как хочется. Она арендовала эту комнату на собственные сбережения, во многом себе отказывая, и теперь при желании могла запереть дверь и никого сюда не впускать. Такая странная комната, ни на что не похожая, и все же такая милая, почти монашеская келья. Если не считать двух кроватей, здесь царил безмятежный аскетизм. «Название комнаты было Мир»[5]5
  Цитата из «Путешествие пилигрима в Небесную страну» (1678–1684) – аллегорического романа Дж. Беньяна (1628–1688). Пер. Ю. Засецкой. – Примеч. ред.


[Закрыть], – вспомнила она и улыбнулась.

Да, лежать вот так и размышлять о счастье было бы восхитительно, но там, за ставнями, скрывался еще более чудесный мир. Она вскочила, сунула ноги в тапочки, потому что каменный пол прикрывал единственный маленький коврик, подбежала к окну и распахнула ставни.

– О! – воскликнула миссис Уилкинс.

Потрясенному взору открылось бесконечное великолепие итальянского апреля. Сияло солнце. Мягко вздыхая, в ласковых лучах нежилось море. На другой стороне бухты дремали изысканно окрашенные в нежные цвета прелестные горы, а под окном, у подножия поросшего травой и цветами склона, подобно огромному черному мечу пронзая голубые, сиреневые, розовые оттенки моря и гор, красовался высокий кипарис.

Лотти смотрела, затаив дыхание. Что за волшебная красота! И вот она здесь, чтобы все увидеть собственными глазами. Волшебная красота, и она способна ее чувствовать. Лицо купалось в свете солнца. Цветы дарили прелестные запахи. Легкий ветерок ласково играл волосами. Далеко в бухте, словно стайка белых птиц на морской глади, замерли рыбацкие лодки. Ах как чудесно! Как чудесно! Нужно продолжать жить, чтобы получить возможность видеть это снова и снова, вдыхать напоенный свежестью воздух, ощущать необыкновенный, божественный мир… Она смотрела, изумленно приоткрыв рот. Счастье? Бедное, скудное, затертое слово. Но что еще можно сказать, как еще описать невероятное впечатление? Душа рвалась на свободу, не в силах удержаться в теле. Тело оказалось слишком тесным, чтобы вместить такое количество радости и насквозь пропитаться светом. До чего же удивительно познать чистое блаженство: вот она здесь, не совершает и не собирается совершать ни единого бескорыстного, лишенного эгоизма поступка; не делает ничего из того, что не хочет делать. Если верить всем, кого Лотти встретила в жизни, в эту минуту необходимо испытывать угрызения совести. А ее совесть даже не напоминала о себе. Очевидно, что-то где-то не так. Удивительно, что дома она неизменно оставалась хорошей, слишком хорошей, однако при этом постоянно терпела самые разные, но всегда жестокие угрызения совести, выслушивала упреки и осуждения, хотя вела себя абсолютно правильно и вовсе не эгоистично. А вот сейчас отбросила всю добродетель, как снимают и бросают промокшую под дождем одежду, и испытала чистое блаженство: осталась нагой и обрадовалась наготе, освободилась и возликовала. И пусть где-то далеко, в сумрачной сырости Хемпстеда, злился Меллерш.

Она попыталась представить супруга, увидеть, как он завтракает и одновременно очень плохо думает о ней, но вдруг даже муж начал как-то странно мерцать, стал бледно-розовым, потом нежно-сиреневым, очаровательно-голубым, бесформенным, радужным, а потом, продержавшись не дольше минуты, растворился в свете.

Странно, подумала миссис Уилкинс, глядя вслед мужу. Очень непривычно не иметь возможности представить Меллерша, ведь она знает наизусть каждую его черту, каждое выражение лица, и все же не видит его таким, какой он есть, а представляет растворившимся в красоте и гармонии окружающего мира. В голову легко и естественно пришли слова благодарственной молитвы, и незаметно для себя самой она принялась вслух горячо благодарить Господа за создание мира, сохранение дарованной жизни и все доступные радости, но в первую очередь за его бесконечную любовь. А в это самое время Меллерш сердито натягивал ботинки, собираясь выйти на мокрую улицу, и действительно с горечью вспоминал о жене.

Миссис Уилкинс начала одеваться. Распаковав чемоданы и аккуратно разложив вещи по местам, она привела в порядок маленькую комнатку и в честь ясного летнего дня надела чисто-белое платье. Она двигалась быстро, легко, целеустремленно. Высокая тонкая фигура держалась прямо, обычно напряженное, хмурое маленькое личико разгладилось и расцвело. Все, что она делала прежде, до наступления этого утра, все, о чем думала и беспокоилась, исчезло. Тревоги повели себя точно так же, как недавно поступил образ Меллерша: бесследно растворились в свете и цвете. И вдруг она заметила то, чего не замечала годами: причесываясь перед зеркалом, обратила внимание на свои волосы и подумала, до чего же красивы густые волнистые локоны. Она давным-давно забыла, что у нее вообще есть волосы. Торопливо, механически заплетала их в косу по вечерам и расплетала по утрам с таким же безразличием, с каким завязывала и развязывала шнурки. А сейчас внезапно увидела собственное отражение в зеркале, намотала на палец длинную прядь и обрадовалась красоте. Меллерш, должно быть, тоже не замечал ее волос, потому что ни разу не сказал о них ни слова. Лотти решила, что, вернувшись домой, непременно привлечет его внимание. «Меллерш, – скажет она, – посмотри на мои волосы. Разве тебе не приятно, что у твоей жены волосы похожи на кудрявый мед?»

Миссис Уилкинс рассмеялась. Она еще ни разу не говорила Меллершу подобных слов, и мысль показалась забавной. Но почему же не говорила? Ах да, потому что боялась, хоть это и смешно. Как можно бояться собственного мужа, которого видишь в самые уязвимые моменты: например, во сне, когда он храпит?

Закончив приятные утренние процедуры, Лотти открыла дверь, чтобы узнать, встала ли Роуз, которую ночью сонная горничная поместила в комнату напротив. Сейчас можно просто сказать ей «доброе утро», чтобы не задерживаться, и сразу побежать вниз и до завтрака постоять возле кипариса. Потом надо будет снова немного посмотреть в окно и помочь Роуз подготовиться к приезду леди Кэролайн Дестер и миссис Фишер. Предстояло многое сделать: по-настоящему устроиться, привести в порядок комнаты. Нельзя сваливать все на Роуз. Вдвоем они смогут так чудесно украсить маленькие кельи цветами, что гостьи придут в восторг! Миссис Уилкинс вспомнила, что не хотела принимать в компанию леди Кэролайн. Подумать только: из страха и смущения изгнать кого-то из рая! Как будто страх и смущение что-то значат, как будто она действительно будет бояться и смущаться! Что за нелепая причина! Да, трудно обвинить себя в добродетели. Она вспомнила, что не хотела принимать и миссис Фишер, потому что та показалась высокомерной. До чего смешно тревожиться из-за пустяков, придавая им излишнюю важность.

Спальни и одна из гостиных Сан-Сальваторе располагались на верхнем этаже и выходили в просторный холл с большим окном в северном конце. Замок был окружен множеством крошечных палисадников, заботливо устроенных с разных сторон и на разных уровнях. Тот, на который выходило это окно, приютился на самой высокой части стены, куда можно было попасть из такого же просторного холла нижнего этажа. Когда миссис Уилкинс вышла из своей комнаты, окно оказалось открытым, а за ним нежилась на солнце цветущая розовая акация. Вокруг никого не было, стояла полная тишина. В просторных кадках красовались высокие белые лилии, а в вазе на столе пламенел огромный букет алых настурций. Простор, цветы, тишина, широкое окно с освещенной солнцем великолепной розовой акацией за ним – все это показалось нереальным, слишком прекрасным, чтобы существовать в действительности. Неужели они и правда проведут в этом раю целый месяц? До сих пор приходилось довольствоваться малым и радоваться доступным, случайно попавшимся на глаза крохам красоты: пучку маргариток на лугу в Хемпстеде в ясный день, проблеску золотого заката между двумя черными колпаками дымовых труб. Еще ни разу не доводилось бывать в безусловно, абсолютно прекрасных местах, даже в почтенных домах бывать не приходилось, поэтому обилие цветов вокруг казалось непостижимой роскошью. Весной, не в силах устоять, она иногда покупала в магазине Шулбреда полдюжины тюльпанов, хотя понимала, что если бы Меллерш знал, сколько они стоят, то счел бы трату непростительной. Но тюльпаны скоро увядали, а новые уже не появлялись. Что же касается розовой акации, то миссис Уилкинс даже не представляла, что это за чудо, и смотрела на цветущее на фоне голубого неба дерево, как на райское видение.

Миссис Арбутнот вышла из своей комнаты и, застав компаньонку застывшей посреди холла, подумала: интересно, что ее так заинтересовало?

А миссис Уилкинс обернулась и с непоколебимой убежденностью произнесла:

– Мы в руках Господа.

– О! Что случилось? – встревожилась миссис Арбутнот, и улыбка мгновенно покинула ее лицо.

Дело в том, что она проснулась с восхитительным ощущением облегчения, свободы и безопасности, и вовсе не желала обнаружить, что не сумела избавиться от необходимости спасения. Она даже не увидела во сне Фредерика. Впервые за много лет ей не казалось, что муж с ней, что сердца их рядом и бьются в унисон. Впервые пробуждение не принесло разочарования. Она спала словно младенец, и проснулась с уверенностью, что в утренней молитве не хочет сказать Господу ничего, кроме «спасибо», а потому напоминание о том, что они с Лотти все-таки пребывают в руках Бога, вызвало замешательство.

– Надеюсь, ничего страшного не произошло?

Миссис Уилкинс посмотрела на подругу с удивлением и рассмеялась.

– Это же смешно!

– Что именно? – уточнила миссис Арбутнот, подставив щеку для поцелуя.

– Мы смешные. Все вокруг смешное. Здесь просто чудесно! Так смешно и замечательно, что мы здесь оказались. Думаю, что если мы когда-нибудь попадем в рай, о котором все так много рассуждают, то не удивимся его красоте.

Миссис Арбутнот окончательно успокоилась, заулыбалась и воскликнула:

– Разве здесь не божественно?

– Ты когда-нибудь была так счастлива? – спросила миссис Уилкинс, взяв подругу за руку.

– Нет, – призналась миссис Арбутнот.

Она действительно ни разу не переживала столь безоблачного счастья, никогда, даже в первые, лучшие дни с Фредериком, потому что в том, другом счастье рядом всегда стояла боль, готовая растерзать сомнениями, замучить чрезмерностью любви к мужу. А здесь жило простое счастье полной гармонии с окружающим миром; счастье, которое ничего не просит, а все принимает, просто дышит, просто существует.

– Пойдем посмотрим на это дерево вблизи, – предложила миссис Уилкинс. – Не верю, что это всего-навсего дерево.

Взявшись за руки, они пошли по холлу. Мужья не узнали бы своих жен: до такой степени лица их помолодели от радости. Они остановились у распахнутого окна, а когда, налюбовавшись необыкновенным розовым цветением, перевели взгляд чуть дальше, чтобы насладиться красотой сада, то в восточном его конце увидели леди Кэролайн Дестер, сидевшую на низкой стене, в окружении лилий, и смотревшую на гавань.

Пораженные до глубины души, подруги стояли молча, по-прежнему держась за руки, и недоверчиво разглядывали неведомо откуда взявшуюся особу.

Леди Кэролайн Дестер тоже вышла в сад в белом платье и с непокрытой головой. В ненастный лондонский день, когда поля шляпы закрывали глаза и спускались почти до носа, а меховой воротник поднимался до ушей, Лотти и Роуз даже представить не смогли, насколько будущая компаньонка хороша собой: просто сочли ее непохожей на других посетительниц клуба. Да и сами посетительницы подумали о том же, как и проходившие мимо того угла, где обитала леди Кэролайн, искоса поглядывавшие официантки. Тогда никто не предполагал, что она настолько красива. В ярком солнечном свете каждая черта точеного лица предстала безупречной, каждая линия достигла высшей степени совершенства. Светлые волосы оказались едва ли не серебристыми; серые глаза – глубокими, с оттенками мха; темные ресницы – очень пушистыми и почти черными, гладкая светлая кожа как будто светилась и напоминала жемчуг, сочные яркие губы походили на сердечко. Девушка была экстравагантно тонкой, как тростинка, однако не без изящных плавных изгибов в тех местах, где им и положено быть. Глядя на залив, леди Кэролайн отчетливо выделялась на фоне голубого пространства. Насквозь пронизанная солнцем, она сидела на стене и беспечно болтала ногами, задевая лилии, но ничуть не жалея, что цветы, страдают и погибают.

– Опасно долго сидеть на ярком солнце, да еще без шляпы, – наконец прошептала миссис Арбутнот. – Голова заболит.

– Надо было надеть шляпу, – тоже шепотом согласилась с ней миссис Уилкинс.

– Ломает лилии.

– Но они принадлежат ей точно так же, как и нам.

– Только четверть.

Леди Кэролайн обернулась и, увидев дам, удивилась: обе выглядели значительно моложе и привлекательнее, чем в феврале, во время встречи в Лондоне. Можно даже сказать, что этим утром они даже казались вполне симпатичными – конечно, если можно быть таковыми в безвкусных нарядах. Прежде чем улыбнуться, помахать и крикнуть «доброе утро», она за полсекунды успела осмотреть соседок и оценить каждый дюйм их внешности, сразу заметив, что в отношении одежды надеяться на что-то интересное не приходится. Она не подумала об этом сознательно, поскольку терпеть не могла красивые наряды: считала, что они порабощают личность, и точно знала, что едва появившись в гардеробе, претендующая на значительность вещь захватывает хозяйку в плен и не отпускает до тех пор, пока не выйдет в свет и не предстанет перед всеми, перед кем следует предстать. Не вы идете на вечеринку в нарядном платье: платье само ведет вас в очередную гостиную. Было бы ошибкой думать, что дама – по-настоящему хорошо одетая дама – изнашивает одежду. На самом деле это одежда истощает свою владелицу, таская ее повсюду в любое время дня и ночи. Стоит ли удивляться, что мужчины дольше остаются молодыми? Новые брюки не приводят их в трепет. Леди Кэролайн ни разу не замечала, чтобы даже самые новые брюки вели себя так, словно закусили удила. Ее образы порой выглядели чересчур вольными, но, по крайней мере, она выбирала их по собственному усмотрению. Встав со стены и подойдя к окну, она с удовольствием отметила, что предстоит провести целый месяц в компании дам, платья которых, по смутным воспоминаниям, соответствовали моде еще пять лет назад.

– Приехала вчера утром, – глядя снизу вверх, пояснила леди Кэролайн с очаровательной, поистине колдовской улыбкой. В этой улыбке сосредоточилась вся прелесть мира, включая ямочки на щеках.

– Очень жаль, – ответила миссис Арбутнот, – потому что мы собирались найти для вас самую красивую комнату.

– Но я сама о себе позаботилась. По крайней мере, выбрала ту, которая показалась мне лучше других. Окна выходят на две стороны. Обожаю такие комнаты! А вы? Сквозь западное окно видно море, а из северного можно любоваться вот этой сказочной розовой акацией.

– Но мы хотели украсить вашу комнату цветами, – добавила миссис Уилкинс, явно расстроенная.

– О, Доменико, садовник, причем прекрасный, с этим замечательно справился. Как только приехала, я сразу сказала, как украсить комнату.

– Хорошо чувствовать себя независимой и точно знать, чего хочешь, – с легкой неприязнью заметила миссис Арбутнот.

– Да. Таким образом можно избежать множества неприятностей, – легко согласилась леди Кэролайн.

– Но вряд ли стоит держаться настолько независимо, чтобы лишить других права проявить свое расположение, – возразила миссис Уилкинс.

До этого леди Кэролайн смотрела только на миссис Арбутнот, но сейчас перевела взгляд на вторую компаньонку, так же дурно одетую. В тот ненастный день в странном дамском клубе на Шафтсбери-авеню миссис Уилкинс произвела на нее впечатление не вполне адекватной особы, потому что все время говорила, несвязно и невпопад. Бедняжка даже не смогла нормально попрощаться: словно в агонии, покраснела и едва не лишилась чувств, – поэтому сейчас леди Кэролайн крайне удивилась, особенно после того, как, глядя на нее с нескрываемым глубоким восхищением, миссис Уилкинс с убежденностью проговорила:

– Не думала, что вы так красивы.

Леди Кэролайн с интересом взглянула на нее. Обычно подобные слова не говорили едва знакомым людям в первую минуту беседы, да еще так безыскусно и прямо. Давно привыкнув к комплиментам – если слышишь их постоянно, трудно не привыкнуть за двадцать восемь лет, – она удивилась как не замутненной завистью откровенности высказывания, так и искреннему восхищению со стороны женщины, и вежливо поблагодарила:

– Вы очень любезны.

– Да, вы великолепны, – горячо повторила миссис Уилкинс. – Совершенно, абсолютно прелестны.

– Надеюсь, – обходительно добавила миссис Арбутнот, – вы в полной мере пользуетесь собственным преимуществом.

Леди Кэролайн снова перевела взгляд на темноволосую темноглазую доброжелательницу и серьезно ответила:

– О да, извлекаю всю возможную пользу, причем делаю это постоянно, сколько себя помню.

– Потому что, – продолжила миссис Арбутнот с улыбкой и, словно предупреждая, подняла палец, – красота быстро проходит.

Леди Кэролайн испугалась, что судьба свела ее с весьма оригинальными особами, а если так, то месяц отдыха превратится в мучение. Ничто не утомляло ее столь же безысходно, как уверенные в своей непогрешимой правоте: независимо от того, хотят ли их слушать, они начинали произносить свои бредовые речи. Мало приятного, если эта дамочка станет преследовать ее, чтобы лишний раз выразить восхищение красотой. От этого месяца леди Кэролайн ждала полного освобождения от всего, что окружало прежде, хотела полного контраста. Восхищение и преследование не входили в ее планы. А что касается компаньонок, то оказаться запертой вместе с парочкой весьма странных особ на вершине крутого холма, в средневековом замке, специально построенном таким образом, чтобы лишний раз не войти и не выйти, вряд ли будет очень приятно. Может, не стоит держаться с ними столь дружелюбно? Зимой, в клубе, эти существа вели себя так робко, даже испуганно – имен их она не запомнила, – что легкая, теплая манера общения показалась вполне допустимой и безопасной, а здесь они словно выползли из своих раковин, причем сразу: ни у одной, ни у другой не осталось даже тени робости. Если перемена произошла настолько быстро, при первой же встрече, то надо немедленно возвести надежную преграду, иначе скоро обе начнут нарушать границы личного пространства, и тогда придется проститься с мечтой о тридцати безмятежных тихих днях, о долгом спокойном лежании на солнышке, о возможности пригладить перышки без докучливых разговоров, ухаживаний, претензий и выяснения отношений, придется забыть о намерении наконец-то расстаться с усталостью – глубокой меланхолической усталостью от чрезмерности жизни.

А ведь существовала еще и миссис Фишер. Ее тоже следовало держать в узде. Леди Кэролайн Дестер прибыла в Сан-Сальваторе на пару дней раньше назначенного срока по двум причинам: во-первых, чтобы занять лучшую комнату или, если получится, даже не одну, – а во-вторых, чтобы не ехать вместе с некой миссис Фишер, совершенно незнакомой особой. Леди Кэролайн искренне не понимала, с какой стати должна общаться с четвертой компаньонкой: хватит и этих двух.

Сама же миссис Фишер, к сожалению, руководствовалась теми же соображениями, поэтому случилось так, что они с леди Кэролайн выехали одновременно. Неприятное подозрение посетило стремившихся к уединению дам уже в Кале, в Париже обе всерьез испугались; в Модене поняли, что случилось непоправимое, в Меццаго сделали вид, что не имеют друг к другу ни малейшего отношения и отправились в Кастаньедо в разных экипажах, хотя всю дорогу нос второй лошади едва ли не касался крупа первой, но когда дорога привела к церкви, ступеням и всему прочему, дальнейшее притворство оказалось невозможным. Перед лицом неожиданного и непростого окончания путешествия не осталось ничего иного, кроме как познакомиться и объединиться.

Из-за того что миссис Фишер ходила с тростью, леди Кэролайн приходилось постоянно о ней заботиться. Когда ситуация не оставила разночтений, почтенная вдова разъяснила из своей пролетки, что полна активных намерений, однако трость не позволяет их осуществить. Возница сказал леди Кэролайн, что доставить багаж в замок должны подростки-носильщики, и ей пришлось отправиться на их поиски, в то время как спутница осталась сидеть в экипаже. Миссис Фишер говорила по-итальянски, но исключительно на языке Данте, чьи великие произведения ей в детстве читал Мэтью Арнольд. Она считала, что деревенские мальчики ее не поймут, поэтому улаживать все вопросы пришлось леди Кэролайн, которая прекрасно владела обычным разговорным итальянским.

– Я полностью в вашей власти, – заявила миссис Фишер, основательно и прочно обосновавшись в пролетке. – Прошу относиться ко мне просто как к старухе с тростью.

Вниз по лестнице, по булыжникам старинной площади, по набережной и далее вверх по извилистой тропинке леди Кэролайн пришлось тащиться со скоростью черепахи, поддерживая миссис Фишер под руку, как будто это была ее родная бабушка.

– Ах, если бы не трость… – время от времени сокрушалась миссис Фишер.

А когда дамы присаживались отдохнуть на тех поворотах извилистой дорожки, где стояли скамейки, и леди Кэролайн, вместо того чтобы легко преодолеть крутой подъем, была вынуждена садиться вместе с миссис Фишер, та подробно рассказывала, как когда-то поднималась вот на такой же холм вместе с Теннисоном.

– Не правда ли, он чудесно играет в крикет? – рассеянно заметила молодая спутница.

Пожилая особа повернулась, внимательно посмотрела на спутницу поверх очков и уточнила:

– С Теннисоном, милочка, тем самым.

– Да что вы говорите? – всплеснула руками леди Кэролайн.

– А тропинка удивительно напоминала вот эту, – сурово заметила миссис Фишер. – Конечно, эвкалиптов вокруг не наблюдалось, но во всем остальном пейзаж был до странности похожим. И вот на одном из поворотов он посмотрел на меня и сказал… прямо вот как сейчас слышу…

Да, миссис Фишер придется держать в узде. И ту парочку возле окна – тоже. Лучше начать немедленно. Напрасно она встала со стены. Достаточно было просто помахать рукой и подождать, пока они спустятся в сад и подойдут.

Проигнорировав замечание о быстротечности красоты и предупреждающе поднятый палец миссис Арбутнот, леди Кэролайн Дестер с подчеркнутой холодностью – во всяком случае, ей так казалось – предположила, что соседки направляются завтракать, тогда как сама она уже поела, но, видно, такова уж была ее несчастная судьба, что, как бы ни старалась она говорить сдержанно и неприветливо, слова все равно звучали тепло и дружелюбно. Причина жестокого несоответствия крылась в мягком, бархатном тембре голоса, не имевшем ничего общего с чувствами, поэтому никто из нежелательных собеседников никогда не понимал, что от него хотят избавиться. Тяжкое обстоятельство не просто раздражало, но и утомляло. А если леди Кэролайн пыталась изобразить ледяной взор, то и этого не получалось из-за прелестных, окруженных длинными пушистыми ресницами глаз. Такие глаза не имели ничего общего с ледяным взором: он просто терялся в шелковистом обрамлении, – а те, на кого смотрела их обладательница, считали, что удостоились лестного, утонченного внимания. Если же вдруг леди Кэролайн пребывала не в духе или всерьез сердилась – с кем не случается в этом мире? – то выглядела настолько жалкой, что все вокруг бросались ее утешать, причем предпочтительно посредством объятий и поцелуев. И это уже не просто раздражало и утомляло, а сводило с ума. Природа решила, что все в ней должно быть ангельским: и внешность, и голос. Бедняжке никогда не удавалось держаться резко или грубо без того, чтобы ее неправильно поняли.

– Увидимся позже, – пресекла леди Кэролайн дальнейшие попытки продолжить разговор и, коротко кивнув, вернулась на прежнее место, села на низкую каменную стену и опустила ноги в прохладные мягкие лилии.