Текст книги "Все меняется"

Все эти мысли вызывали ощущение, будто она не любила Эдварда, тогда как она, конечно же, его любила. Поначалу, думая о нем, она то мучалась, то ликовала, но когда их связь вошла в романтическую колею без малейших признаков, что положение когда-либо изменится, она осознала, что ей уже мало одних сильных чувств и неопределенности. Она жаждала уверенности – дома вместо съемных квартир или коттеджей, мужа, зарабатывающего столько, чтобы содержать ее и мальчиков в достатке, с которым, как наставляла ее мать, она должна свыкнуться. Вот и появился Эдвард. Она слышала, что до встречи с ней он имел известную репутацию у женщин, но была уверена, что с тех пор, как начался их роман, он хранил верность ей. «Я попался к тебе на крючок, – говорил он, – заглотил его целиком и весь пропал». И чем меньше чувств она к нему испытывала, тем чаще подбадривала себя мыслью о существующих между ними прочных романтических узах, которые не разрушит ничто.

Многое из того, о чем думала, она тщательно скрывала даже от себя самой – нечестность подобного рода разумеется, начинается с себя, – и как только он предпринял шаги, чтобы уйти от Вилли к ней, сделала все возможное, лишь бы укрепить в нем мысль о том, что она этого достойна. Крепкий мартини готовился в тот же момент, как он возвращался домой с работы; она поощряла его рассказы о том, как прошел очередной день; миссис Аткинсон выучилась готовить подстреленную им дичь именно так, как нравилось ему; она дипломатично сочувствовала ему в связи с разногласиями, которые начались у них с Хью из-за управления компанией, и делала все от нее зависящее, чтобы влиться в его семью. Когда он тревожился и сетовал, что Вилли запрещает знакомить Роланда с ней, она объясняла, что прекрасно понимает позицию Вилли: заставлять Роланда разрываться между ними неблагоразумно, и окажись она в такой ситуации, она, вероятно, поступила бы так же. Тяжесть этой конкретной вины она сняла с него так ловко и легко, что его потребность в ней возросла.

– Милая! Ну конечно, незачем обманывать ожидания Джейми.

Неужели толика облегчения в его голосе ей не почудилась? Возможно, но это, в сущности, ничего не значило.

Луиза

– Чего я не выношу, так это когда она уставится мне в глаза и заводит: «Честно говоря…» А никакой честности в ней и в помине нет!

Джозеф Уоринг смотрел на нее с веселым удивлением. Негодование было ей к лицу – так он и сказал. Они ужинали, как часто бывало, в «Летуаль» на Шарлотт-стрит – заведении с неплохой и, по английским меркам, необычной и вкусной едой. Светлые волосы Луизы были зачесаны вверх от лба и перехвачены черной бархатной лентой, круглый вырез на черном платье был глубоким, рукава – короткими и, как и вырез, отделанными фестонами из той же ткани. В этом наряде она казалась очень юным и неземным существом, но ела с аппетитом, которому сам он не уставал изумляться, а хозяин заведения относился к ней настолько одобрительно, что однажды даже предложил ей каждый день приходить сюда на обед – при условии, что съеден он будет за столиком у окна. «Но я бы чувствовала себя при этом как те женщины в Голландии… ну, эти, профурсетки», – сказала она Джозефу и слегка порозовела при одной только мысли об этом.

Они познакомились на вечеринке, куда привела ее подруга. Стелла стала политической журналисткой, горячо поддерживала лейбористов и была безутешна, когда «надутый индюк Иден» выиграл выборы, вытеснив обожаемого ею Эттли. Она регулярно писала для «Обсервера» и «Манчестер Гардиан», иногда публиковала рецензии на книги в «Нью Стейтсмен». Благодаря своей популярности она получала приглашения – или добивалась их – на великое множество вечеринок и порой брала Луизу с собой «ради расширения кругозора». Втайне Луиза считала Стеллу фанатичкой, а Стелла высмеивала преданность Луизы партии тори. «Ничего удивительного, что ты голосуешь за них: у большинства тори нет вообще никаких политических убеждений – они просто голосуют так, как всегда делает их класс». В ответ Луиза промолчала, потому что в ее случае это была правда. Она не интересовалась политикой, а ее родные – кроме дяди Руперта – неизменно голосовали за консерваторов.

Вечеринка оказалась многолюдной и, похоже, собрала разношерстную публику. В комнате было сильно накурено, стоял ровный гул, похожий на океанский: все старались говорить громче, чтобы их услышали. Луиза совершенно растерялась, ее парализовала робость, которая, как ей уже было известно, всегда нападала на нее, стоило войти в комнату, полную незнакомых людей. Стеллу отнесло в сторону потоком, в который всегда попадают те, кто легко ориентируется в обществе, и она приветствовала друзей, махала коллегам, просила огонька, смеялась каким-то обращенным к ней словам, мимоходом прихватила стакан фруктового сока (спиртного она не пила) и оглянулась на Луизу, только когда та уже почти скрылась из виду…

– У меня складывается впечатление, что все это вам не в радость.

– Нет, мне… вообще-то нет. То есть да. Эта вечеринка меня не радует.

У обратившегося к ней мужчины в смокинге волосы были почти черными.

– Может быть, устроим вечеринку поменьше где-нибудь в другом месте? Дайте мне руку, – и она опомнилась, только когда ее вывели из жаркой шумной комнаты в холл, к вешалкам с одеждой.

– Я без пальто.

– И я тоже.

– Куда мы идем?

– У меня есть дом у Риджентс-парка, а в доме найдутся сандвичи. И славная холодная бутылочка «Крюга». Как видите, я вас вовсе не похищаю.

Она мялась в нерешительности. Риджентс-парк – это совсем недалеко от ее квартиры. Стелла может, как уже не раз бывало, привести домой с вечеринки толпу друзей. А ей хотелось есть. И вдобавок она была заинтригована. Он смотрел на нее с откровенным восхищением, но ждал, когда она сама сделает выбор. Это обстоятельство стало решающим.

– Только ненадолго.

– Забирайтесь.

К тому моменту они уже стояли на улице возле блестящей темно-серой машины.

* * *

– Вы ведь не замужем, да?

Краткие эпизоды ее супружеской жизни пронеслись перед мысленным взглядом, как вереница тусклых, выцветших фотографий.

– Была. Теперь нет. А вы?

Она скорее почувствовала, чем увидела, как закрылись жалюзи.

– О да, – ответил он. – Женат. Жена и трое мальчишек. Держу их за городом. Приезжаю на выходные. А это – моя лондонская берлога.

Они свернули на подъездную дорожку к одному из домов в ряду, он остановил машину. Этот ряд домов после войны перекрасили, теперь они выглядели перламутрово-праздничными в тусклом свете весеннего вечера – как покрытые глазурью, но еще не украшенные толком бока свадебного торта, подумалось ей.

К дому вели ступеньки, за дверью показалась широкая лестница в роскошном убранстве темно-красного ковра. Два лестничных марша вверх – и они очутились в его гостиной. Ее освещала пара ламп на низких столиках, создавая впечатление таинственных сумерек, в которых грозно темнели диваны, пламенели ковры, а зеркала отражали сами себя, создавая неразличимые и повторяющиеся коридоры; лишь беломраморная облицовка камина сияла строгой, изысканной красотой. Он включил еще одну лампу, и она увидела, что стены обтянуты шелком табачного оттенка. А на низком столике перед диваном глубокого темно-коричневого цвета, на который он указал ей жестом, предлагая сесть, стояло серебряное блюдо под салфеткой и ведерко с бутылкой.

– Я держу свои сандвичи, как сказал бы Питер Селлерс, «под ослепительно-белым полоссном».

Он обернул салфеткой горлышко бутылки и мягким движением извлек пробку. Откупоривать шампанское для него – дело привычное, мысленно отметила она, и когда из горлышка выплыл загадочный дымок, он наполнил два бокала так аккуратно, что содержимое ни одного из них не перелилось через край.

– Итак, я Джозеф Уоринг, а вы?

Она ответила, назвавшись девичьей фамилией – Казалет.

– Так. Выпьем за нас. – Он наклонился к ней, поднес к ее бокалу свой, и когда коснулся ее руки, она поняла, что ее неудержимо тянет к нему.

– За Луизу Казалет – и за меня, – он выдержал паузу. – Ваша очередь.

Она почувствовала, что краснеет, и разозлилась.

– Ладно. В таком случае за вас.

– Джозеф, – подсказал он.

– Джозеф Уоринг.

– А теперь мы оба можем отпить глоток. Признаться, ваш тост прозвучал довольно сердито. Неважно. Возьмите сандвич.

Она взяла один. Копченый лосось, объедение.

Но пока они ели, путаница мыслей не давала ей выговорить ни слова. Он женат. Влюбляться в него бесполезно. Если он поцелует ее, как это будет? Почему здесь было приготовлено шампанское и, хуже того, сандвичи, – как будто он с самого начала знал, что она примет его приглашение? Но этого он знать не мог, ведь они никогда прежде не встречались. Значит, он намеревался обольстить кого-нибудь, все равно кого, еще только когда уезжал на вечеринку…

– Я не профурсетка, – произнесенные с полным ртом, эти слова прозвучали невнятно.

Он то ли фыркнул, то ли едва не рассмеялся, и она заметила, что он смотрит на нее с чувством, похожим на нежность.

– А я ничего такого о вас и не думал – никогда, ни на минуту. – Его глаза были карими и добродушными.

Ей полегчало, но эту досадную тему она решила довести до конца.

– Тогда как же так получилось, что вы подготовились к приему гостей?

– Да мне, видите ли, нравится рисковать. Я надеялся, что встречу кого-нибудь достойного сандвичей, и нашел вас. Допивайте шампанское, и я отвезу вас домой.

В машине на нее накатило бесконечное облегчение, на сердце стало легко и беззаботно. До ее квартиры на Бейкер-стрит было недалеко, и после того, как она назвала ему адрес, оба замолчали.

– Стало быть, я заеду за вами в восемь, – сказал он, провожая ее до двери. – И повезу ужинать, – он говорил таким тоном, словно они уже обо всем договорились.

Так все и началось. Пять вечеров почти каждую неделю он водил ее ужинать, оставшиеся два проводил за городом. В первый вечер он спросил, нельзя ли ему зайти к ней, и там сразу поцеловал ее. Потом они легли в постель. Все было так просто, так чудесно – и правильно.

– Тебе никогда за него не выйти, – сказала на следующее утро Стелла.

– Я не хочу за него замуж. Вообще ни за кого не хочу.

Она влюбилась, она стала любовницей. И это Луизу полностью устраивало. Но ее роман требовал соблюдения ряда строгих правил, на которых она решительно настаивала. Однажды вечером, перед самым его летним отпуском, он повез ее смотреть квартиру – по его словам, более подходящую для нее. Квартира была заманчивой: с перепланировкой, на втором этаже, в ряду домов, расположенных полукругом у парка. Когда она спросила, во сколько обойдется эта квартира, он назвал довольно скромную, но намного превышающую ее возможности сумму, о чем она и сказала. Нельзя ли ему помогать ей? Нет, конечно. Становиться содержанкой она не намерена, ни в коем случае. Он пожал плечами и заметил, что попытаться все-таки стоило.

Летом он снял виллу на Кап-Ферра, чтобы провести шесть недель отпуска с родными и друзьями. Вот тогда ей пришлось нелегко. Ей представлялось, как он ведет роскошную жизнь без нее, и это длилось вечно, пока она торчала в жаркой и тесной, как духовка, конуре, откуда не видно ни единого деревца. Нельзя было утешиться даже письмами. Так что когда в этом же году, третьем для нее с Джозефом, отец пригласил ее к ним на юг Франции, она согласилась. Но зная о неприязни Дианы, во время неловкой встречи Луиза сказала своей мачехе, что, по ее мнению, Диана на самом деле вовсе не желает видеть ее на вилле. Итогом стал один из моментов «честно говоря», которым она возмущалась в разговоре с Джозефом в «Летуаль».

– Ну, твой отец-то явно хочет, чтобы ты приехала. Так что езжай и наслаждайся. Отдыхай в свое удовольствие, дорогая.

Он иногда называет меня «дорогой», но никогда не говорит по-настоящему, что любит меня, размышляла она позднее, лежа одна в постели, еще не остывшей после их любви. Луизе пришлось смириться с тем, что он никогда не остается на ночь. Он всегда выкуривал вместе с ней одну сигарету, моментально одевался и уезжал.

Джемайма, Лора и Хью

– А когда умираешь, можно летать?

Джемайма только что объяснила Лоре про Дюши (Хью звонил сообщить ей и сказал, что хотел бы уехать в Суссекс вместе с ними, втроем, поэтому она сочла необходимым перед отъездом поговорить с дочерью), и Лора внимательно выслушала ее. Джемайма считала ее, шестилетнюю, самым умным и красивым ребенком в мире, ошибочно полагая, что успешно скрывает свое отношение от всех.

– Не знаю, детка, – наверное, да.

– А то я не знаю, как еще она попала наверх, если нельзя.

До сих пор Лора сталкивалась со смертью только однажды, когда им пришлось усыпить старого спаниеля, принадлежавшего Хью. Рай казался самым утешительным объяснением, поэтому о нем и было осторожно рассказано девочке. «Думаю, у него выросли крылья», – сказала Лора и наконец расплакалась. Насчет рая она устроила перекрестный допрос Хью, и он не поскупился на подробности – там полным-полно вкусных косточек, прогулки в любой момент, когда захочется Пайперу, и бесчисленные кролики, за которыми можно гоняться. Все это теперь и аукнулось.

– Вряд ли Дюши понравится, если всюду косточки и кролики – они же испортят ей сад. Бедная Дюши!

Джемайма слабо отбивалась. Рай у каждого свой. Для Дюши в нем будет чудесный сад, полный цветов, и да, конечно, ей нужны крылья, чтобы долететь до него, и у нее они появились.

– А я хотела бы крылья прямо сейчас. Тогда я тоже полетела бы вверх и увидела их обоих.

– Столько сложностей, – сказала Джемайма Хью за ужином. – Когда мы уходим из жизни, разговоры о церемониях прощания и похоронах неизбежны, и малышам немудрено совсем запутаться.

– Ну что ж, значит, будем снова объяснять.

– Не знаю, как это сделать, не наговорив ей вранья.

– Ты не веришь в рай?

Она покачала головой:

– Я верю только в то, что есть сейчас.

– Милая, вам незачем уезжать со мной.

– Я хочу.

– И я хочу с тобой.

Его облегчение омыло ее волной: он нуждался в ней, она его любила.

В постели они утешили друг друга; ему было отрадно знать, что Джемайма тоже любила Дюши, которая так сердечно приняла в семью ее, в то время еще Джемайму Лиф, и была так добра к близнецам – «листочкам», – а они отправляли ей письма с благодарностями и перечислением всего, что им особенно понравилось в гостях: десерты в высоких формочках, строительство запруды на ручье в лесу, настоящий сидр и имбирный эль, возможность обходиться почти без купаний, вождение старой машины Брига, ныне сосланной на край поля и с достоинством зарастающей крапивой. Все эти списки были еще детскими, а теперь, когда близнецам минуло тринадцать, в их письмах прибавилось натянутости. Дюши давала понять, что одобряет Джемайму, чего нельзя было сказать о новой жене Эдварда, Диане. А Хью, горячо преданный Вилли, не мог заставить себя относиться к Диане не просто вежливо.

– Думаешь, он привезет ее? – спросил он.

– Дорогой, я не знаю, но мне кажется, что нет.

– А почему тебе так кажется? – Он пропускал ее прямые шелковистые волосы между пальцами.

– Потому что она не захочет ехать. А я думаю, она обычно получает то, чего хочет.

– Да? И я хочу, чтобы ты получала что хочешь.

– Я хочу того же, что и ты.

– Но если бы не захотела, сказала бы, правда? Не хочу, чтобы ты говорила что-нибудь только потому, что, по-твоему, мне хотелось бы услышать именно это. Помнишь, мы заключили соглашение в день, когда поженились?

– Ну вот! А я как раз собиралась сказать, что ты чудесный муж, превосходный отец, замечательный отчим и прекрасный любовник. Какая жалость!

Он обнял ее худенькие плечи.

– Меня прямо согревают твои похвалы, ты же знаешь, что так и есть. Без них я бы не справился. Надеюсь, и ты согреваешься.

– С утра до ночи. А сейчас уже ночь.

Когда он вернулся этим вечером, по его лицу она поняла, что у него был очередной приступ мигрени, но уже давно отучилась упоминать о них. Ему требовалось просто как следует отоспаться.

– Мне просто надо как следует отоспаться, – сказала она.

Часть 2
Июнь-июль 1956 года

Семья

– Я и не говорю, что мы не должны рассмотреть все возможности. Просто думаю, что нам не следует делать это за спиной у Рейчел.

– Арчи, послушать тебя, так ты как будто считаешь, что я за нее не беспокоюсь.

Они сидели на скамье у теннисного корта, где им было обеспечено хоть какое-то уединение – труднодоступное в переполненном доме.

– Само собой, я так не считаю. Ты же любишь ее. Как и все мы. Я о том, что хорошо было бы уладить все разногласия, прежде чем мы поговорим с ней. Она измотана, ей не захочется иметь дело с толпой препирающейся родни.

– Какого черта ты хочешь этим сказать?

– Да ладно тебе, Руп. Сам знаешь: Хью считает, что нам надо сохранить дом любой ценой, а Эдвард – что мы должны избавиться от него. И, кстати, насчет твоего мнения я не уверен.

– Это потому, что я еще не определился, – он вытащил помятую пачку «Голуаз», протянул Арчи и достал сигарету сам. – То есть, – продолжал он после краткой паузы, за время которой пытался понять, чего на самом деле ему хочется, – все зависит от желания Рейчел. В дом в Риджентс-парке она не поедет, это ясно. Дюши терпеть его не могла, говорила, что для нее он слишком велик. Ее дом был здесь, и Рейчел, возможно, относится к нему так же. Я действительно считаю, что решать ей. Да и дети все до единого обожают здесь бывать.

– Знаю, что обожают. Мои рвутся сюда каждые каникулы. Но кто будет за все платить?

– Полагаю, мы могли бы поделить между собой расходы на содержание дома.

Этого он и боялся.

– Руп, я вынужден сказать тебе прямо сейчас: к сожалению, в этом на меня нельзя рассчитывать. У меня просто нет таких средств, чтобы обещать что-нибудь на регулярной основе. С деньгами в последнее время довольно туго. – Его голос угас, улыбка стала виноватой. Он женился на любимой дочери Руперта, но едва ли обеспечивал ей жизнь, к которой она привыкла.

– Дружище, дорогой, я и не рассчитывал, что ты станешь вносить свою лепту. Скинуться должны Хью, Эдвард, я и Рейчел, если она хочет жить здесь. – Даже в этом проявлении доброты была унизительность. – И мы всегда будем рады тебе, Клэри и детям – приезжайте, как всегда. Дюши этого желала бы. – При упоминании о матери глаза Руперта наполнились слезами. – Ты всегда был для нее как родной, – добавил он, яростно вытирая лицо.

– Как думаешь, почему Эдварду приспичило избавиться от Хоум-Плейс? – спросил Арчи, чтобы отвлечь его.

– Потому что Диане он не по душе?

– Ну, вряд ли ее так уж заботит семья в целом.

– М-м… у нее безобразные руки, – рассеянно произнес Руперт. – Из тех, которые кольца только портят. Не смейся, Арчи, ты же наверняка заметил это. Нам пора снова в схватку, – сказал он, пока они докуривали.

– А схватка будет? – спросил Арчи, пока они шагали через теннисный корт к дому.

– Если мнения заметно разойдутся – думаю, она вполне вероятна.

* * *

Мнения заметно разошлись в кругу детей: Лора хотела спать с кузенами Гарриет и Берти, а те уже решили, что возьмут к себе в спальню Джорджи: «Ей же всего шесть, мама, ей с нами никак нельзя. Она еще слишком маленькая и все только испортит».

– Мне больше шести лет. Так нечестно!

– Ну вот, видишь, какая ты. Льешь слезы по пустякам. И вообще, четвертой кровати там нет.

Джемайма и Клэри, выдохшиеся после купания детей, в отчаянии переглянулись.

– Да еще Риверс, – вмешался Джорджи. – Он и есть четвертый. И девчонок он не любит, – торжествующе заявил он Лоре. – И наверняка укусит тебя ночью.

– А ты не можешь ему запретить?

– Не могу, если буду спать. Он любит только тех, кому не меньше… – Он помедлил: самому ему было семь, – …не меньше семи лет.

– Если ты будешь спать со мной и с папой, можешь надеть свою пиратскую шляпу. Ну, годится? – Джемайма вытерла слезы с лица дочери и поняла, что уловка сработала: свою шляпу Лора обожала.

Тем временем Клэри вполголоса уговаривала своих двоих детей быть добрее к младшей кузине.

– Вам в шесть лет тоже не понравилось бы, если бы вас никуда с собой не брали.

– Так это когда было, – смущенно отозвался Берти, и Гарриет подхватила:

– Давным-давно!

– Вообще-то, – заявила Клэри погромче, чтобы слышали все, – я хорошо помню, как меня не приняли к себе кузины и как это было обидно. Они не захотели, чтобы я спала с ними в одной комнате.

– И что ты сделала? – Джорджи, добрая душа, уже начинал раскаиваться.

– Я ушла и легла в комнате тети Рейчел.

Это впечатлило всех.

– Конечно, я была старше, чем Лора сейчас, но чувствовала себя так же, как она. Берти, не полоскай горло молоком, а пей его.

Берти попытался проглотить молоко и одновременно крутануться на стуле, чтобы обнять мать. И прыснул молоком во все стороны.

– Ты же не виновата, что тебе столько лет, – сказал Джорджи Лоре после того, как порядок был восстановлен. – Если хочешь, можешь погладить Риверса. Он не против.

Но Риверс был иного мнения. Боязливые поглаживания Лоры он кое-как вытерпел, но когда ее примеру последовали Гарриет и Берти, удрал в надежное убежище – карман в халате Джорджи.

* * *

Арчи, убедив Клэри принять ванну обещанием «угомонить чудищ», застал их всех в одной постели в разгар спора о том, какую книжку попросить почитать. Но едва он появился в дверях, Гарриет кинулась к нему:

– Покажи динозавра, папа! Ну самую чуточку, пожалуйста, покажи!

– Тогда не будет никакого чтения. И вообще, вы же все умеете читать.

– Умеем, когда хотим. Но нам больше нравится, когда нам читаешь ты.

– Помолчи, Берти. Пусть лучше побудет динозавром, у него это здорово выходит.

– А мой папа часто показывает мартышку или морского льва, – высказался Джорджи. Арчи восхитился его преданностью.

– Ну покажи, папа!

Арчи выпрямился во весь рост, затем вытянул руки, выгнул спину и гигантскими шагами направился к дочери, издавая истошные вопли, которые начинались жуткими хрипами и заканчивались трубным воем. Он подхватил Гарриет когтями и уронил ее, визжащую от удовольствия и страха, на постель. Затем обратил взгляд наверняка уже налитых кровью глаз на Берти и повторил маневр. Сброшенный на кровать Берти с облегчением захихикал.

Оставался еще Джорджи, который, как видел Арчи, не на шутку испугался. И Арчи снова стал самим собой и присел к нему на постель.

– Не будем пугать Риверса, – сказал он.

Джорджи перестал дрожать и благодарно взглянул на Арчи: его репутация была спасена.

Арчи поцеловал всех троих, пропуская мимо ушей привычные протесты: «На улице еще светло как днем, так почему нам туда нельзя? С какой стати я должен укладываться в такую рань, будто шестилетка какой-нибудь?» В спальню прокрался дух несправедливости, и Арчи сбежал, оставив детей на попечение Зоуи, которая пришла убедиться, что Риверс надежно заперт в клетке.

В своей спальне Арчи застал спящую Клэри, закутанную в банное полотенце. Она лежала на боку, подтянув к груди согнутые колени и подложив ладонь под щеку; у него мелькнула мысль, что с виду она совсем как тринадцатилетняя девчонка, выбившаяся из сил. Он присел рядом и тихонько гладил ее по голове до тех пор, пока она не пошевелилась, не открыла глаза и не улыбнулась ему.

– Такая роскошная была горячая ванна! Я просто отключилась.

– Надо просушить тебе волосы, дорогая.

– Дети в порядке?

– В полном. Я оставил их с Зоуи. Показал им динозавра – они аж перетрусили.

– Слышала я твоего динозавра. А мне никогда не показываешь. – Ее голос звучал невнятно из-под полотенца, которым он вытирал ей голову.

– Ты из него уже выросла. Я никогда не показываю динозавра тем, кому за тридцать. А платье ты взяла?

– Конечно, взяла. Дюши не любила, когда мы выходили в брюках по вечерам. Синее, льняное. Наверное, помялось немножко в чемодане, и… ой, черт, совсем забыла зашить, подол чуть-чуть отпоролся. Ну и ладно. У меня полно булавок, и незаметно будет. Кажется, бюстгальтер и трусики я оставила где-то на полу.

– Вот они. Ты такая милая и прелестная без одежды.

Ее перламутровую, просвечивающую, почти белую кожу было удивительно трудно писать, в чем он убедился за годы, но во всех прочих отношениях она и вправду прелестна, как он ей только что сказал. Принимать комплименты она по-прежнему стеснялась, если он не обращал их в шутку.

– Моя пошлость и порочность настолько велики, что я предпочитаю, когда кожа у людей бледная, словно их всю жизнь продержали под булыжником на мостовой.

Клэри схватилась за расческу, продрала ею волосы и принялась стягивать их резинкой, которая в самый последний момент лопнула.

– Ну вот! Ох, черт, а я запасную не взяла.

– Придется тебе довольствоваться девчоночьей ленточкой. Собери волосы, я их перевяжу.

– Ты говорил с Рейчел?

– Случая не представилось. Ее стережет Сид. По-моему, она считает, что теперь о Рейчел больше некому позаботиться, кроме нее.

– Хоть не придется им больше предпринимать усилия, скрываясь от Дюши.

– Хоть что-то.

* * *

Но в течение этого вечера Арчи несколько раз задавался мыслью, не понадобятся ли другие, менее определенные усилия.

После особенно крепких напитков, приготовленных Эдвардом, они собрались в столовой за ужином – тушеной курятиной с овощами и песочным пирогом с клубникой и сливками.

Ни Рейчел, ни Сид почти ничего не ели, несмотря на обращенные друг к другу призывы есть больше.

После нескольких неудачных попыток выяснилось, что наиболее безопасные темы для разговоров – политика (у мужчин) и дети (у их матерей). Волнения в местных доках продолжались уже шестую неделю, что начинало сказываться на делах семейной компании, в значительной мере зависящей от ввоза древесины твердых пород. Хью, как глава компании, был чрезвычайно встревожен этим и разгорячился, услышав от Руперта, что действия этих людей не лишены смысла. Эдвард заявил о своих сомнениях в том, что кабинет Идена способен успешно справиться с общенациональной забастовкой любого рода. В итоге всем пришлось с чувством неловкости признать, что Иден пробыл в должности еще совсем недолго, но неплохо проявил себя в Министерстве иностранных дел. Рейчел высидела ужин до конца, осунувшись от горя, но улыбалась, стоило кому-нибудь встретиться с ней взглядом. Разговоры о детях стали утешением. Джорджи, Риверс и остальной зверинец, Лора, спящая в пиратской шляпе, Гарриет и Берти с их попытками разделить единственный банан при помощи линейки…

Арчи заметил, что с Сид, сидящей рядом, что-то неладное. Ему показалось, что выглядит она нездоровой – она подхватила вирус, объяснила она ему перед началом ужина, но теперь уже все прошло. Однако ее вид говорил об обратном, обычно загорелое лицо стало желтоватым, под глазами залегли лиловые тени. Она вяло ковыряла свою курятину и, если не считать обращенных к Рейчел увещеваний поесть еще, не проронила ни слова. А когда Айлин поставила перед ней тарелку с клубничным пирогом, Арчи услышал, как Сид внезапно и бурно стошнило в салфетку. Она нетвердо поднялась, и, пока он вставал, чтобы помочь, Джемайма подоспела моментально, обняла Сид, подхватила ее испачканную салфетку еще одной и с негромкими утешительными возгласами повела из комнаты. Рейчел последовала было за ними, но Сид бросила через плечо – точнее, почти крикнула: «Нет! Прошу, не ходи за мной».

И Рейчел осталась.

– До выздоровления ей еще далеко. Не следовало ей приезжать. – И она прижала костяшки пальцев к глазам, чтобы остановить слезы.

Хью, сидящий рядом с ней, придвинулся ближе и накрыл ее руку своей единственной рукой.

– Рейч, дорогая, она приехала потому, что любит тебя – так же сильно, как и все мы.

А Зоуи, которая судорожно сглатывала – тошнота у нее возникала в единственном случае, когда тошнило кого-то другого в ее присутствии, – сказала:

– Чем сильнее я люблю кого-то, тем меньше у меня желания, чтобы этот человек был рядом, когда меня тошнит. Хочется только остаться одной.

– Джемайма позаботится о ней, – заверил Хью.

Эдвард взглянул на брата, невольно вспомнив, что это Вилли всегда ухаживала за теми, кто заболел, свалился с пони или прищемил пальцы дверцей автомобиля. Разумеется, она умела оказывать первую помощь, потому что занималась этим еще до войны, но вдобавок умела находить самые действенные слова утешения для всех попавших в беду. У него мелькнула мысль, что Диана совсем не такая: она явно с трудом терпела его во время болезней, но с другой стороны, она же заботилась о своих сыновьях. Их-то она выхаживала.

В последнее время Диана предлагала продать дом в Уэст-Хампстеде и купить другой, загородный. Живописный, в георгианском стиле, недалеко от Лондона, чтобы можно было совершать такие поездки ежедневно. У него создалось ощущение, что насчет дома она уже решила твердо, а значит, абсолютно не имеет смысла платить свою долю за Хоум-Плейс, где Диана, несмотря на все заверения в обратном, всегда чувствовала себя не в своей тарелке. Надо бы потолковать об этом с Хью. Беда семьи – не недвижимость, а нехватка средств. В недвижимость вложена слишком большая часть капитала компании. Им принадлежали не только Хоум-Плейс и дом его родителей в Риджентс-парке, последний на условиях длительной и дорогостоящей аренды, но и две ценные пристани в Лондоне, одна в Саутгемптоне и баснословно дорогое конторское помещение в Вестминстере. Доходы от недостаточно высоких продаж древесины не покрывали расходов на содержание всего перечисленного. Несколько раз он заводил разговоры об этом с Хью, но тот отказывался даже думать о продаже чего-либо, и, поскольку он был главой компании, решающее слово оставалось за ним. А Руп, добрая душа, всегда соглашался с тем, с кем только что говорил.

От этих мыслей Эдварда замутило. Он стал чаще страдать несварением, и теперь слабая, но узнаваемая вонь рвоты, расплывшаяся по комнате, предвещала для него очередной приступ. Вспомнив хитрость, которой он научился в окопах во время Первой мировой, он взял коробку спичек, приготовленную на столе для свечей, чиркнул одной и дал догореть. Хью сразу заметил это, и они обменялись краткими, но бесконечно утешительными взглядами. Эдвард передал спички брату, тот повторил маневр. Воздух стал чище, кое-кто из присутствующих занялся пирогом с клубникой, и вскоре Зоуи уже объясняла отсутствие Джульет, которая осталась у лучшей подруги, чтобы вместе с ней сходить за джинсами.

Клэри заметила:

– Забавно, да? Мне в возрасте Джульет было все равно, как я одета.

– Вот и хорошо. Одежда все равно продавалась только по талонам.

– Я помню, как ты сшила мне два платья. Уже после того, как я изводила тебя. Наверное, быть мачехой – это кошмар.

Этим воспоминаниям умилились все – и Руперт, и Зоуи, и Арчи, который сообщил:

– Ей и теперь почти все равно. Так что одежду ей выбираю я.

Рейчел героическим усилием поддержала разговор:

– Когда я была маленькая, Дюши заставляла меня постоянно носить передники. А если мы шли в гости, надевала на меня целую кучу белых нижних юбочек под нарядное платьице и велела сидеть на столе, пока не придет время выхода.