Текст книги "В перспективе"

– Стараюсь соответствовать литературным вкусам дочери, – добавил он минуту погодя, и она поняла, что он предпринимает попытку возобновить разговор. Потом он толкнул ее и написал что-то на окне мизинцем: «Стэк». Между ними всегда существовал тайный уговор неправильно писать отдельные простые слова (с чего это началось, она не помнила), но он об этом уговоре уже давно не вспоминал. Она написала: «Хорошо: люблю Стайк» (к этому слову всегда напрашивалась заглавная буква). Он посмотрел, как она пишет, прочел написанное с предельной серьезностью и молниеносно ответил: «Стак тебе на пользу». И место на окне закончилось.

После этого до самого Кэмпден-Хилла молчание было менее напряженным.

2

На кухне стоял промозглый холод. Огонь погас. Большинство шкафов и полок пустовало, от этого комната с низким потолком и каменной плиткой на полу казалась еще неуютнее. Деревянные ставни на окнах не задерживали сырые сквозняки, резкий свет потолочных ламп в белых фарфоровых абажурах не оживлял помещение, лишь безжалостно демонстрировал его нежилой неуют. На стене висел календарь за 1939 год с оторванными до сентября днями – эта нарочитая деталь выглядела кинематографической.

Она принялась готовить им мясо. Ни опыта, ни кулинарного таланта у нее не имелось; ее мужу было совсем не все равно, что он ест, а сейчас она страшно устала. Этим утром она привезла из деревни овощи и приготовила их днем. Она развернула стейк. Он был огромный, а у нее не оказалось лука, и его отсутствие вдруг приобрело первостепенную важность. Если не предупредить мужа, что лука нет, ужин будет испорчен. Она направилась к подножию лестницы, ведущей из цокольного этажа и прислушалась. Возвращаясь в один из своих домов, он сразу же принимался рыскать в них повсюду – не раскладывал багаж, не уходил к себе в кабинет, не читал письма, просто занимал весь дом, а потом возобновлял свою жизнь в нем точно с того же места, на котором оставил его. Боже, она не предупредила, что Ричард приедет переночевать. Сейчас его не было в доме, но его вещи где-то здесь; Конрад наткнется на них, и тогда она пожалеет, что не сказала ему сразу. Таким было состояние ее души, работающей на низшей передаче тревоги, когда к ней вернулся муж.

– Ох, Конрад, лука нет и огонь погас. Мне очень жаль.

Он всмотрелся в нее.

– У тебя чудовищное переутомление. Иди переоденься.

– Но не могу же я и переодеваться, и готовить ужин!

– Если ты решила предложить мне альтернативу, мне было бы бесконечно предпочтительнее видеть тебя переодетой. Так и будешь стоять без дела – станет гораздо хуже. Где еда? А! – Он схватил большой нож. – Ты одна на нижнем этаже, тебе угрожает смертельно опасным оружием сравнительно незнакомый человек. Разве у тебя есть выбор?

– Никакого, – с благодарностью отозвалась она и удалилась.

Поднимаясь по лестнице, она услышала, как он бросил нож.

У себя в комнате она обнаружила свой длинный вельветовый халат, разложенный на постели, и включенный электрический камин. Она знала, что, хоть он прежде никогда этого не делал, он приготовит ужин и разожжет камин на кухне, и не для того, чтобы она чувствовала себя всего лишь непредусмотрительной и нехозяйственной. Она переоделась, уделяя всю полноту внимания деталям (он всегда утверждал, что жизнь состоит не из основ, планов, фундаментальных истин или принципов даже для одного человека и тем более для общества, а просто представляет собой великое множество деталей, бесконечно разных и совершенно не связанных друг с другом). Его самой убедительной и поразительной чертой была способность удивлять ее.

На своей гребенке она обнаружила его сухие каштановые волосы – даже их она не ожидала. Внезапно она пожалела, что не может преобразить свою внешность, чтобы вернуться к нему изменившейся до неузнаваемости. Но она, в отличие от некоторых женщин, не обладала таким талантом – таинственной способностью придать другую форму голове или иначе подчеркнуть черты лица и благодаря этому выглядеть такой, какой ранее не выглядела, – к тому же предельная простота ее внешности почти не допускала перемен, отвечающих ее требованиям.

Заканчивая переодеваться, она отступила от длинного зеркала, чтобы устроить себе нечто вроде профессионально объективного осмотра, порядок которого сложился за долгие годы этого ритуала. Высокая тонкая фигурка в переливчато-синих тонах, которые рубчатый вельвет приглушал почти до черного, уставилась на нее в ответ с серьезным и старательным любопытством; отметила темные волосы, безупречно зачесанные вверх ото лба; задержалась на секунду на изумительных глазах; помедлила на бледной бархатистой тени, лежащей на гребне скулы; засомневалась при виде слабо покачивающихся сережек из граненой стали; серьезно обдумала алый цвет губ; затем быстро пробежала взглядом по длинным темным линиям, из которых узкие и нервные белые запястья выступали, как обособленные живые существа. Она была готова.

Недавно она прочитала в одном журнале статью под названием «Сорок лет – повод для радости». Прочитала внимательно, гадая, почему сам факт достижения сорокалетия воспринимается как угроза для радости. Статья именно так и считала, но все, что удалось выяснить из нее, – что невезучим сорокалетним женщинам следует прилагать все старания, чтобы выглядеть тридцатипятилетними и не думать об этом. Ей как раз было тридцать пять; если бы не Ричард, она вообще не вспоминала бы о своем возрасте, а если и вспоминала, то просто констатировала факт как дату саму по себе, которая не имеет смысла как таковая. Она сошла вниз, к мужу.

Он развел огонь, который теперь жарко пылал, и устроился в одном из старых плетеных кресел Дороти, поставив перед собой на стол бокал. Войдя в кухню, она поняла, что он уснул, но он спал и просыпался с такой молниеносной легкостью, что это могла заметить лишь она.

– А теперь, – сказал он, – выпей большой бокал беспошлинного джина.

Она заметила, что свой чемодан он поставил на буфет.

– Что с нашим ужином?

– Сначала ты должна выпить достаточно, чтобы перестать беспокоиться о том, что не имеет значения. Я приготовил нам вкуснейший ужин.

– Ты на редкость одаренный человек, – отозвалась она, опускаясь во второе плетеное кресло с бокалом, который он подал ей.

– Мои сосуды полны свечей[11]11
  Здесь: «И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом» (Матф. 5:15).


[Закрыть], – ответил он. Такие замечания забавляли ее, но смеха не вызывали.

– Больше никогда этого не сделаю, – помолчав, добавил он.

Он изучал ее с отрешенной серьезностью, означающей, как ей было известно, его одобрение. И мне нельзя даже бровью повести, думала она, тем более благодарить его за то, что выбрал мне одежду и согрел комнату; я должна оставаться спокойной и равнодушной ко всему, что он делает, и все будет в порядке.

– Хочу завтра утром пройтись по магазинам. Чего бы тебе хотелось?

– Мне бы серьги, – сразу же ответила она. Ему нравилось, когда какая-нибудь просьба у нее была наготове, нравилось исполнять те ее желания, которые некоторое время лежали у нее в голове на поверхности, и не нравилось, когда она отторгала материальные порывы, подобные по-детски жадному приобретательству, хотя, конечно, эта сторона их обоих – «живи и отдавай» – имела бесконечно секретные правила. Ей следовало хотеть то, что было интересно ему, и предмет ее желаний должен быть таким, чтобы он мог его дать. Она знала, что серьги будут красивыми и к лицу ей.

– И перочинный нож? – вопросительно добавила она. Перочинные ножи он обожал, владел огромной коллекцией, к которой ей нельзя было даже притронуться.

– Зачем тебе понадобился перочинный нож?

– Он был бы очень кстати, – ответила она, выказав уязвимость истины, и поняла, что лишилась всяких шансов получить перочинный нож.

Он фыркнул и допил свой джин. Фыркать он умел сценически.

– Что-то не так?

– Абсолютно ничего. Вниз по моей глотке движется прекрасный раскаленный штопор. Несколько недель джина не пил.

Он вынул блюда из духовки.

– Хорошо поработал, – заметила она, наблюдая за ним.

– Хорошо, – согласился он. – Впрочем, обольщать того, кого знаешь уже давно, гораздо утомительнее.

Раскаленный штопор внезапно ввинтился ей в основание позвоночника. Она сказала:

– Как ты додумался завернуть стейк в бумагу?

– В горячую промасленную бумагу. Не сделай я этого, он получился бы пересушенным. Это неприятное и непоправимое свойство – здравый смысл. Давай есть.

На тарелках у них лежал впечатляющий ужин.

Она спросила, что он сделал с картофелем – получилось потрясающе, а молока в доме не было.

– Не помню. Думаю, добавил какое-то спиртное. И поскольку больше я никогда не буду готовить картофельное пюре, оно просто обязано было получиться потрясающим.

– Ты выдающийся кулинар.

Он отложил нож и вилку.

– Но ты только вдумайся, – сказал он, вперив в нее взгляд с искренностью, верить в которую она не собиралась. – Осознай, насколько тебе повезло присутствовать при таких событиях. Допустим, был бы я настырным и гораздо менее способным человечком, пытался пробовать что-то новое и твердо решил уловить суть: только представь, какую картошку тебе пришлось бы вынести и как мало значило бы для тебя то, что суть я таки уловил. Делать что угодно следует не с умом, а чуть более, чем хорошо.

– С такими последствиями? – Она и смеялась, и недоумевала.

– Разумеется. И больше не делать никогда.

– Решительно с тобой не согласна, и вообще не представляю, как тогда вертелся бы мир.

Он протянул к ней руку ладонью вверх по столу.

– Моя дорогая, – сказал он, – мир будет продолжать вертеться, что бы ты ни сделала. Он сам свою ось точит. Ты и я тут совершенно ни при чем. – Он согнул пальцы, собрал их в кулак и снова распрямил.

– Не принимай всю эту историю на свой счет. Ты не имеешь к ней никакого отношения. Это не твоя вина, даже косвенно. Я буду драться потому, что ненавижу, и потому, что решил драться, а не потому, что мне кажется, что я мог бы предотвратить войну. Серьги я тебе куплю, нож – нет.

Она подала ему руку. Тогда она отчетливо ощутила, что она – его часть, может, и не та часть, которую выбрала бы она сама, но, с другой стороны, возможно, это не вопрос выбора. Мысль (она поразила ее, потому что раньше никогда не приходила в голову), что, наверное, и он не мог толком выбрать, какую именно часть его самого она составит, возникла и уравновесила их неустойчивую близость.

– Я сама куплю себе нож, – сказала она.

Он расцвел ангельской улыбкой.

– Ты выберешь ни на что не годный.

Она уже собиралась спустить ему с рук эти слова, когда хлопнула входная дверь. Господи, я же так и не сказала ему про Ричарда, подумала она. Ах, черт, как я могла забыть? А вслух сказала:

– Это Ричард Кортин, он приехал переночевать. Извини, дорогой, что забыла предупредить тебя.

Он отдернул руку. Над их головами звучали очень нерешительные шаги.

– Наверное, он сразу пойдет спать.

Шаги направлялись к лестнице, ведущей вниз, в кухню: она ошиблась. Лицо мужа уже выглядело лишенным какого бы то ни было выражения.

Когда Ричард Кортин вошел в кухню, они сидели, уставившись на еду в своих тарелках, но не ели. Он собирался только пожелать им спокойной ночи, но напряженность атмосферы оказалась настолько очевидной, что он решил не оставлять ее в таких условиях одну.

– Я только заглянул поздороваться. Добрый вечер, сэр. Должно быть, ваш поезд адски опоздал.

– Адски. – Мистер Флеминг едва шевельнул губами.

– Вы так рано вернулись, Ричард. Ужинали?

– О да, спасибо. Остальные ребята решили потом еще сходить в кино, вот я и ушел домой.

– Не любите кино? – спросил мистер Флеминг.

– Нет, не то чтобы не люблю, просто, боюсь, в настоящее время от него мне мало пользы.

Тень мелькнула на его худом ясном лице, он нарочито жизнерадостно прошел к огню.

– Вы не представляете, как холодно на улице.

– Ричард ездил на встречу, чтобы выяснить, как у него дела с глазами.

– Ну и как с ними дела?

Последовала краткая пауза, миссис Флеминг взглянула на Ричарда.

– Извините, я думал, вы спрашиваете вашу жену. Да знаете, там же ничего не говорят толком. Ничего не объясняют по существу. Пытался я уговорить одного малого заняться со мной обследованиями, но тот отказался. Говорят, если они – в смысле мои глаза, – он виновато прищурился, – если глазам не станет лучше в ближайшие месяцы, мне найдут работу на берегу. – Он прокашлялся. – Выходит, что после войны меня, видно, спишут. Обычное дело для них.

– А как у вас со всем остальным? – Невозможно было не уловить в этом вопросе едва прикрытое злорадство, но Ричард помнил о хороших манерах, даже когда они не требовались.

– Это только из-за моих глаз, сэр. Глаз и головных болей, – ответил он ровным голосом, который каким-то образом подчеркнул злорадство вопроса.

– Ну разумеется. Порой мне бывает трудновато уследить за подопечными инвалидами моей жены. – Расправляясь со стейком, он не смотрел на собеседников.

Ричард думал: «Боже, она прелестна в этом платье; вот чертов тип; мне бы кофе, и я не засну, пока мы все не устанем так, что ей не придется долго его терпеть».

Вслух он сказал:

– Надолго вы домой, сэр? Приличный вам дали отпуск?

– Дорогой мой Кортин, я ведь не морской офицер – отпусков не получаю, как на конкретный, так и на неопределенный срок.

Миссис Флеминг резко вмешалась:

– Как насчет кофе? Сварить?

– Ты не доела стейк.

– Он превосходен, Конрад, но я больше не могу съесть ни крошки.

Ричард заметил:

– Еду, которую сам готовишь, есть никогда не хочется.

– Так ведь она его не готовила. Это я. Надеюсь, вы ошеломлены?

Ричард ответил, что, безусловно, ошеломлен, и тогда мистер Флеминг мягко добавил:

– Знаете, вряд ли я доверил бы ей стейк.

– Ну, доверяешь ты мне или нет, а кофе я сварю.

– Может, исландского сыра? – Он достал его неизвестно откуда. Она покачала головой и отошла, чтобы зажечь газ под чайником.

Ричард думал: хорошо, ей тоже хочется кофе. Лучше бы я вообще не спускался к ним – нет, это эгоизм – надо было ей разрешить мне поехать на вокзал вместе с ней, она же была вымотана еще до этой поездки, и ужин явно продвигался со скрипом. О чем бы заговорить? О чем-нибудь приятном и не вызывающем возражений, хотя если ему приспичит, он возразит против чего угодно, но лучше уж пусть спорит со мной, тогда она спокойно сможет выпить кофе. Забавно, как начинаешь многое понимать, когда живешь под одной крышей с женщиной. Год назад до меня вообще не дошло бы, что происходит. Он сказал:

– Вы побывали в Рейкьявике, сэр?

Но Флеминг точно в тот же момент вдруг выпалил, обращаясь к нему:

– Вы, должно быть, на редкость опрятны!

– Да?.. – Ричард мгновенно и неизвестно почему перешел в защиту. (К чему, черт возьми, он прицепится на этот раз?)

– Не припомню, чтобы замечал в доме хоть какие-нибудь следы вашего пребывания. Это результат учебы в Дартмуте? Привычка, которую вам прививали с тринадцати лет – все в полном порядке и выше, и ниже ватерлинии соответственно обстоятельствам?

Миссис Флеминг сказала:

– Необязательно учиться в Дартмуте, чтобы быть опрятным. У вас усталый вид, Ричард. Хотите дождаться кофе или лучше пойдете спать?

– Кофе был бы очень кстати.

Черт, теперь даже болеутоляющее не принять вместе с кофе, хотя она всегда угадывает, когда начинается боль. Головные боли напоминали ему, как дети делают рыбий скелетик из листьев каштана: стоило шевельнуться, как еще одну полоску листа отрывали, начиная из-за ушей и до боковых сторон лба. Эта сбивчивая рвущая боль была настолько резкой, что, если ему вообще удавалось думать, в такие минуты всегда возникало ощущение непривычной ясности мысли. Но, возможно, просто потому, что она научила меня делать различия. Всякий раз при головных болях такого рода (случались боли еще двух разновидностей – одна была не такой сильной, другая – бесконечно сильнее) он воображал, как остается на флоте и достигает самых высот исключительно благодаря своей откровенности с людьми.

Миссис Флеминг с наигранной легкостью с воскликнула:

– Ох уж этот кофейник! Когда следишь за ним, он никак не желает закипать.

Ричард думал: да, вот и он следит за мной, но я тоже не стану закипать – это его озадачит. Он предпринял еще попытку, на этот раз выбрав ожидаемую степень остойчивости в водах Северной Атлантики старого эсминца, оснащенного новыми орудиями, – предмет, в котором, как он полагал, Флеминг разбирается неплохо. Он проявил рвение, он неподдельно заинтересовался, он был даже сносно осведомлен – когда он сам служил на судах такого класса, не возникало никаких сомнений, что им недостает вооружения, с другой стороны, один его знакомый недавно побывал на старом судне, угол бортовой качки которого достигал девяноста градусов при сильном волнении, и он не слышал, какие результаты дали последние запросы на предмет эффективности существующих испытаний на остойчивость, но, возможно, мистер Флеминг?.. Но этим он ничего не добился. Флеминг отметил, что нельзя до бесконечности оснащать новыми орудиями старые эсминцы. И тут выяснилось, что кофе готов. Какое облегчение, подумал Ричард, затем понял, что нет, никакое это не облегчение, потому что все они вновь расселись за столом.

Она сказала:

– Хорошо бы у нас был бренди.

– А у нас нет?

– Мы же переехали оттуда, где он был. Вспомни.

– И поступили очень глупо. Что ты сотворила с этим кофе?

Она изобразила жест изнеможения, но ее волосы по-прежнему лежали идеально.

– То же, что обычно. Тебе очень не понравилось?

Он залпом выпил свой кофе.

– Очень. Он был омерзителен.

Она попробовала свой.

– Такой горячий, что вкуса я не чувствую.

– Ну так пей быстрее, пока не почувствовала.

Ричард отпил немного и обжег язык.

– По-моему, отличный кофе, – сказал он.

Острая боль от ожога стала облегчением, отвлекла от другой, рвущей голову на неровные ленты. Вечер почти закончился, думал он, а я, несмотря на все попытки, так ничего и не достиг.

Вечер закончился. На лестнице Флеминг остановился, взглянул на остальных сверху вниз и спросил:

– Ричард знает, где ему спать?

– Знает, конечно.

– Я на верхнем этаже.

– Сразу спускайтесь, если вдруг налет.

Она произнесла это так, что он понял: ей известно, что у него болит голова, и ощущение уюта и защищенности, которое ее осведомленность и заботы всегда рождали в нем, остановило его, пока остальные продолжали подниматься.

Они дождались его на лестничной площадке возле своей спальни.

Он пожелал им спокойной ночи и один взошел по ступенькам последнего лестничного марша в мансарду, где спали дети. Нет ничего такого, чего я не сделал бы для нее, думал он, желая сделать что угодно. У него и в мыслях не было, что сделать он не смог бы ничего.

3

Миссис Флеминг опустилась на банкетку перед своим туалетным столиком. От усталости и мрачных предчувствий она растеряла все слова. Злиться ни на Ричарда, ни на Конрада не имело смысла: оба воспринимали друг друга строго на своих условиях, в связи с собой и с ней. Она уже привыкла начинать и заканчивать день в одиночестве, и понимание, что на остаток вечера, пока сон не принесет избавление одному из них или обоим (а сон, как ей было прекрасно известно, – непростое достижение в подобных условиях), она попала в ловушку, усиливало ее нервное возбуждение. Она решила продержаться, действуя по-своему, с добродушной бравадой; наученная долгим опытом, она знала, что сделать вид, будто ничего не было, не получится, и предпочитала не оттягивать неизбежное до того момента, когда они продолжат путь в вечность после того, как погаснет свет. Но он опередил ее.

– Как же неприятна мне эта молодежь. Их самодовольная уверенность в том, что их инфантильной зависимости будут потакать. Их полное отсутствие самодостаточности. Их решимость оправдать катастрофические последствия их легкомысленного любопытства. Их жажда повального одобрения, их непоследовательность, их бессмысленные требования – они разбирают на детали одни часы за другими и ждут, когда кто-нибудь их починит или заменит, их неспособность извлекать пользу из чужого опыта и отказ приобретать собственный опыт хоть в чем-нибудь. Их презрение к сдержанности, их непрестанные поиски того, перед кем можно похвалиться и отделаться от него, их дерзкая и непоколебимая уверенность, что всякий раз, когда они обжигаются, первый в истории, их абсурдная вера в то, что каждый из них Адам, первый новый представитель их вида, великолепный своей уникальностью, тогда как на самом деле он всего лишь еще один жалкий винтик, такой же, как все сошедшие со станка. Их вера в свою незаменимость, их ничтожная мудрость и колоссальная нетерпеливость… – Он умолк.

– И? – подала голос она. – Продолжай.

– Ни к чему: я уже разделся. Не нравится мне этот юнец.

– И мне теперь ни к чему напоминать, что он всего лишь молод.

– Совершенно. Ни к чему тебе вообще что-нибудь говорить. Что, – или мне следовало сказать «кто» – в тебя вселился, если ты все так неудачно спланировала?

– Ничего я не планировала, – сказала она.

Он схватил флакон своего лосьона для волос и яростно встряхнул его.

– Я не стану проводить вечера с тобой в атмосфере детской спальни по Фрейду. Как и играть в этой инфантильной итальянской опере-буфф. Не хватает только подагры и чуть больше денег у меня, да еще нескольких дверей на кухне, и сходство будет полным.

Она расколола волосы и теперь, укладывая серьги в их потертое бархатное ложе, думала об утомительной необходимости раздевания. В таких условиях раздеваться ей было ненавистно; казалось, она становится все более уязвимой и в буквальном смысле тонкокожей, в то время как он всегда умудрялся следовать даже самым обыденным ритуалам, справляться с нелепыми мелкими делами вроде втирания лосьона в волосы и при этом владеть любой ситуацией, какую бы он в этот момент ни создавал.

– Тебе следовало быть более разборчивой в своей потребности в лести. Или, если это выше твоих сил, избирательнее распределять время.

Она услышала собственный ответ:

– Я думала, Ричард ушел на весь вечер. И вообще, какое это имеет значение!

– Девяносто процентов своего времени ты проводишь с детьми, инвалидами, болванами и животными. Что станет с твоим мышлением!

– Мне казалось, большинство мужчин одобряют подобную компанию для женщин!

– Ты так настойчиво стремишься примкнуть к большинству женщин, что забываешь о том, кто я. Если бы ты отослала детей, согласно уговору, сейчас ты могла бы вести интеллектуальную жизнь.

– Мне казалось, ты советовал не принимать войну на свой счет! – Почти опасаясь получить преимущество, она круто обернулась на банкетке и продолжала: – Конрад, как же мне это не по душе. И дело не просто в том, что этот вечер раздражает тебя, – тогда в чем же?

– В этих юнцах с их упрямой и навязчивой преданностью, постоянно представляющих тебя мне в том свете, который я нахожу непривлекательным. Они достигли возраста, когда способны усматривать романтическое вдохновение не только в своих матерях и няньках, а я вынужден с этим мириться.

– Если бы их восприятие меня в каком-либо ином свете поощрялось, жизнь в Кенте стала бы невозможной.

– Вот именно. Вот что получается, когда хоронишь себя в Кенте. Ради связей следует путешествовать. Взять хотя бы Марсель.

– А что с Марселем?

Ей показалось, что вся кровь в ней замерла, а затем ринулась вперед, чтобы наверстать упущенное, и она повторила:

– А что с Марселем?

Он расчесывал волосы, но перестал, чтобы задумчиво ответить:

– Разве не странно – пока связи продолжаются, о них безусловно есть что сказать, но нельзя, а когда заканчиваются, что бы ни говорили, это уже не имеет значения, вот и не говорят.

Радуясь обобщенному ответу, она заметила:

– Есть же стихи.

– Стихи?

– Люди пишут их, когда влюблены.

– Дорогая моя, сколько же лет прошло с тех пор, как ты влюблялась! Теперь пользуются телефоном. Или этот юнец пишет тебе стихи?

– Стихи он пишет, но я их никогда не видела. Нет, полагаю, все они о море.

– А я чертовски уверен, что нет. У него скверно выходит все, что он делает?

– Ты так часто хмыкаешь, будто то и дело выдыхаешь. Никого на дух не переносишь. Такое… такое занудство с твоей стороны!

Ей удалось раздеться, и теперь она ушла в примыкающую к их спальне ванную и закрылась там. Он умел довести ее до безнадежной злости на себя и на него. Зачем она только сказала ему, что Ричард пишет стихи? Зачем дала ему такой повод? Бедный Ричард – флот, в котором вся его жизнь, по всей вероятности, вычеркнет его из своей жизни. Она знала, что Ричард смотрит в будущее с чувством сродни панике: он просто видел, что все его умения, все знания, звание отняты у него, и представить себе не мог, чем все это заменить. Когда однажды она яростно напустилась на армейское начальство, способное на такую жестокость, он немедленно принялся возражать ей и поддерживать любое решение, которое они сочтут нужным принять. «Понимаете, – серьезно доказывал он, – в этом их сила. Ни в коем случае не держать у себя тех, кто хоть чем-нибудь хуже, чем я был прежде. Именно это вызывает… ну, гордость, что ли». Ему часто снились кошмары, в которых он безуспешно пытался продавать пылесосы или стиральные машины, и иногда, говорил он, товар, который он продавал, уменьшался в размерах с каждой новой неудачей, так что и неудачи казались меньше, но воспринимались тяжелее, потому что ведь продавать мелочь должно быть проще. Всю жизнь им командовали; сами направления его инициативы были расписаны: даже если он сомневался в решениях, принятых за него и обязательных к исполнению, он все равно следовал им любой ценой, с обезличенной преданностью, не требующей ни награды, ни даже какого-либо признания, кроме позволения продолжать службу. Ей вспомнилось, как один из товарищей-офицеров, приезжавших в Кент проведать его, рассказывал: когда они, после многочасовых поисков найдя Ричарда и вытащив его из воды, замерзшего и незрячего, потому что к тому времени он ослеп, спросили, как он, он ответил только, что «влип по самые глаза», и засмеялся. И все засмеялись в ответ, и лишь когда ему протянули фляжку с виски, стало ясно, что он ее не видит. Ну а теперь он снова видел – возможно, его не выгонят. Она помолилась о том, чтобы Королевский флот позволил ему и дальше рисковать жизнью на службе, и вернулась в спальню.

Ее муж лежал в постели, читая Донна.

– Тебе надо больше духов, – заметил он.

Она взглянула на флакон: тот был наполовину пуст.

– В смысле прямо сейчас.

Она строптиво села на постель, халат обтянул плечи. Он отложил книгу, принес флакон и встал над ней.

– Я слишком устала, чтобы об этом беспокоиться.

– Я побеспокоюсь за тебя, – сказал он и сразу добавил: – Ложись.

Его руки утешали – в отличие от глаз, которые смотрели на нее в упор с ласковой и чуть насмешливой отчужденностью.

– Ты как садовник, опрыскивающий свой любимый розовый куст.

– Хороший садовник опрыскивает все свои розовые кусты, – откликнулся он и добавил: – Мало кто умеет избегать галантности так, как я. Видишь ли, я берегу силы, чтобы подогревать твой пыл.

– Ясно, – сказала она, не чувствуя ничего.

Он брызнул немного духов на угол ее подушки и отнес флакон на место.

– Вот так. Хочу, чтобы ты наслаждалась всеми благами своей жизни. Теперь у тебя появится слабый отголосок твоего запаха.

– Много, наверное, этих кустов – целые ряды, – сонно пробормотала она. Это ее не очень беспокоило. Он оказывал на нее гипнотическое воздействие: когда он задавался целью успокоить ее, она успокаивалась почти мгновенно. – Наверное, потому, что ты так редко делаешь это, – сказала она вслух и сообразила, что он не поймет, о чем она. – На контрасте, – добавила она, как будто это все объясняло. Она услышала, как он усмехнулся, выключая свет, а потом вспышка любопытства побудила ее спросить, чему он смеялся.

– Вспомнилось, как ты прибегала в постель и от тебя сладко несло зубной пастой. Давным-давно.

– Это было нелепо?

– Это было просто очаровательно. Как мало ты знала! Как мало тебя заботило! Даже не знаю, что сильнее пленяло меня.

Он уже лег рядом и теперь тянулся через нее к лампе с другой стороны. Нащупав выключатель, он помедлил, глядя на нее сверху с серьезным, почти одержимым выражением.

– Я был невероятно влюблен в тебя – когда-то.

– Давным-давно.

Ей казалось, что она улыбается, но это было не так.

– Подробнее я вспоминаю в темноте, – сказал он и сделал в комнате темно.

Он не говорил с ней, что усиливало их анонимность, но она узнавала его руки, преодолевающие привычное сопротивление ее разума до того момента, когда она, не сознавая этого, не чувствуя ни любви, ни нежности, поцеловала его. Ответа на поцелуй не было – она взмолилась бы и умерла за него, но оказалось, что уже нет времени, чтобы его терять или тратить: ее рот был закрыт, она перестала быть одна.

Прилив, который столько часов нарастал, бурлил, подползал к наивысшей точке, стремился к ней со всей силой своей нерешительности, теперь яростно отхлынул, унося ее в спешащем мраке к широкому руслу, где разделенные тела затихли в удовлетворенном молчании.

Ей показалось, что в этом молчании он произнес:

– И этого тоже больше не сделаю никогда.

Но ее уже слишком далеко отнесло от него в дремоту.