Текст книги "В перспективе"

Часть 3
1937 год

1

Положение дел вот уже который день неуклонно ухудшалось. И то, что они проделали путь из Англии по самому пеклу, с двумя детьми, с няней, неимоверным обилием багажа до виллы, которую сняли вместе с Толбэтами вслепую; то, что эта вилла, ко всеобщему удивлению, обладала всеми преимуществами живописности и комфорта, страстно перечисленными в нескольких письмах, которые агент нечаянно написал по-английски; то, что детей почти не укачивало и они не мучились от потницы и поноса, а их няню до сих пор настиг лишь один из обычных для нее приступов разлития желчи; то, что они не рассорились с Толбэтами и все дружно согласились на Сен-Тропе, уже переставало иметь значение. Подобно солнцу, которое сияло с мягкой неутомимой решимостью, насыщая море ослепительно блистающей силой, высушивая волосы, впитываясь в тело, мерцало, золотило, обесцвечивало, обжигало, пронизывало, усиливало освещение и согревало атмосферу, преобладало в колорите, запахах и почти всех звуках, кроме стрекота цикад, который казался самим метрономом, лихорадочно работающим механизмом зноя: подобно этой полновластной стихии, в поисках которой они приехали в такую даль, скука мистера Флеминга, до сих пор успешно избегаемая ими, охватила всю компанию и начала распространяться и липнуть ко всему, чего касались они. Разумеется, остальные этого не сознавали, но для миссис Флеминг это чувство ожило настолько остро и разрасталось так быстро, что, казалось ей, в конце концов непременно уничтожит их всех. Предстояло еще десять дней отпуска, четырнадцать уже было потрачено. Некоторые люди в буквальном смысле тратят отпускные дни, думала она, и он один из них.

Поначалу все шло не так уж плохо. К моменту приезда он совсем вымотался, и сочетание усталости и смены обстановки всецело захватило его заботами о собственном теле. Но он спал так неистово, купался, ел и пил с таким придирчивым научным вниманием к восстановлению собственных сил, что теперь его потянуло на какие-нибудь вдохновляющие впечатления. Муж Лейлы наводил на него скуку; Лейла, которая иногда забавляла его, была беременна; сама миссис Флеминг надоела ему (само собой), а с детьми он скучал всегда, как он сам говорил, – начиная с девяти месяцев до их рождения. И вот теперь он был занят тем, что начинал поддаваться скуке, которую нагонял на него Сен-Тропе: ему надоели пляжи, приелся весь местный кулинарный репертуар, восхитительных vin du pays он выпил столько, что в любой момент, как она знала, мог угрюмо перейти на кипяченую воду; он методично исчерпал все возможные темы для разговора; заявлял, что батончики «Пингвин» в зеленой обертке одинаковы внутри и снаружи и это нечестно; даже злился на солнце, которое, как он начинал утверждать, все чрезмерно упрощало. Ни с ней, ни с остальными он не ссорился. Просто не позволял им развлекать его и в то же время ясно давал понять, что развлекаться ему насущно необходимо.

Она полагала, что случившееся – ее вина, подразумевая под этим свою ответственность за их пребывание в Сен-Тропе с детьми и с Толбэтами. Отдых планировался за несколько месяцев: ей хотелось свозить детей за границу, Толбэты с благодарностью поддержали план, избавляющий их от необходимости оставаться наедине друг с другом, и поначалу она не особо задумывалась о том, будет Конрад сопровождать их или нет.

Но предыдущие три месяца выдались на редкость трудными, и под непредвиденным давлением яростной и внутренне неконтролируемой ревности она поддалась пресному удовольствию управления внешними событиями: добилась от него согласия составить им компанию, а потом лишила возможности достойным образом уклониться от исполнения этого обещания. В итоге она была совершенно несчастна, и открытие, что ей понадобилось целых тридцать лет, чтобы как следует уяснить: ничто не имеет смысла, если кто-то строит козни, пусть даже на волосок смещает что-либо характерное путем обмана или манипуляции, преследовало ее при здешнем ярком солнце так же неотступно, как другое, прежнее открытие – пыльными летними вечерами в Лондоне.

Разумеется, она знала, что он не верен ей, но раньше она считала его романы настолько мимолетными и спонтанными, что серьезного воздействия на ее жизнь с ним они не оказывали. Теперь же ее не покидали мучительные сомнения. Она размышляла о том, что обычно летом, когда она увозила детей в Кент на каникулы, он появлялся там нерегулярно и что ее решение остаться в этом году в Лондоне, пока в загородном доме проводят электричество, вызвало у него глубокое раздражение. Он тут же начал реже бывать дома: она знала, что работа измотала его до такого состояния, в котором он всегда вел себя скверно, но почти сразу сама начала вести себя скверно настолько, что не смогла простить ему эту вину. Она бывала одна в опере, где однажды вечером увидела его в ложе вместе с умопомрачительно красивой молодой женщиной. После этого она ждала его в гостиной до двух часов ночи и с помощью вечернего наряда, слез и позднего часа вынудила сорваться на ней. Он начал со спокойных объяснений, что вся эта сцена ужасно старомодна и что если бы она почаще посещала оперу, то знала бы, насколько катастрофическими неизменно оказываются последствия таких поступков, как этот; но, когда эти замечания вызвали у нее поток опрометчивых и шаблонных обвинений, он сделался опасным: искренне соглашался с ней, игнорировал ее слезы и завершил разговор на обескураживающей ноте – мол, есть только два типа людей: те, кто ведет разную жизнь с одними и теми же супругами, и те, чья жизнь одинакова с разными; как он отметил, на это замечание ей вряд ли найдется что возразить, ведь она так безупречно создала ситуацию, спровоцировавшую его.

У нее сложилось впечатление, будто оснований для скверного поведения у нее ровно столько, чтобы это поведение выглядело недопустимым. Во время последовавшей недели молчания она перестала бывать в опере. Когда прошла неделя и он вернулся в дом на Кэмпден-Хилл-сквер, она ни о чем не стала спрашивать, и он не рассказал ей правды: они не пытались сблизиться, и она в отчаянии терзалась мыслью, неужели в свои тридцать лет утратила привлекательность. За ужином, который Толбэты устроили для обсуждения отпуска, она сумела придать его молчанию вид согласия присоединиться к ним, и вот теперь все они находились здесь…

День был в разгаре, она лежала голая под простыней, неспящая и страшно одинокая. Ставни были закрыты, в комнате царила темнота. Свет лампы ей не нравился, а когда она ранее, как делала обычно, открыла ставни, дневной свет ослепил ее, как бывало почти всегда, и в комнате мгновенно стало душно.

Все утро они купались и загорали, а теперь им всем полагалось вздремнуть – «устроить старую добрую сиесту», как говорил каждый день Дон Толбэт. Он спал на террасе, закрыв лицо континентальным выпуском «Дейли мейл», а Лейла проводила часы в их спальне в состоянии осоловелого ступора. Дети спали крепко, как нарезвившиеся щенята, в то время как их няня исписывала листы бумаги оттенка фиалок перьевой ручкой с почты (откуда у нее только берутся слова, гадала миссис Флеминг: обычно при описании любого предмета она ограничивалась прилагательными «хороший» и «нехороший», любого человека – «приятный» или «неприятный»).

А он – чем занимался он? Зачастую выбирал эти знойные часы, чтобы в одиночестве загорать в саду или на пляже, и возвращался к пяти, чтобы принять душ – явно освеженный, зарядившийся от солнца и тишины. После душа пил много местного абсента или пастиса, которые у себя на родине оказались настолько крепкими, что она вообще не решалась пить их; и, когда его взгляд приобретал остроту под влиянием спиртного, он становился невероятно забавным и при этом оказывался настолько выше понимания Толбэтов, что она постоянно и беспомощно разрывалась между желанием повеселиться и не допустить, чтобы из этого веселья были исключены Толбэты. Конечно, эта интеллектуальная клоунада была неизменно показной: в присутствии Толбэтов она находилась ближе к нему – как минимум в первом ряду благодарной публики; но, когда они оставались вдвоем, представление заканчивалось, огни гасли, и она не понимала, в каком она теперь положении. Она старалась сохранять спокойствие и терпение, но их праздность и климат не способствовали ни тому, ни другому намерению. Страсти будут кипеть здесь, думала она, ворочаясь в поисках прохладного местечка на простыне, – бурные и бессмысленные, как местные грозы. Очень часто, не меньше двух раз в день, она решала поговорить с ним, но так боялась совершить очередное отчаянное безумство, как в Лондоне, что не смела даже пытаться. Каждый день и в особенности каждый полдень она думала, что, если он займется с ней любовью, они смогут поговорить, но когда проходила каждая ночь и в особенности каждый полдень, а он так этого и не делал, она представляла себе, как сопротивляется ему все упорнее и упорнее – до тех пор, пока ему, чтобы добиться ее, не придется всецело ее захотеть. Так мираж его влечения к ней мерцал перед ее мысленным взором, исчезая каждую ночь вместе с солнцем и возвращаясь каждый день в пустыне этих длинных, одиноких полуденных часов, пока ее тело лежало, растянувшись на постели, а мысли тянулись, чтобы заглянуть за бесконечные, выжженные солнцем часы в ту минуту, когда он наконец явится принимать душ. И наконец она терпела поражение; день за днем, едва он входил в комнату, она понимала, что положение не изменилось и, следовательно, нелогичным образом ухудшилось. Порой она думала, что ненавидит его, порой – что любит его слишком сильно и зачахнет и умрет, испытав личное потрясение от его равнодушия. Вечно она цеплялась за него и за себя; была не в силах воспринимать свои эмоции как абстрактные идеи любви, желания или равнодушия – их не удавалось перевести никакими другими понятиями, – как будто она, отгоняя ревнивые образы женщины из оперы, избавилась от целого мира возможностей, не оставив им ничего, кроме друг друга. Она отгораживалась частоколом от нападок унижения, и каждый день, когда она заново делала одно и то же открытие, нападки и ее попытки отразить их развивались с пугающе одинаковой эффективностью, словно речь шла о средствах ведения войны, разработанных противостоять одно другому.

Каждый день, сделав все то же открытие, она, пока он принимал душ, вставала и одевалась на вечер со страстным вниманием, доходящим до фанатизма. Со своих длинных густых волос она смывала соль ежедневно; ее кожа покрылась ровным золотистым загаром, который постепенно темнел, позволяя носить все более бледные цвета, и теперь в любой момент могла достичь окончательного контраста с белым. Гармонии такого рода учил ее он – не носить белый, пока ее кожа не приобретет оттенок, идеально предназначенный для сочетания с ним.

Она взглянула на часы, слабо светящиеся в полутьме. Без двадцати пять. Вяло задумалась, не встать ли с жаркой постели и не принять ли душ, когда услышала вдалеке решительный щелчок закрывшейся двери. Вскочив, она открыла одну ставню. Притворяться спящей ей не хотелось, но мысль о том, что он войдет в комнату и застанет ее бодрствующей в темноте, казалась невыносимой.

Когда он вошел, она расчесывала волосы, свесив голову сбоку от кровати, чтобы делать длинные взмахи рукой.

Минуту он наблюдал за ней, потом сказал:

– А египтяне полировали свои шелком.

– Значит, у египтян было кому их полировать, – ответила она, продолжая расчесываться. Она ждала, когда он выдвинет еще какое-нибудь причудливое утверждение о волосах – кажется, он как раз был в подходящем настроении, но он продолжал молча заправлять свою перьевую ручку. Напряжение, вызванное нежеланием оставаться одной, ослабевало и мягко распадалось в ней – она ощущала чудесную внезапную умиротворенность, наблюдая, с какой сосредоточенной аккуратностью он обращается с ручкой. Она отложила щетку, чтобы провести по волосам рукой – для того чтобы, если через минуту их коснется он, сразу же понять, что это его ладонь.

Он сказал:

– Хочешь принять душ?

– Вечером – пожалуй. В свое время. – Она вытягивалась на постели, пока ощущение благополучия не распространилось по телу до самых ступней. – Долго же ты возишься со своей ручкой, – более прозрачных намеков, чтобы привлечь его внимание, она еще никогда не делала.

– Со всеми тремя ручками, – уточнил он, – а потом приду поговорить с тобой.

Схватив щетку, она вновь стала расчесывать волосы. Но говорить он начал там же, где стоял.

– Человек женится либо на женщине, которая постепенно оттачивает, усиливает, приукрашивает чрезмерно свою внешность, – либо на женщине, до краев полной такой красотой, которая переливается и рассеивается, размывается и распыляется до тех пор, пока от нее не останется не статичный образ в любой момент времени, а просто обширный ряд впечатлений – даже спящая она выглядит не самой собой, а кем-то, кто был похож на нее спящую. Первое желательно в интеллектуальном и эстетическом отношении: ее мужчина может наблюдать, как она становится чем-то большим, чем он надеялся вначале; вот только это было в начале, а в конце он больше этого не желает. Второе вечно ускользает, вечно удручает, завораживает отсутствием контраста, сводит с ума, ведь ничто так и не достигается. Есть просто выбор между женщиной со скелетом, стержнем, структурной личностью, чтобы носить ее, и существом из света, цвета и тени, наслаждение которым требует напряжения всех чувств, чей характер настолько испещрен возможностью женственности, что не поддается определению; той, что посрамит интеллект и даст отпор желанию красоты, но всегда будет подсознательно подчеркивать разницу между мужчинами, которых привлекает, и собой – самое отрадное очарование, ведь оно обеспечивает структуру для социального и эротического поведения. Незачем делать вид, будто относишься к ней так, как к другому мужчине. Ей нечего беречь, ведь она не в состоянии сберечь свою молодость; она может выдержать ухаживания, замужества, изнасилование, поскольку вряд ли отчетливо представит себе альтернативу. Она не станет мучить себя строгими требованиями интеллектуального романтизма – не будет связывать одно с другим, кроме разве что случаев, когда позволит себе такой разгул нелогичности, что это даже забавно. Увидев ее впервые после десяти лет замужества, люди невольно зададутся вопросом, почему он вообще женился на ней…

– …В то время как о женщине иного рода многозначительно говорят, что вполне понимают, почему он на ней женился.

Он вскинул голову.

– Именно так они и говорят.

– Но неужели ты и вправду считаешь, что существует всего два типа женщин?

– Всего два, на которых мне следует жениться. Я всегда говорю о себе. Чужие мнения настолько скучны, что я недостаточно осведомлен о них, чтобы обсуждать, – он положил свои ручки на туалетный столик. – Видишь ли, ты не спросила, к какому типу принадлежишь ты.

– Не спросила, потому что знаю.

– Ты не спросила, потому что хочешь, чтобы я тебе объяснил. Женщина, принадлежащая ко второму типу, спросила бы, подумав, что мне хочется ей объяснить.

Он высунулся в окно, чтобы закрепить ставню, медленно начинавшую закрываться, и добавил:

– Завтра я еду в Париж. Самолетом из Марселя.

Она сдержала слабый возглас изумления и отчаяния, взяла гребень и сказала:

– Глупо было заправлять все ручки. В самолете они начнут подтекать.

– Я думал, может, ты отвезешь меня туда на машине.

С едва заметным жестом равнодушия она разглядывала гребень.

– Из Мариньяна самолет вылетает около семи. Тебе придется переночевать в Марселе. Ты не против? Если против, я уеду сам и пришлю машину обратно с кем-нибудь.

Его обеспокоенность тем, как она относится к просьбе, ожесточила ее, усилила притворное равнодушие. Она сказала:

– Но ведь Ницца ближе. Почему бы тебе не улететь оттуда?

– Я предпочитаю Марсель. И поездку на машине.

– Ты вернешься?

– Нет. – Он сел в ногах кровати. – Я вообще не хотел приезжать сюда. Ты знаешь об этом. Мысль о том, что придется провести с Толбэтами хотя бы один вечер, ужасает меня. Работать в нудной обстановке я готов, но отдыхать в ней не стану даже пытаться. А тебе, по всей видимости, она нравится, иначе ты не решила бы приехать сюда с этими людьми с самого начала. Увидимся в Лондоне через – сколько там осталось – десять дней.

– А если бы я сказала, что хочу поехать с тобой?

– Это была бы неправда.

– Тебе-то откуда знать?

– Ты совершенно ясно дала понять, что хочешь, чтобы я остался здесь с тобой. А я только что так же ясно дал понять, что хочу уехать в Париж. Тебя я с собой не приглашаю по двум причинам. Во-первых, я хочу побыть один, а во-вторых, на твоем попечении дети, у которых еще осталось десять дней каникул.

Она отложила гребень и спрятала трясущиеся ладони под простыню.

– Дорогая моя, очень часто бывает, что два совершенно разных желания двух человек невозможно совместить. И тебе придется с этим смириться, потому что я не намерен терпеть обилие компромиссов, которыми швыряют мне в лицо, словно песком. Это не устраивает ни одного из нас. Ты понимаешь?

– На все это нечего ответить. – У нее во рту все так пересохло и затвердело, что она едва смогла заговорить. Ей отчаянно хотелось, чтобы он покинул комнату, но в безумии гордости она понимала, что никогда больше ни о чем его не попросит – даже выйти отсюда. Если она скажет хоть что-нибудь, часть напряженных, сдерживаемых, обжигающих, унизительных эмоций выплеснется и затопит их, и он вдруг увидит, какая она на самом деле, и она окажется над осыпающимся краем пропасти.

Во время этой паузы он смотрел в окно, отвернувшись от нее; теперь он встал с постели.

– Ты создаешь для себя такой невозможный выбор. Вероятно, лучше было бы поплакать, – и он оставил ее.

* * *

На террасе перед ужином она объявила:

– Конраду завтра придется оставить нас: отвратительно, правда?

Толбэты согласились, что совершенно отвратительно. На самом деле они так не считали.

После ужина она зашла пожелать спокойной ночи детям, сообщила им, что он уезжает, и они сразу же спросили, уезжает ли вместе с ним и она. А когда узнали, что нет, Джулиан отозвался: «Ну, тогда ладно», но Дейрдре, лишившись такого повода для драмы, как внезапная разлука с матерью, воскликнула: «Но ты же говорила, что здесь он загорит до черноты, а теперь он не успеет!» – и разразилась рыданиями.

– Не глупи, – строго сказал ей брат. – Он же едет в Париж – это во Франции, так что там и станет черным.

И Дейрдре сразу утешилась.

Намного позднее, когда они снова встретились у себя в спальне, она прервала изощренную пытку молчанием, пообещав:

– Я… отвезу тебя в Марсель… если хочешь.

Эти слова прозвучали совсем не как уступка – как мольба.

Она сидела на краю кровати со своей стороны, босиком, убирая волосы на ночь.

Он отвел от волос ее руку и уставился на нее сверху. Внезапно выражение его лица стало безысходно печальным.

– Хорошо, – ответил он и положил ее руку к ней на колено.

* * *

На следующее утро она искупалась до кофе. Неподалеку от виллы был пляжик, подходящий для ранних купаний, но слишком неудобный, чтобы приходить туда в разгар дня – даже когда на нем набиралось с полдюжины людей, он казался тесным. В то утро компанию ей составил только большой черный лабрадор, очень дружелюбный и опытный пловец.

Было очень рано и красиво. В этом климате чувствуется самоуверенность, думала она, – в нем нет и следа бледной и трепещущей бренности английского летнего утра, красоты, которая, переведя дыхание, исчезает вместе с росой, растворяется скорее всего в любом из множества неразличимых дней. Здесь дни начинались, подобные Джульетте, чарующим сочетанием свежести и зрелости. Было прохладно, но слабая пульсация жары, сохранившаяся с вечера, не прекратилась: краски были глубокими, насыщенными, идеально сбалансированными, похоже, они не экспериментировали друг с другом, в них не было неопределенности брошенного украдкой взгляда, как у раннего утреннего света в Англии.

Она поплавала в маленькой лагуне, потом улеглась на плоском камне, на который море накатывалось с нерегулярностью ленивых запоздалых мыслей.

На самом деле она не смирилась с отъездом Конрада в Париж. С тех пор как он ей сообщил, а она потрясенно содрогнулась, с тех пор как в первый раз сдержала возглас отчаяния, с тех пор как не стала ни плакать, ни умолять, она держалась, нанизывая события одно за другим – сообщила Толбэтам, сообщила детям, слугам, наконец предложила отвезти его в Марсель: последнее потому, что знала, что он терпеть не может водить машину, и чтобы продлить время, прежде чем он наконец уедет, а еще потому, что ей хотелось нарушить невыносимое молчание и дисбаланс чувств между ними. (Однако он проделал ровно полпути навстречу ей – как всегда, этого было недостаточно – коснулся ее руки и снова отступил.) И теперь она собиралась с силами, готовилась сесть за руль, мыслила категориями «Мишлена», бензина и где они остановятся перекусить. Она старательно обходила мыслями длинный обратный путь за рулем и возвращение в Сен-Тропе еще на десять дней без него. Ночью, лежа без сна, она нарочно не шевелилась, не желая, чтобы он понял, что она не спит, пыталась справиться с иллюзиями насчет этого отпуска, понимая, что они были детскими, но не отделять их от жизни в целом, а воспринимать соразмерно, как три недели из десяти лет с Конрадом, из – сколько же это получается – двадцати лет до него. В таком выражении три недели ничего не значили. Глупо было поддаваться замысловатым мнениям, выработанным загодя: предвкушение ничего не весило, обреченное соперничать с неизбежным, впечатляющим грузом реальности. Беда в том, что сталкиваться с реальностью приходится, не зная заранее, какой именно она окажется. Надо каким-то образом выяснить это и пройти по твердой тропке между трясинами боязни худшего и надежд на лучшее. Чуть усложнишь – и попадешь в ловушку, расставленную воображением; чуть упростишь – и будешь существовать в своего рода вакууме посредственности, где от игры откажешься вообще, чтобы не проиграть…

Когда без четверти восемь ее муж вышел на террасу выпить кофе, она уже вымыла голову и уложила вещи. И выбрала белую шелковую рубашку, принадлежавшую ему, и черную юбку из жесткого льна. Ее влажные волосы, собранные на затылке, были перехвачены алой лентой. Он отметил ее простое великолепие, и она, вытащив плоские золотые часы, которые носила на шее на изящной цепочке, подаренной им, ровным тоном ответила, что ему было бы лучше попрощаться с детьми, потому что выезжать надо через шесть минут.

А когда пять минут спустя, усаживая ее за руль, он засмеялся, она отозвалась:

– Да?

– Я тут задумался, способна ли женщина вообще продолжать быть хозяйкой самой себе, мужчины и положения.

– Думаю, лишь в том случае, когда мужчина или положение не стоят того, чтобы их иметь. Сейчас по шоссе 98 до Тулона. Потом, полагаю, к побережью – на случай, если мы захотим окунуться, и из-за Кассиса.

– Поступим так, как тебе больше нравится.

Эти слова вызвали у обоих искренний смех: таким было его давнее вступление к действиям, которые больше всего нравились ему.

2

К Марселю они подъехали незадолго до пяти. Ровно двадцать четыре часа, думала она. Они ехали по широкому пыльному шоссе между чахлыми платанами, подстриженным кронам которых была придана стильная форма, но выглядели они тем не менее грязными и заморенными – из-за пыли от велосипедов, огромных грузовиков, от дребезжащих и гремящих трамвайчиков, без устали курсирующих из Марселя в Мазарг и обратно. Шоссе, подобно всем крупным шоссейным дорогам, ведущим в какой бы то ни было большой город, приобрело чрезвычайно неприятную значимость: каждый, кто ехал по нему, стремился поскорее либо добраться до города, либо убраться из него – это была жизненная артерия с невысоким мнением о жизни. Заправки, гигантские аляповатые рекламные щиты, маленькие кафе у самой обочины, толпы заводских рабочих, выливающиеся из неуместно элегантных чугунных ворот, стаи крупных французских дворняг – все казалось созданным с тем расчетом, чтобы рассматривать его на скорости сорок пять километров в час: делом чести для водителей было превышать ограничение скорости как минимум на пять километров.

Они приближались к площади, где останавливались трамваи.

– В аэропорт?

– У нас есть час. Давай-ка пристроим тебя в отель, – ответил он. – Я сам пристрою, – добавил он немного погодя. – А потом мы что-нибудь выпьем.

Было очень жарко, а когда машина остановилась – почти невыносимо. Купание в Кассисе казалось невероятно далеким, и она уже начала жалеть о своем решении остаться в Марселе, пусть даже всего на одну ночь. Что ж, через час он уедет, и она сможет сделать все, что пожелает. И сделаю, думала она, не имея хоть сколько-нибудь ясного представления о том, чего бы ей пожелать.

Он вышел из отеля с видом настолько явно и недвусмысленно безучастным, что она сразу поняла: он добился, чего хотел.

– Мне показали чулан над открытой сточной канавой, от которого я, естественно, отказался. Вместо этого я снял тебе огромный двухместный номер с видом на гавань – пойдем посмотрим.

– Но мне не нужен двухместный номер! – сказала она, пока тесный лифт, тяжело вздыхая, медленно полз вверх.

– Что за нелепость. Если живешь по принципу «иметь лишь самое необходимое», не получишь удовольствие ни на минуту. Сегодня к одиннадцати часам ты, возможно, еще порадуешься, что у тебя достаточно просторный номер… – он бросил взгляд на мальчишку-лифтера со зловеще невыразительным лицом, – чтобы любоваться из него грозой с кем-нибудь, кто не даст тебе испугаться.

– Приходится вступать в брак, чтобы обеспечить себе нерегулярную половую жизнь, – прошептал он ей на ухо, пока они шагали по темному коридору за мальчишкой.

В комнате, обращенной на юго-запад, было, само собой, темно. Мальчишка щелкнул выключателем, и комнату осветила мишурным блеском викторианская люстра, соответствующая плотному белому покрывалу на постели и влажному запаху чистого белья.

– За ту же цену, что и тот чулан. Кажется, краны не работают. Да. Из горячего течет холодная, из холодного – ничего. Так вот. Умойся, а потом сходим куда-нибудь выпить.

Он открыл задвижку и вышел на раскаленный балкон.

Ее разум достиг такого состояния непосредственности, когда поиски мыла всецело занимали его. Умывшись и уложив волосы, она обратила всю полноту этого поверхностного внимания на то, что им предстояло пить.

– Полчаса, – сказал он, когда они устроились за столиком внизу, под ее номером, и гаванью прямо перед ними.

Она ответила непонимающим взглядом.

– Через полчаса мне уходить.

– А-а! Да, конечно.

– Что будешь пить?

– Фино. – Она, казалось, наблюдала за людьми, которые толпились, и слонялись, и плевали, и глазели, и болтались на улице и пристани перед ними, но не видела их. Внезапно и с резкой горечью она вспомнила Париж с Конрадом, осознала, что он покидает ее и едет не куда-нибудь, а в Париж, и волна ревности окатила ее, такая бурная, что она утратила способность видеть и говорить. Сквозь тошнотворный туман слабости она услышала его возглас: «Вон там Томпсон!» – и к тому времени, как овладела собой, с ними за столиком уже сидел еще один мужчина. Услышав, как ее представляют ему, она улыбнулась. Принесли ее бренди, она выпила и слабо откинулась на спинку плетеного стула.

– …Только сегодня утром прибыл, – говорил мужчина.

– Самолетом? Что будете пить?

– Что мне нужно, так это виски с содовой. А вашей жене – еще коньяку, или что это было такое.

Он извлек из нагрудного кармана мятую пачку «Голд Флейк» и вежливо предложил ей.

– Курите такие?

– Нет, благодарю.

(Скучный человечишка: где, черт возьми, Конрад его выискал?)

В ожидании напитков он почесал затылок, затем старательно вытер его грязным шелковым платком в якорях.

– Я тут перегоняю судно для кое-кого, – объяснил он, запихивая платок в карман брюк. – Жарковато здесь, да? – Он выбрал кривую сигарету и вопросительно огляделся. – Можно побеспокоить вас насчет огонька?

– Какое судно? – оживился Флеминг: кажется, он всерьез заинтересовался, раздраженно отметила она.

– Бриксемский траулер. Переоснащенный, да еще как. Ободрали всего, тиком повсюду обшили, поставили роскошный алюминиевый грот, два новых комплекта парусов, сумасшедший движок, только этой весной собран, ванна, штук одиннадцать вымпелов и мартышка. Понадобился год на оснащение, теперь на верфи его бы даже не узнали – такой стал шикарный. Дельцы заигрались в моряков. Раньше у него была всего одна игра, а теперь помешался на «Брамблах». Он бы всю команду заставил играть в футбол вокруг него, если бы нашелся хоть какой-нибудь противник.

Незажженная сигарета, которая на протяжении всей этой речи свисала у него изо рта, теперь вяло плюхнулась на стол. Он подобрал ее, вытащил несколько выбившихся табачных обрезков и сплющил большим пальцем кончик.

– Оставите его здесь? – спросил Флеминг.

– Не, порт назначения у меня Канны. Но я иду с опережением. Думал поболтаться здесь пару дней. Закупить бананов для мартышки. – Он обернулся к спинке своего стула и спросил: – Pouvez-vous m’obliger avec une lumière? – Какой-то француз улыбнулся устало и пренебрежительно и протянул ему спичечный коробок. – Merci beaucoup[12]12
  Огоньком не обяжете? Большое спасибо (фр.).


[Закрыть]. Давненько уже не говорил по-таковски. Но объясниться всегда сумею. – Он наконец закурил, его сигарета наконец-то перестала быть исключительно мусором, на котором начала болезненно зацикливаться миссис Флеминг. Он сам совсем как мартышка, думала она, английская мартышка, если в этих словах нет слишком явного логического противоречия. Движения у него были мелкие, нестесненные, как у животного; он всецело сосредотачивался на сигарете, на спичечном коробке, на вытирании пота с затылка платком. Говорил все, что приходило в голову, в тот же момент как оно приходило, а когда ему было нечего сказать, наблюдал за собеседниками со спокойным детским любопытством, которое казалось почти осязаемым, – «какие цвета вы носите? Вам так же жарко, как мне?» – и ничего более сложного. В остальном он был щуплым, очень загорелым и казался каким-то шерстяным.

Ему пришла в голову новая мысль.

– Знаете, что? – спросил он. – Почему бы вам не прийти и не посмотреть на мое судно?

– Увы, я прямо сейчас уезжаю.

– Ему надо успеть на самолет, – стараясь выглядеть вежливой, добавила она. После второго выпитого фина ей заметно полегчало.

– Вот досада! – Казалось, он всерьез расстроился. Старательно опустошив свой стакан, он повернулся к ней: – Полагаю, вы ведь не захотите на него поглядеть? Судно в самом деле прелесть… – добавил он с рьяным дружелюбием, словно если бы судно не было таким прелестным, ему и в голову не пришло бы приглашать посмотреть на него.