Текст книги "В перспективе"

Одеваясь, она думала о том, что по прошествии двадцати трех лет едва ли могла бы рассчитывать, что мужа влечет к ней – даже если бы оставалась такой же желанной, какой, как она знала, была двадцать три года назад: было бы и впрямь удивительно, если бы после двадцати трех лет в ее разуме еще остались уголки, которые он если не освоил полностью, то проигнорировал, поскольку не одобрил их; о том, что ее достижения в то время носили сумеречный характер и, следовательно, были незаметны – не было ни внезапной вспышки, ни солнечного сияния успеха в ее способности вести хозяйство в двух домах и растить двоих детей, прихорашиваться и украшать все, что ее окружало; о том, что проницательное замечание мистера Кэррола о том, что надо бежать очень быстро, чтобы оставаться на одном и том же месте, применимо в том числе и к браку, но и это достижение, естественно, ни к чему не приводит; и о том, что, следовательно, бесполезно ожидать, что все тот же мужчина в будущем проведет хотя бы еще день в ее стареющем и давно знакомом обществе.

Она позавтракала и проводила Джулиана. Пришла открытка от Лейлы Толбэт, которую, по ее словам, она написала давным-давно и все забывала отправить, – Лейла звала ее этим вечером на коктейль. Миссис Флеминг отметила, что пригласили ее одну, и задумалась, давно ли продолжается такое и известно ли Лейле, что отныне именно так надлежит приглашать ее в гости. Шторы на окнах квартиры Дейрдре были все еще задернуты. Дороти злилась из-за чешуйниц, преспокойно извивающихся по всему цокольному этажу. Эти своеобразные существа появлялись откуда ни возьмись через неопределенные промежутки времени, приводя в бешенство Дороти и радуя ее кота, десятками убивавшего их с бесстрастным рвением, в котором ощущалось нечто восточное.

Миссис Флеминг договорилась насчет умерщвления чешуйниц и направилась на самый верхний этаж дома, которым владели Джулиан и Дейрдре. На протяжении двух часов она разбирала залежи детских, школьных и подростковых вещей дочери. Обнаружились, в частности, такие предметы, как одноглазое и бесформенное существо по имени Стрикленд (ей вспомнилось, как Дейрдре загорелось самой сменить имя на Стрикленд); альбом, половину листов в котором занимали засушенные полевые цветы; баночки с зеленой пылью (наследие тех дней, когда Дейрдре азартно делала крем для лица из яичных белков и продавала его доверчивым и прыщавым школьным знакомым); письмо от довольно-таки противного мальчишки, который жил по другую сторону сквера, – в письме говорилось, что он уже собрал достаточно бечевки, чтобы привязать ее к какому-нибудь дереву в Кенсингтонских садах; футляр для расчески и щетки для волос с вышитыми красным и зеленым инициалами миссис Флеминг – незаконченными, с торчащей в ткани ржавой иголкой; четыре дневника – к счастью, недописанных (она прочла лишь первые фразы из каждого: «Элизабет Томкинсон всегда будет моей самой лучшей и ближайшей подругой», «Боюсь, я гораздо впечатлительнее всех людей, кого я знаю»), и так далее. Миссис Флеминг выбросила их. Были еще бесчисленные коробки с одеждой, недовязанными кофточками, недонизанными бусами, футлярчиками из-под губной помады и театральными программками. Их, считала она, Дейрдре должна разобрать сама. Почти все содержимое коробок было либо частично сломано, либо незакончено. Когда она добралась до джимханово-балетного[6]6
  Джимхана – конный спорт, состоящий из гонок и игр на время.


[Закрыть] периода в жизни Дейрдре, внезапно явилась Дороти с чашкой теплого бурого чая – знаком прощения и заботы, и миссис Флеминг поняла, что обязана выпить его до дна. Дороти считала, что людям должно хотеться чаю, а если они отказываются, значит, не понимают своего счастья, и стало быть, им так худо, что чай нужен им, как никогда. И теперь она стояла над миссис Флеминг, повторяя все, что уже говорила ей насчет чешуйниц, чтобы показать – она больше не сердится, но чешуйницы были важной причиной для негодования два часа назад. Кот Дороти, неизменно сопровождавший ее якобы из-за привязанности, но на самом деле, как думала миссис Флеминг, с подсознательным желанием подставить ей подножку, уютно устроился вздремнуть в шляпной картонке поверх Джона Гилгуда и каких-то щипцов для завивки.

– Я оставлю вам моего мальчика, – сказала Дороти, делая вид, будто обладает хоть какой-то властью над ним, и удалилась.

Миссис Флеминг медленно пила чай, давая возможность другой стороне ее разума развить сложную (и, как она втайне считала, более убедительную) точку зрения. Почему кто-то должен выбрать тебя либо в расцвете лет, либо, хуже того, еще до достижения этого расцвета, кроить по шаблону, долгие годы сковывать и ограничивать тебя до тех пор, пока ты не принесешь в жертву свои изначальные представления и не станешь наполняться равнодушием, если в конечном итоге ты все равно окажешься ошибкой и останешься в одиночестве? Было слишком поздно оплакивать намерения, которые у нее тайно имелись когда-то в отношении самой себя, – ее любили, касались, приспосабливали, подавляли, ограждали и игнорировали до тех пор, пока даже радость, которую ей доставляли обои, презираемые мужем, не приобрела характерную окраску только потому, что он их презирал. Даже те немногие случаи, когда она считала, что отстояла свои права, являлись прямым следствием ее связи с ним. Трудоемкость взаимоотношений вдруг ужаснула ее: казалось, в свои сорок три года она не в состоянии в равной мере нести за них ответственность. Это фатально, думала она, – взрослеть рядом с кем-то: приходится оставаться молодой для них или начнешь стареть. Я не была взрослой, когда вышла замуж, я была лишь немногим старше Дейрдре – не такой, как она, но лишь немногим старше. Сейчас я бы со всем справилась, если бы только могла начать с самого начала: трудность в том, что это финал ситуации, за которую я так неудачно взялась.

Дороти укоризненным тоном сообщила, что звонит мисс Джун. Миссис Флеминг, которая слышала звонок, извинилась, сказав, что не слышала, и спустилась поговорить с будущей невесткой.

Несмотря на то что Джун посвящала телефону немалую часть своей жизни, она пользовалась им как инструментом для общения скорее с общими, нежели с конкретными целями. И эта ее привычка была одной из самых утомительных для тех, кто недолюбливал телефоны: миссис Флеминг, ранее не сталкивавшаяся с ней, теперь была ввергнута в поток бессвязной болтовни – извинений за еще не написанное благодарственное письмо после вчерашнего ужина, предположений насчет предстоящей свадьбы и даже краткого отчета о язвочках в ушах у Ангуса. Из всего услышанного миссис Флеминг выловила известие о том, что сегодня днем Джун намерена побывать в новой квартире, где требуется принять окончательные решения касательно отделки, что Джулиан не может или не горит желанием сопровождать ее, что по поводу розовой или кремовой краски они так и не пришли к единому мнению и что в любом случае Джун кажется, что она не в состоянии одна выбрать или розовый цвет, или кремовый. И поскольку миссис Флеминг еще не видела эту квартиру, Джун подумала, что она, возможно, не занята днем, захочет взглянуть и дать ей совет. Будет ужасно, если она, Джун, сама пойдет и выберет не тот розовый или кремовый оттенок. Миссис Флеминг приняла на себя эту гнетущую эстетическую ответственность, размышляя, сколько лет назад она с жаром убеждала бы Джун смелее пользоваться цветом и радоваться ему.

Во время второго завтрака позвонила какая-то женщина – в слезах, с венским акцентом – и спросила мистера Флеминга. Услышав, что его нет дома, она разразилась каким-то трагическим немецким восклицанием, осеклась и повесила трубку.

На встречу в новой квартире миссис Флеминг прибыла раньше Джун.

На четвертый этаж можно было подняться в лифте, напоминающем дупло в зубе и создающем атмосферу душного дискомфорта, которая, как ей казалось, станет нестерпимой, если она прикоснется к нему. И она поднялась по лестнице, потом позвонила в дверь и, стоя на сквозняке в полутьме оттенка рвоты, мысленно добавила непунктуальность к списку того, что ей известно о Джун.

Явилась запыхавшаяся Джун – в розовом шерстяном платье и цигейковом жакете, коротковатом ей. Роясь в сумке в поисках ключа, она извинялась и оправдывалась сбивчиво и смущенно. Она смутно рассчитывала успокоить миссис Флеминг и польстить ей этой затеей с осмотром квартиры, но планы расстроились: ей не удалось, как выразилась бы ее мать, «завоевать доверие миссис Флеминг», или ее одобрение, или что-нибудь в этом роде. Ее мать вечно твердила: «Ох, Джун, да не будь же ты настолько глупой!» – и вот теперь, когда она меньше всего этого хотела, она и впрямь вела себя чрезвычайно глупо – ну наконец-то ключ, хвала небесам, – но к тому времени она так разнервничалась, что не смогла повернуть его в замке.

Миссис Флеминг, помня о сцене во время чаепития с миссис Стокер и терзаясь угрызениями совести за выводы, сделанные до прибытия Джун, сама отперла дверь, и они вошли в квартиру.

Она была тесной, она была унылой, она была неожиданно темной. Три ее комнаты спроектировали так, что любая хоть сколько-нибудь пригодная для использования мебель неизбежно загромоздила бы их или смехотворно исказила их пропорции. Пожалуй, думала миссис Флеминг, здесь был бы обеспечен сносный комфорт людям ростом не выше четырех футов. Однако она утруждала себя поиском достоинств квартиры ради Джун, которая, в свою очередь, указывала на все недостатки, какие только могла вообразить: они были и разнообразны, и неожиданны – тем, что остались незамеченными для миссис Флеминг, игла вкуса которой застряла в канве практических соображений Джун. Обе они так старались проявить любезность.

Тщательно осмотрев грязные и почти пустые комнаты, они нерешительно пристроились на строительных козлах, оставленных малярами в спальне, и Джун достала разноцветные образцы клеевой и прочей краски. Они начинались с оттенков, которые пригодились бы для нитей пастельных деревянных бус, озадачивающих такое множество младенцев, продолжались гаммой равнодушно-бодрых, наводящих на мысли о сладостях из мелких деревень, и заканчивались монументально-тусклыми – грандиозным оливковым, болотным, влажно-шоколадным, с которыми приходится мириться в таком обилии учреждений. Выбор, как сказала Джун, слишком уж велик – хотя, честно говоря, вряд ли кто-то способен жить в окружении стольких оттенков. Миссис Флеминг предложила посмешивать цвета и подобрать наиболее подходящий, но Джун, явно напуганная этой мыслью, ответила, что времени на это нет: мастера должны приступить к покраске завтра же утром, чтобы отделку успели закончить к их возвращению из Парижа.

В последовавшем молчании Джун перебирала неприятные своей возможностью розовые образцы, и миссис Флеминг заметила, что у нее красивые ногти. Наконец, когда паузу так и не прервал сделанный выбор, миссис Флеминг убедилась, что порыв, благодаря которому она сочла ногти Джун красивыми, угас, и похвалила их вслух.

Джун густо покраснела и уронила картонку с образцами на пол.

– Ой, на самом деле вовсе нет. В смысле, Джулиан их даже не замечает.

– А я уверена, что замечает. – Миссис Флеминг выяснила, что ногти могли иметь символическое значение и что Джун внезапно пришла в голову мысль о том, что Джулиан не замечает их красоту, а эта мысль потянула за собой череду других подобных упущений. Своим замечанием она хотела подбодрить собеседницу, но сразу же пришла в замешательство.

Джун спустилась с козел, чтобы подобрать картонку, отлетевшую в сторону по грязному паркету. И теперь вдруг съежилась на корточках, завертела картонку в руках, не глядя на миссис Флеминг.

– Иногда мне кажется, – заговорила она, пытаясь придать убедительность внезапной панике видимостью привычки, – только иногда, не всегда, конечно, что ему следовало бы замечать такие вещи – ну, то, что он считает… – картонка упала ей на колени. – В смысле, люди же всегда замечают в других что-нибудь плохое, правильно? Даже если ничего не говорят, замечают-то они всё. И если, когда люди женятся, они не замечают ничего хорошего – то есть даже в самом начале, – тогда они просто к этому привыкают и замечают уже только плохое. Вот это и беспокоит меня довольно давно, – нерешительно закончила она, только что обнаружив причину своей тревоги.

Крайне осторожно пробуя почву, миссис Флеминг отозвалась:

– Люди очень редко говорят обо всем, что чувствуют.

– Но как же тогда узнать, чувствуют ли они хоть что-нибудь?

– Джулиан хочет жениться на тебе. Это ты знаешь.

– Я не верю, что он в самом деле хочет! Не верю, что он вообще хочет меня! На моем месте мог быть кто угодно и на его месте тоже. Это же… ужас! – Слез в ее глазах было столько, что казалось удивительным, как они до сих пор не пролились.

Миссис Флеминг, которая не смела пошевелиться, чтобы по неосторожности не выбить Джун из колеи окончательно, сидела молча.

– Люди не… я думала, когда двое женятся, они безумно счастливы. Как будто открыли нечто… ну, знаете, чудесное, и я думала, что в этом вся суть: как самый конец книг, не просто что-нибудь очередное, что делаешь в жизни, вот только с Джулианом, по-моему, это не так.

– Ваш брак еще даже не начался: это худшее, что только…

Но Джун вдруг обернулась к ней, как существо, которое побуждают защищаться все его инстинкты; это изможденное и затравленное лицо разом пресекло все громкие фразы, какими пользуется зрелость, пристыдило миссис Флеминг и помешало ей продолжать в том же духе.

– Я нисколько не умна и не интересна. Я не красива и даже не особенно симпатична. Все это я вижу совершенно ясно. И не понимаю, зачем ему хотеть жениться на мне. – Она обнаружила, что ей трудно говорить: медленный и мучительный румянец расползался, казалось, по всему ее телу, и она впервые в жизни видела все больше и больше самой себя. – Но, если он правда хочет на мне жениться, должна же у него быть хотя бы одна конкретная причина? А если я не кажусь ему особенной ни в каком отношении, я навсегда такой и останусь, ведь так? И никто не найдет во мне ничего особенного, потому что его там не будет. Он… он как будто ничего не ждет… и мама говорит, что я скучная, так что я боюсь… боюсь, – повторила она, и слеза капнула на картонку с образцами краски. Слезы она с неожиданной самоуверенностью оставила без внимания.

Распознав откровенность, миссис Флеминг нашла прибежище в любопытстве.

– А ты объясняла Джулиану, почему хочешь выйти за него?

– Я? – Кажется, она действительно удивилась. – Я… я думала, что могла бы… ну, готовить и все такое. Заботиться о нем, ну, вы понимаете. Речь не о какой-то части, не о той части нашей жизни, которую мы ведем порознь. Речь о… жизни вместе, не его работе или этой квартире, а о том, как мы живем. Я не имею в виду постель, конечно, – поспешно добавила она, и миссис Флеминг поняла, что это правда – что эта сторона выглядела так, будто образуется сама собой, такая загадочная и далекая, настолько непредсказуемая, что для Джун она не имела смысла.

Что тут было ответить? Что они подобны двум людям на необитаемом острове, понимающим, что пища им необходима, и, следовательно, готовым поедать ягоды, в равной степени способные поддержать их силы или отравить? Но они не на необитаемом острове. Миссис Флеминг думала, что Джун, пожалуй, трогательная и жалкая разновидность принцессы, вынужденной спать, пока кто-нибудь не соизволит найти ее, а потом разбудить поцелуем. Но достоинство принцессы охранял заколдованный лес с колючими кустами, а у Джун такой охраны не было: глупая мать не предусмотрела для нее ничего, кроме брака, и, следовательно, оставила ее без какой-либо цели или интереса в бесплодной пустоши, где к ней мог приблизиться кто угодно и где она не была достижением, потому что могла достаться даже самому равнодушному. Но настолько ли равнодушен Джулиан? Неужели я была такой бестолковой матерью, что любой дом показался бы предпочтительнее моего? Однако Джулиан был волен жить, где выберет сам, и явно выбрал Джун. Это сумасбродство, каким оно ей сейчас представлялось, похоже, не было облагорожено ни единой искрой романтики, влечения или лихости и казалось не чем иным, по словам Джун, как просто очередным делом, которым эти двое занялись в жизни. За этим поступком, по всей видимости, не крылось никаких причин, впереди – никаких намерений, они просто дрейфовали в вакууме социальных связей настолько близко один к другому, насколько позволял этот вакуум, с теми последствиями, которых предположительно ожидало от них общество.

Глядя на Джун (та хмурилась в попытках сдержать слезы, которые, казалось, теперь составляли саму структуру ее лица), миссис Флеминг гадала, чего, скажите на милость, ждут от кого-либо из них. Принципиальная никчемность ситуации озадачивала ее, но близость к Джулиану, а теперь и к Джун удерживала ее от объективной критики. Воистину, «что за мастерское создание – человек»[7]7
  «Гамлет», акт II, сцена 2-я (пер. М. Лозинского).


[Закрыть] – но невозможно критиковать ни одно мастерское создание, которому не симпатизируешь, а в данном случае все, что ей оставалось, – осуждать их брак, не предлагая ничего взамен, по крайней мере не предлагая Джун. Однако делать было нечего, и она очень нерешительно предположила, что ввиду неуверенности Джун в чувствах Джулиана и даже, рискнула добавить миссис Флеминг, чувств самой Джун ко всему происходящему, было бы, пожалуй, разумно отложить свадьбу до… Но тут выражение лица Джун помешало ей высказаться: вид у нее был таким, словно кто-то попытался отнять у нее игрушку, которой она ужасно боялась.

– О нет! – воскликнула она, и потом: – Все ведь условлено! Я совсем не то хотела… – Она поднялась и направилась к окну.

– Вы наверняка считаете меня страшно глупой, – спустя минуту сказала она, и у миссис Флеминг упало сердце.

– Нет, я так не считаю, нисколько.

– Наговорила таких ужасных вещей. Ведь вы же мать Джулиана.

Как будто миссис Флеминг умышленно скрывала этот факт.

Некоторое время миссис Флеминг раздумывала, не ответить ли, что да, в самом деле, и поэтому ее тревоги оправданны, но, прежде чем успела мысленно сформулировать эту фразу, поняла, как опасно высказываться в таком ключе. Брак все равно будет заключен, а Джун просто придет к убеждению, что ее свекровь настроена против него. Миссис Флеминг могла бы поговорить с Джулианом – перспектива, наполнившая ее усталой тревогой, поскольку подобных попыток она не предпринимала с вечера накануне его поступления в частную подготовительную школу, – но здесь и сейчас ей поневоле пришлось вернуться к громким фразам. Она поднялась.

– Ничего страшного, – произнесла она. – Всех утомляет помолвка. Помню, у меня было такое же чувство.

Джун с сомнением взглянула на нее, но миссис Флеминг сохраняла на лице выражение благожелательной непроницаемости, низводившее недавние откровения Джун к слегка (однако по вполне понятным причинам) разыгравшимся нервам.

Оставалось только выбрать – розовый или кремовый. Джун, которая явно утвердилась в своем мнении, предпочла кремовую гостиную и розовую спальню. «Это компромисс!» – воскликнула она, будто представляя миссис Флеминг своеобразное достижение.

Для свекрови она проявляет удивительное понимание, думала Джун, с облегчением вздохнув в такси. Ей стало гораздо лучше: да уж, как будто миновала гроза, или она сдала школьный экзамен, или расставила цветы в вазах, а кто-то спросил, не мама ли это сделала (у мамы получались абсолютно дивные букеты).

Миссис Флеминг, успешно уклонившись от поездки на такси вместе с Джун, вернулась на Кэмпден-Хилл-сквер, с ужасом и отвращением продолжая мысленно твердить: «У меня таких чувств не возникало. Я никогда так не считала. Не считала: нет, не считала».

6

Насколько могла судить миссис Флеминг, вечеринки с коктейлями у Лейлы Толбэт имели одно отличие от всех прочих. За считаными исключениями их посещали люди, которые никогда прежде не встречались в ее доме и которые, как показывал опыт, больше никогда не встретятся. Миссис Флеминг, посещавшая приемы на Пелэм-Кресент без малого двадцать лет, к этому времени перебрала всю гамму догадок: полагала, что Лейла устраивает вечеринки ежедневно, и гадала, как она ухитряется заводить столько друзей; однажды, перед тем как она свалилась с сильным гриппом, ее посетило патологическое предположение, что на самом деле это все те же люди, которых она не в состоянии узнать или вспомнить; она обдумывала статистические данные по гостям, заявляющимся на коктейли незваными, – но во всех этих размышлениях и многих других, слишком досужих, чтобы учитывать их, ни разу так и не пришла к хоть сколько-нибудь удовлетворительным выводам. Что особенно интриговало ее, так это загадочная степень близости с хозяйкой, совершенно одинаковая, казалось, для всех гостей, прибывающих непрерывным потоком: невозможно было определить, знают они друг друга двадцать лет или познакомились не далее как на прошлой неделе. Порой миссис Флеминг думалось, что гости прекрасно знали Лейлу двадцать лет назад – возможно, в детстве играли вместе, но потом она сообразила, что даже Лейле было бы не под силу сначала играть с таким множеством настолько разных людей (имеющих мало общего, если не считать знакомства с хозяйкой), а затем снова собрать их у себя. В отдельных случаях можно было заметить конкретные профессиональные или культурные подтексты; например, появление на вечеринках врачей, когда Лейла была социальным работником в больнице и много играла в гольф, или архитекторов, когда после смерти мужа она чуть не построила дом на острове Уайт (чтобы, по замечанию мистера Флеминга, благопристойнее скрывать, что не скорбит). Как правило, находился мужчина, удовлетворенная обособленность которого от остальных и безликость в сочетании с явной осведомленностью о содержимом бара выдавали в нем заинтересованным и наблюдательным гостям очередного любовника Лейлы. Сама Лейла неизменно называла каждого такого мужчину «дорогой», кем бы он ни был, и никогда ни с кем его не знакомила. Он перемещался по комнате, окутанный флером анонимности, всегда знал, где находится что угодно – от ангостуры до уборной, и редко бывал одним и тем же мужчиной на разных вечеринках, что озадачивало наблюдателей – впрочем, они могли утешаться, вслух обсуждая тот факт, что на одной и той же вечеринке Лейла никогда не называла двух разных людей «дорогими».

Когда миссис Флеминг прибыла, собрался уже с десяток гостей, из которых она знала только одну, поскольку та неопределенно маячила на фоне жизни Лейлы, – яркую, тонкую и жилистую женщину, иссушенную загаром и похожую с ее сухими обесцвеченными волосами на постаревшую четырнадцатилетнюю девочку, хотя она сама как-то рассказала миссис Флеминг, что у нее было двое мужей и четверо детей.

Профессиональным подтекстом данной вечеринки казалось администрирование того или иного рода в области культуры: гостей представляли друг другу как мистера Гордиона, художника, который сейчас занят организацией выставки «Морские раковины Британии» в рамках фестиваля[8]8
  «Фестиваль Британии» – ряд национальных выставок, прошедших летом 1951 года по всей Великобритании.


[Закрыть], или же как мистера Уайта, который в войну возглавлял печатные органы Министерств благосостояния и социального обеспечения, после войны был секретарем Ассоциации по предотвращению внутренней тревожности, а теперь на него возложена деликатная задача разработки тонны пластмассовых тропических рыбок, которых предстоит сбрасывать с самолетов в искусственные озера общественных парков на церемонии открытия фестиваля.

Миссис Флеминг, познакомившись с четырьмя гостями, увлеченно обсуждающими эти и прочие виды деятельности, отказавшись от трех сигарет и приняв бокал «Тио Пепе» от желтовато-бледного невысокого мужчины, анонимности которого, если уж на то пошло, способствовала мягкая рыжеватая бородка, очутилась сидящей в пухлом кресле, на одном подлокотнике которого пристроилась жилистая подруга Лейлы.

– Но я же целую вечность не ездила на велосипеде! – восклицала она, забрасывая одну худую миниатюрную ножку на другую и пылко уставившись в лицо корпулентному мужчине в галстуке-бабочке и полосатых брюках, который хохотнул каким-то развратным баритоном и отозвался:

– Обязательно попробуйте, дорогая моя Эсме, обязательно.

Гости продолжали прибывать, Лейла пресекла решительную попытку рыжеватой бородки предложить миссис Флеминг четвертую сигарету:

– Она не курит, дорогой. Проверь, все ли американские орехи удалось открыть няне.

Какой-то человек, стоящий в одиночестве у камина, резким жестом бросил в огонь наполовину выкуренную сигарету. Этот жест привлек внимание миссис Флеминг, внезапно напомнив ей Дейрдре после ужина два дня назад. Вот оно, вдруг поняла она, – начало всех последующих откровений: первый признак стресса Дейрдре, который даже тогда почти ничего не значил. А теперь сигарета, выброшенная недокуренной, наполнилась для нее личным смыслом, и это означает, подумала она, что в комнате, где собрались примерно пятнадцать человек, личный смысл содержится в таких количествах, что способен свести Провидение с ума…

Лейла прервала ход ее мыслей, подведя только что прибывшую молодую пару по фамилии Фенвик.

– Они как раз подыскивают дом и в восторге от Кэмпден-Хилла.

Миссис Флеминг и опомниться не успела, как пустилась в дискуссию о домах в этом районе. Фенвики недавно поженились и часто упоминали об этом. Казалось, только в этом они были уверены, поскольку явно ощущаемая ими необходимость заменять «мы» на «я» вгоняла обоих в такую робость, нерешительность и неловкость, что их планы и требования сводились к вечным компромиссам. Миссис Флеминг вежливо перебрасывалась с ними репликами, считая, что им было бы гораздо лучше одним вместе или одним порознь, пока они не научатся быть вместе в присутствии других людей; самой себе она все больше казалась социальным работником, пока появление двенадцатилетней дочери Лейлы не стало милосердным избавлением.

Всякий раз убеждаясь в том, насколько непривлекательна Морин, миссис Флеминг только диву давалась: девочка выглядела как свинка, разряженная в платье из магазина модной детской одежды, но ее репертуар непривлекательности был значительно обширнее, чем у любой свиньи. Она стояла перед миссис Флеминг, враждебная и с выпяченным животом.

– Какие противные сережки, – заявила она, – прямо как птичьи какашки… дай мне вот этого.

Миссис Флеминг удостоила ее своим знаменитым стеклянным взглядом, который приберегала для омерзительных детей, и не ответила, но молодой мистер Фенвик со слабой улыбкой сказал:

– Это вредно маленьким девочкам.

– Да ладно, дай немножко. А то опьянеешь, если выпьешь все сама. Или оливку дай.

Мистер Фенвик отдал ей оливку, желая показать жене, как хорошо он умеет ладить с детьми. Морин выплюнула косточку в его бокал.

– Как будто у тебя в бокале крысиная какашка. Ты что, не заметил, что у тебя крысиная какашка в бокале плавает?

Довольная своей выходкой, она продолжила обход комнаты, клянча у гостей оливки и вытворяя с ними все то же самое. Фенвики переглянулись со сдержанными улыбками и пробормотали что-то про трудный возраст.

– Абсурд! – неожиданно для самой себя произнесла миссис Флеминг так отчетливо, перекрывая гул разговоров, что в смущении отвернулась от Фенвиков и встретилась взглядом с человеком, стоящим у камина. Некоторое время он смотрел на нее с пытливым интересом: ей показалось, что он услышал ее возглас и ощутил неопределенное желание узнать, что она сочла откровенно абсурдным, но потом кто-то сдвинулся с места и заслонил его.

Фенвики отошли; вокруг нее продолжались культурно-административные разговоры, и она чувствовала себя изолированной среди этого шума.

– Красота этого замысла в целом – в том, что его можно осуществить полностью в бумаге.

В ответ одобрительно загудели.

– Разумеется, с некоторой толикой пластмассы.

– Конечно.

– Конечно, возникли неувязки со страховщиками, но я сказал Брейтуэйту – знаете Брейтуэйта?

– Мы делали все эти плакаты по гигиене вместе.

– Ну конечно, знаете… так вот, я сказал Брейтуэйту: «Дружище, распределение по отделам – это работа вашего отдела. Не моего». В смысле отдела. То есть нельзя же вечно связывать кого-то по рукам и ногам в таких вопросах, как выбор материалов, только потому, что другой отдел не в состоянии передать полномочия. А для чего тогда Брейтуэйт? Ну, то есть все мы знаем, что он славный малый, увлеченный, добросовестный и так далее, но он же ничего не делегирует. Не знаю, заметили ли вы это по работе с гигиеной. Он старается все сделать сам. И всех выводит из себя – в конце концов, ему и не полагается что-либо знать.

– Боже правый, нет!

Оба снисходительно улыбнулись, а рыжеватая бородка подлил им в бокалы.

– В этом и состоит обаяние больших городов. Там гуляют туда-сюда всю ночь, в буквальном смысле всю, под окнами, так что глаз не сомкнешь. В постель вообще не ложатся.

– Моя дорогая Эсме!

Она оживленно засмеялась, вставляя сигарету в мундштук.

– Обожаю Испанию. Каждый ее дюйм.

Миссис Флеминг приняла второй бокал хереса. Вокруг не было никого, с кем ей хотелось бы поговорить: наоборот, в комнате оказалось больше, чем обычно, людей, с которыми она предпочла бы не знакомиться, но едва ли можно было и дальше сидеть в самом уютном кресле и пить в молчании, которое Лейла наверняка заметит и нарушит так некстати. Пожалуй, стоит вернуться домой и поговорить с Джулианом. Она посмотрела на свой херес. В этот момент раздался громкий стук, звон разбитого стекла и вопль Морин. Все обернулись в сторону камина. Двое гостей поднимали с пола Морин, которая выла и кричала: «Он мне подножку подставил. Скотина! Ты мне подножку подставил!»

Лейла сразу же увела ее с разбитым кровоточащим носом. В комнате словно посветлело, и миссис Флеминг увидела, как незнакомец, с которым встретилась взглядом, собирает осколки бокала с ковра, складывая их, кажется, на «Радио таймс». Только тогда она узнала его: это он бросил сигарету в камин. Закончив собирать осколки, он провел ладонью по ковру и медленно поднялся. Он был высок ростом и необычайно худ. Взяв пачку сигарет с каминной полки, он направился к миссис Флеминг.

– Вы курите?

– Нет, благодарю.

– Пьете?

– Я не курю, потому что пью. – Она указала на свой бокал.

– Мне надо присесть. – Он огляделся в поисках свободного стула, но такового не нашлось. Он взял тарелку с орехами и вазу с цветами со столика, отдал орехи ей, а цветы поставил на каминную полку. Потом отошел и вернулся с бокалом в руке.

– Вот и я тоже. Но вы, видимо, не любите орехи. Поставить их на пол?

– Ваши таланты в этой области на удивление полезны.

На это он устало улыбнулся и сказал:

– О да. Я никогда ничего не проливаю, я только ставлю подножки и избавляюсь от чего-нибудь.