Текст книги "Жены и дочери"

– Я, как вам известно, не сваха. Я не сватала даже собственных дочерей. Трудно представить, что я стану делать это для Клэр, – сказала она, томно откидываясь на спинку кресла.

– Ну, не такое уж это плохое дело. Мне начинает казаться, что она ничего не добьется как школьная директриса, хотя почему это так – я, ей-богу, не знаю. Она на редкость хорошенькая женщина для своего возраста, и то, что она жила в нашей семье и что вы так часто приглашаете ее к себе, должно пойти ей на пользу. Послушайте, миледи, а что вы думаете о Гибсоне? Он как раз подходящего возраста, вдовец, живет рядом с Тауэрс.

– Я только что вам сказала, что я не сваха, милорд. Я полагаю, что нам лучше ехать старой дорогой, – там люди в гостиницах знают нас.

И они заговорили о других вещах, не имеющих отношения к миссис Киркпатрик и ее перспективам – школьным и матримониальным.

Глава 9
Вдовец и вдова

Миссис Киркпатрик с радостью приняла приглашение леди Камнор. Это было то, на что она надеялась, но чего едва ли осмеливалась ожидать, поскольку полагала, что семья обосновалась в Лондоне на неопределенное время. Провести летние каникулы в Тауэрс можно было с приятностью и в роскоши, и, хотя она не принадлежала к числу людей, умеющих строить искусные планы и глядеть далеко вперед, она вполне осознавала, как повышают ее престиж и престиж ее школы рассказы о том, что она останавливалась у «дорогой леди Камнор» в Тауэрс. Поэтому она с радостью готовилась приехать к ее светлости семнадцатого августа. Ее гардероб не требовал больших забот, а если бы и потребовал, то у бедной дамы не нашлось бы денег для этой цели. Она была очень хорошенькой и грациозной, а это существенно помогает носить старые, потрепанные платья, и скорее пристрастие, чем глубина чувств, заставляло ее решительно предпочитать тонкие, блеклые оттенки лилового и серого, что с некоторой примесью черного создавало впечатление полутраура. Эти платья, которые были ей очень к лицу, она носила, как предполагалось, в память о мистере Киркпатрике, на самом же деле потому, что они были одновременно элегантны и практичны. Ее красивые волосы были того богатого каштанового оттенка, сквозь который почти никогда не пробивается седина, и, отчасти сознавая их красоту, а отчасти потому, что стирка капоров стоит очень дорого, она всегда ходила с непокрытой головой. В ее лице присутствовали яркие оттенки, которые обычно сопутствуют волосам, бывшим когда-то рыжими, и единственный ущерб, нанесенный ее коже прошедшими годами, заключался в том, что оттенки ее из тонких превратились в яркие и меньше изменялись под влиянием мимолетных чувств. Она больше уже не способна была краснеть так, как в восемнадцать лет, когда она гордилась тем, как вспыхивало румянцем ее лицо. Ее мягкие, большие, голубые глаза были не особенно выразительны и глубоки – быть может, из-за соломенного цвета ресниц. Фигура ее стала немного полнее, чем прежде, но движения оставались мягкими и гибкими. В целом она выглядела много моложе своего возраста, который приближался к сорока. У нее был чрезвычайно приятный голос, и она читала вслух хорошо и отчетливо, что очень нравилось леди Камнор. Вообще следует сказать, что по каким-то необъяснимым причинам леди Камнор была привязана к ней несравненно более, чем кто-либо иной из членов семьи, хотя все они до известной степени питали к ней расположение и находили приятным и полезным иметь в доме человека так хорошо знакомого со всеми их обычаями и привычками, всегда готового поговорить, когда требуется легкая, непритязательная беседа, всегда готового слушать, притом слушать с достаточным пониманием, если только предметом разговора не оказывается серьезная литература, наука, политика или экономика. О романах и стихах, путешествиях и слухах, сплетнях и подробностях частной жизни она могла делать именно такие замечания, каких ожидают от приятного собеседника. И у нее всегда хватало ума, чтобы, когда разговор заходил о незнакомых и малопонятных предметах, ограничиваться краткими выражениями удивления, восхищения или изумления, которые могут означать все, что угодно.

Это была очень приятная перемена для бедной и неудачливой школьной директрисы – оставить свой дом, заставленный ветхой, ободранной мебелью (доставшейся ей за сходную цену вместе с добрыми пожеланиями от ее предшественницы два-три года тому назад), где вид из окон мрачен, а все окружение убого, как часто бывает в закоулках провинциального городишки, и с ветерком прокатиться через Камнор-парк в роскошной карете, посланной встретить ее, и высадиться из кареты с твердой уверенностью, что вышколенные слуги позаботятся о ее чемоданах, о зонте от дождя, и зонтике от солнца, и плаще и что ей не надо нагружать себя всеми этими предметами, как пришлось нынешним утром, следуя за тачкой с багажом по пути к каретной конторе в Эшкомбе. Приятно было, миновав устланные толстыми коврами широкие и низкие ступени, войти в комнату миледи, прохладную и восхитительно свежую даже в этот знойный день, благоухающую благодаря огромным букетам свежих роз всех цветов и оттенков. На столе лежали два или три новых, неразрезанных романа, ежедневные газеты, журналы. Вместо стульев были кресла разнообразной формы, все обитые французским ситцем, на котором в точности изображались цветы из сада под окном. Ей была хорошо знакома спальня, называвшаяся ее спальней, куда ее вскоре препроводила горничная леди Камнор. Эта комната, по ее мнению, гораздо более походила на родной дом, чем то убогое место, что она покинула утром: для нее было естественно любить элегантные занавеси, гармоничные цвета, тонкое постельное белье, мягкие одеяния. Она опустилась в кресло у кровати и стала размышлять о своей судьбе примерно так:

«Казалось бы, какое простое дело – вот так украсить зеркало муслином и розовыми лентами; и как, однако, трудно сохранить все это в таком виде! Люди не знают, как это трудно, пока сами не попытаются, как попыталась я. Я вот так же убрала свое зеркало, когда только что приехала в Эшкомб, но муслин запачкался, розовые ленты выцвели, а заработать деньги на новые так трудно, а когда заработаешь, то не решаешься потратить их сразу. Все думаешь и думаешь, как бы ими лучше всего распорядиться; и вот – новое платье, или развлечение, или оранжерейный фрукт, или какая-нибудь элегантная вещица, которую сразу видят и замечают в гостиной, перевешивают, и… прощай, красиво убранное зеркало. А здесь деньги – как воздух, которым они дышат. Никто даже не спрашивает и не знает, сколько стоит стирка или почем ярд розовой ленты. Ах, все было бы совсем по-другому, если бы им приходилось, как мне, самим зарабатывать каждое пенни! Им бы тогда тоже пришлось подсчитывать, каким образом получить за грош наибольшее удовольствие. Неужели мне так всю жизнь и мучить себя работой ради денег? Это неестественно. Замужество – естественно, и тогда муж выполняет всю эту тяжелую работу, а жена сидит в своей гостиной как леди. Я так и делала, когда бедный Киркпатрик был жив. Увы! Грустное это дело – быть вдовой».

И как велик был контраст между обедами, которые она разделяла со своими ученицами в Эшкомбе – ломоть говядины, баранья нога, огромное блюдо картофеля, большой сдобный пудинг, – и элегантными трапезами с изящно приготовленными деликатесами, подаваемыми на старинном фарфоре Челси, которые сервировали на старинном фарфоре Челси для графа, графини и для нее в Камнор-Тауэрс! Конец этих каникул страшил ее так же, как какую-нибудь из ее учениц, сильнее прочих привязанную к родному дому. Но на этот раз до конца оставались еще недели, и Клэр, закрывая глаза на будущее, старалась сполна насладиться настоящим. Приятное, ровное течение летних дней было нарушено нездоровьем леди Камнор. Муж ее вернулся в Лондон, и они вдвоем с миссис Киркпатрик остались вести очень размеренный образ жизни, который в настоящее время отвечал желанию миледи. Несмотря на слабость и усталость, она приняла у себя в Тауэрс школьных опекунш достойно и умело, отдавая ясные распоряжения о том, что следует сделать, какими путями провести гостей, какие оранжереи посетить и когда гости должны вернуться к угощению. Сама она оставалась в комнатах в обществе нескольких дам, решивших, что жара слишком их утомит, и потому отклонивших предложение присоединиться к гостьям, оставленным на попечение миссис Киркпатрик, или к тем немногим избранным, которым лорд Камнор демонстрировал новые постройки на хозяйственном дворе.

Леди Камнор «с чрезвычайной снисходительностью», как выразились потом слушательницы, рассказывала им о домашнем устройстве своих замужних дочерей, планах относительно образования их детей и об их времяпрепровождении. Но усилие утомило ее, и, когда все посетительницы уехали, она, скорее всего, пошла бы прилечь и отдохнуть, если бы не сделанное мужем, по доброте душевной, неудачное замечание. Подойдя к ней и положив руку ей на плечо, он сказал:

– Боюсь, что вы очень устали, миледи.

Она мгновенно подобралась, выпрямилась и холодно ответила:

– Когда я устану, лорд Камнор, я скажу вам об этом.

И в течение всего оставшегося вечера ее усталость проявлялась в том, что она сидела чрезвычайно прямо, отклоняя все предложения более удобного кресла или скамеечки для ног и отвергая оскорбительное предположение, что всем им следовало бы лечь пораньше. И таким образом она продолжала вести себя все то время, пока лорд Камнор оставался в Тауэрс. Миссис Киркпатрик была совершенно этим обманута и продолжала уверять лорда Камнора, что никогда не видела, чтобы дорогая леди Камнор выглядела сильнее и бодрее. Но у него было любящее сердце, хоть и бестолковая голова, и, не умея назвать причину своей уверенности, он почти не сомневался, что его жена нездорова. Его последние слова, обращенные к Клэр, были:

– Для меня такое утешение, что я оставляю миледи с вами. Только не обманывайтесь ее поведением. Она не покажет, что больна, пока ей не станет так худо, что дальше невозможно терпеть. Посоветуйтесь с Брэдли (это была «собственная прислуга» леди Камнор, не любившей новомодного названия «горничная ее светлости»), – и на вашем месте, я послал бы за доктором Гибсоном – можете придумать любой предлог. – И тут возникшая у него в Лондоне мысль об уместности брака между этими двумя вновь пришла ему в голову, и он не удержался, чтобы не добавить: – Сделайте так, чтобы он приехал и повидался с вами. Он очень приятный человек. Лорд Холлингфорд говорит, что другого такого, как он, у нас здесь нет. Быть может, пока он говорит с вами, он будет наблюдать за миледи и поймет, не больна ли она на самом деле. И дайте мне знать, что он о ней скажет.

Но Клэр не меньше самого лорда Камнора трусила сделать что-то для леди Камнор без ее прямого распоряжения. Она знала, что если пошлет за Гибсоном без позволения, то может попасть в такую немилость, что ее никогда больше не пригласят в Тауэрс, а здешняя жизнь, пусть и монотонная, какой она могла казаться иным, в своей безмятежной роскоши, как раз соответствовала ее вкусу. Она в свою очередь попыталась переложить на Брэдли ту обязанность, которую лорд Камнор переложил на нее.

– Миссис Брэдли, – сказала она как-то, – у вас не вызывает беспокойства здоровье миледи? Лорду Камнору показалось, что она выглядит изможденной и больной.

– Право, миссис Киркпатрик, мне кажется, что миледи не по себе. Думается мне, что она нездорова, а спросите – почему? – не смогу объяснить, хоть до ночи спрашивайте.

– Как вы думаете, вы не смогли бы съездить по какому-нибудь делу в Холлингфорд, повидать там мистера Гибсона и попросить его заехать сюда на днях и навестить леди Камнор?

– Мне бы это моего места стоило, миссис Кирпатрик. Миледи до самого своего смертного часа, если Провидение сохранит ей рассудок, будет или поступать по-своему, или никак. Одна только мисс Харриет может с ней хоть как-то сладить, да и то не всегда.

– Ну что же, тогда остается надеяться, что ничего плохого с ней не происходит. Возможно, так оно и есть. Она говорит, что все хорошо, а кому знать, как не ей?

Но дня через два после того, как произошел этот разговор, леди Камнор поразила миссис Киркпатрик, внезапно сказав:

– Клэр, я хочу, чтобы вы написали записку мистеру Гибсону о том, что я хотела бы видеть его сегодня во второй половине дня. До сих пор я полагала, что он навестит меня сам. Ему следовало это сделать в знак уважения.

Мистер Гибсон был слишком занят своей работой, чтобы иметь время для чисто формальных визитов, хотя прекрасно понимал, что пренебрегает тем, что от него ожидается. Но район, который, можно сказать, находился в его медицинском ведении, был охвачен скверной разновидностью малярийной лихорадки, что целиком занимало все его время и мысли и часто заставляло радоваться тому, что Молли находится в стороне от всего этого, под тихой сенью Хэмли-Холла.

Его домашние «войны» не окончились, хотя он вынужден был на время отмести все недоразумения в сторону. Последней каплей, последней соломинкой стал визит экспромтом лорда Холлингфорда, которого он как-то повстречал в городе в первой половине дня. Им было о чем поговорить относительно некоего недавнего научного открытия, в подробностях которого лорд Холлингфорд был хорошо осведомлен, а мистер Гибсон оставался в неведении, однако проявлял к ним крайний интерес. В какой-то момент лорд Холлингфорд вдруг сказал:

– Гибсон, а не накормите ли вы меня чем-нибудь? Я ушел из дому после завтрака, в семь часов, и сейчас голоден как волк.

Мистер Гибсон был рад оказать гостеприимство человеку, к которому питал столько приязни и уважения, и он охотно повел лорда Холлингфорда к себе домой, к раннему семейному обеду. Но как раз в это время кухарка дулась по поводу увольнения Бетайи и потому сочла нужным быть непунктуальной и неряшливой. На место Бетайи пока еще никого не наняли, чтобы прислуживать за столом. И хотя мистер Гибсон знал, что хлеба с сыром, холодной говядины или какого-нибудь простейшего блюда было бы вполне достаточно для проголодавшегося лорда, он не мог их добиться ни к позднему завтраку, ни даже к раннему обеду, несмотря на все звонки на кухню и те проявления гнева, на которые он мог решиться, не рискуя причинить неловкость лорду Холлингфорду. Когда же наконец обед был подан, бедный хозяин ясно ощутил отсутствие порядка и едва ли не опрятности во всем, что его сопровождало: в плохо вымытых тарелках и тусклых стаканах, в скатерти – если не откровенно грязной, то несвежей, мятой и в росплесках, – и невольно сравнил все это с той утонченной элегантностью, с какой даже простой черный хлеб подавался в доме его гостя. Он не стал извиняться впрямую, но, прощаясь после обеда, сказал:

– Видите ли, у такого человека, как я, вдовца, с дочерью, которая не всегда может находиться при мне, нет обустроенного дома, который давал бы мне возможность распоряжаться тем немногим временем, что я провожу здесь.

Он ни словом не упомянул безрадостную трапезу, которую они только что закончили, хотя именно ее имел в виду. О том же думал и лорд Холлингфорд, когда ответил:

– Правда, истинная правда. Однако такой человек, как вы, должен быть свободен от всяких домашних забот. Вам нужна пара. Сколько лет мисс Гибсон?

– Семнадцать. Очень неудобный возраст для девушки без матери.

– Да, очень. У меня-то самого только мальчики, но с девочкой это должно быть очень трудно. Простите меня, Гибсон, мы ведь говорим как друзья. Вы никогда не думали о том, чтобы снова жениться? Это, конечно, было бы совсем не то, что первая женитьба, но, если бы вы нашли разумную, приятную женщину лет тридцати или около того, я, право, думаю, вам следовало бы жениться на ней, чтобы она вела ваш дом, и это избавило бы вас от неудобств и неприятностей. И кроме того, она могла бы дать вашей дочери то любящее руководство, которое, как мне кажется, необходимо всем девушкам в этом возрасте. Это деликатный предмет, но, я надеюсь, вы простите меня за то, что я говорю так откровенно.

Мистер Гибсон с тех пор не раз думал о данном ему совете, но это был тот случай, что называется «сперва поймай этого зайца». Где ему было взять «разумную, приятную женщину лет тридцати или около того»? Мисс Браунинг, мисс Фиби или мисс Гудинаф всяко не подходили. Среди его сельских пациентов было два резко различающихся между собой класса: фермеры, чьи дети были неутонченны и необразованны, и сквайры, чьи дочери сочли бы себя жестоко обиженными судьбой, если бы им пришлось идти замуж за сельского врача.

Но с первого же дня, когда мистер Гибсон нанес визит леди Камнор, он стал подумывать, что миссис Киркпатрик, быть может, и есть тот самый «заяц». Он ехал, отпустив поводья, и думал более о том, что ему известно о ней, чем о рецептах, которые нужно выписать, или о том, куда следует свернуть. Он помнил ее как очень хорошенькую мисс Клэр, гувернантку, у которой когда-то была скарлатина. Это было очень давно, когда еще жива была его жена; и, вспоминая, как давно это было, он не понимал, как миссис Киркпатрик может так молодо выглядеть. Потом он слышал, что она вышла замуж за викария, а на другой день (или ему так показалось – он не мог вспомнить, какой был перерыв между этими двумя известиями) услышал о том, что муж ее умер. Он знал, сам не ведая откуда, что с тех пор она побывала гувернанткой в нескольких семьях, но всегда оставалась любимицей семьи Камнор, к которым, вне зависимости от их ранга, он питал искреннее уважение. Года два тому назад он слышал, что она приняла на себя руководство школой в Эшкомбе, маленьком городке вблизи другого имения лорда Камнора в том же графстве. Поместье поблизости от Эшкомба было крупнее, чем то, что находилось рядом с Холлингфордом, но старый помещичий дом был далеко не таким роскошным жилищем, как Тауэрс, и потому был предоставлен мистеру Престону, управлявшему имением близ Эшкомба, как мистер Шипшенкс управлял имением у Холлингфорда. В помещичьем доме было несколько комнат, отведенных на случай редких приездов семьи, все остальные были отданы в пользование мистеру Престону, красивому молодому холостяку. Мистеру Гибсону было известно, что у миссис Киркпатрик есть ребенок, дочь, которой, должно быть, примерно столько же лет, сколько и Молли. Едва ли у нее имелась какая-либо собственность. Но сам он жил нерасточительно, и у него было несколько тысяч, удачно помещенных; к тому же его профессиональный доход был хорош и с каждым годом скорее возрастал, нежели убывал. Когда он дошел до этого пункта в своих размышлениях, то уже оказался у дома следующего пациента и на время отложил в сторону все мысли о браке и о миссис Киркпатрик. Еще раз в течение этого дня он вспомнил, не без некоторого удовольствия, о рассказанных Молли мелких подробностях, связанных с ее злополучной задержкой в Тауэрс: тогда ему показалось, что миссис Киркпатрик проявила большую доброту к его девочке. На этой стадии он временно отложил в сторону свои размышления.

Леди Камнор была нездорова, но не так больна, как ей самой представлялось во все те дни, когда окружающие не осмеливались послать за доктором. Для нее было великим облегчением, что теперь рядом мистер Гибсон, который решает за нее, что ей надо делать, что есть, что пить, чего избегать. Такие решения ab extra[23]23
  Со стороны (лат.).


[Закрыть] иногда приносят удивительное облегчение тем, кто привык все решать не только за себя, но и за других, и порой спад того напряжения, что несет в себе репутация непогрешимой мудрости, сильно способствует восстановлению здоровья. Миссис Киркпатрик втайне думала, что никогда еще ей не было так легко ладить с леди Камнор, и они с Брэдли не уставали петь хвалы мистеру Гибсону, который «так чудесно умеет обращаться с миледи».

Известия были должным образом отправлены милорду, но ему и дочерям было решительно запрещено приезжать. Леди Камнор желала быть бессильной и томной, слабой духом и телом, но не на глазах у семьи. Состояние ее было столь непривычно и ни на что прежнее не похоже, что она подсознательно опасалась утратить свой престиж, представ перед глазами семьи в таком положении. Иногда она сама писала сообщения о своем здоровье, порой поручала это Клэр, но всегда просматривала ее письма. Ответы, получаемые от дочерей, она обыкновенно читала сама, время от времени делясь некоторыми подробностями с «доброй Клэр». Однако всякий мог читать письма милорда. Можно было не опасаться, что какие-нибудь семейные секреты просочатся сквозь его размашистые, исполненные любви строчки. Но как-то раз миссис Киркпатрик попалась на глаза фраза из письма лорда Камнора, которое она читала вслух его жене; она заметила эту фразу прежде, чем дошла до нее в тексте, и если бы могла пропустить ее, а потом обдумать наедине, то охотно сделала бы это. Однако миледи была слишком приметлива. По ее мнению, Клэр была «доброе создание, но неумна»: на самом же деле она хоть и не всегда поспевала за обстоятельствами, но могла быть достаточно нещепетильна в использовании их.

– Читайте. Что вы остановились? Скверные новости об Агнес? Дайте мне письмо.

Леди Камнор негромко прочла вслух:

– «Как продвигаются дела у Клэр и Гибсона? Вы вот с презрением отнеслись к моему совету помочь в этом деле, а я все-таки думаю, что необременительное сватовство было бы очень приятным развлечением для вас теперь, когда вы заперты в четырех стенах. И, на мой взгляд, трудно представить себе более уместный брак». Ах! Как неловко, что вам попалась эта фраза, Клэр! – смеясь, сказала леди Камнор. – Не удивляюсь, что вы замолчали. Однако как вы меня напугали!

– Лорд Камнор так любит шутить! – сказала миссис Киркпатрик в некотором смятении, однако вполне признавая справедливость последних слов: «трудно представить себе более уместный брак».

Ей было интересно, что думает об этом леди Камнор. Лорд Камнор писал так, как будто подобная возможность действительно существует. Эта мысль была ей весьма приятна и вызвала на ее лице легкую улыбку, которая не гасла, пока она сидела подле заснувшей леди Камнор.