Текст книги "Жены и дочери"

Глава 8
На краю опасности

В четверг все обитатели спокойного загородного дома были до глубины души взбудоражены мыслью о предстоящем приезде Роджера. В течение двух-трех предшествовавших дней миссис Хэмли выглядела удрученной и не вполне здоровой; у сквайра было подавленное состояние духа без видимой на то причины. Они не сочли нужным сказать Молли, что имя Осборна оказалось едва ли не в конце списка сдававших выпускной экзамен по математике. Поэтому их гостья лишь догадывалась, что случилось что-то неладное, и надеялась, что приезд домой Роджера поправит все то, что было не под силу ее маленьким заботам и стараниям.

В четверг горничная извинилась перед ней за некоторую небрежность уборки в ее спальне, сказав, что была занята приведением в порядок комнат мистера Роджера. «Не то чтобы они и раньше не были в полном порядке, но госпожа желает, чтобы комнаты молодых джентльменов прибирали заново всякий раз перед их возвращением в родные пенаты. А будь это мистер Осборн, понадобилось бы наводить порядок во всем доме. Но конечно, ведь он же старший сын – оно, стало быть, так и положено». Молли позабавило это свидетельство почтения к правам наследования, но до некоторой степени она уже подчинилась семейному представлению о том, что для старшего сына все должно быть только самым лучшим. В глазах своего отца Осборн был представителем древнего рода Хэмли из Хэмли, будущим хозяином земли, которой они владели тысячу лет. Мать всей душой льнула к нему, потому что они были людьми одного склада – умственно и физически – и он носил имя ее семьи. Свою веру в него она внушила Молли, и, каким бы забавным ни показалось той рассуждение горничной, молоденькая гостья готова была, наряду со всеми, выказать феодальную верность наследнику – если бы он приехал. После второго завтрака миссис Хэмли пошла отдохнуть до приезда Роджера. Молли тоже удалилась в свою комнату, чувствуя, что ей будет лучше оставаться там до обеда и таким образом дать отцу и матери возможность встретиться с сыном наедине. Она взяла с собой рукописную книгу стихов, сочиненных Осборном Хэмли. Некоторые из них его мать не раз читала для своей молодой гостьи. Молли попросила разрешения переписать особенно полюбившиеся и занялась этим в часы летнего послеполуденного покоя, сидя у распахнутого окна, из которого открывался приятный вид, время от времени дремотно забываясь и глядя на сады и леса в дрожащем мареве зноя.

В доме стояла такая тишина, словно он был «рвом окруженное жилище», и жужжание мух в большом лестничном окне было самым громким звуком, а за стенами дома безмолвие нарушало лишь гудение пчел на цветочных клумбах под окном. Дальние голоса с лугов, где ворошили сено – аромат которого наплывал внезапной волной, не смешиваясь с запахом ближних роз и жимолости, – эти веселые, звонкие голоса заставляли Молли лишь глубже почувствовать стоящую вокруг тишину. Ее рука устала от непривычно долгого писания, она оставила свое занятие и только лениво пыталась заучить наизусть одно из стихотворений.

 
Я ветер спрашивал – ответа не дал он,
Лишь одинокий и печальный стон, –
 

повторяла она про себя, теряя в этих, ставших механическими, повторениях ощущение какого-либо смысла. Внезапно послышался стук захлопнутых ворот, захрустел сухой гравий под колесами, застучали на подъездной дороге лошадиные копыта, в доме зазвучал, ворвавшись в открытые окна, громкий, бодрый голос – в холле, в коридорах, на лестнице, – непривычно густой и звучный. Нижний, входной холл был вымощен ромбами белого и черного мрамора, и широкие низкие ступени лестницы, которая короткими маршами обходила вокруг холла так, что можно было смотреть на мраморный пол с высоты верхнего этажа, не были покрыты ковром. Сквайр так гордился своими прекрасно пригнанными и отполированными дубовыми полами, что застилать лестницу считал излишним, не говоря уже о постоянной нехватке наличных денег на украшение дома. Поэтому через не заглушаемое драпировками пространство квадратного холла и лестницы каждый звук восходил наверх чисто и отчетливо, и Молли услышала радостное восклицание сквайра: «Ага! Вот и он!» – и более мягкий и жалобный голос его жены, а потом громкий, звучный, незнакомый баритон, принадлежавший, как она поняла, Роджеру. Затем послышался звук открытой и захлопнутой двери и лишь приглушенное жужжание голосов. Молли начала сначала:

 
Я ветер спрашивал – ответа не дал он…
 

На этот раз она почти до конца заучила стихотворение, когда услышала, как миссис Хэмли торопливым шагом вошла в свою гостиную, смежную со спальней Молли, и разразилась неудержимыми, почти истерическими рыданиями. Молли была слишком молода, чтобы сложные побуждения и соображения помешали ей попытаться немедленно принести утешение. Мгновение спустя она уже стояла на коленях рядом с миссис Хэмли, держа ее за руки, целуя их, бормоча ласковые бессмысленные слова, в которых не было ничего, кроме сочувствия к невысказанному горю, и которые действительно помогли миссис Хэмли. Она успокоилась и печально улыбнулась Молли сквозь слезы.

– Это из-за Осборна, – произнесла она наконец. – Роджер рассказывал нам про него.

– А что с ним? – с живостью спросила Молли.

– Я еще в понедельник узнала, мы получили письмо – он писал, что дела у него обстоят не так хорошо, как мы надеялись – как он сам надеялся, бедный мальчик. Он писал, что экзамен сдал, но занял одно из последних мест среди выпускников, а не то, какого ожидал сам и с его слов ожидали мы. Но сквайр не учился в колледже, и принятые там названия для него непонятны, и он стал расспрашивать обо всем этом Роджера, Роджер рассказал, и сквайр так разгневался. Он просто ненавидит университетский жаргон: ты ведь знаешь – он там не учился, вот и подумал, что бедный Осборн слишком легкомысленно относится к учебе, и стал расспрашивать об этом Роджера, а Роджер…

Она снова разразилась рыданиями. Молли не выдержала:

– По-моему, мистеру Роджеру не следовало рассказывать об этом. Зачем было так поспешно сообщать о неудаче брата? Ведь он еще и часа в доме не пробыл!

– Тише, тише, милая! – остановила ее миссис Хэмли. – Роджер так добр. Ты неправильно поняла. Сквайр начал его расспрашивать еще прежде, чем он поел с дороги, едва он успел войти в столовую. Все, что он рассказал, по крайней мере мне, – это что Осборн нервничал и что, если бы он только принял участие в конкурсе на Канцлеровские медали, он бы непременно добился успеха. Но Роджер сказал, что после своей неудачи он уже едва ли получит стипендию, которой с такой надеждой ожидал сквайр. Однако сам Осборн, по-видимому, совершенно уверен в этом, а сквайр не может этого понять и всерьез рассержен и сердится тем больше, чем больше говорит об этом. Так все и продолжается уже два или три дня, а это никогда не ведет к добру. Для него всегда лучше дать выход своему гневу сразу, а не позволять ему тлеть в душе. Бедный, бедный Осборн! Я так хотела, чтобы он приехал прямо домой, вместо того чтобы отправляться к этим своим друзьям: я смогла бы его успокоить. Но теперь я рада: лучше сначала дать отцовскому гневу остыть.

Высказав таким образом то, что тяжело лежало у нее на сердце, миссис Хэмли стала спокойнее и, отправляя Молли переодеться к обеду, поцеловала ее со словами:

– Ты – истинное божие благословение для всякой матери, дитя мое. Ты проявляешь такое милое сочувствие ко мне в радости и в печали, в гордыне – потому что я так горда была всю прошлую неделю, так самонадеянна – и в разочаровании. И то, что ты будешь четвертой за обеденным столом, убережет нас от этой тягостной темы: в иное время присутствие в доме человека со стороны удивительно помогает.

Молли обдумывала услышанное, пока надевала свое ужасное, преувеличенно модное клетчатое платье в честь новоприбывшего гостя. Ее неосознанная вассальная преданность Осборну ничуть не пострадала от его неудачи в Кембридже. Она лишь возмущалась – справедливо или нет – Роджером, который, казалось ей, поспешил привезти дурные вести как подношение на домашний алтарь по случаю своего возвращения.

Она спустилась в гостиную, не испытывая в душе ни малейшего расположения к нему. Он стоял рядом с матерью, сквайр пока еще не появлялся. Молли, когда она открывала дверь, показалось, что они стояли, держась за руки, но сказать наверное она не могла. Миссис Хэмли сделала несколько шагов ей навстречу и представила ее сыну так задушевно и ласково, что Молли, в невинности и простоте, знакомая лишь с манерами Холлингфорда, которые не отличались церемонностью, готова уже была протянуть руку для рукопожатия тому, о ком так много слышала, сыну таких добрых своих друзей. Ей оставалось лишь надеяться, что он не заметил этого ее движения, так как не сделал ни малейшей попытки ответить на него – лишь поклонился.

То был высокий, могучего сложения молодой человек, оставлявший скорее впечатление силы, нежели элегантности. Его смугло-румяное лицо было довольно угловато, волосы каштановые, глаза карие, глубоко посаженные под густыми бровями. Он имел привычку щуриться, когда хотел рассмотреть что-нибудь получше, и глаза его при этом казались еще меньше. У него был большой рот с чрезвычайно подвижными губами, и другая его привычка заключалась в том, что, находя что-то смешным, он противился желанию рассмеяться, отчего губы его забавно подрагивали и морщились, пока наконец чувство юмора не одерживало верх, черты лица не смягчались и не расплывались в широкой, солнечной улыбке, и тогда его красивые зубы – единственная его красивая черта – белой вспышкой озаряли смуглое лицо. Эти две его привычки – щурить глаза, усиливая их зоркость, что придавало ему строгий и задумчивый вид, и подрагивать губами, прежде чем позволить себе улыбнуться, отчего на лице его появлялось выражение искреннего веселья, – сообщали меняющемуся лицу большее разнообразие оттенков в проявлении чувств «от смеха к хмурости, от строгости к веселью», чем это свойственно большинству мужчин. Девушке, которая в этот первый вечер не всматривалась внимательно в незнакомца, он просто показался «тяжеловесным и неуклюжим» и «таким человеком, с которым она, конечно, никогда бы не смогла поладить». Он явно нимало не заботился о том, какое впечатление произвел на гостью своей матери. Он был в том возрасте, когда молодые люди ценят уже состоявшуюся женскую красоту гораздо более, чем юное личико, какое бы большое очарование оно ни обещало в будущем; когда они мрачно ощущают, как трудно найти предмет для беседы, говоря с девушкой, еще не избавившейся от подростковой неловкости. К тому же мысли его были заняты совершенно иными предметами, о которых он намеревался ни в коем случае не проговориться, но при этом не желал допустить тягостного молчания в присутствии разгневанного и недовольного отца и робкой, огорченной матери. Он видел в Молли лишь дурно одетую и довольно неловкую девушку с черными волосами и умным личиком, которая могла помочь в поставленной им перед собой задаче – поддерживать непринужденную общую беседу до конца вечера, – могла, если бы пожелала, но она не пожелала. Она сочла его разговорчивость признаком бесчувствия; этот непрестанный поток слов на незначительные темы удивлял ее и казался ей отвратителен. Как мог он продолжать веселую болтовню, когда рядом сидела его мать, почти не притрагиваясь к еде, стараясь изо всех сил, но безуспешно сдерживать подступающие к глазам слезы, когда нахмуренный лоб его отца был мрачен и ему явно было – по крайней мере, поначалу – не до болтовни сына? Неужели у мистера Роджера нет ни капли сочувствия? Она, по крайней мере, покажет, что у нее это сочувствие есть. Она решительно отклонила предложенную ей роль заинтересованного слушателя и возможного вопрошателя, и старания Роджера все более напоминали усилия человека, бредущего через трясину. В какую-то минуту сквайр заставил себя заговорить, обратившись к дворецкому: он ощутил потребность в некоем внешнем стимуле – в вине лучшего, чем обычно, сорта.

– Принесите бутылку бургундского с желтой печатью.

Он произнес это тихо, так как не был расположен говорить в своей обычной манере. Дворецкий ответил так же негромко. Молли, сидевшая молча поблизости от них, слышала их разговор.

– С вашего позволения, сэр, – бутылок с этой печатью осталось не более шести, а это любимое вино мистера Осборна.

Сквайр резко обернулся, и в голосе его послышался гневный рык:

– Я сказал – принесите бутылку бургундского с желтой печатью!

Дворецкий удалился, недоумевая. Что любит и чего не любит «мистер Осборн», было до этого дня законом для всех в доме. Если ему нравилось какое-то особое блюдо или напиток, какое-то определенное место или сиденье, какая-то определенная степень тепла или прохлады, его пожелания должны были неукоснительно выполняться: ведь он был наследник, у него было слабое здоровье, он был самый умный и талантливый в семье. Все работники в имении могли сказать то же самое: желал ли мистер Осборн, чтобы то или иное дерево спилили или, напротив, оставили, появлялась ли у него та или иная идея относительно дичи в охотничьих угодьях, или он отдавал какие-либо необычные распоряжения на конюшне – все его пожелания имели силу закона. Но сегодня было приказано подать бургундское с желтой печатью – и оно было подано. Молли отозвалась на это тихо, но решительно: она никогда не пила вина и потому могла не опасаться, что мужчины наполнят ее бокал, но в знак открытой преданности отсутствующему Осборну она прикрыла маленькой смуглой рукой свой бокал на то время, пока вино не обошло вокруг стола и не оказалось в полном распоряжении Роджера и его отца.

После обеда джентльмены надолго задержались за десертом, и Молли слышала, как они смеются, а потом увидела, как они в сумерках неспешно бродят поблизости от дома, – Роджер без шляпы, держа руки в карманах, шел рядом с отцом, который вернулся к своей обычной громогласной и добродушной манере и не вспоминал об Осборне. Vae victis![22]22
  Горе побежденным! (лат.)


[Закрыть]

И таким образом, при безмолвной оппозиции со стороны Молли и вежливого безразличия, отдаленно соседствующего с добротой, со стороны Роджера, они старательно избегали друг друга. У него было множество занятий, для которых он не нуждался в помощниках, даже если бы она была способна помогать. Хуже всего было то, что он, как выяснилось, имел обыкновение занимать библиотеку, ее излюбленное убежище, по утрам, до того как миссис Хэмли спускалась вниз. Приоткрыв полузатворенную дверь на второй или третий день после его приезда, Молли застала Роджера погруженным в бумаги и книги, которыми был завален большой, обтянутый кожей стол, и тихонько удалилась, прежде чем он успеет обернуться и рассмотреть ее настолько, чтобы отличить от одной из горничных. Каждый день он выезжал верхом – иногда с отцом в отдаленные поля, иногда еще дальше, чтобы как следует проехаться. Молли охотно составила бы ему компанию в таких поездках, так как очень любила верховую езду, и, когда она только еще приехала в Хэмли, поговаривали о том, чтобы послать за ее амазонкой и серым пони, но сквайр после некоторого размышления сказал, что обычно он лишь переезжает с поля на поле, где трудятся его работники, и потому опасается, что такая медленная езда ей будет скучна: десять минут ехать по рыхлой, тяжелой земле да двадцать минут неподвижно сидеть в седле, слушая, как он дает наставления своим работникам. И вот теперь, когда ее пони был уже здесь и она могла бы ездить с Роджером, не причиняя ему никаких хлопот (уж об этом она позаботилась бы, – никто, по-видимому, и не думал возобновлять это предложение.

В общем, до его приезда в Хэмли было гораздо приятнее.

Ее отец приезжал довольно часто. Правда, порой случались долгие необъяснимые периоды отсутствия, когда дочь начинала беспокоиться о нем и гадать, что с ним могло случиться. Но, возвращаясь, он приводил разумные причины; и несомненное для нее право на знакомую его домашнюю нежность, и присущее ей умение безошибочно и точно понимать ценность и его слов, и его молчания делали эти краткие встречи непередаваемо чарующими. В последнее время ее неизменным вопросом стало: «Когда мне можно будет вернуться домой, папа?» Не то чтобы она чувствовала себя несчастной и неприкаянной: она всей душой полюбила миссис Хэмли, она была любимицей сквайра и никак не могла понять, почему некоторые люди так боятся его. Что до Роджера – надо сказать, он если не приносил ей радости, то и не лишал таковой. Но ей хотелось снова оказаться дома. Почему – она объяснить не могла, но знала это твердо. Уговоры мистера Гибсона утомили ее до того, что она устало примирилась с мыслью о разумности и необходимости оставаться там, где она есть. И тогда усилием воли она прекратила свои просьбы, видя, что их повторения терзают ее отца.

Во время ее отсутствия медленное течение несло мистера Гибсона в сторону брака. Отчасти он сознавал, куда движется, отчасти же это было подобно медленному плаванию во сне. Он был скорее пассивным, нежели деятельным участником происходившего: хотя, если бы его разум не одобрял шага, к которому он склонялся, если бы он не верил, что второй брак будет наилучшим способом разрубить гордиев узел домашних затруднений, он мог бы сравнительно легко сделать усилие и безболезненно высвободиться из сети обстоятельств. Произошло это следующим образом. Леди Камнор, выдав замуж двух старших дочерей, обнаружила, что ее труды по сопровождению в свете младшей, Харриет, существенно облегчаются благодаря их содействию, и у нее наконец появилось время поболеть. Она была, однако, слишком энергична, чтобы позволять себе эту прихоть постоянно, и допускала полный упадок сил лишь от случая к случаю, вследствие долгой череды обедов, позднего времени и лондонской атмосферы, и тогда, оставив леди Харриет на попечение либо леди Каксхейвен, либо леди Агнес Мэннерс, отправлялась в сравнительный покой поместья Тауэрс, где находила себе занятие в благотворительности, которой прискорбно пренебрегала в сумятице Лондона. Этим летом силы оставили ее раньше обычного, и она жаждала сельского покоя. К тому же она считала, что состояние ее здоровья стало гораздо хуже по сравнению с предыдущим годом, но ни слова не сказала об этом ни мужу, ни дочерям, сохраняя свое признание для ушей мистера Гибсона. Ей не хотелось лишать леди Харриет радостей городской жизни своими опасениями, которые еще могли, в конце концов, оказаться напрасными, но при этом она не желала оставаться в одиночестве на три-четыре недели до того, как семья соберется в Тауэрс, – еще и потому, что предстояло ежегодное празднество для школьных опекунш, а между тем и сама школа, и предстоящий визит связанных с нею дам уже в значительной степени утратили привлекательность новизны.

– В четверг, девятнадцатого. Харриет, – задумчиво произнесла леди Камнор, – что ты скажешь насчет того, чтобы приехать восемнадцатого и помочь мне пережить этот долгий день? Ты могла бы остаться в деревне до понедельника и отдохнуть несколько дней на вольном воздухе, а потом, посвежевшая, вернулась бы к своим развлечениям. Твой отец, я уверена, привез бы тебя – ведь он, конечно, приедет.

– О мама! – ответила леди Харриет, младшая в семье, самая красивая из дочерей и самая избалованная. – Я не могу приехать. Двадцатого будет морская прогулка на Мэйденхед. Мне бы так не хотелось пропустить ее. И бал у миссис Дункан. И концерт Гризи. Пожалуйста, не заставляйте меня приезжать. Кроме того, от меня ведь все равно никакой пользы. Я не умею вести эти провинциальные беседы и ничего не понимаю в местных политических делах Холлингфорда. От меня были бы одни только неприятности – я в этом уверена.

– Ну хорошо, дорогая, – вздыхая, сказала леди Камнор. – Я забыла про поездку на Мэйденхед, иначе не стала бы тебя просить.

– Какая жалость, что в Итоне сейчас не каникулы, а то вы могли бы попросить мальчишек Холлингфорда помочь вам принять гостей, мама. Они такие учтивые пай-мальчики. Я помню, ужасно смешно было смотреть, как в прошлом году у сэра Эдварда они оказывали гостеприимство дедовского дома примерно такой же коллекции смиренных посетителей, какую вы собираете в Тауэрс. Никогда не забуду, как Эдгар со всей серьезностью сопровождал по дому старую даму в огромном черном капоре и давал ей всяческие разъяснения в безукоризненно грамотной форме.

– А мне эти мальчики нравятся, – сказала леди Каксхейвен. – Совершенно ясно, что они станут истинными джентльменами. Но, мама, а почему бы вам не пригласить Клэр погостить у вас? Вам она по душе, и она избавит вас от всех хлопот с холлингфордскими дамами, а нам всем будет гораздо спокойнее знать, что она при вас.

– Да, Клэр вполне подошла бы, – сказала леди Камнор, – но разве она сейчас не занята в школе – или чем она там занимается? Вдруг наше вторжение в школьные занятия ей повредит? Я боюсь, у нее и так не очень хорошо идут дела, и ей очень не везло с тех самых пор, как она ушла от нас: сначала муж умер, потом она потеряла место у леди Дэвис, потом у миссис Мод. А теперь – мистер Престон говорил вашему отцу, что она едва сводит концы с концами в Эшкомбе, хотя лорд Камнор не берет с нее арендной платы за дом.

– Не могу понять, отчего так, – сказала леди Харриет. – Она, конечно, не умна, но так всегда любезна, так услужлива, у нее такие приятные манеры. Мне кажется, всякий, кто не особенно озабочен образованием, был бы рад иметь ее гувернанткой.

– Что ты этим хочешь сказать – «не особенно озабочен образованием»? Считается, что большинство людей, которые нанимают гувернанток, как раз озабоченно, – заметила леди Каксхейвен.

– Ну, сами они, несомненно, так считают, но я вот вижу, что ты озабочена образованием, Мэри, а про маму я бы этого не сказала, хотя она, я уверена, со мной не согласится.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, Харриет, – заявила леди Камнор, немало раздосадованная этими словами своей умной и непосредственной младшей дочери.

– Боже мой, мама, вы делали для нас все, что только можно себе представить, но, видите ли, у вас было множество других интересов, а Мэри так заботится о детях, что даже забывает порой о любви к мужу. Вы наняли нам лучших учителей по всем предметам и Клэр – чтобы наблюдать за нашими занятиями и заставлять нас добросовестно делать уроки, но вы же знаете… или, вернее, вы не знали, что кое-кто из наставников был неравнодушен к нашей очень хорошенькой гувернантке и постоянно происходил легкий, приличный, завуалированный флирт, ни к чему серьезному, разумеется, не ведущий, а кроме того, вы так были погружены в свои заботы знатной дамы, светские и благотворительные и всякие другие, что то и дело в самый разгар наших занятий призывали Клэр к себе – вести для вас записи, составлять счета, а в результате я, пожалуй, одна из самых необразованных девушек в Лондоне. Только Мэри была так основательно обучена доброй, неловкой мисс Бенсон, что она до краев наполнена упорядоченными знаниями, и отсвет ее славы падает на меня.

– По-твоему, то, что говорит Харриет, правда, Мэри? – с некоторой тревогой спросила леди Камнор.

– Я так мало занималась с Клэр. С ней я обычно читала по-французски – у нее, помню, было прекрасное произношение. Агнес и Харриет очень ее любили. А я обижалась за мисс Бенсон и, возможно, – леди Каксхейвен немного помолчала, – возможно, от этого мне казалось, что Клэр сестрам льстит и потворствует, не вполне добросовестно, как я считала. Но девушки – суровые судьи, а ее жизнь была действительно нелегка. Я всегда радуюсь, когда мы можем пригласить ее к себе и доставить ей небольшое удовольствие. Единственное, что меня несколько смущает, – это то, что она так надолго отсылает от себя дочь; нам никак не удается убедить ее привезти к нам Синтию.

– А вот это, по-моему, несправедливо, – сказала леди Харриет. – Бедная, славная женщина пытается зарабатывать на жизнь, сначала гувернанткой, – и что при этом ей делать с дочерью, кроме как послать ее в школу? А после, когда Клэр приглашают в гости и она слишком скромна, чтобы привозить с собой дочь – не говоря о расходах на сборы и на поездку, – Мэри ставит ей в вину ее скромность и экономию.

– Ну, в конце концов, мы не обсуждаем Клэр и ее дела, а пытаемся позаботиться о мамином удобстве. По-моему, самое для нее лучшее – это пригласить миссис Киркпатрик приехать в Тауэрс. Я хочу сказать – как только у той начнутся каникулы.

– Вот ее последнее письмо, – сказала леди Камнор, которая искала его в ящике письменного стола, пока дочери разговаривали. Держа перед глазами очки, она начала читать: – «Мои обычные несчастья, по-видимому, следуют за мною в Эшкомб» – та-та-та, нет, это не то – «Мистер Престон с чрезвычайной добротой присылает мне фрукты и цветы из поместья по великодушному распоряжению дорогого лорда Камнора». О! Вот оно: «Каникулы начинаются одиннадцатого согласно обычному порядку школ Эшкомба, и я должна попытаться переменить климат и обстановку, чтобы подготовить себя к возвращению к своим обязанностям десятого августа». Видите, девочки, – она явно должна быть свободна, если не распорядилась своими каникулами как-нибудь иначе. Сегодня пятнадцатое.

– Я сейчас же напишу ей, мама, – вызвалась леди Харриет. – Мы с Клэр всегда были большими друзьями: я была ее поверенной в любовных делах с бедным мистером Киркпатриком, и мы с тех самых пор поддерживаем близкие отношения. Кстати, я знаю о трех других предложениях, которые она получила.

– Я от всей души надеюсь, что мисс Бауэз не рассказывает о своих любовных делах Грейс или Лили. Бог мой, Харриет, ты же была не старше, чем Грейс, когда Клэр вышла замуж! – воскликнула леди Каксхейвен, охваченная материнской тревогой.

– Да, но я была вполне сведуща в нежной страсти благодаря романам. Я полагаю, в твою классную комнату нет доступа романам, Мэри, так что твои дочери не смогли бы выказать скромное сочувствие своей гувернантке, если бы она оказалась героиней любовной истории.

– Моя дорогая Харриет, я не желаю слушать, когда ты говоришь о любви в таком тоне, – это неприятно. Любовь – дело серьезное.

– Моя дорогая матушка, ваши увещевания ровно на восемнадцать лет опоздали. Вся свежесть любви увяла для меня в разговорах о ней, и потому я устала от этой темы.

Последняя фраза относилась к недавнему отказу леди Харриет от предложения руки и сердца, вызвавшему неудовольствие у леди Камнор и раздражение у милорда, поскольку оба родителя не имели никаких возражений против данного джентльмена. Леди Каксхейвен, не желая затрагивать этого предмета, поспешила добавить:

– Пригласите эту ее бедняжку-дочь приехать в Тауэрс вместе с матерью. Ведь ей должно уже быть семнадцать, если не больше. Она вполне могла бы составить вам компанию, мама, если ее мать не сможет приехать.

– Мне не было десяти, когда Клэр вышла замуж, а сейчас мне двадцать девять, – добавила леди Харриет.

– Не надо говорить об этом, Харриет. И вообще, тебе только двадцать восемь, а выглядишь ты гораздо моложе. Нет никакой надобности упоминать о своем возрасте по всякому поводу.

– Сейчас надобность как раз была. Я хотела вычислить, сколько лет Синтии Киркпатрик. Я думаю, ей около восемнадцати.

– Я знаю, что она сейчас в школе в Булони, поэтому я полагаю, что она моложе. Клэр что-то говорит о ней в этом письме. Вот: «При таких обстоятельствах, – это о неблагоприятном положении в ее школе, – я не могу позволить себе удовольствие взять дорогую Синтию домой на каникулы, в особенности потому, что время начала каникул во французских школах отличается от того, которое принято во всех английских, и если бы моя дорогая Синтия приехала в Эшкомб, это могло бы внести некоторую путаницу в мои дела и занять все мое время и мысли перед самым началом моих школьных обязанностей; ведь ее каникулы начинаются с восьмого августа, а до конца моих тогда останется лишь два дня». Так что видите – Клэр будет вполне свободна, чтобы приехать ко мне, и я полагаю, что для нее это будет очень хорошая перемена обстановки.

– И Холлингфорд занимается своей новой лабораторией в Тауэрс и постоянно ездит туда и обратно. И Агнес хочет приехать на свежий воздух, как только немного окрепнет после родов. И даже моему собственному дорогому ненасытному «я» будет уже достаточно веселья через две-три недели, если погода не испортится.

– Я думаю, что тоже смогу приехать на несколько дней, если вы меня примете, мама, и привезу Грейс, а то она несколько бледна и худа – боюсь, что слишком быстро растет. Так что, надеюсь, скучно вам не будет.

– Моя дорогая, – сказала леди Камнор, выпрямляясь во весь рост, – мне было бы стыдно испытывать скуку при всех моих занятиях и при моих обязанностях перед другими и перед собой!

Итак, план, в его нынешнем виде, был сообщен лорду Камнору, чрезвычайно его одобрившему, как неизменно одобрял он всякий проект своей жены. По правде говоря, характер леди Камнор был для него чрезмерно монументален, но его неизменно наполняло восхищением всякое ее слово и деяние, и он имел обыкновение в ее отсутствие похваляться ее мудростью и благожелательностью, силою духа и достоинством, словно таким образом он укреплял и подпирал свою более слабую натуру.

– Очень хорошо, право, очень хорошо! Клэр приедет к вам в Тауэрс! Великолепно! Я бы сам лучше не придумал! Я поеду вместе с вами в среду, как раз к торжествам в четверг. Я всегда радуюсь этому дню: они такие милые и дружелюбные, эти добрые холлингфордские дамы. Потом у меня назначен день с Шипшенксом, и, может быть, я съезжу в Эшкомб повидаться с Престоном. Смуглянка Джесс одолеет дорогу за день – всего-то восемнадцать миль! Да ведь еще же восемнадцать обратно, в Тауэрс! Сколько это будет, дважды по восемнадцать – тридцать?

– Тридцать шесть, – раздраженно ответила леди Камнор.

– Да, конечно же. Вы правы, как всегда, моя дорогая. Престон – умный и дельный малый.

– Я не люблю его, – сказала миледи.

– За ним надо приглядывать, но он дельный малый. И он хорош собой. Странно, что он вам не нравится.

– Я никогда не задумываюсь о том, хорош ли собой управляющий. Они не принадлежат к классу людей, чью наружность я замечаю.

– Разумеется. Но он привлекательный малый, и, что должно расположить вас к нему, он внимателен к Клэр и ее делам. Он постоянно предлагает всяческие усовершенствования для ее дома, и я знаю, что он посылает ей фрукты, и цветы, и дичь так же регулярно, как делали бы мы, если бы жили в Эшкомбе.

– Сколько ему лет? – спросила леди Камнор слегка подозрительно.

– Около двадцати семи, я думаю. А-а, я вижу, что у вашей светлости на уме. Нет-нет, для нее он слишком молод. Вам надо искать какого-нибудь человека средних лет, если вы хотите выдать замуж бедняжку Клэр. Престон ей не подходит.