Текст книги "Добрый доктор из Варшавы"

Глава 8
Варшава, сентябрь 1939 года

Миша не сразу понимает, где он и кто он. Усталость навалилась на него, затуманив мозги, и спроси кто-нибудь сейчас его имя, он призадумается. София спит, прижавшись к нему, он ощущает теплую тяжесть ее тела, слышит тихое, ровное дыхание.

Прижав подбородок к груди, он осторожно опускает голову и смотрит вниз. Да, София и в самом деле рядом.

Так, значит, они всю ночь проспали вместе? Доски телеги все сильнее врезаются ему в спину, он окончательно просыпается и вспоминает все. Это не сон. Вот уже два дня они в пути, вместе с тысячами других беженцев. И открытая всем ветрам деревянная телега стала для них домом, заменила целый мир.

Но ему хорошо, несмотря ни на что, он даже счастлив. Он нежно проводит рукой по светлым волосам девушки, не касаясь головы, только ощущая исходящее от нее тепло. София вздыхает, прижимается лбом к его груди, и теперь ее дыхание согревает его даже через рубашку.

Если у него есть София, значит, у него есть все.

Он не хочет ее будить. Пусть поспит подольше, ведь неизвестно, что принесет новый день. Вчера им то и дело приходилось прятаться в кукурузных полях, то и дело люди, как муравьи, разбегались в разные стороны подальше от дороги. Сначала слышался шум моторов, потом неизвестно откуда появлялись «Юнкерсы», пикировали вниз, сеяли смерть и хаос в толпе беженцев. Старик с военной выправкой после очередного налета стоял у дороги и потрясал кулаком вслед исчезающим в голубом небе самолетам.

– Так нельзя вести войну. С детьми, с женщинами могут воевать лишь бесчестные люди. Как это гнусно!

Позже Миша случайно увидел, как старик лежал посреди сжатого поля, на его пальто вокруг маленьких аккуратных отверстий растекались красные пятна, а родные пытались поднять его с земли.

Сколько времени пройдет, прежде чем пуля настигнет Софию или его сестер? Они тоже спят рядом с Софией, свернувшись калачиком и обняв друг друга. Привычка, которая появилась у сестер после смерти матери, которую они потеряли еще совсем маленькими.

Когда Нюра просила Мишу помочь им уехать из Варшавы к отцу в Пинск, разве мог он представить, что немцы будут расстреливать с воздуха мирных жителей, покидающих город?

В дальнем конце повозки спят Роза с мужем, одетые в дорогие походные костюмы. Именно Розин отец и раздобыл эту самую телегу.

От утреннего холода начинают просыпаться люди, устроившиеся на ночлег в лесу. Вокруг слышится приглушенный кашель, плач детей, кто-то уже затеял спор. Воздух пьяняще пахнет прелыми листьями.

Миша вертит головой, чтобы размять ноющую шею, одежда отсырела от влажного лесного воздуха.

Ему нужно в туалет, но вставать не хочется.

Вот уже два дня, как они покинули Варшаву, два дня бредут по дороге среди тысяч беженцев. И шесть дней с тех пор, как по радио прозвучал странный призыв ко всем здоровым мужчинам идти на восток. Хотя в нем не говорилось прямо, но все поняли, что польская армия должна будет перегруппироваться где-то за Вислой. И там нужны новобранцы и резервисты. Это сообщение Миша воспринял как призывную повестку. Но оставить Варшаву, детей было невыносимо тяжело, он чувствовал себя как растение, вырванное с корнем.

Тогда, в Варшаве, он прослушал сообщение несколько раз в надежде найти в нем какие-нибудь скрытые подсказки и спустился во двор поговорить с Корчаком. Тот стоял в окружении стайки юношей. Оказывается, не только Миша собрался идти в армию. Сэмми Гоголь и Якубек Додюк, мальчики, которых Миша опекал, когда они только что появились в доме, выросли, теперь им по восемнадцать. Они забежали на Крохмальную, чтобы попрощаться перед уходом в армию.

– Все мои птенцы разлетаются из гнезда, – сказал Корчак, целуя каждого юношу в лоб.

Он повернулся к Мише и, увидев его скорбное лицо, сразу обо всем догадался:

– И ты. Ты тоже покидаешь меня.

– Я услышал по радио. Но если вы хотите, чтобы я остался…

– Я не могу указывать тебе, как поступить. Но в двух последних войнах пришлось воевать мне, а Стефа оставалась здесь за главную и управлялась одна. Так что теперь моя очередь остаться, когда другие уходят на фронт. Ничего, мы уже пережили немецкую оккупацию – и увидели ее конец, переживем и эту. Так что я, старый солдат, отдаю честь тебе, молодому.

Корчак в старом майорском мундире встал по стойке «смирно» и отдал честь, а потом обнял Мишу.

– Всегда тяжело расставаться с сыновьями.

Через двор к Мише мчался со всех ног Эрвин.

– Пан Миша, говорят, вы уезжаете? – Голубые птичьи глаза растерянно смотрели с круглого лица. – А когда вернетесь?

– Скоро. Это не продлится долго.

Привратник поляк Залевский вышел, чтобы пожать Мише руку. Как и Корчак, он воевал в Первую мировую и в войну за независимость.

– Можете не волноваться, пан Миша, мы с пани Залевской позаботимся и о детях, и о докторе.

Сара и Галинка, Абраша и Сэмми, маленький Шимонек и целая толпа других детей, с которыми Миша провел бок о бок последние семь лет, высыпали к воротам, они выкрикивают прощальные слова, просовывают руки через ограду, машут ему.

Он машет в ответ, бросает последний взгляд на большое здание, которое последние четыре года было его домом, и направляется к площади Гжибовского. Нужно сказать Софии, что он отправляется на восток, в армию. Он уходит сражаться за Польшу, но почему-то чувствует себя как дезертир.

Конечно, София уже слышала это сообщение и понимает, что он обязательно уйдет на фронт.

– Если ты собираешься на восток, мы отправимся вместе, – открыв дверь, с порога сообщает она ему. На кухне работает радио. Знакомое сообщение повторяется раз за разом.

– Но…

– Нет, я не собираюсь вступать в армию. Продолжу учебу во Львове. Гитлер никогда не пойдет так далеко на восток. Ведь если сюда придут немцы, что за жизнь ожидает нас? Нам запретят все на свете. А во Львове я смогу доучиться, и, когда все уладится, мы вернемся к нормальной жизни. Нельзя останавливаться и бросать все по прихоти Гитлера. Если мы перестанем действовать, бороться за лучшую жизнь, вот тогда он действительно победит.

София смотрит прямо ему в глаза. Она не сказала «и мы не сможем пожениться», но это читается в ее дерзком взгляде.

Сначала ее мать была против, а ночью их дом разбомбили. Семья спаслась, потеряв почти все имущество. С трудом они втиснулись в квартиру Сабины и Лютека.

И тогда идея Софии поехать с Розой в неоккупированную Восточную Польшу стала казаться вполне разумной. Да и Миша будет сопровождать Софию до Львова, где она остановится у друзей. К тому времени он выяснит, как вступить в армию, и пойдет воевать, чтобы война поскорее закончилась. Они отправятся вместе с Розой и ее мужем – счастье, что те еще не уехали. Розин отец все устроил: добыл транспорт, запасы в дорогу. Он договорился со знакомым доставщиком, который возвращался домой в деревню на Буге. В повозке найдется место и для Мишиных сестер.

Никогда немцы не зайдут так далеко на восток, вряд ли их аппетиты простираются до Львова и Пинска. Так что его сестры и София будут в безопасности. Их компания выехала несколько дней назад. Сейчас возчик спит, свернувшись под грубым коричневым одеялом, впереди длинной телеги, в которую запряжена огромная белая ломовая лошадь. Миша осторожно встает, стараясь не разбудить Софию, подтыкает ей под голову свернутое пальто.

Терпеть уже нет сил, ему срочно нужно в туалет. А еще надо разузнать, нет ли где-нибудь поблизости воды для питья. Фляжки у них почти пустые.

Косые лучи желтого солнца пробиваются сквозь кроны деревьев. Облако пыли, поднятое колонной беженцев и следовавшее за ней все эти два дня, не исчезло и за ночь, а утренний туман сделал его еще непроглядней. Теперь, в свете зари, фигуры людей между деревьями кажутся бесплотными тенями.

По берегу заросшего пруда бродят солдаты в польской форме. Это первые военные на всем пути от Варшавы. Наконец-то. Они наверняка знают, где можно записаться в армию. Миша замечает, что палаток у них нет, спят они под открытым небом, как и беженцы. Солдаты выглядят растерянными и сломленными. Некоторые полураздеты, будто бросились в бой, не успев натянуть форму.

Миша подходит к ним. Приветственно кивает.

– Куда направляетесь, ребята? Где ваш полк? – спрашивает он. – Я слышал сообщение по радио. Хочу вступить в армию.

Солдат с перевязанной рукой следит за котелком, в котором греет на костре воду. От Мишиных слов он взвивается.

– Еще один наслушался радио. Где мой полк, говоришь? Где мой полк?! Да нас просто выкосили! Вот так-то. И теперь мы бредем куда глаза глядят и стараемся найти хоть какой-нибудь, к любому готовы прибиться.

Невысокий черноволосый мужчина с темным заросшим подбородком смотрит в Мишины горящие глаза. На голове у него сдвинутая назад военная фуражка, одет он в гражданский пиджак, через плечо висит винтовка.

– Польская армия разбита, приятель. Вдребезги.

– Куда же вы теперь?

Он пожимает плечами:

– Мы только что выбрались с передовой. Если идете на восток, не заходите в Седльце. Там полно немцев, они грабят и убивают.

Выслушав солдат, с хмурым лицом Миша возвращается к телеге. Его останавливают женщина в дорогих мехах и мужчина в элегантном костюме.

– Нет ли у вас машины? Мы заплатим сколько скажете, деньги у нас есть. Нам нужна машина.

Он мотает головой и слышит, как они вновь и вновь обращаются к людям с тем же вопросом.

* * *

Подходя к повозке, он видит, что все уже встали и что-то обсуждают. София замечает его, и тревога на ее лице сменяется облегчением, девушка бросается к нему.

– Где ты был? Я не знала, что и думать.

Она приникает к нему, страшась оторваться хоть на миг.

– Прости. Не хотел тебя будить.

– Не делай так больше. В следующий раз буди меня обязательно.

Они направляются к повозке, она крепко держит его за руку. Возница осматривает подковы у лошади. Остальные ждут, что он скажет.

– Моя красавица не сможет идти дальше. – Он ласково треплет животное по шее. Лошадь – самое ценное, что у него есть. – Захромала. Мне придется отвести ее в деревню, может, там кто-нибудь сумеет ее подковать. Конечно, до Буга еще далеко, но вы молодые, и пешком дойдете.

Миша разворачивает карту. От Варшавы до Львова двести миль, в мирное время всего несколько часов на поезде, но сейчас дорога превращается в целую одиссею. Доставщик водит по карте толстым пальцем, показывая, как лучше добраться.

Их сумки слишком тяжелые. Забрав все, что могут унести, часть вещей они оставляют в повозке. Что-то выбрасывают прямо на обочину, где уже высятся россыпи оставленных вещей. Чего только не увидишь по обе стороны дороги: автомобиль без топлива с распахнутыми настежь дверцами, открытые чемоданы, из которых в беспорядке торчит одежда. Кто-то без сожалений выбросил шубу из дорогого меха, ставшую в одночасье лишним грузом, и никто даже не думает забирать ее. Ветерок перелистывает страницы книг, которыми усеяны обочины, и кажется, будто на земле стая подбитых птиц беспомощно машет крыльями.

Они идут прямо через поле. На небе ни облачка. Миша пытается забрать у Софии рюкзак, но она не соглашается отдать его. Их немытые тела источают резкий запах, но скоро они выйдут к реке. В темную зелень леса ведет узкая и грязная песчаная тропинка. Друг за другом они идут по ней между высоких деревьев, под тенистым навесом их крон, наслаждаясь щебетом птиц.

Звук мотора, поначалу слабый, становится все громче. Они еще не успевают понять, что это значит, когда на тропинке перед ними появляется отливающий серой сталью мотоцикл с коляской, на нем военные в немецких касках. Прятаться поздно. Беженцы застывают перед двумя немецкими солдатами, совсем юными, светловолосыми, в красивой серой форме с черными и серебряными нашивками. Симпатичные ребята.

Один солдат, совсем молоденький, вылезает из коляски и подходит к ним. Птицы, не умолкая, выводят свои трели.

Миша не отрываясь следит за солдатом, который прохаживается вдоль цепочки беженцев, его взгляд скользит по девушкам, по чемоданчику, который прижимает к груди Нюра. Этот кожаный дорогой чемоданчик – подарок от ее польского друга из аристократической семьи.

Солдат говорит что-то по-немецки. Он берется за ручку чемоданчика, ожидая, что Нюра легко отдаст его. Но внутри хранится драгоценная фотография мамы в серебряной рамке, единственная, которая осталась у девушки. И Нюра дергает чемоданчик к себе. От неожиданности солдат чуть не падает на нее, выглядит при этом совершенно по-дурацки.

Все замирают, боясь вздохнуть. Юнец краснеет от ярости, его рука тянется к автомату, но солдат, сидящий на мотоцикле, грубо хохочет и кричит ему что-то на немецком.

Грабитель поднимает автомат и прикладом бьет Нюру по лицу. Та отшатывается назад. Парень залезает в коляску, и мотоцикл с ревом уносится вдаль.

– Ведь он мог тебя убить, – ворчит Рифка, вытирая кровь с лица Нюры.

– Не убил бы, – возражает Нюра. – Жадный, конечно, но не такие уж немцы чудовища, чтобы просто так взять и застрелить невинного человека. Ведь правда была на моей стороне.

Она берет чемоданчик, и они идут дальше.

– И все равно надо было отдать ему чемодан, – говорит Рифка, все еще бледная от ужаса, следуя за сестрой. – Скажи ей, Миша, – зовет она брата.

– Сейчас скорее Нюра подскажет мне, что нужно делать.

– Ах вот как, – отвечает Нюра, но в голосе ее не слышно недовольства.

– И все-таки ты рисковала, – мягко упрекает ее Миша. – Больше так не делай, ты нас очень напугала.

Они идут дальше по песчаной тропинке. Рана на скуле у Нюры затянулась, но вокруг нее расползается багровый синяк, который постепенно становится фиолетовым. В сумерках они приходят в деревню. Там все так, как и описывал доставщик: маленькая деревянная синагога среди низких крестьянских домиков. Сейчас на фоне темного неба видны только их черные силуэты. К дому лодочника, одноэтажному, с просмоленной крышей, нужно пройти дальше вдоль реки. Но там явно что-то происходит. На той стороне узкой реки мелькает свет фар, слышны громкие голоса. Беженцы наблюдают за происходящим, затаившись в темноте под деревьями. Они видят автомобиль. Людей в военной форме. На мгновение Мишино сердце переполняет радость. Внезапно он понимает, что слышит русскую речь, голоса звучат спокойно и уверенно. В свете фар видны два военных в коричнево-зеленой форме.

– Русские солдаты. Что они здесь делают? – шепчет он. – Почему русские солдаты на польской территории, так далеко от границы?

– Должно быть, они вступили в войну, – возбужденно шепчет София. – На нашей стороне.

Мрачный лодочник вскоре объясняет им, как сильно они ошибаются.

– Вы что, с луны свалились? Не знаете, что русские с Гитлером прекрасно поладили? Договорились вчера. Русские получают восточный берег Буга, Гитлер западный. Конец независимой Польше. Двадцать сладких лет свободы теперь в прошлом.

Они в молчании стоят на берегу реки, ночной холод пронизывает их, застывших в оцепенении. София и Нюра плачут. От таких известий на душе у Миши невыносимая тяжесть. В последние два дня он так рвался в бой, стремился быстрее оказаться в армии и сражаться. Неудача опустошила его, тело бессильно обмякло. Его мечта найти героический полк польской армии, храбро воевать, внести свой вклад в освобождение родины так и осталась мечтой. Под игом России и Германии Польшу снова ожидают тяжелые времена.

– Сталин почти такое же чудовище, как и Гитлер, – говорит Роза. – Может, нам лучше вернуться?

– У русских нас, по крайней мере, не будут считать вторым сортом. Никто не запретит нам ходить где хотим, мы сможем работать, учиться, – говорит Нюра.

Лодочник напоминает о себе покашливанием.

– Так что вы решили? – спрашивает он. – Переправляетесь или остаетесь?

– У нас нет выбора. Переправляемся, – произносит София, глядя на остальных.

Предупредив, чтобы не шумели, лодочник ведет их к шаткой пристани, туда, где привязана его лодка. Сам он не поплывет на тот берег, пока солдаты не уйдут. Он предлагает беженцам перебраться самим и привязать лодку к берегу на другой стороне, а он заберет ее позже.

– Вы грести-то умеете? – с сомнением спрашивает он.

– Мы часто катались на лодке по Висле, – отвечает София. Картины воскресных пикников под граммофонную музыку на мгновение всплывают в памяти и тут же исчезают.

Лодочник тащит лодку вдоль берега, подальше от огней и голосов русских. Здесь нет причала, только скользкий берег, и река глубокая. Один за другим в непроглядной темноте они забираются в лодку с чемоданами и сумками в руках. Лодка раскачивается, вдобавок течение сносит ее в сторону. Когда Миша протягивает руку Софии и она делает шаг вперед, лодка сильно кренится набок.

Потеряв равновесие, вскрикнув, девушка с плеском падает в реку и исчезает в темной воде. Не отрывая взгляд от поверхности реки, Миша шарит руками под водой, старается уловить шум дыхания, когда она вынырнет, или плеск воды, когда будет барахтаться.

Но ничего не слышно, только свет Нюриного фонарика мечется по поверхности. Через мгновение Миша прыгает в воду и начинает нырять. Склизкие водоросли цепляются за ноги. Он ныряет вновь и вновь, но ее нет, а руки хватают лишь воду и воздух.

– Вот она! – кричит ему Нюра. – Миша, я вижу ее.

Ниже по течению он с трудом различает в темноте бледные очертания ее головы и рук. Попав в водоворот, София изо всех сил цепляется за ветви низкорослой ивы. Он тут же подбегает и вытаскивает ее на берег, убирает с лица мокрые волосы и крепко сжимает в объятиях.

– Как ты меня напугала! Никогда не оставляй меня, – шепчет он, касаясь губами ее щеки, уха, вдыхая ее запах.

Ее бьет сильная дрожь. В лодке Миша садится и обхватывает ее за плечи, ощущая в темноте ее тело. Остальные начинают грести, и лодка плывет туда, где сгущается тьма. На другом берегу Буга они оказываются на теперь уже русской территории.

Всю ночь они идут не останавливаясь и к рассвету выходят к маленькой деревушке с деревянными домиками. Дрожа от холода, усаживаются завтракать, укрывшись в лесу. Их завтрак состоит из остатков салями и воды. Пришло время расставаться. Роза с мужем вместе с Нюрой и Рифкой пойдут дальше на восток, в Пинск. Миша и София отправятся на юг, во Львов. Они молча едят, потом убирают расстеленную газету. Никому не хочется расставаться, и они стоят тесным кружком и не расходятся.

– Пора идти, – мягко напоминает Роза.

Рифка и Нюра долго обнимаются с Мишей. Рифка вдыхает запах его пиджака. Затем отступает назад, такая бледная и совсем юная, ей никогда не дашь восемнадцати.

– Берегите друг друга. И передайте папе и тетушкам, что я скоро приеду, хорошо? – сказал им Миша.

Нюра обнимает его на прощание в последний раз и кивает, закусив губу.

– Ведь ты приедешь в Пинск, как только сможешь? Обещаешь?

– Как только все это закончится.

Девочки уходят вслед за Розой и ее мужем. Их фигурки становятся все меньше, и вот они уже исчезают за чередой скрипучих деревьев.

Дорога пуста. Взяв свои чемоданы, Миша и София отправляются на юг. Однажды они уже были во Львове. Ездили туда с группой студентов в одну из летних школ, где Корчак читал свои лекции. Они влюбились в симпатичный город, в его кафе в венском стиле, красные и зеленые крыши. Они собирались снова приехать туда вдвоем, но и представить не могли, что это произойдет таким образом. Миша берет Софию за руку, а она смотрит на него снизу, чувствуя себя маленькой, потерявшейся среди скрипучих сосен девочкой. Теперь их только двое.

Через какое-то время они слышат отдаленный гул голосов, который становится громче, когда они выходят из леса на дорогу. Она начинается от моста через реку и уходит дальше, на территории, которые совсем недавно считались Восточной Польшей. Дорогу заполонили сотни беженцев, солдат. Люди торопятся уйти на восток, перейти границу, пока еще действует «зеленый» коридор в русскую зону. В толпе много еврейских лиц.

Миша берет Софию за руку, и они медленно вливаются в толпу, идущую по направлению к Львову. Никто не знает, что их ждет при советской власти.

Глава 9
Варшава, сентябрь 1939 года

Корчак поднимается по лестнице из подвала, держа за руки Сару и Шимонека. Остальные дети следуют за ним, Абраша со своей скрипкой, Сэмми, Эрвин, Галинка, все грязные, с зудящими от пыли глазами. Три дня они дышали копотью, источавшей тошнотворные запахи то жженого сахара, то краски, в зависимости от того, в какой завод попала бомба. Три дня провели в подвале при тусклом свете свечи, утоляя жажду водой из засоренного колодца.

От наступившей вдруг тишины у Корчака звенит в ушах. Дети есть дети, и вот малыши уже снова прыгают во дворе, гоняясь за перьями в воздухе.

– Смотрите, – говорит Шимонек.

Над крышами колышется на ветру огромное облако из перьев – все, что осталось от тысяч разорванных в клочья пуховых одеял и подушек.

Издалека слышится хриплый гул мотора, он приближается, превращаясь в рев. Сквозь висящий в воздухе дым обитатели дома видят, как мимо ворот проезжает военный мотоцикл с коляской. Мелькают два серых стальных шлема.

– Дети, оставайтесь здесь, не выходите за ворота, – предупреждает Корчак.

Он подходит к Залевскому, и вместе они наблюдают, как мотоцикл доезжает до конца Крохмальной и останавливается. Из коляски выпрыгивает солдат и начинает устанавливать на железной подставке настоящий боевой пулемет.

Так в конце Крохмальной появляется огневая точка с пулеметом.

Залевский отворачивается, вытирает глаза.

– Мы не сдались, как Вена. Они силой забрали у нас Варшаву, но в наших сердцах мы все равно останемся поляками.

Корчак хмуро кивает, его глаза следят за двумя солдатами. Потом закрывает ворота, и они уводят детей в дом.

* * *

Очень скоро немцы вводят Нюрнбергские законы, и в жизни евреев появляется множество ограничений. Как объяснить детям, почему им больше нельзя ходить в Саксонский парк, в кино? Из города возвращается негодующий Эрвин. Он простоял в очереди за хлебом в арийском квартале, а его знакомый выдал его, сообщил, что он еврей, и Эрвин вернулся домой с пустыми руками.

Это не навсегда, говорит Корчак детям. Гитлер – мрачный и злобный огонь, который со временем прогорит и погаснет сам собой. Рано или поздно немцы одумаются и уйдут из Польши.

Корчак знает, что такое немецкая оккупация. Он уже прошел через нее в 1918 году. Хотя тогда ему не приходилось сталкиваться с похожей на манию ненавистью к евреям, безумной нацистской теорией еврейского заговора против рейха.

Сейчас главное для него – найти средства на содержание приюта. Теперь, когда евреям не разрешают открывать банковские счета, а все, у кого были деньги, уехали, это стало серьезной проблемой.

Проходит месяц, другой, он внимательно присматривается к завоевателям-преступникам. И замечает, что немецкие нацисты сторонятся странных и непонятных им явлений. Если в кафе он натыкается на агрессивных немецких юнцов, то прикидывается древним старичком на трясущихся ногах, подвыпившим, бормочущим что-то себе под нос, сидя в углу, и они его не трогают.

Ему даже удается – и это настоящее чудо – уговорить немецкого комиссара, в чьем ведении район, где расположен лагерь, разрешить детям провести лето 1940 года в «Маленькой розе». Комиссар настолько проникся идеями Корчака, его философией детства, что посылает в лагерь немецких солдат отремонтировать поврежденные во время вторжения домики. И даже – хотя за помощь евреям на оккупированных территориях полагается смертная казнь – отправляет несколько вагонов с продуктами для детей, щедрый подарок из запасов вермахта.

– Среди немцев плохих людей не больше, чем среди евреев или поляков, – говорит Корчак Стефе, когда они снова прогуливаются по садам вокруг «Маленькой розы», подставляя лица солнечным лучам.

Рано или поздно приходит время вернуться в оккупированную Варшаву. Корчак приказывает садовнику и поварам собрать всю еду до последнего кусочка с кухни и грядок, чтобы увезти с собой.

– Но, пан доктор, разве мы не оставим немного картошки, чтобы посадить в следующем году? – спрашивает Шимонек, который очень любит возиться в саду и на огороде.

– На этот раз не оставим, – отвечает Корчак, пока они с Залевским закрепляют брезент на тележке. – Если нынешняя оккупация будет похожа на последнюю, в этом году картошка понадобится для супа. А на следующий год посадим новую.

* * *

Корчак стоит в конце улицы Налевки. В еврейском торговом районе с высокими многоэтажными домами живет множество семей, он заполнен самыми разными лавочками, мастерскими, каждый двор – как отдельный небольшой город. Доктор смотрит на новую деревянную доску на одном из фонарных столбов. Плакат, написанный черным готическим шрифтом, призывает неевреев держаться подальше от еврейских районов из-за эпидемии тифа. Однако от друзей в варшавских больницах доктор знает, что никакой эпидемии нет.

К полякам отношение чуть лучше, чем к евреям, но не намного, и до сих пор люди разных национальностей были настроены действовать заодно. Корчак прекрасно понимает, что предупреждения о брюшном тифе – попытка нацистов разъединить евреев и поляков.

Он видит, как на улице Длуга постепенно вырастает стена. Такие стены начали появляться по всему городу, они перерезают дороги, отгораживают здания и дворы. Как далеко зайдут нацисты, изолируя евреев?

Корчак идет к своему старому другу Адаму Чернякову, когда-то они работали вместе. Сейчас его назначили главой Еврейского совета. Кому же, как не ему, знать, зачем стена. Корчак и Черняков принадлежат к одному кругу, кругу образованных варшавян, где евреи и поляки свободно общаются как друзья и коллеги без всякого предубеждения. Оба гордятся своими еврейскими корнями, но, по сути, польский для них родной язык, они любят польскую литературу, культуру, считая ее своей. И, так же как Корчак, Черняков страстно верит в единство поляков и евреев. Теперь, к своему ужасу, Черняков становится связующим звеном между немцами и оказавшейся в изоляции еврейской общиной, его роль – передавать приказы победителей побежденным.

У Чернякова лысая, как яйцо, голова, большое, грузное тело, но одет он в хорошо сшитый костюм и галстук-бабочку. При виде вошедшего в кабинет Корчака он поправляет круглые очки.

– Наконец-то появился первый солнечный лучик за этот пасмурный день.

– Как меня только не называли, но вот лучиком никогда. А теперь помоги мне разгадать загадку. Что это за стены повсюду? Зачем они нужны? Безумие продолжается?

– Знаю одно – Еврейскому совету пришлось платить за них, да еще поставлять рабочую силу на строительство.

– Думаешь, нас всех собираются согнать в один район? В Люблине уже есть еврейское гетто.

– В Варшаве совсем другая ситуация. Люблин стал частью немецкого рейха и теперь находится под их юрисдикцией, а Варшава – часть немецкого генерал-губернаторства, и меня заверили, что у нас гетто создавать не планируют. Возможно, будут какие-то еврейские районы, но не изолированное гетто. Однако больше всего сейчас меня беспокоит то, что еврейским детям запрещено ходить в школу. Правда, и у поляков дела не намного лучше, их дети могут учиться только до десяти лет.

Черняков много лет преподавал в школах Варшавы, прежде чем его избрали в польский сенат, а теперь и в Еврейский совет. Как и у Корчака, его сердце принадлежит детям, и их благополучие для него важнее всего.

– У себя в приюте мы обучаем детей сами. И могу сказать тебе, что мы со Стефой читаем лекции в молодежной коммуне на Дзельной, помогаем им создавать подпольную школу. Среди них есть отличные молодые люди, готовые преподавать.

– А, Ицхак Цукерман и его друзья из коммуны Дрор. Я, как ты понимаешь, ничего об этом не знаю.

Черняков откидывается на спинку стула, скрещивает на груди мощные, как у молотобойца, руки. Глядя на его все еще черные брови и густые ресницы, Корчак вспоминает, каким тот был в студенчестве, когда годы еще не превратили его в дородного и лысого человека средних лет.

– Странно, история повторяется. Помнишь, как мы скрывались от царской полиции во времена подпольного университета, не проводили занятия дважды в одном месте?

– И с тех пор мы оба знакомы с тюрьмой Павяк изнутри. Представь, молодежь так любит рассказы о временах Летучего университета.

– Помни, что мы уже не так молоды, друг мой. – Черняков смотрит на повязку с голубой звездой Давида на своем мясистом предплечье, затем на руку Корчака без всякой повязки. – Знаешь, как ты рискуешь, когда ходишь по городу в таком виде?

Корчак сурово смотрит на него поверх очков в металлической оправе и тихо говорит:

– Чтобы дети увидели, что я отношусь к звезде Давида как к символу позора? Никогда.

* * *

За летом приходит осень, стена становится все выше, но ничего другого не происходит, люди привыкают к ней и уже почти не замечают.

Наступает Йом Кипур, самый святой день еврейского календаря, день прощения и новых начинаний. В этот праздник Корчак любит водить детей в большую синагогу, ему хочется, чтобы они погрузились в свою веру, ощутили красоту и поэзию ее обрядов.

Но в тот же день вечером, когда дети собираются в зале для торжественной трапезы, под окнами дома проезжает автомобиль с громкоговорителем. Расслышать сообщение удается не сразу, но постепенно смысл его начинает доходить до каждого. Все евреи должны переехать в специально отведенный район. Кто-то из учителей бежит за вечерней газетой.

Пока дети сидят за столами, Стефа с Корчаком торопятся прочесть свежий номер. Вокруг стоит гул возбужденных голосов. Женщина обводит взглядом переполненный зал – в приюте после осады города появилось пятьдесят новых сирот. Скорбная складка залегла у нее между бровями, новые морщинки появились на лбу. Они с доктором изучают в газете карту Варшавы, на которой показаны границы гетто. Черная изломанная линия окружает главные еврейские районы, они напоминают кусочки головоломки, которые хотят вырезать прямо из сердца города.

– Мы, получается, за пределами гетто, – качает головой Стефа. – Но не выселят же они из приюта детей.

– Предоставь это мне, – хмуро отвечает Корчак, натягивая пальто. Он наматывает шарф на шею, чтобы скрыть позумент на вороте мундира.

Он вспоминает, как добр был немецкий офицер, который разрешил им провести лето в «Маленькой розе». Но в этот раз обаяние Корчака оказывается бессильно и разбивается о каменную стену.

В течение следующих двух недель в Варшаве царит полный хаос. Польские семьи покидают территорию будущего гетто, еврейские заселяются туда, все пытаются обменять квартиру на равноценную. Рушатся торговля и бизнес, направо и налево раздаются взятки, а от Сенной до Муранова заключаются сделки, проворачиваются всевозможные аферы. Тем временем немцы продолжают потрошить богатые еврейские квартиры, забирая оттуда все, что им нравится, выселяя целые семьи, чтобы поскорее самим занять лучшие апартаменты на Театральной площади, у собора Святого Иоанна. Туда, где, считают они, в архитектуре чувствуется некий германский стиль.