Текст книги "Добрый доктор из Варшавы"

А вдалеке от Варшавы, в немецком рейхе, на стене проектного бюро висит новый план Варшавы – провинциального немецкого городка с населением в несколько тысяч человек, и на этом плане нет места ни для еврейской, ни для польской архитектуры.

* * *

Он хотел сделать переезд веселым, как будто цирковая труппа движется по городу с музыкой, лентами и барабанами, но в конце концов не хватило времени. Надев зимние пальто и хорошую обувь, дети строятся парами во дворе, берут с собой что могут, все, что, по мнению Корчака, будет необходимо в гетто: горшки с цветами, картины, игрушки, книги. Промозглая слякоть пробирает до костей. Корчак выносит новый флаг приюта. У знамени, которое дети должны носить с гордостью, одна сторона теперь из белого шелка, на ней голубая шестиконечная звезда. Сам доктор по-прежнему отказывается носить обязательную нарукавную повязку со звездой Давида, потому что считает ее символом унижения. Но по крайней мере дети не должны носить повязку, такое вот послабление.

Другая сторона знамени из зеленого шелка, на ней – лист каштана. «Чтобы помнить о дереве в нашем саду. Чтобы помнить о доме», – говорит Корчак детям.

Сара дергает его за рукав.

– Пан доктор, наш флаг как у маленького короля Матиуша из твоей книжки.

Он улыбается и кивает.

– Ты умница, Сара, догадалась. Знаете, каждый должен попытаться сделать мир лучше, как маленький король Матиуш, и даже если это не получится с первого раза, мы не должны останавливаться.

Он вручает флаг Эрвину и просит держать его высоко и прямо.

Во дворе перед домом стоит старик Залевский и прощается с детьми. Его грубое солдатское лицо, покрытое ссадинами, опухло, губа разбита. Накануне Залевский обратился в гестапо за разрешением переехать с детьми в гетто.

– Разве вы не знаете, что поляку запрещено работать на евреев, что это противозаконно? – закричал на него офицер гестапо.

– Но эти дети – моя семья, – возразил Залевский, и на его голову тут же посыпались удары.

Один за другим сто детей обнимают стариков Залевских – своих бабушку и дедушку. Госпожа Залевская не перестает вытирать глаза фартуком.

– И осторожно веди телегу, – хрипло говорит Залевский Генрику Штокману. Он ковыляет к повозке, чтобы проверить, крепко ли завязаны веревки на брезенте. – Там четыреста фунтов картофеля на зиму. – Он неохотно убирает руку от лошади.

Впереди идет Эрвин, высоко подняв зеленый флаг короля Матиуша со звездой Давида. Дети выходят из ворот, пар от их дыхания растворяется в холодном воздухе. Кто-то пытается запеть, но на душе у всех слишком тоскливо, и песня тут же стихает.

Корчак больше не оборачивается назад, но Стефа еще раз бросает взгляд на красивое белое здание, в котором они прожили почти двадцать лет. На маленькое эркерное окно под самой крышей в комнате доктора, где каждый вечер он писал свои заметки, на большие окна, благодаря которым в доме было так много света. Как часто гости говорили ей, что здание больше похоже на особняк какого-то важного пана, чем на детский дом.

– Здесь и живут важные паны, – всегда отвечала им Стефа.

Они молча идут по Крохмальной, вдыхая стылый воздух, неслышно ступая по мокрым булыжникам.

У входа в гетто на улице Хлодной дети тихо ждут, пока проверяют документы. Они разглядывают ворота из проволочной сетки высотой десять футов, немецких охранников, сверкающие битые стекла поверх стен, уходящих далеко в разные стороны. Немецкий охранник в длинной застегнутой шинели, обтягивающей его толстое тело, обходит повозку с картофелем и заглядывает под брезент. Он приказывает Генрику сойти с телеги и приказывает охраннику помоложе увести лошадь.

Корчак бросается к толстяку.

– В чем дело? У нас разрешение провезти провизию внутрь. – Он показывает охраннику бумаги, но тот пожимает плечами:

– Разрешение отменено.

Толстяк отворачивается. Дети уже проходят в ворота, но Корчак не может уйти просто так, смирившись с грабежом. Он в ярости. Неужели охранник не понимает, что украл еду у детей? Какая же черная душа у этого человека.

Одетый в военную форму Корчак расправляет плечи и кричит, как заправский польский майор:

– Я доложу начальству о вашем бесчестном поступке!

Но немецкий охранник непробиваем, он лишь отмахивается:

– Ну давай, попробуй сходи в гестапо, если хочешь.

* * *

Выйти из гетто оказывается несложно, в конце концов, это район, а не тюрьма. И на следующий день с утра пораньше Корчак отправляется на тенистую улицу Шуха, в здание бывшего министерства религии и образования, куда переехало руководство гестапо. Сейчас по бокам центрального входа с ровными прямоугольными колоннами стоят красно-белые будки с вооруженной охраной.

Корчаку приходилось слышать об ужасах, творящихся в гестапо. Холодок страха не оставляет его, когда он дерзко проходит по двору четким военным шагом и его армейские ботинки звонко стучат по мраморным плитам. Он требует встречи с уполномоченным по делам гетто.

С ним обращаются вежливо, проводят в кабинет и оставляют ждать. На столе рядом с телефоном и лампой аккуратно расставлены в ряд документы. На вешалке висит офицерская фуражка с эмблемой из черепа и двух похожих на рога костей. Справа у стены Корчак видит застекленный книжный шкаф. Но тут же замечает, что вместо книг на полках разложены железные наручники, тупоконечные молотки и металлические кастеты.

Входит офицер гестапо в коричневой форме. Корчак использует все свое красноречие и официальным, но весьма категоричным тоном объясняет, что конфискованный картофель нужно немедленно вернуть детям.

– Вы прекрасно говорите по-немецки, майор, – приветливо говорит офицер. Он окидывает взглядом мундир польского офицера и прищуривает глаза при виде потертой каймы на манжетах.

– Спасибо. Я год проучился в Берлине в медицинском институте и с тех пор испытываю огромное уважение к немецким врачам, к их гуманным и эффективным методам лечения.

– Да, конечно. Но я не понимаю, почему вы, майор, так переживаете за евреев, почему вас вообще приставили к этим еврейским сиротам.

Офицер быстро просматривает бумаги Корчака. Внезапно лицо его наливается кровью. Он вскакивает, отшвырнув стул, лицо перекошено от ненависти.

– Здесь написано, что ты еврей. Как же ты смеешь выдавать себя за польского офицера? Где твоя повязка?

Корчак тоже встает и отвечает дерзко и агрессивно:

– Человеческие законы могут меняться, но есть высшие законы, они вечны.

Разъяренный офицер хватает Корчака за ворот, срывает с него офицерские погоны и начинает бить по голове. Корчак падает на пол, и офицер пинает его сапогом в живот, в ребра, в спину, только тогда гнев гестаповца наконец утихает.

– Вы будете помещены в тюрьму Павяк за несоблюдение правил гигиены и нарушение карантина еврейской общины.

Он быстро пишет записку и небрежно бросает ее Корчаку.

– А вот квитанция на вашу картошку.

Корчака, истекающего кровью, почти без сознания, запихивают в черный фургон и везут назад в гетто. Вытаскивают из машины перед приземистым зданием с рядами зарешеченных окон, тюрьмой Павяк.

Корчак не приходит в ужас при виде тюрьмы. Как противник царизма он попадал сюда дважды. При царском режиме за небольшие деньги у охранников здесь можно было купить еду, получить еще одно одеяло и даже книги для учебы. Но сейчас, когда Корчак, прихрамывая, спускается вниз, идет по подземному переходу сквозь поднятые железные решетки и оказывается в коридоре, где разносятся душераздирающие крики, он начинает понимать, что Павяк при нацистах гораздо страшнее.

Глава 10
Львов, сентябрь 1939 года

Голодные, замерзшие и измученные, мечтающие о горячей воде, София и Миша добираются до Львова. Только вчера сюда вошла Красная Армия. София хромает. Последние пятьдесят миль оказались самыми трудными, путь занял несколько дней. Они спали под открытом небом, большую часть пути прошли пешком, и теперь у Софии на пятке лопнула мозоль.

Они бродят по старинному городу. Красные флаги с черными серпами и молотами свисают с балконов, развеваются над фонарными столбами. Солдаты в коричневых телогрейках и шапках из овчины раздают одеяла, суп и листовки. Из громкоговорителей несутся то советские марши, то новости на украинском и русском, то поздравления трудящимся Львова. Теперь они освобождены от гнета польских властителей Советской Армией.

Взяв по тарелке с супом, они слушают, как стоящий неподалеку солдат описывает хмурой толпе жизнь в Советском Союзе. По его словам, там настоящий рай. Растерянные польские солдаты сидят на краю площади и курят. Подъезжает советский грузовик и увозит их.

В воздухе пахнет снегом, надвигаются сумерки. Весь вечер они бродят по городу, в котором уже и так полно беженцев и перемещенных. В последние дни, спасаясь от немецкого режима, тысячи еврейских семей бежали через границу в сторону Львова.

Только глубокой ночью удается найти и снять комнату.

– Ваша фамилия? – спрашивает женщина за столом, быстро переведя взгляд с Софии на Мишу.

– Супруги Вассерман, – отвечает София.

Совсем не так представляла она себе начало совместной жизни. Одна-единственная узкая кровать. София оглядывает комнату. На стенах разводы от протечек, кровать застелена видавшим виды покрывалом, грязная сетчатая занавеска на окне. София задергивает шторы, Миша зажигает керосиновую лампу, и комнату озаряет приглушенный золотистый свет.

– Я лягу на полу, – говорит Миша.

София смотрит на голые доски. Их бы оттереть как следует.

– Хочешь простудиться и заболеть? Ну уж нет.

Она садится на кровать, железные пружины скрипят.

– Мы оба устали. Сядь со мной.

Миша опускается рядом. Кровать снова жалобно скрипит. Миша сидит, опустив голову, ощущая груз ответственности. Он поворачивается к ней, берет за руки. Она дрожит от холода.

– Что бы ни случилось, я всегда буду рядом.

Вымотанные и разбитые, они лежат, тесно прижавшись, не в силах пошевельнуться, согревая друг друга, прислушиваясь к звукам незнакомого города. Кажется, будто здесь, высоко на четвертом этаже, вовсе не комната, а маленький островок, плывущий в холодном воздухе над городом, полном незнакомых людей.

– Мы будем спать вместе. К чему нелепые условности? Мы все равно почти муж и жена, – шепчет она. – Я так люблю тебя.

Миша не отвечает. С улицы веет холодом, София встает и набрасывает на него покрывало. Подходит к окну, приподнимает штору. На улице кромешная тьма. Лишь когда с черного неба начинают падать снежинки, становится чуть светлее. Белый покров устилает мощеные тротуары, ложится на плечи едва различимых спешащих куда-то фигур.

София снимает пальто и платье и ложится под покрывало рядом со спящим Мишей, берет его сильную руку и обвивает ее вокруг своих плеч.

Лежа без сна, она думает, как сейчас там, в Варшаве.

Глава 11
Варшава, декабрь 1940 года

Евреи должны приспосабливаться ко всем условиям, а мы сделаем все возможное, чтобы им было очень трудно… Евреи погибнут от голода и нищеты, и тогда от еврейского вопроса останется только кладбище.

Людвиг Фишер, губернатор дистрикта Варшава

Два месяца в холодной камере с тридцатью другими заключенными, стрельба во дворе тюрьмы каждый день, и вот дверь камеры отворяется и Корчака вызывают.

Ну что ж, настал его черед идти во двор на расстрел или в камеру пыток.

Его приводят в чистый, светлый офис.

– Разденьтесь там, – говорит высокий немец в белом халате.

Корчак неподвижно стоит у двери, как будто не слышит или не понимает немецкого.

– Прошу вас, доктор Корчак. Студентом я слушал ваши лекции в Германии и знаю, вы прекрасно говорите по-немецки. Чтобы освободить вас, я должен провести осмотр. А ведь у вас есть друг. Гарри Калишер, знаете такого?

Корчак смотрит на немецкого врача, глаза его загораются. Гарри – один из бывших его учеников, теперь уже взрослый, у него у самого растет сын. Неужели Гарри сумел дать взятку врачу гестапо, чтобы Корчака признали непригодным к тюремному заключению? Похоже, нашелся Святой Грааль и дарует ему освобождение вместо смерти.

Корчак неохотно позволяет врачу прослушать с помощью металлического стетоскопа сердце, легкие, спину. Складывая после осмотра резиновую трубку, врач выглядит озабоченно.

– Вы знаете, что у вас серьезная патология сердца?

– Даже это не помешает мне вернуться к своим делам, – по-польски отвечает Корчак ворчливо, застегивая пуговицы на грязной рубашке.

– Вам нужно заняться своим здоровьем, доктор. Я читал в Германии «Право ребенка на уважение». Замечательная книга. У вас много друзей, они так ценят вас. В гетто вам не место. Совсем не место.

Он протягивает Корчаку свидетельство и собирается пожать ему руку. Но со двора доносится резкий звук выстрела, и Корчак инстинктивно отдергивает свою.

Немецкий доктор смущается, опускает глаза. Ведь он прекрасно видел ссадины, старые и новые, разбросанные по телу Корчака.

* * *

По лицу Гарри видно, что он едва узнает Корчака в вышедшем из ворот тюрьмы костлявом старике с сизым носом, в истрепанной и грязной форме майора с порванным воротником. Они медленно идут к трамвайной остановке. Корчак так слаб, что вынужден опираться на руку Гарри, он задыхается, пытаясь сказать слова благодарности своему воспитаннику.

– Ты так рисковал, обежал все гетто, не побоялся сунуться в гестапо, лишь бы вытащить меня, Гарри. И, наверное, это обошлось тебе в кругленькую сумму.

– Вас любит так много людей, они и помогли, пан доктор.

Резкий холодный ветер несет жесткую снежную крупу. Сквозь колкую снежную пыль приближается трамвай в Муранов[7]7
  Муранов – район Варшавы.


[Закрыть]. Корчак опускается на деревянную скамейку и смотрит на проплывающую за окном улицу. Почему в этот час здесь так много детей? Они стоят на снегу, прижимаются к стенам зданий. Он замечает целую семью, накрывшуюся одеялом.

День угасает, скоро наступит комендантский час. На улицу Хлодну трамвай больше не ходит.

– Простите, пан доктор, нам придется выйти. Тюрьма находится в основной части гетто, большом гетто, а дорога арийская, она проходит посреди гетто и отрезает остальную часть, малую. Мы должны подождать, пока появится брешь, и проскочить между арийскими трамваями, тогда попадем в малое гетто, к Стефе и детям.

Они подходят к воротам, где тесной толпой стоят люди с повязками на рукавах, ожидающие, когда можно будет перейти дорогу и попасть в другую часть гетто. После избиений, которые он видел и испытал сам в Павяке, от одного вида стоящих у ворот охранников Корчаку становится не по себе. Он чувствует, как по спине струится пот. От нечего делать солдаты развлекаются, выбирают из толпы мужчину на костылях и заставляют танцевать под аккордеон уличного музыканта. Когда бедняга спотыкается, глаза у него стекленеют от ужаса.

Неожиданно слева начинается суматоха. Слышится плач ребенка. Корчак с ужасом замечает, как охранник избивает маленького мальчика. Доктор бросается на помощь, но Гарри рывком тянет его назад.

– Не надо. Слишком опасно.

Охранник жестом показывает толпе, что можно переходить. Минуя польских полицейских, которые преграждают путь в арийскую Варшаву, сначала улицу пересекают велосипеды и рикши, затем спешащая масса людей.

* * *

На Хлодной доктор стучит в парадную дверь дома 33, бывшего здания коммерческого училища. Ему открывает мальчик, которого он никогда раньше не видел. Увидев незнакомца, ребенок тут же убегает, зовя пани Стефу.

В коридоре появляется маленький Шимонек. Лицо его сияет.

– Пан доктор вернулся! – кричит он во все горло.

На этот раз Стефа не пытается унять детей. Тесной толпой они окружают доктора, наперебой выкрикивают новости, прыгают от радости. Какое счастье видеть их милые, светлые лица.

Стефа садится за стол, плечи ее расслабленно опускаются.

– Почему ты плачешь, пани Стефа? – спрашивает Сара. – Разве ты не рада видеть доктора?

Стефа обнимает девочку.

– Я плачу от счастья. У людей так бывает. Наконец-то пан доктор с нами.

Подняв руки над головой, Корчак хлопает в ладоши, и дети тоже начинают хлопать вместе с ним, подчиняясь ритму песни, которая за последний год стала гимном их дома. «Черные и белые, коричневые и желтые, все мы братья», – распевают они, улыбаются друг другу, их глаза сияют.

– А в тюрьме было скучно? Чем вы там занимались? – спрашивает Галинка.

– Когда разбойники и грабители в моей камере узнали, что я тот самый Старый Доктор, который выступал по радио, они усадили меня на тюк соломы и заставили рассказывать им сказки, которые когда-то слышали от своих мамочек.

Он показывает, как учил сокамерников ловить блох, которые донимали их и днем, и ночью, а дети падают со смеху.

– Я так рада, что вы вернулись, пан доктор. Уж теперь-то все будет хорошо, – говорит Сара.

Стефа наблюдает за всей этой веселой суматохой, глаза ее блестят от восторга, но к радости примешивается и грусть. Может, и правда, теперь, когда пан доктор вернулся, все как-нибудь уладится.

Вот только хорошо ли он понимает, как обстоят дела на самом деле?

* * *

Приняв горячую ванну и побрившись, доктор надевает чистую одежду, а Стефа заставляет его выпить горячего супу прямо у плиты на кухне. Ее немного припухшие глаза неотрывно следят за его лицом, изучая появившиеся за последние недели раны. Кровоподтек на щеке, болезненно худые лодыжки. Она не отходит от него, словно боится, что какая-то сила снова похитит его.

– Иногда я не знала, что и думать. Про Павяк столько слухов, вокруг только и говорят, как много людей пропало там… – Голос ее срывается.

Он берет ее за руку.

– Такого старого пса, как я, нелегко удержать на привязи. Но завтра с утра первым делом, Стефа, нам надо заделать кирпичом парадный вход. Чтобы немецкие солдаты не могли зайти сюда прямо с улицы. От них одни неприятности. А мы будем использовать боковую дверь. Она выходит во двор, кто о ней не знает, даже и не заметит.

– Но как можно без парадного входа, никто так не делает.

– А мы сделаем. Завтра. Мы должны заделать вход, Стефа.

Она никогда не видела его таким нервным и возбужденным.

– Я попрошу Генрика.

– И еще нельзя отпускать детей одних, кто-то из нас должен сопровождать их. На улице сейчас опасно, да и тиф можно подхватить.

– Согласна. Да они и так почти не выходят. Но если совсем оторвать их от мира, смогут ли они приноровиться к нормальной жизни, когда война закончится?

Нахмурившись, он задумывается на мгновение.

– Тогда нужно, чтобы мир пришел к нашим детям прямо сюда. Будем приглашать людей из разных сфер жизни, разных профессий, пусть они беседуют с нашей детской республикой.

– Для мальчиков было бы неплохо больше общаться с мужчинами. Есть, конечно, Генрик, брат нашего повара Розы Штокман, но он и сам-то не лучше наших мальчишек. А теперь и совсем не стоит на него рассчитывать, он вообразил, что влюблен в медсестру-стажерку Эстерку. А еще у нас есть ты.

– Твой самый проблемный ребенок. Стефа, что бы я без тебя делал? Даже здесь, в заточении, ты остаешься хранительницей очага, обустроила все, как на старом месте. И как тебе удается?

– Дети и здесь не перестают понимать справедливость и доброту. Помнят, чему ты их учил. Вот только припасы у нас кончаются.

– Как с лекарствами?

– Флакон с морфином и один шприц, носок с песком для прогревания ушей, соленая вода для полоскания горла, и все. Эстерка такая молодец. Умница, хотя всего лишь стажерка, и дети любят ее. Ну а что касается остального, одежды у детей достаточно. Но вот без картошки плохо, как бы она сейчас пригодилась, еды осталось совсем мало.

– А как с деньгами?

– В основном из гетто, но много ли люди могут дать в наши дни? Богатые беднеют. Бедные нищают. Хожу по благотворительным обществам.

– Пора уже мне начать выходить, снова вести переговоры, навещать друзей.

– Еще рано. Прежде чем выходить, вам нужно окрепнуть. Ведь это опасно.

С улицы доносится лязг и звон арийских трамваев, идущих через гетто. Корчак поднимает жалюзи и смотрит вниз на знакомые красные вагоны, в которых люди едут домой с работы. К нему подходит Стефа, она смотрит вниз, на стену, которая тянется по обеим сторонам трамвайных путей, ведущих в арийскую часть Варшавы.

– Закрыли нас в гетто. Кто бы мог подумать?

– Я не знала, как объяснить детям, почему заделали ворота. Здесь началась паника. Никто этого не ожидал. Я никогда не привыкну к тому, что теперь не могу видеться с нашими польскими друзьями.

– Но они не перестали быть нашими друзьями. Да и немцы в душе хорошие люди. Однажды они поймут, что творят здесь нацисты от имени немецкого народа, и ужаснутся. И тогда сразу же остановят это безумие.

– Может быть. А может быть, в остальной Европе узнают, что здесь происходит, и вмешаются.

Он берет ее за руки.

– У наших детей одно-единственное детство, и мы будем делать все, чтобы оно было счастливым и безопасным.

* * *

Чтобы набраться сил, несколько дней доктор остается дома с детьми, иногда сидит на дворе под нежарким солнцем, пока они играют рядом. Внутренний двор образуют главное здание бывшего училища и его жилая часть из нескольких квартир. В них живут немецкая вдова, молодой учитель иврита и еще несколько семей. Двор считается самым ухоженным и чистым в гетто. Маленький мир внутри большого.

С Михаэлем, учителем иврита из дома напротив, Корчак пробирается сквозь огромную толпу на базаре. Прямо на улице люди торгуют убогим скарбом, вокруг множество нищих в жалких лохмотьях. Крики торговцев, пение уличных музыкантов сливаются в жуткую какофонию, на изможденных лицах лежит отпечаток голода.

Доктор проходит мимо бесчисленных уличных артистов.

На улице Тломацкой он останавливается перед Большой синагогой. Двери синагоги заперты, на них висят цепи, и канторы поют прямо на ступенях, чтобы получить хоть какие-то гроши.

Улица Кармелицкая – узкая, как горлышко бутылки, так переполнена людьми, что Корчака выталкивают с тротуара, когда толпа внезапно несется куда-то в панике. Михаэль тянет его за рукав, и они едва успевают скрыться в дверном проеме. По улице в направлении тюрьмы Павяк проносится черный фургон. Охранник, высунувшись из окна, бьет прохожих дубинкой, усыпанной острыми гвоздями. После этого одна из женщин, шатаясь, встает с мостовой, ее голова залита кровью.

Вот что такое гетто. Квадратная миля ада, в которой полмиллиона человек медленно умирают с голоду. Прислонившись к стене, Корчак переводит дыхание, затем они с Михаэлем возвращаются к маленькому оазису, в республику детей в доме номер 33 на улице Хлодной.