Текст книги "Валентайн"

Джинни

Утро воскресенья 15 февраля – это будет слабым утешением, что она не одна такая. И до неё многие женщины так убегали. Сейчас, въезжая в пожарный проезд к начальной школе имени Сэма Хьюстона с двумя чемоданами в багажнике и обувной коробкой семейных фотографий, Джинни Пирс могла бы вспомнить много историй о таких беглянках. Но она не из их породы. Она вернется через год, самое большее – через два. Как только найдет работу, жилье и скопит немного денег в банке, – приедет за дочерью.

Мама, почему ты плачешь? спрашивает Дебра Энн. Это аллергия, детка, а Д.Э. трясет головой, как обычно, с горячностью – февраль ведь, рано для аллергии – словно ставя точку. Джинни сглатывает ком в горле. Можешь подбежать на минутку? Посмотрю на твое личико?

Дочери почти десять. Она запомнит этот день: они на переднем сиденье в разболтанном капризном «Понтиаке», на котором Джинни ездит со старших классов школы и на котором теперь собирается сбежать. Д.Э. запомнит, как мать вдруг притянула её к своему плечу. Джинни запомнит, как отодвинула легкие каштановые волосы с глаз дочери, запах овсяной каши и мыла «Айвори», шоколад на подбородке – дочь всё утро ела сладкие сердечки по случаю Валентинова дня, – щеки, блестящие от солнцезащитного лосьона, которым Джинни намазала её перед выходом. Джинни протягивает руку, чтобы стереть шоколад с подбородка дочери. Рука дрожит, и она думает: возьми её с собой. Как-нибудь всё устроится. Но Дебра Энн уходит с криком: Перестань! Потому что для неё это – обычное воскресное утро, и мать будет приставать, как обычно. Для неё даже слезы Джинни – привычное дело.

Дверь машины захлопнулась, чуть не прищемив палец Джинни. С рюкзаком на одном плече Д.Э уходит, стуча баскетбольным мячом по бетону, мяч выкатывается на пыльную спортплощадку, небрежно вскинута рука, дочь уходит от машины. Пока, мама. Пока, Дебра Энн.

* * *

Бабушка Джинни не очень любила рассказывать о женщинах, которые справились с жизнью, но о тех, которым не удалось? Их образ четок, словно тавро в памяти Джинни.

Весной 1935-го жена скотовода подала обед дюжине работников и повесилась на передней веранде. Даже посуду не вымыла, рассказывала бабушка, – сложила тарелки в раковину, сняла фартук, пошла наверх, переодеться в любимое платье. Как будто в этом было дело, в раковине, полной посуды. А позже днем пришел пастух налить воды в бочку и увидел её: стул из кухни, опрокинутый на веранде, ветер медленно поворачивает женщину туда и сюда, из-под юбки выглядывает одна босая нога. Два дня искали пропавшую туфлю, рассказывала бабушка, и Джинни представляла себе коричневую лодочку, отброшенную на двор и присыпанную песком.

Другая женщина оставила записку, что хочет увидеть хоть какую-нибудь зелень – кизил, магнолию, клочок августиновой травы. Она оседлала лучшую кобылу мужа, ударила каблуками, и понеслась по пустыне, и налетела на колючую проволоку перед самым Мидлендом. Там легко потеряться, сказала бабушка, если не знаешь, куда едешь.

Даже тех женщин, которые держались правил, не обходили бабушкины рассказы. Женщины пропадали в мокрой метели по дороге домой из церкви. У них кончались дрова и еда посреди снежной бури. Они хоронили младенцев, которых подхватывал смерч и расшибал о землю, хоронили детей, которые вышли на двор во время пыльной бури и задохнулись землей своего же двора. Иногда Джинни думала, что бабушка не умеет рассказать историю с хорошим концом.

* * *

За ветровым стеклом вытянулась, как труп, трасса I-20. Небо спокойное, не мигает. Впереди – ничего, только пустынная дорога, о которой она мечтала, но сейчас едва видит её. Она включает радиостанцию колледжа, и кабину наполняет голос Джони Митчелл, ясный и отчетливый, как церковный колокол или пение в церкви, – и непереносимый. Джинни едва успевает его выключить. Теперь только ровный дорожный шум и тревожный тихий скрип под капотом. Она нажимает на газ, скрип становится громче, и она, задержав дыхание, скрещивает пальцы.

Перед дорожкой к дому Мэри Роз Уайтхед она включает поворотник, снимает ногу с педали газа и думает, не повернуть ли. Она представляет себе, как подъедет по грунтовке к дому и постучит в дверь женщины, с которой они когда-то стояли у школы, ожидая: Мэри Роз – свою мать, а Джинни – бабушку, которые заберут их отсюда навсегда.

Последний звонок еще не прозвенел, и они стояли одни на площадке: в сумках физкультурные костюмы и содержимое шкафчиков, у обеих носы красные от слез, пролитых в кабинете медсестры. Мэри Роз вертела и вертела в руках висячий замочек. Ей было семнадцать лет и, как выяснилось тридцать минут назад, беременна настолько, что кто-то уже может заметить. Я думала, жизнь у меня начнется неизвестно еще когда, сказала Мэри Роз, но не сегодня же. Понимаешь? Джинни, которой только что исполнилось пятнадцать, покачала головой и уставилась в землю. Она пыталась представить себе, что скажет об этом бабушка, – Джинни совершила ту же ошибку, что и её мать, погибшая в автомобильной аварии десять лет назад.

Мэри Роз нагнулась и почесала щиколотку. Потом выпрямилась, размахнулась и швырнула замок в дверь пикапа. Он отскочил, не оставив на железе отметины. Да, сказала Мэри Роз, похоже, началось у нас.

Да, началось у нас, думает Джинни и жмет на газ.

* * *

И все-таки, когда с криками, слезами и угрозами было покончено, ребенок получился отличный. Джинни и Джиму Пирсу даже не верилось. Глядите, что они сделали. Они сделали человека. Дочь! И они вынули «Короля Якова» из ящика с перевезенными вещами и стали искать красивое крепкое имя. Дебора, Воспрянь, воспрянь, воспой песнь! Но секретарь в округе записал: «Дебра», а у них не было еще трех долларов, чтобы заказать новый документ, так что – Дебра, и Джим пошел работать на нефтепромыслах, а Джинни хлопотала по дому.

Днем, когда дочка спала, Джинни любила посидеть спокойно и посмотреть журналы с фотографиями мест, о которых она даже не слышала. Листала книги по искусству из передвижной библиотеки, с фотографиями фресок, картин и скульптур. Листала медленно, дивясь тому, что кому-то в голову пришло такое сотворить, и думала: представлял ли себе художник, что на его работу будет смотреть кто-то вроде неё. Джинни любит дочь, но чувство у неё такое, как будто она сидит в бочке с дождевой водой, а дождь всё моросит и потихоньку её наполняет.

И по этой вот причине – не столько из-за мужчин, которые посвистывают всякий раз, когда она вылезает из машины, чтобы заправиться, не из-за ветра бесконечного и неотступной вони природного газа и сырой нефти, не из-за одиночества даже, в котором изредка бывает просвет, когда Джим приходит с работы или Дебра Энн влезает к ней на колени, хотя уже большая и дольше минуты усидеть не может, – Джинни берет пятьсот долларов с их общего счета, дорожный атлас с полки и мчит из западного Техаса, словно спасая свою жизнь.

* * *

Один человек разводил телят и коров на том же участке земли, где жил с женой и тремя детьми. В засуху 1934 года цена на скот упала до двенадцати долларов за голову – доставить животное на скотопригонный двор в Форт-Уэрте стоило дороже. Им стреляли в лоб, рассказывала бабушка, – стреляли иногда правительственные люди, приезжавшие убедиться, что поголовье сокращено, но чаще сами скотоводы, считавшие стыдным передоверять грязную работу чужим. Стояли над трупами с тряпками, намоченными в керосине, и мешкали, словно всё могло измениться, если подождать еще минуту, день, неделю. Вздохнув, поджигали тряпки и отступали от огня, качая головами. Но всегда какой-нибудь старый бык не хотел умирать, мычал и шел, шатаясь, под пулями, впивавшимися в его старую шкуру, в бок, в лопатку, в сердце. Всегда какая-нибудь старая корова, как будто мертвая уже, вставала и брела по полю с дымящимися боками, оставляя за собой вонь паленого волоса. Вот это всё, говорила бабушка, и весь день ветер, каждый день.

Однажды утром приехали люди из Остина и увидели в поле кучу еще дымящихся животных. Мертвый хозяин ранчо лежал в сарае. В двух шагах от него лежала жена, все еще сжимая в руке пистолет; дверь дома распахнута, и ветер бьет её о раму. Детей они нашли запертыми в спальне наверху, и старший, мальчик семи лет, дал им конверт с деньгами на железнодорожные билеты и обрывок прейскуранта. Нацарапана короткая записка с именем и адресом сестры в Огайо: Я люблю моих детей. Пожалуйста, отправьте их домой.

Бабушка Джинни была старуха с длинными зубами, верила в ад, в усердный труд и в кару по заслугам. Если дьявол постучал к тебе в дверь среди ночи, любила говорить она, значит, ты заигрывала с ним на танцах. Произнося этот вывод, она дважды хлопала в ладоши, чтобы Джинни вняла.

Я не поеду, сказал работникам старший мальчик. Я останусь тут, в Техасе. Ну, ладно, сказал один из работников. Тогда пойдем ко мне домой.

Вот тебе и хороший конец, Вирджиния.

* * *

Она не отъехала еще и на тридцать миль от Одессы, как нытье под капотом перешло в нудный вой, не утихший, когда она сбавила скорость до пятидесяти, потом до сорока пяти, до сорока. Фуры сигналят и обгоняют справа, ветер от них встряхивает её машину и норовит снести к осевой. И вдруг звук прекращается. Машина вздрагивает раз, словно стряхнув с себя неприятности, и едет дальше – пятьдесят миль в час, пятьдесят пять, шестьдесят.

Солнце глядит на неё, плосколицее, мягкое. Сейчас Дебра Энн, наверное, уже обыграла всех соседских девочек в баскетбол. Или сидит на трибуне, ищет в рюкзаке сэндвич, который положила ей Джинни. Или идет домой, стуча баскетбольным мячом по тротуару. Года два еще Д.Э. будет хорошей. Она взяла лучшее от обоих родителей: от паренька, который был квотербеком во втором составе, и от девушки, любившей Джони Митчелл – двух юнцов, почти незнакомых, перепивших «Джека Дэниелса» на школьных танцах и поехавших через нефтяной участок в самую сильную мокрую метель 1966 года, – история обычная, как пыль на оконном стекле.

Какая женщина сбегает от мужа и дочери? Такая, которая понимает, что мужчина, делящий с ней ложе, – мальчик и навсегда останется мальчиком, от которого она забеременела. Такая, которой непереносима мысль, что когда-нибудь придется сказать дочери: пусть это всё послужит тебе уроком. Такая, которая верит, что вернется, как только подыщет место, где можно осесть.

* * *

Подумать если – у певцов кантри-энд-вестерн, этих поставщиков печальных песен и баллад об убийствах, где хорошая женщина становится на кривую дорожку и получает по заслугам, – нет у них ничего о бабушке и, как выясняется, о Джинни.

Год был 1958-й, и родители Джинни умерли меньше года назад. Бум уже начал спадать, в город наезжало меньше чужих, меньше буровиков и подсобных рабочих, чтобы потратить здесь свои заработки и побузить, но Джинни была еще мала и держалась за бабушкину руку, без особых оснований, так, на всякий случай. Они шли в аптеку, срезав по лужайке перед муниципалитетом, – еженедельный поход за таблетками для дедушки и, может быть, лакричной тянучкой для Джинни. Было начало лета, ветер иногда затихал на минуту-другую, солнце еще мирно грело им лица, когда они остановились посмотреть на просвечивающие узкие листья пеканов. И чуть не споткнулись о женщину, спящую в траве, свернувшуюся, как старый щитомордник.

Джинни так это запомнила: она нюхнула воздух, пахло мочой и перегаром. Она посмотрела на босые ноги дамы. Ярко-красный лак облупился на пальцах ног, юбка задралась над костлявыми коленями. Острая ключица подымалась и опускалась, тонкий шрам на шее напомнил Джинни о карте штата, висевшей в первом классе. Почему-то захотелось разбудить её и сказать: Леди, у вас шрам на шее похож формой на реку Сабин. Он чудесный. Но бабушка стиснула её руку и потащила прочь, а губы у бабушки сжались в ниточку. Эту, сказала она, хорошо заездили, до мыла.

Джинни много дней раздумывала над смыслом этих слов. Иногда ей нравилось вообразить, что эта дама оседлана и хочет пить, её платье замялось под шерстяным потником, в зубах удила, пот течет между глаз, а на ней старый наездник, и скачут по полю нефтяных вышек. А иногда вспоминала, как женщина лежала, свернувшись под пеканом, и ногти на ногах были точно такого красного цвета, как у игрушечного фургончика, который она возила по двору. Бабушка оттащила её от спящей почти так же торопливо, как от дедушкиного сарая, когда бык стал залезать на корову.

Если бы бабушка не была так занята, не было бы у неё дел выше головы – с Джинни, с пылью, со стиркой мужних рубашек, перепачканных нефтью, Джинни, может, и спросила бы её, почему она так сказала. Но молчала об этом и вспоминала две костлявые коленки, извилистый шрам на горле женщины, спавшей в тени пекана. Для Джинни женщина была красивой. И такой осталась.

* * *

Через несколько миль после месторождения Слотер-Филд буровые вышки и качалки сменяются пустыней. За Пекосом дорога идет с подъемами и спусками. Горизонт зазубренный, земля коричневатая и неровная. Как пустынно здесь. Как красиво.

Джинни держит обе руки на руле, то и дело посматривает на указатель температуры. Она останавливается на заправке в Ван-Хорне, сидит в кабине, руки на руле, пока заправщик наполняет бак и моет окна. С повисшей в губах сигаретой проверяет давление в шинах и спрашивает, нужно ли ей что-то еще. Комбинезон на нем такого же серого цвета, как глаза Дебры Энн, а на грудном кармане нашивка «Галф-ойл». Нет, спасибо, говорит она и дает ему пять долларов.

Он показывает на заднее сиденье. Вы забыли вернуть книгу в библиотеку перед отъездом. Джинни оборачивается и видит «Искусство в Америке» среди конфетных оберток и рядом контрольную Дебры Энн по правописанию; с отметкой, «отмененный» и «злоупотребление» – с ошибками.

Среди скотных дворов перед Эль-Пасо она наглухо закрывает окно – глаза щиплет от аммиачного запаха, проникающего через вентиляцию. Она в десяти милях от границы с Нью-Мексико, так далеко от дома она никогда не бывала.

* * *

Красота! Красота не для таких людей, как мы, говорила бабушка, когда Джинни пыталась объяснить, почему ей нравится сидеть и рассматривать картинки. Ты бы лучше смотрела на то, что вокруг тебя, говорила старуха. Если хотела проводить жизнь, думая о таких вещах, надо было раньше подумать – или родиться где-нибудь в другом месте. Может быть, это и так, но цена больно велика, и, может быть, Джинни не согласна выбирать между миром и дочерью, потому что ясно: либо одно, либо другое.

Когда вентиляторный ремень все же лопается на выезде из Лас-Крусеса, Джинни съезжает на тряскую обочину шоссе. Она выходит из машины, смотрит, как поднимается над пустыней луна, похожая на разбитый сердолик, и такой в ней страх, такое горе и тоска, что она не запомнит человека, с хрустом щебня остановившего свой грузовик позади её машины. Не запомнит слов на борту грузовика: «Гарза и О’Брайен, Буксировка и Ремонт», и как он принес ящик с инструментами и здесь же заменил ремень, – а она стояла, прислонясь к багажнику, смотрела на звезды и плакала беззвучно. И не запомнит, что он сказал, когда попыталась дать ему несколько долларов. Девушка, я не возьму с вас денег. Pues[7]7
  Ну (исп.).


[Закрыть], счастливо.

* * *

Она повидает сотни и сотни миль неба, прежде чем сумеет наконец остановиться. Флагстафф, Рино, недолгая и несчастная задержка в Альбукерке, которую старается забыть. Недели и месяцы ночевки в машине после дня уборки в чужих домах или вечера работы официанткой. Она проедет пустыню Соноры с оврагами и сухими руслами, впадающими в крутостенные каньоны. Будет сидеть над откосом Колорадского плато, покрытого первым снегом. Дорога, ведущая прочь, петляет так круто, что приходится остановиться и сдать назад, убедиться, что нет встречной, прежде чем повернуть.

Будет бар в Рино, куда каждый вечер в девять часов приходит старуха и сидит до закрытия – морщинистые губы в помаде, ногти цвета крови, улыбка жесткая, скупая, неподдельная, как та, которую видит Джинни в зеркале по утрам. Всё это ей кажется красивым – небо, море, пьяницы и старухи, музыканты на станциях метро, музеи. Она увидит мосты, накрытые туманом, густые леса, темные, кишащие жизнью, с подпочвенной водой. У каждого места небо свое, и земля по большей части не такая бурая и плоская, как в Одессе, в штате Техас. Столько дикой красоты и зелени, но все время в сердце дыра размером в детский – девочкин – кулачок. Джинни заездит свой «Понтиак» до смерти и будет горевать по нему. Никогда, думает она, не полюблю я мужчину так, как любила мою машину. И когда люди, встреченные на пути, интересуются ею, когда хотят узнать её – некоторые будут любить её, и некоторых она полюбит, но не так сильно, как дочь, которая подрастает с каждым днем – без неё, – когда они спрашивают: «расскажи о себе» или «откуда ты родом», Джинни всякий раз не знает, что сказать. И всякий раз собирает вещи в машину и уезжает.

Мэри Роз

Сегодня ночью ветер дует так, как будто хочет что-то доказать. Среди ночи дочка приходит ко мне – опять страшный сон, – и я сразу отворачиваю одеяло, говорю: Здесь ты в безопасности, в городе нам безопасно. Забираю маленького из колыбельки и кладу с нами – правда, теперь его придется убаюкивать. Кровать просторная, дети и я, все помещаемся. У нас есть всё, что нам нужно.

Слава богу, телефон зазвонил, когда дети уже крепко спят. Я беру трубку и слушаю. Хочу запомнить их голоса, на случай, если встречу их на улице, в магазине, в суде. Мужские и женские, молодые и старые, они говорят примерно одно и то же. Будешь свидетельствовать за эту мокрицу? Её словам поверишь больше, чем его?

Чем пьянее они, тем противнее. Я врунья и предательница. Они знают, где я живу. Я гублю жизнь парню, потому что у девки не получилось, как хотела. Я дам показания против одного из наших ребят в пользу сучонки – или еще какое грязное слово найдут. Язык этот я слышу всю жизнь и не обращала внимания, но теперь он мучает слух.

Сегодняшний звонит ночью, сильно под газом. Ты целуешь свою маму этим ртом? спрашиваю, когда он умолкает, чтобы отдышаться или глотнуть пива. И кладу трубку. Когда телефон звонит снова, я лезу рукой за тумбочку и выдергиваю вилку. Часы в приемнике показывают красными цифрами час тридцать, бары только что закрылись.

Не уснула. Подтягиваю одеяло на детях, кладу подушку между маленьким и краем кровати. В кухне и в гостиной свет уже горит, но иду по дому и зажигаю везде: в спальне Эйми, в ванной, в прихожей. В комнате маленького не зажигаю – там возле пеленального стола и так горит ночничок. В гостиной я отодвигаю мою новую штору и проверяю раздвижную стеклянную дверь на задний двор. Новая парадная дверь не подогнана к дверной коробке – проверяю и её. Как-то ночью на прошлой неделе я легла спать в уверенности, что она заперта, но в два часа, когда встала в уборную и проверила маленького, дверь была распахнута. Остаток ночи я просидела на кухне с чашкой кофе. Старая Дама лежала у меня в ногах, как верный пёс. Открываю дверь – убедиться, что лампочка на веранде не перегорела, – и плотно закрываю, запираю, проверяю ручкой, заперлась ли, проделываю это еще раз.

Ветер перебегает от окна к окну, словно зверек точит коготки о сетку. На ранчо ты слышишь этот звук и думаешь, там опоссум или броненосец. Здесь, в городе, можно подумать, белка или чья-то кошка. Последнее время ветер наводит меня на мысли о животных, которых нет здесь уже сто лет – о пантерах и волках, – или о смерче, который поднимет моих детей на немыслимую высоту и бросит на землю. Включаю прогноз погоды, стою на кухне с сигаретой, пью пиво из банки – Роберт хранит их здесь. Мое пиво, Мэри Роз, говорит он. Человек не хранит вещи в своем доме. Я наклоняюсь над раковиной и выдуваю дым в слив. Роберт платит аренду, но я не считаю, что дом – его. Он принадлежит мне и моим детям.

На прошлой неделе мне показалось, что видела стоявший на улице грузовичок Дейла Стрикленда, а потом его же на парковке перед залом бинго «Страйк-ит-рич». Вчера увидела его на дворе у миссис Шепард, стоял и смотрел на мой дом. И в других местах его видела. Но он же в тюрьме. Я звоню туда каждое утро и потом днем – убедиться, что он не сбежал, что судья не выпустил его под залог.

И Глорию Рамирес вижу. Вчера утром постучалась ко мне Сюзанна Ледбеттер с тарелкой печенья, и я несколько секунд стояла, взявшись за ручку, думала, что там может быть Глория, не девушка – обломок крушения. А днем вчера миссис Шепард прислала ко мне дочку Джинни с запеканкой – третью за три недели прислала старая нетель, я их сразу в мусорное ведро отправляю, – и я стояла, моргала несколько секунд, глядела на высокую темноволосую девочку у меня на пороге. Дебра Энн очень похожа на мать – высокая, широкоплечая, с темно-каштановыми волосами и серыми глазами – кажется, они смотрят сквозь тебя. Я знала твою маму в школе, сказала я. Однажды она помогла мне в очень тяжелый день. Я беру у неё тарелку, благодарю и мягко закрываю дверь. Глория могла быть любой из наших девочек, думала я и сидела в прихожей, плакала, пока не подошла Эйми и не встала надо мной. Тебе грустно? спросила она. Да нет, я сказала, нет, потому что она моя дочь, еще ребенок. Она спросила, не позвонить ли нам бабушке, моей матери, чтобы, может быть, приехала, помогла нам. Ни в коем случае, сказала я. У бабушки и так хлопот полон рот. Я напомнила ей, что на бабушке два моих младших брата, все еще живут дома, и папа мой работает, развозит воду по всему западному Техасу, и трое детей моего брата, который бурит нефть в Южной Америке. Если бабушку позовем, я говорю, она подумает, что стряслось что-то. Со своими делами разберемся сами.

А что за девочка приходила? Эмми наблюдала из кухонного окна.

Не знаю, соврала я. Какая-то девочка из соседских.

Она, по-моему, моя ровесница. Симпатичная?

Не знаю, Эйми. Выглядит высокой для своих лет, с широкой костью.

Не хочу, чтобы дочь заводила друзей. Заведет друзей – захочет бегать по всему району, а я не могу её отпускать. Я не говорю ей, что Дебра Энн Пирс – копия своей мамы, тихой задумчивой девочки, вечно с книгой в руке. Не говорю ей, что не могу соединить ту девочку-подростка, которая стояла со мной на школьной парковке, с женщиной, бросившей дочь.

Эйми прыгала с ноги на ногу, подскакивала, как теннисный мячик. Можно я выйду, спрошу, хочет она покататься со мной на велосипеде?

На улице? Я положила руку ей на макушку, чтобы перестала прыгать. Может быть, через месячишко, сказала я. Ведь у нас тут всё есть, что нам нужно?

Мне скучно, сказала она, и я пообещала, что позовем кого-нибудь на её день рождения в августе. Если купим духовое ружье, как ты просила, может быть, она сама придет, и постреляете по банкам на заднем дворе.

Мама, но ведь только июнь еще! Дочь сказала это так, словно я живу до сих пор в феврале, ни месяца не помню, ни числа.

С девочками еще успеешь познакомиться, а у нас с тобой – я взяла в ладони её бледные мягкие щеки и заглянула в её голубые глаза – сколько времени нам с тобой осталось пожить вместе? Тебе скоро десять.

Мне будет первое двузначное число, сказала она.

Я не дам тебя в обиду, Эйми, – сказала я. Никогда не дам тебя в обиду.

Ни сегодня, ни завтра?

С тех пор, как мы переехали в город, это стало у нас таким маленьким ритуалом. Я говорю: не дам тебя в обиду, а Эйми отвечает: Ни сегодня, ни завтра? Но в тот день она нахмурилась, как будто собиралась спорить. Тут захныкал маленький, явно готовясь разреветься. Это был удобный повод выйти из комнаты.

И сейчас слышу этот плач, голодный плач, и, хотя груди уже болят от одного этого звука, иду к нему. Через полчаса мы заснем, он – с моим соском во рту, Эйми – прижавшись к моей спине, ноги положив мне на щиколотки, рукой обхватив мне шею. Да, и сегодня и завтра. Всегда.

Когда я освобождаюсь от маленького и ухожу на кухню, на часах 5.30. Солнце взойдет меньше чем через час, могу посидеть, выкурить сигарету, пока он не проснулся. В прежнем доме, в пустыне, бывало, сидела на дворе, слушала, как возятся в кустах мелкие животные, а пустыня делается розовой, оранжевой и золотой. Один раз я видела, как пара кукушек-подорожников сообща убили и съели маленькую гремучую змею. Звуки там казались мне подлинными звуками мира – мир так и должен звучать. И чувство это жило во мне до того утра, когда в мою дверь постучалась Глория Рамирес. Даже вздохи качалок и шум грузовиков, везущих трубы по нашей земле, не мешали мне так, как здешние, городские звуки – гудки машин, крики, сирены и музыка из баров на Восьмой улице.

Полотенца в стиральной машине прокисли, на столе ножницы, цветные карандаши, обрезки цветного картона – остатки от последнего школьного проекта Эйми, диорамы битвы за Голиад. Я убираю их, пока заваривается кофе, и, уже сев, вспоминаю о ведре под каплющей раковиной в ванной. Вытащив ведро и вылив в ванну, на секунду останавливаюсь. Когда я мылась в ванне последний раз и красилась утром? Опускаюсь, сказала бы мать, – но ради кого прихорашиваться? Эйми и маленькому это все равно, а Роберт до сих пор видеть меня не может – зол, что открыла дверь и впустила девушку в дом. Винит её в наших неурядицах.

Церковь, в которой я выросла, учила нас, что за грех, если даже он случился только в твоем сердце, наказан будешь все равно. Милость никому из нас не гарантирована или, может, большинству из нас, и если надежда на спасение дает тебе силы бороться, ты должна надеяться, что грех, засевший в твоем сердце, как пуля, которую нельзя вынуть, не убив тебя, – не смертный грех. Церковь была не щедра на милость. В дни после этого преступления, когда я пыталась объяснить Роберту, что у меня на сердце, когда говорила, что согрешила перед этой девочкой, предала ее в душе, он сказал, только в том мой грех, что открыла ей дверь, не подумав сперва о своих детях. Настоящий грех, сказал он, это когда люди позволяют своим дочерям болтаться всю ночь на улице. С тех пор смотреть на него сил нет.

Помощник шерифа забрал Стрикленда без сопротивления. Когда Эйми позвонила шерифу, она наговорила дежурному с три короба и про девушку, которая сидит напротив неё за столом в кухне, и про мужчину за окном. Где сейчас этот человек? спросил дежурный и, услышав, что на дворе с её мамой, поднял тревогу. Помощник шерифа подошел к молодому человеку и приставил к груди ему револьвер. Сынок, сказал он, не знаю, глупый ты или сумасшедший, только убери с лица дурацкую свою улыбку. Ты вляпался в серьезную историю.

Помощник шерифа не ошибся. Новый районный прокурор Кит Тейлор предъявил ему обвинение в изнасиловании с отягчающими обстоятельствами и в покушении на убийство. Секретарь мистера Тейлора Амелия звонит мне каждые несколько дней, сообщает о новой отсрочке судебного разбирательства и задает вопросы о Глории. Знала ли я её раньше? Что она мне сказала? Угрожал ли мне Дейл Стрикленд?

Идите в дом и приведите её мне, сказал он. Прямо сейчас. Не разбудите мужа, который спит наверху, который не спит наверху, и его даже в доме нет. Иди туда, Мэри Роз, возьми девочку за руку, поставь на две ноги и веди сюда.

И я была готова это сделать.

Когда наступает утро, я обхожу дом и везде выключаю свет. Роберта хватит удар, когда увидит, сколько нагорело. Нам не по карману снимать дом в городе, скажет он, особенно в этом году. У нас уже есть дом. Да, но он там, я говорю, и ты хотел перевезти нас в город еще до того, как это случилось, и тогда Роберт напомнит мне, что раньше я любила наш дом и что сейчас ему нельзя быть вдали от стада. На те три дня, когда я рожала сына и отлеживалась, он оставил ранчо на работника, а тот ушел работать на нефтяной участок. У коров в открытых ранках кишели личинки мясных мух, и в ушах, и даже в гениталиях. Роберт потерял пятьдесят голов скота. Годовая прибыль псу под хвост, повторяет он каждое воскресенье, когда приезжает в город с мешочком конфет для Эйми и цветами для меня.

Я говорю, спасибо. Ставлю их в воду, и стоим в разных концах комнаты, – он думает, как я погубила семейную жизнь, а я – что он предпочел бы оставить эту девочку на крыльце и чтобы мы с Эйми стояли за запертой дверью.

По воскресеньям Роберт смотрит на маленького так, словно только что купил призового бычка на аукционе. Несколько минут держит моего сына на коленях, любуется его крупными ручками – руки квотербека, говорит он, – и отдает ребенка мне. Лет через десять, когда сын подрастет и сможет поймать футбольный мяч, скинуть с кузова тюк сена, пострелять змей на ранчо, он станет папе более интересен. А пока он всецело мой.

Когда дети уснули, я даю Роберту пару запеканок на будни, и он сразу уезжает, или мы скандалим, и потом он уезжает. С облегчением слышу, как хлопнула дверь его грузовика и заработал мотор.

Я твердо решила, что мои дети будут расти в городе, в безопасности, но скучаю по небу и по тишине. О том, чтобы уехать отсюда, я начала думать чуть ли не с той минуты, как мы поселились в городе. Не обратно на ранчо, но куда-то, где тихо, как было когда-то на ранчо, – до личинок мясных мух, до нефтяников, до того, как Дейл Стрикленд подъехал к двери моего дома и сделал из меня трусиху и лгунью.

За двадцать шесть лет моей жизни я выезжала из Техаса всего два раза. Первый раз – когда мы с Робертом поехали на медовый месяц в Руидозо. Кажется, это было три жизни назад – мне семнадцать и беременна на четвертом месяце, – но закрою глаза и снова могу вызвать в памяти гору Сьерра-Бланка, сторожем стоящую над городком. До сих пор могу глубоко и медленно вдохнуть и вспомнить сосны, как их крепкий острый запах становился еще сильнее, когда я ломала иголки в кулаке.

Мы вернулись домой через три дня, остановившись по дороге, чтобы осмотреть Форт Стэнтон, и я впервые в жизни заметила, чем пахнет воздух в Одессе, – чем-то средним между бензозаправкой и мусорным баком, полным тухлых яиц. Наверное, если выросла там, не чувствуешь.

Только раз еще услышала я запах этих деревьев – два года назад, когда сказала Роберту, что едем с Эйми на три дня в Карлсбад к старику, моему троюродному брату, о котором он даже не знал. Когда выезжали из города, по радио передали, что в Денвере девять человек погибли из-за утечки сероводорода.

Что такое сероводород, спросила Эйми, и я сказала, что понятия не имею. Кто такой Потрошитель из трущоб?[8]8
  Skid Row Slasher – Воэн Оррин Гринвуд, серийный убийца.


[Закрыть] спросила она. Что такое ИРА?[9]9
  IRA – Ирландская республиканская армия.


[Закрыть]

Я переключила на радиостанцию колледжа, и мы послушали Джо Или и Флэтлендеров. В Карлсбаде я не остановилась, поехали дальше.

Эйми, – я посмотрела в зеркало заднего вида, за нами уже пять миль ехал пикап, и отпустила педаль газа, – давай поедем в Альбукерке? Эйми оторвалась от магнитной рисовалки и нахмурилась. Зачем?