Текст книги "Мираж"

7

Осмар давал последний вечер перед отъездом, и его роскошные салоны были залиты светом. Стоя рядом с дочерью, он принимал гостей. Зинаида, давно лишившаяся матери, привыкла к роли хозяйки дома и исполняла ее грациозно и уверенно.

Лорд Марвуд, заручившись согласием отца, осмеливался теперь показывать, что имеет право на ухаживание, и холодный прием, который он встречал со стороны Зинаиды, нисколько не смущал его. Он постоянно находился возле молодой девушки; где бы она ни была, куда бы ни пошла, всюду рядом с ней торчала высокая фигура англичанина.

Зоннек и Эрвальд тоже были здесь. Консулу неудобно было обойти сегодня приглашением молодого человека, который уже несколько недель был в его доме, и, наконец, это уже не представляло большой опасности ввиду предстоящей разлуки. Для наблюдений, которые ему так настойчиво рекомендовались, у Осмара не было времени; как хозяин, он был нарасхват, но, к своему успокоению, видел, что Марвуд взял присмотр на себя. Конечно, он сумел бы помешать нежелательному сближению.

Консул только что представил приехавшего на днях старика членам немецкой колонии, как «нашего знаменитого соотечественника, профессора Лейтольда, который наконец-то опять порадовал нас своим приездом».

– Да, я не был в Каире десять лет, – сказал профессор, бодрый, живой старик. – Когда имеешь честь занимать кафедру в немецком университете, то редко можешь урвать время для путешествия. Но теперь я хочу отдохнуть. Вы знаете, что египетские древности всегда были моей страстью. Я собираюсь на этот раз основательно заняться царскими гробницами в Фивах.

– И вы называете это отдыхом? – смеясь, спросил Осмар. – Поздравляю вас с этой возней в пыли и песке! Значит, мы с вами скоро увидимся, ведь вы, конечно же, поселитесь в Луксоре?

– Еще не знаю, это зависит от Зоннека. Он здесь все знает, как свои пять пальцев и укажет, где нам будет лучше всего устроить свою главную квартиру.

Последняя фраза обеспокоила консула.

– Разве Зоннек едет с вами в Луксор? – спросил он. – Я не слышал об этом.

– Это выяснилось только вчера; я уговорил его ехать со мной. Он пока еще свободен, разумеется, к своей величайшей досаде, и ему безразлично, где жить – здесь или в Фивах, пока господа, заседающие за зеленым столом, соблаговолят дать ему возможность двинуться с места. Все равно ему придется проезжать через Луксор, а мне очень выгодно, чтобы он был моим спутником.

– Совершенно верно. А господин Эрвальд тоже едет?

– Эрвальд? Ах, да, это немец, которого Зоннек подцепил где-то в Германии и берет с собой? Кстати сказать, чудесный малый! Да, он тоже едет.

На лице Осмара отразилось неприятное удивление. Правда, он был убежден, что ревнивые опасения Марвуда преувеличены, но все-таки… Впрочем, в настоящую минуту делать было нечего. Он переменил разговор.

Тем временем Эрвальд чувствовал себя в обществе весьма привольно. Победа на скачках и смелый наезднический кунштюк, проделанный им под конец, возбудили к нему интерес, а обаяние свежести и непосредственности его натуры лишь способствовало его усилению; он положительно имел успех, особенно у дам. Само собой разумеется, он подошел поздороваться с Зинаидой Осмар, но завести более продолжительный разговор ему не удалось, потому что она была отвлечена обязанностями хозяйки; кроме того возле нее торчал, как часовой, несносный лорд Марвуд. Рейнгард не чувствовал ни малейшей охоты разговаривать с молодой девушкой под контролем этого аристократа.

Двери на террасу в большом зале были открыты из-за духоты. В дверях стоял Зоннек с профессором Лейтольдом. С давних пор они были в дружеских отношениях; двадцать лет тому назад Зоннек молодым студентом слушал лекции в университете, в котором протекала деятельность профессора, и хотя с тех пор успел составить себе мировое имя, но сохранил привязанность к почтенному наставнику. Они говорили о Германии, об университете, об общих знакомых.

– Не знаете ли вы чего-нибудь о Гельмрейхе? – спросил Зоннек. – Я не был у него, когда ездил недавно в Европу, потому что на свое письмо получил от него короткий, холодный ответ, из которого сделал вывод, что мой визит нежелателен.

– И хорошо, что не были, – ответил Лейтольд. – Прошлым летом я заезжал к нему по дороге, но Гельмрейх так озлоблен, стал таким человеконенавистником, что я чувствовал себя очень неприятно в его обществе. Не понимаю, как мог человек с таким прошлым и с такой эрудицией похоронить себя в таком захолустье: Кронсберг – это затерявшийся в горах городишко, в котором нет возможности для духовной жизни. Впрочем, Гельмрейх сторонится общества и живет единственно наукой. Он буквально вне себя от того, что под боком у города появился маленький курорт; это нарушает его уединение.

– Но ведь вы знаете, что загнало его в уединение, – тихо сказал Зоннек.

– Еще бы не знать; эта история наделала тогда шума, но из-за нее нечего было отказываться от кафедры и друзей, как сделал Гельмрейх; к нему все чувствовали только сострадание и участие.

– Их-то и не вынесла его гордость. Кроме того, он любил дочь и не мог перенести, что удар был нанесен ему именно ею.

– Ну, дело было поправлено тем, что она обвенчалась. Другой отец, в конце концов, простил бы дочь, Гельмрейх же продолжает сердиться и на мертвую. Ведь, кажется, она умерла?

– Два года тому назад, а месяц назад я проводил в могилу и Бернрида.

– Здесь, в Каире? – удивился старик. – Как он сюда попал?

– Так же, как многие, потерпевшие крушение, люди, которые ищут приюта за границей. Пришлось известить Гельмрейха о смерти зятя, потому что Бернрид оставил семилетнюю девочку. Скоро она должна будет отправиться в Кронсберг.

Профессор покачал головой.

– Ребенок в этом доме, у этого старика, ставшего совершенным чудаком! Грустная участь для малютки!

– Я тоже боюсь, – сказал Зоннек, – но у девочки нет другого прибежища, а дедушка берет ее без отговорок.

Перед ним встал образ маленького лучезарного существа с розовым личиком и веселым детским смехом, с глазами, которые так напоминали глаза отца, когда вспыхивали гневом и упорством, и он подумал про себя:

«Бедная девочка! Что-то выйдет из тебя в таких руках!»

– Однако не будем омрачать приятное настоящее грустными воспоминаниями, – заговорил профессор. – Здесь все утопают в веселье, и вот этот молодой человек чувствует себя, как рыба в воде. О, юность с ее завидной способностью наслаждаться!

– К сожалению, с волками жить – по-волчьи выть, профессор, – ответил Эрвальд, к которому относились эти слова.

– Ну, не видно, чтобы это занятие было для вас так уж неприятно, – насмешливо возразил Лейтольд. – Вы разыгрываете из себя дамского кавалера и, насколько я могу судить, с несомненным успехом.

– Его здесь во всех отношениях балуют, – заметил Зоннек, – а он принимает это так беззаботно, точно так и полагается. Скорей бы уехать, а то тебе окончательно вскружат голову.

– Вы думаете, я так сейчас и позволю себе вскружить ее? – насмешливо спросил молодой человек.

– Дайте уж ему повеселиться сегодня! – вмешался Лейтольд. – Ведь в скором будущем ему придется ухаживать только за черными да за коричневыми красавицами, а они, пожалуй, окажутся ему не по вкусу. Воображаю, как вы недовольны тем, что мы покидаем Каир, господин Эрвальд!

– Я? – пылко возразил Рейнгард. – Если бы вы знали, как я благодарен вам за то, что вы уговорили господина Зоннека ехать в Луксор! Это избавляет нас от праздного ожидания, которое становится пыткой, и все-таки это – хоть шаг вперед по нашему пути.

– Шаг, который представляет целых пять дней езды, – улыбаясь сказал профессор, которому, очевидно, нравилась горячность юноши. – Ах, вот и доктор Вальтер! Мне надо сказать ему пару слов. Пойдемте, Зоннек!

Эрвальд собирался последовать за ними, но вдруг остановился. Любезничая направо и налево, он не замечал, что пара темных глаз неотступно следит за ним; теперь он увидел это, и его взгляд тоже остановился на хозяйке дома, которой только что удалось освободиться от окружавших ее поклонников.

Зинаида была вообще очаровательной девушкой, но сегодня, в вечернем туалете, она была очаровательнее, чем когда-либо. Она медленно шла через зал, переходя от одной группы к другой, здесь бросая несколько слов, там – улыбку; эта двадцатилетняя девушка была уже вполне сформировавшейся, уверенной в себе светской дамой. Только ее глаза говорили другое; эти темные глаза, в глубине которых таился какой-то отблеск тоски, говорили о стремлении к иному миру, чем эта пестрая, блестящая суета вокруг. Вездесущий лорд Марвуд был возле нее, а по другую сторону шел лейтенант Гартлей, красноречиво выражая свое огорчение по поводу ее предстоящего отъезда, о котором он только сейчас узнал.

– Итак, это бесповоротно? На следующей неделе? Неужели у вас хватит духа так надолго оставить Каир сиротой?

– Полагаю, что Каир сумеет утешиться, – сказала, рассеянно слушавшая его, Зинаида с мимолетной улыбкой.

– Напротив, мы все облачимся в глубочайший траур и не снимем его, пока вы не вернетесь. Правда, Френсис?

– По крайней мере, у меня нет основания облачаться в траур, – объявил Марвуд. – Господин фон Осмар был так любезен, что пригласил меня в Луксор. Вы знаете об этом, фрейлейн?

– Да, папа сказал мне вчера.

Зинаида произнесла это очень холодно и не поддержала приглашения отца, как этого требовала вежливость, но Марвуд как будто не заметил этого. Зато Гартлей воскликнул с комическим негодованием:

– Ну, конечно, тебе всегда предпочтение, счастливец! Здравствуйте, господин Эрвальд! Вы слышали, какая нам предстоит утрата? Вы ведь еще несколько недель пробудете в Каире.

– Наши планы уже изменились, – сказал Рейнгард. – Мы уезжаем послезавтра в Луксор; Зоннек вместе с профессором Лейтольдом хочет покопаться в царских гробницах.

Сверкающий гневом взгляд, какого никак нельзя было ожидать от тусклых глаз Марвуда, упал на молодого человека, а потом перешел на Зинаиду. Она и теперь ни словом не выразила одобрения, но ее глаза изменнически заблестели таким счастьем, что Марвуд прикусил губу.

Между тем Гартлей не то смеясь, не то сердясь воскликнул:

– Вы тоже? В таком случае мне остается только желать, чтобы на Египет напали нубийцы, и наш полк был спешно командирован на Нил, разумеется, с продолжительной остановкой в Луксоре.

Он вдруг замолчал и с поклоном отступил, потому что к ним направлялась, шурша шлейфом, жена его командира; она обратилась к нему и его товарищу, к великому неудовольствию последнего. Необычайная молчаливость Марвуда ничего не дала, потому что тем многоречивее была дама. Она приходилась ему дальней родственницей, интересовалась новостями, полученными им из дома, и безнадежно втянула его в разговор, который он не мог оборвать, не будучи невежей. Но он видел, что Зинаида с Эрвальдом направилась к двери и вслед за тем вышла на террасу.

Через широкую дверь посередине на мраморные плиты падала широкая полоса света, остальная же часть террасы была погружена в полумрак. В противоположность душным залам с их ярким светом и суетой здесь царили тишина и пустота. Зинаида и Рейнгард остановились. Внизу расстилался темный сад; из мрака ночи к молодым людям подымался сладкий аромат цветов, как таинственный привет издалека, а над ними сверкали и мерцали на черном небе звезды. Но на этот раз взор молодого человека не стремился в бесконечную даль, а остановился на стройной белой фигуре, прислонившейся к балюстраде; ведь и он видел, как заблестели глаза Зинаиды при известии, дававшем ей возможность надеяться на свидание. Они говорили о посторонних предметах, но голос девушки звучал сдержанно, глухо, а в тоне Эрвальда была какая-то особенная мягкость, вообще несвойственная ему.

– Лорд Марвуд едет с вами в Луксор? – спросил он.

– Отец пригласил его. Я же…

– Вы бы этого не сделали? – договорил он.

– Нет! – твердо сказала Зинаида.

– Боюсь, что он это подозревает, – насмешливо заметил молодой человек. – Но он обладает величайшей настойчивостью. Впрочем, вы можете и меня упрекнуть в том же, но я торжественно заявляю, что неповинен в принятии такого решения; вся ответственность за него ложится на профессора Лейтольда. Я узнал о поездке только вчера вечером.

– Вы буквально оправдываетесь, точно в каком-нибудь преступлении. Почему это?

– Потому что мне тоже очень не хотелось бы оказаться непрошенным гостем. Зоннек и Лейтольд, наверно, будут посещать вас.

– Наверно. Это само собой разумеется, так же как то, что мы будем им рады.

– А мне?

Зинаида молчала.

– А мне? – повторил Рейнгард. – Вы не сказали ни слова, когда я упомянул о нашей поездке. Я даже не знаю… можно ли мне навестить вас.

Девушка и теперь ничего не сказала, но подняла глаза; они ответили, и достаточно ясно.

Эрвальд подошел ближе и нагнулся к ней.

– Зинаида… можно мне прийти к вам?

Услышав свое имя, она слегка вздрогнула, но не остановила Рейнгарда, не бросила гневного взгляда на дерзкого, осмелившегося заговорить с ней в таком тоне; ему прощалась смелость, которая никогда не была бы разрешена Марвуду, и он почувствовал это.

«Счастье, в котором тебе будет завидовать весь Каир», – сказал Рейнгарду Зоннек. Да, это был драгоценный подарок! Красивая, окруженная поклонением девушка, с которой было связано княжеское богатство. И этот подарок мог достаться ему, стоило ему только захотеть!

Рейнгард не был бы мужчиной, если бы эта мысль не опьянила его, если бы его любовь к самостоятельности, его пылкое стремление к свободе устояли перед ней. Фантастические планы будущего отступили далеко назад, он видел перед собой только «прелестную действительность».

– Можно? – спросил он еще раз, но настойчивее, горячее.

– Приходите! – тихо слетело с губ Зинаиды и, как будто повинуясь внезапному порыву, она, вытащив из букета на своей груди розу, протянула ее молодому человеку.

Она не противилась также, когда он удержал руку, протянувшую ему этот душистый подарок, и поднес ее к губам.

В это мгновение на освещенные плиты легла тень; на пороге стоял лорд Марвуд. Он не мог видеть поцелуя из-за темноты, но видел, что они стоят очень близко друг к другу и поглощены тихим разговором, который при его приближении тотчас смолк. Он медленно подошел к Зинаиде; Эрвальда он как будто не замечал.

– Вы покинули нас, мисс! Ваши гости скучают без вас, и господин фон Осмар всюду вас ищет.

Зинаида быстро овладела собой; она была настолько светской дамой, что не выдала себя ни взглядом, ни движением, как ни неприятна была ей, эта неожиданная помеха. Она повернулась к Марвуду и ответила совершенно непринужденно:

– В комнатах душно и жарко. Папе следовало принять мое предложение и включить в программу сад, но он нашел, что это рискованно зимой. Однако я пойду к нему. – И она, слегка кивнув обоим, ушла.

Марвуд не пошел за ней. Он уже давно заметил розу в руке Рейнгарда, а взглянув на букет Зинаиды, понял, откуда она. Вид у него был, как всегда, холодный и высокомерный, но его лицо покрылось зеленоватой бледностью. Очевидно, существовала-таки причина, по которой его природная холодность изменяла ему, и это была его любовь к прекрасной дочери Осмара. Правда, он видел, что она не отвечает на его чувство, но стремился к обладанию ею со всем упорством своей натуры. Ревность бурно вспыхнула в его душе.

– Вы сказали, что едете в Луксор, господин Эрвальд, – заговорил он, – но, насколько я знаю, вы не получали туда приглашения.

Рейнгард прислонился к балюстраде в весьма небрежной позе и не менее небрежно ответил:

– Разве для того, чтобы ехать в Луксор, нужно ваше разрешение, лорд Марвуд? Я этого не знал, но не премину сообщить Зоннеку, что он должен просить у вас позволения.

– Господин Зоннек и профессор преследуют научные цели, – сказал Марвуд, считая, что заметить насмешку будет ниже его достоинства, – А какие цели преследуете вы?

– Вас это очень интересует? Это лестно для меня, но, как мне ни жаль, я не могу сообщить вам относительно этого никаких сведений.

Насмешливый тон противника раздражал молодого лорда, тем более что он не в силах был состязаться с ним. Вообще, он не имел намерения вступать в пререкания с «дерзким авантюристом» и потому сухо и резко заметил:

– Не у каждого хватит наглости быть непрошенным гостем.

– Вполне разделяю ваш взгляд, милорд! Я только что именно об этом говорил с фрейлейн фон Осмар.

Говоря это, Рейнгард стоял все в той же небрежной позе и вызывающе вертел в руках розу. Уже одну эту позу Марвуд считал оскорблением для себя и слишком хорошо понял, на что намекали последние слова его противника. Он выпрямился и самым оскорбительным, надменным тоном, которым так мастерски владел, проговорил:

– Позвольте заметить, что я считаю ваше присутствие в доме господина фон Осмара неприличным!

Рейнгард остался совершенно спокоен.

– Позвольте заметить, лорд Марвуд, что я считаю ваше заявление наглостью.

– Милостивый государь!

– Наглостью или дерзостью! Можете выбирать, какое из этих двух слов вам больше нравится.

С губ Марвуда слетело подавленное восклицание ярости. Он поднял кулак и сделал движение, собираясь броситься на оскорбителя. Но последний тоже выпрямился и стоял перед ним грозный, со сверкающими глазами.

– Кажется, вам угодно устроить здесь драку? Это было бы еще неприличнее, чем мое присутствие в доме господина фон Осмара, и я вообще не привык разрешать споры таким образом.

Марвуд покраснел до корней волос, когда противник напомнил ему о корректности, и медленно опустил кулак.

– Вы услышите обо мне! – хрипло проговорил он, повернулся к нему спиной и ушел с террасы.

Рейнгард посмотрел ему вслед и пожал плечами.

«Дуэль перед самым отъездом. Зоннек подымет скандал. Да! Ему и знать-то об этом незачем. Обойдусь и без него!»

С этой мыслью он в свою очередь направился в зал и присоединился к обществу так беззаботно, будто его разговор с Марвудом был самой невинной беседой; он появлялся то тут, то там, так что искавший его лейтенант Гартлей с трудом поймал его. Офицер нисколько не разделял антипатий товарища и обычно держался с Эрвальдом весело и непринужденно, но теперь подошел к нему с самым официальным видом.

– Я буду иметь честь посетить вас завтра утром, господин Эрвальд, по делу, не терпящему отлагательства, – тихо сказал он. – Я застану вас дома?

– Я к вашим услугам, – поклонился Рейнгард. – Что касается упомянутого вами дела, то покорнейше попрошу по возможности скорее покончить с ним. Наш пароход отходит послезавтра, и мне не хотелось бы пропускать его.

Гартлей посмотрел на него с некоторым удивлением; такая беззаботность по отношению к дуэли была для него новостью, но он ответил по-прежнему церемонно:

– Мы учтем ваше пожелание. До завтра!

Они обменялись поклонами и разошлись.

Эрвальд подошел к группе, в центре внимания которой была Зинаида, как всегда окруженная поклонниками. Ее глаза остановились на нем с вопросительным выражением. Она находила вполне естественным, что он не воткнул ее розу в петличку открыто перед всем обществом; кто-нибудь мог бы догадаться, откуда она, потому что такие пурпурные розы были сегодня только у нее одной. Она была благодарна ему за его деликатность. Бедная Зинаида! Если бы она знала, что человек, которого она любила, даже не заметил, как роза выпала у него из рук во время его ссоры с Марвудом. Она увядала теперь на мраморном полу террасы. Рейнгард просто забыл о ней.

8

Предрассветные сумерки начали редеть, уступая место дню, и белый туман, стлавшийся над Нилом, заколыхался. Дорога из Каира к пирамидам, обычно очень оживленная, в этот ранний час была еще пустынна; на ней виднелись лишь несколько египтянок, идущих в город, да открытый экипаж, ехавший в противоположную сторону. В нем сидело двое мужчин. Проехав около трех четвертей дороги, экипаж остановился, и мужчины вышли; один из них сказал что-то кучеру, а затем оба пошли через поле к небольшой пальмовой роще, находившейся в четверти часа ходьбы от дороги.

– Здесь бывает очень холодно перед восходом солнца, – сказал старший, плотнее запахивая пальто. – Вы выбрали чертовски ранний час, Эрвальд. Можно было бы отложить до восьми.

– Нет, позднее нам могли бы помешать, – возразил Эрвальд, у которого на плечи был наброшен только легкий плед. – Это место обычно переполнено туристами, как и все окрестности города. Кроме того, в девять часов я должен быть уже в Каире, потому что через час мы уезжаем, а мне не хотелось бы заставлять ждать Зоннека и профессора.

Спутник – это был доктор Бертрам – посмотрел на него и, покачав головой, произнес:

– Вы, кажется, вполне уверены в счастливом исходе. Завидное спокойствие!

– Почему же я должен относиться к делу трагически? В центральной Африке мы изо дня в день будем смотреть в лицо опасности и со стороны людей, и со стороны природы; в данном же случае речь идет не более как о безобидной дуэли.

– При которой противники служат друг для друга мишенью! Не нахожу, чтобы это было так уж безобидно.

– И с этим неудобством нам придется частенько встречаться, когда мы натолкнемся на дикарей, – засмеялся Рейнгард. – Дуэль будет для меня маленькой практикой. Лорду Марвуду угодно пострелять? Сделайте одолжение! Я готов доставить ему это удовольствие, но пусть не требует, чтобы я относился к этому серьезно.

– Лорд хорошо стреляет, – серьезно возразил Бертрам. – Я слышал это от его секунданта.

– Весьма возможно, но я стреляю наверняка еще лучше; и, кроме того, в таких случаях надо полагаться на счастье. Меня оно никогда еще не покидало, я – в своем роде счастливчик. В каких только передрягах я не бывал, а вот все еще цел и невредим.

– Но если лорд Марвуд будет убит или тяжело ранен, то вам тоже несдобровать; при его общественном положении…

– Он не будет убит, – перебил Рейнгард. – Его драгоценная жизнь будет сохранена для мира и человечества. Сделайте мне одолжение, доктор, оставьте эту похоронную мину! Она вам совсем не к лицу. Правда, она считается обязательной в таких случаях, но я освобождаю вас от нее, по крайней мере, до тех пор, пока вы не будете торжественно провожать меня в могилу.

– Вы неисправимый балагур, – сказал Бертрам, смеясь против воли. – Не ожидал я, что мне придется быть в Каире секундантом! Я думал, что вы попросите об этом Зоннека.

– Ни за что на свете! Мне пришлось бы выслушать длиннейшую проповедь, и в конце концов он стал бы хлопотать о примирении. Зоннек не должен и подозревать об этой истории. Вас послала мне моя счастливая звезда, доктор. Я буквально не знал, откуда взять секунданта; просить англичан не хотелось, а немца не оказалось рядом. В отчаянии я побежал, наконец, к Вальтеру, хотя знал, что и там мне станут читать нравоучения. И вдруг я встретил у него вас! Разумеется, я тотчас завладел вами.

– Да, это было преоригинальное знакомство. Нас ведь еле успели представить друг другу, как вы уже отвели меня в сторону, чтобы сообщить мне свой секрет. Я рад помочь соотечественнику, только мне бы хотелось, чтобы повод для этого был несколько иной.

– Отчего же? Повод отличный. Но вот мы и на месте.

Они дошли до рощи, достаточно удаленной от дороги, чтобы скрыть дуэль от любопытных глаз. Противной стороны еще не было. Но вот показался второй экипаж. Он тоже остановился на некотором отдалении.

Тем временем из-за горизонта выплывало солнце. Исполинские пирамиды окрасились пурпуром; туман, окутывавший Каир, начал таять; сначала из него выступили башни цитадели, потом купола и минареты, и мало-помалу город сбросил с себя покрывало и предстал в ослепительном сиянии утра.

Рейнгард так залюбовался зрелищем, что не заметил подходивших к ним людей и очнулся только от восклицания товарища:

– Вот и они!

– Кто? Ах, наш противник! Вы только посмотрите, как это красиво! Если бы у меня был талант Зоннека, я непременно нарисовал бы это. Это была бы дивная картина!

Бертрам в душе находил, что в эту минуту следовало бы подумать о других вещах, а не о картинах. Маленькое общество приближалось; его составляли лорд Марвуд со своим секундантом Гартлеем, английский посланник, который так решительно высказывался за победу Бернрида на скачках, и полковой врач.

– Англичане преобладают! – насмешливо проговорил вполголоса Рейнгард. – Сколько церемоний ради того, чтобы обменяться парой выстрелов! Но иначе эти господа не могут.

– Лорд Марвуд, кажется, сильно не в духе, – заметил Бертрам.

– Надо полагать, эта дуэль претит его самолюбию аристократа. Видите ли, он считает громадным снисхождением со своей стороны то, что дерется со мной, с человеком, у которого нет ни родословного дерева, ни миллионов. Короче говоря, я не имею никаких прав на честь быть убитым этим лордом и глубоко чувствую, что недостоин этого.

– Эрвальд, прошу вас, будьте серьезнее! – с досадой остановил его врач.

Рейнгард только пожал плечами. То, что он говорил в шутку, было совершенно справедливо; лорд Марвуд, действительно, раскаивался, что позволил себе до такой степени увлечься, потому что своим вызовом признавал за противником именно те права, в которых желал отказать ему. Он рассчитывал осадить его своим оскорбительным заявлением, но когда Эрвальд ответил на оскорбление еще большим, то ему оставалось только или проглотить его, или отомстить. Конечно, он выбрал второе, и его самолюбие возмущалось против того, что он некоторым образом равняет с собой авантюриста, соглашаясь с ним драться.

Он поздоровался с противником только спесивым кивком головы, тогда как другие обменялись с Рейнгардом и Бертрамом холодными, но вежливыми поклонами. Никто из свидетелей не знал истинной причины дуэли; известно было только, что Эрвальд употребил оскорбительные выражения в адрес лорда, но, очевидно, они были вызваны самим лордом; последний никогда не скрывал своей антипатии к молодому немцу.

Выбранное место находилось по другую сторону рощи, на опушке. Приготовления были скоро окончены, секунданты отсчитали шаги и зарядили пистолеты; противники заняли места.

– Посмотрите только на этого Эрвальда! – с досадой прошептал полковник Гартлею, – он точно на бал пришел!

– Как бы это не было его последним припадком веселья! – так же тихо ответил Гартлей. – Первый выстрел за Марвудом, а он страшно обозлен.

Рейнгард, действительно, стоял с таким видом, точно поединок его вовсе не касался. Он смотрел беззаботно, как человек, привыкший играть опасностью и любящий эту игру. Казалось, это особенно раздражало лорда. Когда он медленно поднял пистолет и прицелился, по его лицу было видно, что он твердо решил столкнуть с дороги соперника, которого презирал и в то же время боялся.

Полковник подал знак.

Вдруг на некотором расстоянии на землю упал ястреб, очевидно, наметивший себе какую-то добычу; в ту же минуту грянул выстрел, и пуля просвистела у самого плеча Рейнгарда; он остался невредим. Счастье не изменило ему; внезапное появление птицы, теперь уже опять поднявшейся в воздух с трепещущей добычей в когтях, заставило дрогнуть руку его противника, и он промахнулся.

Теперь очередь была за Эрвальдом, и в следующую минуту он выстрелил, но тоже промахнулся; лорд продолжал стоять. Вдруг Марвуд подозвал к себе Гартлея и с очевидным волнением сказал ему что-то; после коротких, тихих и взволнованных переговоров Гартлей направился к Рейнгарду, который стоял с насмешливой улыбкой на губах и разряженным пистолетом в руке.

– Лорд Марвуд просит вас объяснить, что означает этот выстрел, – резко проговорил офицер.

– Что означает? – повторил Рейнгард совершенно непринужденно. – Надеюсь, вы не притянете меня к суду за то, что я плохо стреляю, господа!

– Вы стреляли в воздух! – сказал полковник. – Мы все это видели и просим объяснения.

– К чему? Я принял вызов моего противника и подставил себя под его пулю – остальное никого не касается, кроме меня.

– Полагаю, что касается немножко и лорда Марвуда. Он относится к дуэли серьезно.

– Я это видел, – холодно ответил Рейнгард. – Лорд Марвуд желал попасть, я же желал промахнуться; мы оба по-своему правы.

– Если это великодушие, то я позволю себе заметить вам, что оно оскорбительно. Лорд Марвуд, разумеется, предполагал серьезное отношение с обеих сторон. Я не думаю, чтобы он мог считать себя удовлетворенным.

Рейнгард равнодушно пожал плечами.

– Если мой противник находит нужным вторично обменяться выстрелами, я готов, но буду стрелять точно так же, как и в первый раз.

Гартлей с минуту колебался, не зная, как поступить ввиду такого заявления, потом повернулся и пошел к товарищу.

– Вы – безумец! – тихо сказал Бертрам. – Вы в состоянии сдержать слово! Что, если лорд примет ваше сумасбродное предложение?

– Едва ли; Марвуд не пойдет на простое убийство. Впрочем, я в любом случае сдержу свое слово.

Через несколько минут Гартлей вернулся и коротко и церемонно заявил:

– Лорд Марвуд просит сообщить, что при таких условиях он отказывается от дуэли.

Рейнгард поклонился.

– Значит, дело кончено, и мне остается раскланяться. Пойдемте, доктор!

Он поклонился в сторону остальных – ему ответили только полковник и английский врач – и ушел с Бертрамом. Когда они отошли настолько, что их уже не могли слышать, Бертрам сказал, не скрывая своего неодобрения:

– Я разделяю мнение Гартлея: дуэль – серьезное дело, а вы сделали из нее комедию.

– В сущности, это и есть комедия, – возразил Рейнгард. – Неужели вы находите остроумным, когда двое людей становятся на определенном расстоянии и в присутствии нескольких свидетелей торжественнейшим образом палят друг в друга? Я нахожу, что это безнравственно.

– Но ведь вы приняли вызов!

– Что же мне еще оставалось? Оскорбление было нанесено с обеих сторон, не могли же мы драться врукопашную, и я вовсе не желал накликать на себя презрение всего каирского общества, как трус, отказавшийся от дуэли. Но я дал урок этому заносчивому господину; он, действительно, хотел сделать мне честь и собственноручно застрелить меня, а я… пощадил его. Он, конечно, не простит мне этого, но поостережется впредь проявлять нахальство, когда мы встретимся в Луксоре.

– Все же вы играли в опасную игру; Марвуд целился старательно. Если бы не счастливый случай в виде этого ястреба, вы лежали бы теперь на земле, и, может быть, умирали бы.

– Если бы!.. Если бы!.. – смеясь воскликнул Рейнгард. – Слова «если» и «но» давно выброшены из моего лексикона; без них гораздо легче живется. Благодарю вас, доктор, за дружескую услугу! Если вам когда-нибудь понадобится таковая, то я в вашем распоряжении.

– Только надеюсь, что мне не придется просить вас об услуге такого же рода, – сказал Бертрам, дружески пожимая его руку.

Они вышли из рощи. Широкая долина Нила была уже вся залита ярким солнцем. Рейнгард невольно остановился.