Текст книги "Руны"

8

В Рансдале все пришло в движение, потому что около полудня должна была прибыть яхта принца Зассенбурга. Вообще рансдальцы были весьма равнодушны к тем, кто прибывал извне, но, будучи большей частью моряками, они интересовались всяким судном, а «Орел» к тому же был в последние пять-шесть лет неизменным гостем в их водах. В течение нескольких недель стоянки команда, конечно, бывала на берегу и вступала в некоторое общение с местными жителями. Образ жизни принца в его охотничьем замке отличался аристократической замкнутостью – обитатели Альфгейма держались обособленно. Несмотря на это приход яхты был событием для Рансдаля, в котором стояли большей частью только рыболовные суда: даже появление пароходика, ходившего два раза в неделю, казалось уже чем-то особенным: это было приятное нарушение будничного однообразия.

По дороге, ведущей из Эдсвикена вдоль фиорда, шли Курт, который был сегодня в полной морской форме, и Бернгард в охотничьей куртке, которая, по крайней мере, для него, заменяла здесь в торжественных случаях визитный костюм. Пастор обычно появлялся в таких случаях в одежде, приличествующей его сану, остальные рансдальцы – в своих домашних полукрестьянских нарядах: Гоэнфельс выбрал охотничью куртку раз и навсегда, потому что со времени своего выхода в отставку больше ни разу не надевал формы.

Следом за ними шагал Христиан Кунц: он шел с особенным сознанием собственного достоинства, потому что лейтенант настоял, чтобы именно он принял участие во встрече «Орла». Его сияющая физиономия представляла резкий контраст с мрачной, сердитой миной его хозяина, который сказал товарищу вполголоса, но с явным волнением:

– Просто не знаю, что и думать об этой истории! Я ведь говорил тебе, что мое знакомство с Зассенбургом самое поверхностное и я решительно не собирался поддерживать его, и вдруг он пишет мне в таком тоне, точно я его лучший друг, сообщает, что на борту его «Орла» находятся мои родственники, извещает меня о дне и часе своего прибытия, выражает удовольствие по поводу того, что познакомится с тобой – разумеется, он узнал от дяди, что ты у меня. Что все это значит?

– Я тоже не могу объяснить себе это, – задумчиво ответил Курт. – Он, так сказать, приставил тебе этим пистолет к груди, и нам ничего больше не остается, как в полном параде явиться на встречу. Не исходит ли приглашение от твоего дяди?

– Нет, между нами все кончено, – ответил Бернгард, не колеблясь. – Он никогда не простит мне, что я бросил службу и отрекся от родины и семьи.

– А между тем это очень похоже на попытку к сближению, и принц служит только посредником. Не кроется ли за этим Сильвия?

– Сильвия? Что это тебе пришло в голову? Едва ли она даже помнит меня. К тому же наши общие детские воспоминания вообще не носят дружеского характера: я один оказывал ей сопротивление, когда она тиранила весь дом своими ребяческими капризами, и вследствие этого меня считали бесчувственным варваром.

– Ну, положим, любезным относительно кузины тебя действительно нельзя было назвать. Все-таки она была больным ребенком, а ты…

– Необузданным, грубым мальчишкой. Действительно меня еще недостаточно выдрессировали в Ротенбахе, но ведь это было известно. Зачем же меня не держали подальше от этого маленького, жалкого существа, не выносившего даже громко сказанного слова? Мне противно все болезненное и безобразное, а Сильвия со своими неестественно большими глазами на худом, желтом как воск лице выглядела как мертвец в гробу. Это были настоящие глаза призрака! Они точно гипнотизировали тех, на кого она смотрела. Она очень хорошо знала, что это злит меня и раздражает, и потому не сводила с меня глаз, как только мы оставались одни: уж она умела мучить людей, несмотря на всю свою беспомощность, а я не позволял себя мучить, как другие. Дядя никак не мог простить мне это.

– Да, раз он даже отослал тебя к нам в Оттендорф, когда ты впал в полную немилость, – сказал Курт. – Ты был чрезвычайно доволен этим изгнанием, он же был вне себя от твоего «бессердечия». Что, собственно, тогда случилось?

– Ребячество! В любой другой семье на это не стали бы даже тратить слов. Сильвия лежала в своем кресле на колесах на террасе, а я должен был присматривать за ней. Я злился, потому что мне хотелось к тебе, а вместо этого меня заставляли изображать няньку, а она к тому же еще мучила меня, приставая со всевозможными расспросами. Я должен был рассказывать ей о Рансдале, о том, как выглядит море, как будут звать мой корабль, которым я вечно хвастал. Я принялся описывать ей бурю, собственно говоря, с единственной целью – напугать ее и отбить у нее охоту расспрашивать. Вдруг это жалкое, маленькое существо вытягивает вперед руки и восклицает: «Ах, как хорошо! Я тоже хочу в море; я хочу плыть вместе с тобой на корабле в бурю!». Тут у меня лопнуло терпение, и я насмешливо сказал: «Покорнейше благодарю! На кораблях не нуждаются в таких бессильных, хилых созданиях, как ты; тебе место не на корабле в бурю, а на дне вместе с русалками и водяными!»

– Стыдись! Это была с твоей стороны грубость.

– Обыкновеннейшая детская ссора! – нетерпеливо перебил Бернгард, – в таком возрасте мальчики не питают рыцарских чувств к маленьким девочкам. Разве ты сам никогда не ссорился с сестрой?

– Даже очень часто, но Кети была здорова и отплачивала мне тем же.

– А Сильвия страшно возмутилась! Сначала она уставилась на меня своими глазами призрака, совершенно неподвижно и молча, а потом закричала отцу как раз вышедшему на террасу: «Папа, он хочет бросить меня в море к русалкам и водяному!» Потом судорожно разрыдалась. Отец понес ее в комнату, позвали мать и няньку, а со мной обошлись как с преступником. С тех пор мы стали заклятыми врагами.

Они миновали маленький лесок, и впереди, на некотором отдалении, показались первые дома Рансдаля. На повороте дороги, ведущей из гор, стоял экипаж – местная тележка, в которой помещаются только пассажир и мальчик-грум: пассажир обернулся и говорил с грумом, вернее сказать, оба они кричали во все горло, но все-таки не могли понять друг друга, потому что один говорил по-немецки, а другой – по-норвежски. Курт поглядел на путешественника и громко расхохотался.

– Право же, это он… Филипп, собственной персоной!

– Кто? – спросил Бернгард, тоже всматриваясь.

– Филипп Редер, наш вечно унылый ротенбахский товарищ. Я говорил тебе, что мы вместе ехали на пароходе.

– Но я думал, что он уехал в Дронтгейм, а оттуда дальше на север. Как он попал сюда?

– Бог его ведает! Однако этот несчастный опять не может справиться, придется мне выступить в роли спасителя. Ступай вперед, я тебя догоню.

Моряк поспешил к экипажу, в котором путешественник отчаянно жестикулировал, добиваясь, чтобы его поняли. Он выделывал такие судорожные движения, что даже лошадь начала беспокоиться, и Курт быстро схватил ее под уздцы, чтобы удержать на месте. Путешественник обернулся и узнал его.

– Курт! Слава Богу! – вскрикнул он. – Наконец-то хоть один человек в этой пустыне!

– Льщу себя надеждой, что я действительно человек. Но откуда ты?

– Из Дронтгейма! Через горы!

Филипп забарахтался, стараясь высвободиться из-под кожаного фартука, но это удалось ему лишь после того, как ему пришли на помощь с одной стороны Курт, а с другой – мальчик-грум.

Они благополучно вытащили его из экипажа, и он начал потягиваться, разминая ноги и руки.

– И то хорошо, что хоть ничего не сломал! – простонал он. – Пока жив, не забуду этой мучительной трехдневной поездки!

Меня точно исколесовали на этой мерзкой телеге, и я умираю от голода, потому что меня нигде не понимали. Чемодан между колен и все трух-трух, вверх – вниз, вверх – вниз, а кругом ни души! И это называется здесь экипажем, это называется дорогой! Еще один такой день, и в Рансдаль привезли бы только мой труп.

– И нам пришлось бы с горечью в сердце хоронить тебя, – жалобно сказал Курт. – Но кто же заставлял тебя ехать в эту глушь? Почему ты не остался в Дронтгейме, где есть комфортабельные гостиницы и лакеи, говорящие по-немецки?

– Я хотел видеть природу края. Я приехал в Норвегию не для того, чтобы сидеть в городах да осматривать старинные соборы; я хотел видеть горы, водопады, познакомиться с романтикой севера, но никак не предполагал, что она до такой степени утомительна. А этот дуралей-грум! Он решительно не мог взять в толк, что я хочу ехать в гостиницу. Надеюсь, здесь есть таковая?

– По крайней мере, нечто, носящее это название. Тебе придется сильно ограничить свои требования. Пойдем, я отведу тебя туда; это недалеко.

Фернштейн велел груму следовать за ними с экипажем и вещами, взял товарища под руку и, шагая с ним к местечку, продолжал:

– А мы с Бернгардом шли из Эдсвикена – так зовут его имение, полчаса ходьбы отсюда. Ты, конечно, навестишь его?

– Если только мой приход не будет ему неприятен, – ответил Редер немножко неуверенно. – В Ротенбахе он был таким чудаком и чуть что оказывалось не по его…

– Сейчас начинал драться, – договорил Курт ему в тон. – От этого он совершенно отучился. Вообще он теперь не дерется; ты можешь приходить без страха.

Филипп приступил к вопросу, который в настоящую минуту сильнее всего интересовал его.

– Конечно, Гоэнфельс ожидал тебя на пристани? – спросил он. – Ты так быстро уехал, что мы не успели даже как следует проститься. Вместе с тобой в лодку сел еще один пассажир… дама, которая тоже ехала в Рансдаль… Боже мой, Курт, да вспомни же, наконец! У нее еще произошла перед отъездом такая удивительная сцена с неким Ганзеном, который ехал дальше в Дронтгейм вместе со мной… Ведь ты же служил переводчиком между мной и фрейлейн Ингой! Неужели ты все забыл?

Разумеется, Курт с первых же слов догадался об истинной цели этой удивительной поездки Филиппа, но был так зол, что делал вид, будто совсем ничего не помнит, и заставил горевшего нетерпением Редера еще долго расспрашивать и выпытывать, пока у него, наконец, не прояснилась память.

– Ах, да! Ты говоришь о фрейлейн Лундгрен! Да, она здесь, у своего дяди, пастора Эриксена.

– Пастора? Это, конечно, первое лицо в Рансдале? Значит, я могу нанести ему визит в качестве чужестранца? Ты с ним знаком?

– Разумеется, потому что Бернгард женится на его дочери. Мы часто бываем в пасторате, но там говорят только по-норвежски, и если ты будешь так отчаянно жестикулировать, как только что, они, наверно, подумают, что ты сбежал из какого-нибудь сумасшедшего дома в Германии.

Несмотря на это не особенно лестное предположение, лицо Филиппа так просияло, что у Курта не осталось ни малейшего сомнения: магнит, притянувший его сюда, находился в пасторате.

– Я пойду, конечно, с тобой, – объявил Филипп. – Ты меня представишь. Кроме того, я купил в Дронтгейме норвежскую грамматику: здесь не обойдешься без знания языка, я уже это вижу.

В эту минуту их бегом догнал Христиан Кунц, совсем красный от радостного усердия.

– «Орел» показался! Он идет на всех парах и через полчаса будет здесь.

– Как! Он говорит по-немецки? – воскликнул Филипп в восторге. – Земляк! Из моей родной Голштинии! Как вы попали сюда, земляк?

Теперь настала очередь Христиана прийти в восторг, но Фернштейн, вкратце рассказав, как было дело, быстро положил конец объяснениям.

– На это у нас нет теперь времени, – сказал он. – Я сейчас приду, Христиан, только отведу этого господина в гостиницу. Пойдем скорее, Филипп, потому что я должен быть на месте, когда «Орел» бросит якорь.

– «Орел»? Немецкое судно? – спросил Редер, бросая вслед убегающему земляку взгляд сожаления.

– Да, яхта принца Зассенбурга: на борту сам принц и министр Гоэнфельс с дочерью. Мы идем встречать их.

У Редера закружилась голова, но это было очень приятное головокружение. Он приехал из глуши, ожидая и здесь найти такую же глушь, и вдруг из всех щелей полезли земляки, нашлись совершенно неожиданные, но желательные связи с домом пастора и появился еще «Орел» со своими знатными пассажирами! Рансдаль вдруг предстал перед приезжим в самом розовом свете: он решил, что нескоро уедет отсюда.

9

По спокойной водной глади плыл «Орел». Стройное, белое, это судно, как исполинский лебедь, легко разрезало воду, оставляя позади себя широкую, сверкающую серебром полосу. Казалось, оно шло медленно, на самом же деле поразительно быстро: скалы и бухты, леса на берегу появлялись и исчезали, как быстро сменяющие друг друга картины, и с каждым изгибом фиорда эти картины становились все красивее и величественнее.

Яхта была маленьким плавучим дворцом. Она была снабжена всем, что изобрела современная техника для безопасности и комфорта, а внутри отделана с удивительной роскошью. Вся команда в настоящую минуту находилась на палубе, и капитан говорил со штурманом, стоявшим на своем посту у руля; штурман отвечал на его указания, относившиеся к остановке яхты, только коротким кивком, но это никого не удивило: на яхте знали норвежца как замкнутого, скупого на слова человека, который говорил лишь в случае крайней необходимости и всякие попытки к сближению отклонял коротко и резко.

Верхняя палуба, куда команда доступа не имела, была приспособлена для отдыха на открытом воздухе. Она была защищена от солнца широким тентом; всюду были расставлены низенькие кресла и столики, а также бамбуковые стулья с темно-красными подушками; цветной ковер покрывал пол. Это был своего рода салон на открытом воздухе, и в хорошую погоду им пользовались в течение почти целого дня.

Сейчас здесь были только хозяин яхты и барон Гоэнфельс. Теперешний министр за последние десять лет изменился очень мало. Правда, его волосы стали совсем седыми, а на лбу образовалось несколько глубоких морщин, но держался он по-прежнему прямо, даже еще с большей гордостью и сознанием собственного достоинства, а проницательный взгляд был все так же ясен. Каких-либо признаков нервного страдания, заставившего его решиться на эту поездку на север, в его внешности не было заметно.

Принц Зассенбург, полулежавший в бамбуковом кресле против него, был человеком лет сорока шести-семи. У него была стройная аристократическая фигура; в его темных волосах еще не серебрилась ни одна нить, но множество мелких морщинок на лбу и висках выдавали его возраст. Черты его несколько бледного лица отличались тонкостью и одухотворенностью, темно-серые, мечтательные глаза были бы прекрасны, если бы не выражали глубокой усталости. Та же усталость была на лице и во всей его позе.

Разговор оборвался, и наступила продолжительная пауза; двое мужчин молча смотрели на пейзаж. Фиорд сделал последний поворот, и вдали показался Рансдаль среди своих зеленых лугов, с могучими горами на заднем плане.

– Очень красиво! – вполголоса проговорил министр. – А там, в горах, ваш северный Тускулум? Очень уединенно и далеко от мира.

– Да, там можно еще мечтать и забывать о существовании мирской суеты, – ответил Зассенбург, не меняя положения. В Альфгейме мы еще можем считать себя в безопасности от потока туристов, нас защищают от них плохие дороги и неудобства жизни здесь. Иной раз забредет какой-нибудь турист, путешествующий пешком по горам, и вскоре опять исчезнет. Рансдаль имеет отсюда весьма живописный вид, не правда ли? А вон та усадьба у маленькой бухты – Эдсвикен, имение вашего племянника.

Гоэнфельс взял бинокль и навел его на указанную точку; через минуту он положил бинокль обратно, не сказав ни слова.

– Как вижу, я у вас в немилости после моего сегодняшнего признания, барон, – снова заговорил принц. – Боже мой, это ведь было только простое письмо к господину фон Гоэнфельсу, и вся ответственность за него падает на меня одного. Да и кто знает, придет ли он еще.

– Придет! – Этот ответ звучал действительно довольно немилостиво. – Вы ведь не оставили ему выбора. Не мог же он за какой-то год напрочь забыть общепринятые приличия, чтобы не явиться, когда вы лично извещаете его о своем приезде. Конечно, на эту историю можно было бы не обращать внимания, если бы ее затеяла не Сильвия.

– Идея принадлежит действительно баронессе, но я признаю себя виновным наравне с ней, потому что ваш племянник интересует и меня. Правда, он держался довольно скованно, когда я был у него прошлым летом, но все равно этот Бернгард – цельная натура, а такие встречаются в жизни довольно редко.

– Упрямый сумасброд – вот кто он такой, и больше ничего! Неужели вы серьезно принимаете его упорство и своеволие за характер?

– Однако в его упорстве довольно много энергии; простое мальчишеское упрямство не продержалось бы целые годы. Вы сами рассказывали мне, каким упрямым он был, пока не убедился, что необходимо покориться; тогда он, молча, затаив вражду, стал ждать, когда наступит его время. Но, когда это время пришло, и ваша власть кончилась, он разорвал все связывавшие его путы и вернулся к жизни, которая в его глазах была идеалом свободы. В сущности, это его право.

– Но куда же девался долг? Долг по отношению к отечеству и жизни вообще? Бернгард молод, полон сил, богато одарен от природы; перед ним было будущее, может быть, большое, славное, и вдруг он презрительно отшвыривает его от себя ради того, чтобы поселиться здесь, в Рансдале! Этим он вынес сам себе приговор.

У меня больше нет с ним ничего общего.

– Вы должны считаться с наследственностью, – заметил Зассенбург. – Есть натуры, которые не могут подчиняться чувству долга. Его отец тоже не мог.

– То есть, вернее, не хотел. Я сделал все от меня зависящее, чтобы уничтожить в Бернгарде это несчастное наследие отца. Мне не удалось, пусть же он идет своей дорогой.

В этих словах таилась глубокая горечь. Принц молчал, зная по опыту, что относительно этого вопроса с министром нечего было спорить. Через несколько минут он снова заговорил:

– Вы знаете, что я и ваш брат Иоахим были друзьями юности. Когда он, будучи молодым офицером, жил в Берлине, мы были очень близки, пока он не порвал со всеми нами. Воспоминания о нем и привели меня в Рансдаль, когда я впервые попал в Норвегию; мне хотелось взглянуть на место, куда Иоахим спрятался от света, как раненый зверь, где жил последние годы и умер… говорят, это был несчастный случай на охоте?

– Да, – коротко ответил Гоэнфельс, как будто был занят открывшимся перед ними видом.

– Не знаю почему, но у меня всегда возникает подозрение, когда я слышу, что с опытным охотником случилось несчастье. Кто зашел так далеко как Иоахим, тот может и сам покончить с собой. Собственно говоря, это лучший и наиболее приличный способ ухода из жизни, когда больше ничего от нее не ждешь; он избавляет человека даже за роковой чертой от позорного сострадания, от сплетен и клеветы. Я бы тоже выбрал этот путь, если бы мне когда-нибудь это понадобилось.

– Как прикажете вас понимать? Не следует играть подобными словами. Самоубийство всегда, при любых обстоятельствах, было и будет трусостью.

– Трусостью? Об этом еще можно поспорить! Однако на берегу собрался уже весь Рансдаль, чтобы посмотреть на приход «Орла».

До Рансдаля было уже недалеко. Принц Альфред вдруг встал с кресла, и его черты мгновенно утратили выражение вялости и утомления; с улыбкой, которая очень украшала его, он пошел навстречу барышне, появившейся в эту минуту на палубе.

– Где ты была, Сильвия? – спросил Гоэнфельс. – Ты пропустила красивый вид, открывающийся с последнего поворота фиорда. Ты, кажется, сменила туалет для схода на берег? Для кого здесь наряжаться, скажи на милость?

– Для Рансдаля, папа! Я хочу оказать ему честь. Скоро мы остановимся, ваша светлость?

– Минут через десять, баронесса, но яхта должна будет остановиться за бухтой, в фиорде, она слишком глубоко погружена, чтобы подойти к самому берегу. Нам придется плыть на лодках.

Девушка направилась к противоположному борту, и принц последовал за ней. Он начал указывать ей разные места, но она перебила его тихим, полным ожидания голосом:

– Ну?

– Он там, само собой разумеется. Вот направо, на берегу, тот высокий человек возле находящейся в стороне от других лодки, а другой, стоящий рядом с ним, конечно, Фернштейн. Однако мне уже пришлось выслушать сегодня от вашего батюшки несколько весьма немилостивых замечаний по поводу нашего заговора. Вам он, разумеется, простит, мне же – нет.

– Что ж, если нам не оставалось ничего другого! Папа совершенно неприступен в этом вопросе, а мне хочется посмотреть на этого северного медведя-кузена, которого я едва помню. Вы ведь сами выказали уверенность, что он ни за что не приедет в Альфгейм.

– Пока ваш отец будет там, не приедет, и потому оставалась только эта попытка. Она, как видите, удалась. Но я рассчитываю на признательность за мою преданность.

Сильвия ничего не ответила, потому что в это время был подан сигнал к остановке. Команда засуетилась, снизу доносились распоряжения капитана и грохот опустившейся якорной цепи. В то же время лодка, стоявшая в стороне от других, отделилась от берега и поплыла к яхте; на веслах сидел Христиан Кунц в парадном матросском костюме. Через несколько минут лодка подошла к «Орлу».

Принц Зассенбург встретил своих гостей у трапа. Он был в высшей степени любезен, выразил удовольствие по поводу того, что может возобновить знакомство с фон Гоэнфельсом, просил представить ему лейтенанта Фернштейна и повел молодых людей на верхнюю палубу; здесь они застали одного лишь министра.

Дядя и племянник не виделись три года. Бернгард, тогда только что произведенный в офицеры, в последний раз приезжал в Берлин, чтобы проститься перед уходом в плавание на «Винете»; на обратном же пути он осуществил намерение, которое давно уже лелеял втихомолку, и которое было причиной такого глубокого разрыва между ним и опекуном. При таких обстоятельствах их встреча должна была выйти холодной и церемонной. Если бы не родственное «ты», можно было бы подумать, что это здороваются совсем чужие люди.

Это еще больше бросилось в глаза, когда министр обратился к Курту. С ним он поздоровался с прежней приветливостью, протянул руку со всей теплотой и сердечностью, на какую только вообще был способен, запротестовал против почтительного «ваше превосходительство», с которым обратился, было к нему молодой офицер.

– Оставь это, Курт. Я как был, так и остался твоим дядей Гоэнфельсом. Ты слышишь, я говорю тебе «ты», и ожидаю от тебя того же.

Это была демонстрация в самой резкой форме, и она была как следует понята. Понял ее и Зассенбург. Он бросил полуумоляющий, полунетерпеливый взгляд на противоположный конец палубы, где были поставлены ширмы от ветра. Сильвия оттуда наблюдала сцену встречи, не показываясь. Через некоторое время она сочла, наконец, нужным появиться.

Бернгард стоял спиной к ширмам, разговаривая с принцем, когда сзади зашуршало дамское платье, и чей-то голос проговорил:

– Поздоровайся же и со мной, кузен Бернгард!

Он обернулся и порывисто, почти испуганно отступил на шаг назад. Обращенные к нему слова не оставляли сомнения в том, кто был перед ним, но его глаза неподвижно, с недоверчивым удивлением остановились на молодой родственнице. А она засмеялась тихим, задорным смехом и воскликнула:

– Право, папа, он не узнает меня! Неужели ты совсем забыл Сильвию?

Бернгард все еще стоял неподвижно… Сильвия? «Маленькое, безобразное существо», «жалкое создание», жизнь которого оберегали, как слабо мерцающий огонек, и вдруг! Перед ним стояла стройная девушка в белом батистовом платье. Из-под маленькой дорожной шляпки густой волной падали иссиня-черные волосы, на фоне которых еще больше бросалась в глаза белизна ее кожи. Черты лица, легкий румянец на щеках, тонкие темные брови – все было таким нежным, каким бывает только в ранней молодости, когда девушка напоминает полураспустившийся бутон. Это лицо с первого взгляда притягивало как магнит. Трудно было сказать, в чем именно заключалась его прелесть, но его чары действовали неотразимо. Из-под длинных черных ресниц смотрели большие загадочные глаза. Они были неопределенного цвета: иногда казались матово-голубыми, иногда – глубокими темно-серыми; их взгляд был какой-то затуманенный, и, тем не менее, в нем как будто таился страстный огонь. Эти глаза ничуть не гармонировали с лицом девятнадцатилетней девушки; в них не было и следа наивности и безмятежного спокойствия молодости, но они были невыразимо прекрасны.

Молчание Бернгарда продолжалось всего несколько мгновений; он выпрямился и ответил:

– В самом деле, я не узнал бы тебя. Тебя не было в Берлине, когда я приезжал в последний раз; мы не виделись больше шести лет.

– Тогда я была еще больным ребенком, не выносившим ни свежего воздуха, ни солнца. – По лицу Сильвии пробежала печальная тень, но она сразу же опять улыбнулась. – Теперь это прошло.

– Да, в конце концов, доктора оказались правы, сказал Гоэнфельс, взгляд которого с нескрываемой родительской гордостью был устремлен на красавицу-дочь. – Я считал это простой отговоркой с их стороны, желанием пощадить родителей, когда они утешали нас, обещая в будущем полное выздоровление. Еще в пятнадцать лет Сильвия была больным, требующим неустанных забот ребенком, за которого мы постоянно боялись, и вдруг начала расцветать, и на наших глазах произошло чудо. Курт, тебя придется снова представить; хоть ты и бывал на каникулах больше в Гунтерсберге, чем в родительском доме, но в форме ты должен казаться совершенно другим твоей бывшей подруге детских лет.

Курт не заставил дважды повторять приглашение. Он был удивлен не меньше товарища, но умел быстрее реагировать на обстоятельства, и, поспешно подойдя, рыцарски поцеловал руку девушки, спрашивая:

– Будет ли мне позволено вспомнить детство или оно забыто?

– Не совсем, об этом позаботилась ваша сестра Кети, – шутливо ответила Сильвия. – Она добросовестно показывала мне каждый портрет, присылаемый домой ее братцем, и постоянно делилась со мной своими мечтами о его будущих геройских подвигах на море.

– Это очень лестно! Пока я еще всего-навсего лейтенант «Винеты».

– Но в будущем адмирал нашего флота! – вмешался министр. – Он торжественно обещал это мне и отцу, когда сидел на подоконнике в Гунтерсберге и показывал нам свое искусство лазить. Смотри, сдержи свое обещание, Курт! Прекрасно, вступая в жизнь в полном расцвете сил, представлять свое будущее. Всегда к одной цели, неустанно вперед! Только в этом жизнь!

Его слова были обращены к Курту, но предназначались другому, стоявшему в стороне и чувствовавшему их жало. Бернгард почти до крови закусил губу. У него не было теперь никакого дела, никакого будущего впереди, и ему безжалостно давали понять, что он не только не числится больше на родословном древе Гоэнфельсов, но и вообще не существует для дяди, жизнь для которого была синонимом деятельности.

Хорошо, что присутствие Сильвии смягчало натянутость обстановки. Она непринужденно болтала, как будто это была самая дружеская встреча, и вообще была удивительно уверенной и светской. Видно было, что она привыкла после смерти матери играть первую роль в доме отца. И здесь она управляла разговором в легком, шутливом духе. Курт и принц принимали в нем оживленное участие, и только Бернгард был сдержан; двоюродная сестра старалась втянуть его в разговор, обращаясь к нему по-свойски, но напрасно. Он говорил только по необходимости и вскоре напомнил Курту об отъезде.

– Нашим хозяевам, вероятно, хочется поскорее на берег, Курт. Не будем их задерживать. А мне нужно еще повидаться с одним товарищем на вашей яхте, ваша светлость.

– С капитаном? – спросил Зассенбург. – Я не знал, что вы с ним знакомы. Я сейчас велю позвать его сюда.

– Нет, со штурманом, – перебил его Бернгард. – Мы друзья детства и не виделись целый год.

На лице принца выразилось изумление: для него молодой Гоэнфельс продолжал оставаться бароном и племянником министра, а штурман принадлежал к команде. Но Сильвия с оживлением воскликнула:

– Ах, это норвежец! Наш буревестник, как я окрестила его, потому что он со зловещей точностью предсказал бурю, которая настигла нас в Северном море. Странный человек! Он принимает приказания только от капитана, остальные, и даже сам принц, в его глазах в высшей степени лишние на «Орле». Он почти не говорит и еле отвечает. На меня он смотрел вначале особенно презрительно, точно хотел сказать: «Что тебе надо здесь, на нашем судне, белое порхающее ничтожество?»

– Потому что вы разозлили его однажды, насмехаясь над морем, – вмешался Зассенбург. – Мы ведь стояли совсем рядом, а вы знаете, что он понимает по-немецки.

– Да, он принял мои слова как личное оскорбление, но я, в самом деле, была разочарована. Мы вышли уже в открытое море, земля исчезла из вида, и я думала, что буду любоваться морем, которое видела впервые; но серая, тускло поблескивавшая поверхность, расстилавшаяся передо мной в ленивом покое, это серое небо над ней и туман вдали – было от чего прийти в отчаяние, и я объявила, что это страшно скучно. Мои слова показались штурману обидными; он вдруг вмешался в наш разговор и сказал по-немецки: «Через два часа будет буря!». Я засмеялась, а принц покачал головой, потому что ничто не предвещало непогоды; но ровно через два часа налетел ураган и набросился на «Орла» как хищный зверь.

– Это была гроза, – пояснил Зассенбург, обращаясь к молодым людям. – Мы попали под нее, и целый час нас кидало вверх и вниз между небом и водой.

– И моей разумнице-дочке пришла фантазия посмотреть на бурю с палубы, – сказал министр тоном порицания. – Меня гроза заставила поплатиться припадком морской болезни, принц был в своей каюте, и мы думали, что Сильвия, разумеется, у себя, а она была здесь, наверху.

– В самый разгар бури? – спросил Бернгард, бросая взгляд на Сильвию.

Их взгляды встретились; ее глаза блестели странно, почти неприязненно, когда она продолжила:

– Да, в самый разгар. Ты когда-то рассказывал мне о буре, помнишь, Бернгард, на террасе в Гунтерсберге? Теперь я хотела увидеть ее.

– Это было очень смело с вашей стороны, – заметил Курт. – Для нашего брата-моряка буря – привычное дело, но даме могла грозить серьезная опасность.

– Опасность? Может быть, но мне хотелось посмотреть на волны. Я нашла в коридоре дождевик принца, быстро завернулась в это непромокаемое чудовище, натянула капюшон на голову и прокралась на палубу. Капитан был на мостике, команда вся поглощена своим делом; меня видел только штурман, возле которого я пряталась, потому что это было единственное немного защищенное место. Он так вперил в меня глаза, точно перед ним выросло привидение; да я, вероятно, и в самом деле была похожа на привидение в этом бесформенном балахоне.

– Вы были похожи на нимфу бури, когда я увидел вас, выйдя на палубу, – сказал Зассенбург. – Лейтенант Фернштейн прав, вы подвергались опасности от ветра и волн, и штурман допустил непростительную оплошность, позволив вам это.