Текст книги "Гуннхильд, северная невеста"

– Да. – Асфрид кивнула с некой обреченностью, понимая, что внучке нужно разобраться в прошлом семьи, чтобы понять свое собственное будущее. – Олав Старый приходил к нам несколько лет подряд, и каждый раз приводил все больше войска. Погиб сперва мой отец, потом мой старший брат Годфред, потом сам дед. В конце концов мы остались вдвоем: я и мой младший брат Аскар. Ему было четырнадцать лет. И дружины у него оставалось очень мало. Но он поступил как мужчина: послал Олаву вызов на поединок, предлагая, чтобы победитель владел Слиасторпом и всеми землями. Но поставил условие, чтобы если победителем останется Олав, то он взял бы меня в законные жены. Олаву было тогда уже за сорок, ему показалось стыдно драться с четырнадцатилетним подростком. Он выставил бойцом своего сына Кнута. Тому было где-то лет двадцать. Он был гораздо сильнее Аскара и опытнее. Конечно, он победил… И это означало, что боги на их стороне.

Госпожа Асфрид говорила ровным тоном, но по мере рассказа голос ее звучал все тише и слабее, голова клонилась, движение пальцев замедлялось, пока веретено и нить совсем не замерли. Перед глазами ее как наяву вставали видения пережитого более сорока лет назад.

– Но Олав полностью выполнил условие, – продолжала она. – Только объявил, что раз уж победу одержал Кнут, то и мужем моим должен стать он. Сам Олав был уже так потрепан жизнью, что… – Асфрид все же сумела усмехнуться. – Я потом ни разу не замечала, чтобы ему требовались женщины. А мы ведь прожили в одном доме еще лет восемь. Он просто не захотел опозориться с шестнадцатилетней женой. Но я стала законной хозяйкой в своем собственном доме, подле могил моих предков и родных. Иногда я думала… да, и я могла бы поступить, как Гудрун. Убить своего мужа, детей, себя… У меня в ту пору было больше детей – я родила семерых, но выросли только трое, остальные умерли маленькими, и ты не застала их на свете. Я могла бы сама положить всему этому конец, но тогда от моего рода ничего не осталось бы. Он не был бы продолжен, и мои предки лишились бы возможности когда-нибудь в будущем возродиться. А сейчас у них еще есть такая возможность…

Асфрид подняла глаза к лицу Гуннхильд, и той показалось, что на нее смотрят все ее бесчисленные предки – и те, кого она знала, и те, чьи имена растворились в могучем потоке времен. Смотрят с надеждой, как на последний свой путь в новую жизнь.

* * *

Вечером за столом все домочадцы и гости Горма смотрели на Гуннхильд с новым любопытством. То ли кто-то из участников знаменательной беседы проговорился, то ли стены женского покоя ради такого случая отрастили несколько пар ушей, но уже все знали, что Горм-конунг посватал Гуннхильд за Кнута и хочет получить в приданое Слиасторп. И многие, веря, что дочь Олава станет не наложницей и рабыней, как иные в ее положении, а королевой Дании, уже кланялись ей ниже и улыбались приветливее, чем раньше, всем видом выражая приязнь и готовность услужить. Гуннхильд принуждала себя улыбаться людям, но улыбка выходила натянутая. Она чувствовала себя стоящей на жердочке, где с одной стороны ждет яма предательства своего рода, а с другой – рабства. Но даже выбор, куда упасть, очень мало зависит от ее воли.

На нее так и глазели бы весь вечер, если бы домочадцев и гостей не отвлекло забавное происшествие. Еще в начале ужина Гуннхильд заметила, что в кучке бродяг, сидевших на земле у самого порога и терпеливо ждавших, пока кто-нибудь бросит им со стола обглоданную кость или корку хлеба, появилась пара новых лиц. Мужчина сразу бросался в глаза – уже немолодой, седой и морщинистый, но не сказать чтобы дряхлый, из тех, кому может быть или тридцать с чем-то, или пятьдесят, да он и сам, должно быть, хорошенько не знает. Растрепанные волосы и нечесаная борода, пегие от седины, придавали ему еще более неряшливый вид, если это только возможно. Одет бродяга был в рубаху из многочисленных кусков шерсти разного цвета и вида, неровных и соединенных между собой самым причудливым образом; одни заплатки были пришиты на другие. Тощие ноги были обвиты длинными обмотками, тоже сшитыми из обрывков тканых полос разной ширины и цвета. Видимо, нищий подбирал сношенное тряпье и вырезал из него куски поцелее. Рядом лежал посох, а на коленях он держал берестяную миску, дожидаясь подаяния.

Возле мужчины пристроилась девушка, судя по непокрытой голове; она сидела, обняв колени и спрятав в них лицо, так что с первого взгляда Гуннхильд приняла ее за большую собаку. Но вот кто-то, проходя мимо, толкнул ее, и оказалось, что это человеческое существо: девушка подняла голову и, видимо, что-то бросила вслед прошедшему. Некрасивое бледное личико имело при этом самое сердитое выражение, обозначая готовность постоять за себя. Возраст ее был тоже непонятен – может, четырнадцать, а может, вдвое больше. Темные волосы, немытые невесть сколько, были спутаны, а худа она была настолько, что не верилось, будто она когда-нибудь ела в своей жизни.

Со смесью жалости и презрения Гуннхильд рассматривала девушку. И в Слиасторпе немало бывало таких вот «гостей», которых никто не звал, но обычно им не отказывали в приеме, повинуясь старинному обычаю. Мать ее, христианка, учила, что с нищими в дом приходит сам Господь, Богоматерь или святые, поэтому нужно относиться к ним по-доброму. Бабка Асфрид, наоборот, не любила бродяг, помня, сколько раз с ними являлись заразные хвори. Иной раз целые семьи, хутора и усадьбы платили жизнью за то, что принимали хворого бродягу. В Слиасторпе была даже поставлена за оградой двора особая баня для таких, чтобы они смыли с себя грязь и вшей прежде, чем войдут в хозяйский дом.

– У вас нет обыкновения заставлять нищих мыться, перед тем как пускать? – спросила Гуннхильд сидевшую рядом Ингер.

– Зачем Грим впустил эту дрянь! – возмутилась та, посмотрев туда, куда ей показывали. – Ему же приказано отгонять их собаками!

– Но раз уж они вошли, выгнать их теперь нельзя, – заметила Хлода. – Может, у вас в Слиасторпе другие порядки, а у нас если гость вошел, ему дают погреться и поесть!

– У нас тоже принимают гостя, кто бы он ни был! – возмутилась Гуннхильд. – Но гостям не хуже от того, что им предложат сперва вымыться.

Она давно заметила, что Хлода пользуется всяким случаем, чтобы сказать ей колкость, но старалась не отвечать тем же. Если ей суждено стать королевой, Хлоде придется сдержать себя, а если Гуннхильд не повезет и она станет такой же наложницей, то лучше не переводить неприязнь в открытую войну.

– Молчи, дура! – вместо нее бросила невестке Ингер. – Вот она сделается королевой и пошлет тебя чистить котлы!

– Как бы ей самой не заняться этой работой! – огрызнулась Хлода. – Когда женщина выходит замуж таким образом, от нее не жди добра! Скорее, она убьет своих детей и подаст их мясо мужу на стол, а потом убьет его и себя!

– Ты о себе говоришь? – в негодовании не сдержалась Гуннхильд. – Ты ведь тоже вышла замуж таким же образом! Но поужинать собственными детьми твоему мужу нечего бояться – не скоро еще он хотя бы увидит детей от тебя!

– Что, Хлода, получила! – усмехнулась Ингер. – Так тебе и надо! Меньше будешь распускать свой злобный язык!

– Да что ты привязалась ко мне? – возмущалась Гуннхильд. – Что я тебе сделала?

– Женщины, которые пялят глаза на чужих мужей, никогда не получат своего!

– Я пялю глаза на чужих мужей! – Гуннхильд кровь бросилась в лицо от возмущения. – Ты соображаешь, что говоришь?

– Отстань от нее! – Ингер весьма ощутимо толкнула невестку в плечо, так, что та покачнулась и ударилась спиной о стену. – Это Харальд пялит глаза на нее, и уж не она виновата, если он у своей жены не находит того, что ему нужно!

– А ну-ка прекратите! – повернувшись, строго одернула их Тюра. – Что за свару вы затеяли прямо за столом, при мужчинах и гостях! Как не стыдно!

Спорщицы замолчали и уселись прямо, с застывшими лицами глядя перед собой. Три сидящие в рядок знатные молодые девы, красивые, нарядные и с детства приученные с достоинством держать себя на людях, могли бы сойти за юных норн, однако в душе каждой кипели чувства возмущения и неприязни.

– Однако, конунг, и правда нехудо бы расспросить этих людей, откуда они и нет ли в тех краях какой повальной хвори, – заметила Тюра своему мужу. – Ты знаешь, это бывает, люди бегут от болезни, а она едет у них на плечах.

– Эй, ты! – крикнул Горм бродяге, и многие, услышав голос конунга, обернулись посмотреть, к кому он обращается. – Да, ты, лоскутный человек!

– Теперь вижу, что ты желаешь говорить со мной! – Так точно обозначенный бродяга поднялся на ноги и почтительно поклонился Горму. – Ты, конунг, умеешь с одного взгляда подметить самое главное во всяком.

– Подойди поближе. Не слишком близко, а только чтобы я мог тебя слышать! – распорядился Горм.

Бродяга прошел между помостов, на которых стояли столы, мимо пылающих очагов на земляном полу. Сидящие за столами сторонились, чтобы не коснуться его лохмотьев.

На ходу он заметно хромал – видимо, его левая нога когда-то была перебита и неправильно срослась; одно плечо было выше другого. Вблизи он оказался еще безобразнее: обветренное лицо с левой стороны пересекал кривой, неровно заживший шрам, зубов слева не было ни на верхней, ни на нижней челюсти, полуприкрытый левый глаз тускло мерцал из-под века. Тем не менее выражение лица у нищего было оживленное, будто он полностью удовлетворен и собой, и окружающими.

– Стой там! – остановил его Горм, когда заметил, что Тюра сморщилась. – Отсюда нам тебя уже хорошо видно. Ну, ходячий мешок обрезков, как тебя зовут?

– Опять ты сказал почти правду, конунг! – Бродяга снова поклонился. – Зовут меня Кетиль, хотя в котел рта моего обычно бывает почти нечего положить, а прозвище мое Заплатка.

– Видать, немало дворов ты обошел, где сердобольные хозяйки давали тебе по обрезочку шерстяной ткани?

– Истинно, немало обошел. Мне на пользу пойдет и такая одежда, которую последний бедняк выбросит, посчитав негодной, а в Бьёрко случалось мне подбирать и те кисти, свитые из ветхого тряпья, которыми добрые люди смолят корабли. Моя дорогая дочь отстирывает их и пришивает, чтобы прикрыть старые кости своего отца от сурового зимнего ветра.

– А эта… э… девушка – твоя дочь?

– Сдается, ты сказал правду, конунг. Правда, ее матери я никогда не видал, а об отце и подавно разговора не было, тем не менее она моя дочь. Таким жалким людям, как мы, боги не посылают ни дома, ни родни, и если построить себе дом нелегко, то раздобыть родню гораздо проще.

– Короче, ты подобрал ее на куче отбросов на причале в каком-нибудь вике? – уточнил Харальд.

– Сдается, и ты сказал правду! – с самым благодушным видом подтвердил Кетиль. – О таких бедняках боги и люди не заботятся, чтобы обеспечить приличной родней, приходится нам позаботиться о себе самим.

– Как же зовут твою прекрасную дочь? – усмехнулся Горм.

– Как у всякого любимого ребенка, у нее много имен. Дочь моя мила и добра, но почему-то люди зовут ее иногда Осой, иногда Блохой, или Злючкой, иногда Колючкой или Занозой, иногда Грязнулей, или Замарашкой, или Оборванкой, или Неряхой, или Язвой, или Заплаткой, или Болячкой…

– Довольно! – остановил его Горм, опасаясь, что перечень будет продолжаться до утра.

– Вредина, Злючка, Колючка! – заметил Харальд. – Не очень-то похоже это на людские имена. Может, вы тролли – ты и твоя дочь?

По лицам людей за столами пробежала тень, послышался ропот. В самом деле, да люди ли они – этот бродяга, отвратительный на вид, наглый и неуместно разговорчивый, и его неприветливая дочь, будто вылезшая из холодной могилы погреться у людского очага.

– Уж не колдуны ли они? – заговорили вокруг, и Тюра брезгливо поморщилась.

– Гнать их отсюда!

– Бросить в воду!

– Давайте поднимем ей подол и посмотрим, нет ли там хвоста! – весело предложил кто-то из хирдманов.

Чьи-то руки потянулись к оборванному платью девушки. Похоже, оно было перешито из мужской рубахи и тоже усеяно заплатами, как осенняя земля палыми листьями; короткий подол она надставила, судя по виду, обрезками старых мешков.

Девушка отпрыгнула, отмахнулась тонкой рукой, похожей на сухую ветку, оскалила зубы, будто настоящая нечисть.

– Нет, нет! – крикнула Тюра. – Я запрещаю! Не желаю видеть такую мерзость, даже если у нее и правда есть хвост.

– Что ты скажешь на это? – обратился Горм к Кетилю. – Не колдуны ли вы или тролли? Если так, то мне придется отказать вам в гостеприимстве.

– Нас уже проверяли, – спокойно заверил Кетиль. – И меня, и мою дочь достаточно часто били, и было неоспоримо установлено: кровь у нас красная, как у всех обычных смертных.

– Тебе не откажешь в присутствии духа, – заметил Горм.

– Чем богаты, тому и рады! – развел руками Кетиль.

– Зачем пачкать кровью пол в доме? Я бы лучше надел им по мешку на голову, да в воду, – добавил Холдор. – Уж это средство проверенное.

– Как тебе будет угодно, ярл. – Кетиль поклонился и ему. – А нам бояться нечего. Христос, сын Марии, обещал, что такие, как мы, после смерти получат большие владения на небесах, и уже навсегда. Поскольку здешняя наша жизнь незавидна, тот, кто поможет поскорее ее окончить, окажет нам добрую услугу.

– Да вы еще и христиане? – изумился Харальд.

– Конечно! – оживленно подтвердил Кетиль, будто иначе и быть не могло. – Я крестился четыре раза, а дочь моя молода и успела только дважды. И каждый раз для начала нас водили в баню, говорили нам разные хорошие слова, потом кормили досыта, а главное, давали по хорошей новой рубахе, так что если представится возможность, мы с удовольствием покрестимся еще!

Многие засмеялись при этих словах. Харальд тоже усмехнулся и бросил взгляд отцу: дескать, помнишь, о чем я говорил? Горм остался серьезным: видимо, слова бродяги заставили его задуматься о чем-то своем.

– Однако, хотя Христос сильный бог, мы не забываем и других – Одина, Фрейра, Тора и прочих, – продолжал Кетиль. – И если мы попадаем в богатую, или даже не очень богатую усадьбу на пир и нам предлагают костей от жертвенного мяса или хотя бы дают обтереть корочкой котел из-под него, мы никогда не отказываемся, никогда!

– Даже в пост? – усмехнулся Харальд.

– Поститься нам приходится часто, притом независимо от своего желания, так что Христос не обидится, если мы понюхаем мяса в тот день, когда будет возможность. Он ведь очень добрый бог и жалеет бедняков.

Однако эти шутки настроили гостей конунга на снисходительный и благодушный лад, и принадлежность бродяг к роду человеческому приняли на веру.

– Ты, стало быть, прибыл из Бьёрко? – вспомнил Горм.

Бродяга поклонился в знак согласия.

– Что же за корабль такой пошел в это время по морю? – недоверчиво спросил Харальд.

– Прости, не могу ответить на твой вопрос. – Оборванец развел руками. – Может, хозяин его и говорил свое имя, а может, не говорил, но в моем дырявом старом котелке оно не задержалось. Да и к чему – я не буду вести с ним торговых сделок, ибо могу предложить лишь мудрость, накопленную в долгом пути по дороге жизни, а ее покупают так неохотно!

– Да он мудрец! – восхитился Горм. – Редко услышишь такие складные речи от бродяги. Может, ты еще и стихи слагаешь? Ты часом не скальд?

– Может, я и скальд, если скальдом называют того, кто слагает стихи.

– И что же это за стихи? – Горму давно не случалось так позабавиться.

– Как порядочный и учтивый гость, я готов сказать хвалебный стих хозяину дома, если ты позволишь.

– А он весьма самоуверен! – удивился Кнут. – Вот так скальд? Из какой помойной ямы ты вынырнул?

– Отчего же нет? – все же с некоторым сомнением ответил Горм. – Пожалуй, я разрешу тебе сказать твой стих.

 
Злобный зверь желудка
Дом души терзает.
Раздаватель крепких корок
Не пропустит чашу скальда! –
 

с видом скромного достоинства произнес бродяга, протягивая к Горму свою чашку и рисуя как свой голод, так и надежду на гостеприимство хозяина.

 
Для тебя, владыка данов,
Лось лесов дешевле сельди.
Светом вод мне мнится
Хвост клинка котельна.
 

– Клинок… котельный? Клинок котла? – удивился Горм. – Я слышал немало стихов, но не берусь разгадать этот кеннинг.

– Но ведь часто скальды зовут меч рыбой крови или змеей ран, – пояснил беззубый скальд. – А значит, можно назвать и селедку клинком котла.

– Не сказал бы я, что этот стих безупречен, – проворчал Горм.

– Эти стихи, как его рубашка и обмотки, все из разных обрезков и обносков, не подходящих один к другому! – Харальд усмехнулся и качнул головой. – Чужих причем.

– Ты опять увидел самую суть! – Кетиль по прозвищу Заплатка поклонился Харальду. – Каков скальд, таков и стих. Но заметь, конунг: хоть стих мой и неказист, не часто знатные люди слышат такие искренние восхваления и надежды, идущие от самого сердца! – И он снова поклонился, словно невзначай протягивая к Горму свою берестяную миску.

– Все скальды очень искренни в надежде получить что-нибудь за стихи! – засмеялся Кнут. – Просят ли они золотых колец или селедочных хвостов.

– Ну уж селедочный хвост за такой стих можно дать, хоть и не думаю, что у меня сильно прибавится от него удачи, – решил Горм.

– Зато у меня заметно прибавится удачи, если я получу селедочный хвост от самого конунга!

– По крайней мере, он не старается казаться лучше, чем есть, – заметила Тюра, делая знак служанкам исполнить это скромное желание. – Но ты лучше скажи, нет ли в Бьёрко какой-нибудь болезни? Почему ты уехал оттуда, да еще зимой?

– Позвал меня в поход через зимнее море самый могущественный конунг из всех, кто только есть на свете.

– Кто же это? – Горм поднял брови.

– Имя ему – Голод, а жена его, королева, зовется Нуждой. Ибо любого человека, кто бы он ни был и где бы ни жил, эти король и королева имеют власть сорвать с места и погнать на край света.

– Не откажешь этим словам в справедливости! – Горму все больше нравилось беседовать с бродягой. – Эй, дайте ему пива! Не годится, чтобы такая мудрость изливалась из сухой глотки.

– Так мне хотелось бы знать наверное, что у этих короля и королевы сейчас нет дочери по имени Болезнь, – настаивала Тюра.

– Не могу ручаться, что все люди в Бьёрко здоровы, но не более и не менее, как всегда.

– Неужели там стали плохо подавать?

– В Бьёрко, того и гляди, не началась бы война. Эта дочь нередко родится у короля Голода и жены его Нужды, и никому неохота попасть ей под руку. К знатным людям Война бывает милостива, посылая к ним тех своих детей, что зовутся Славой, Добычей, Наградой, а вот к бедным людям приходят иные дети ее – что зовутся Разорение, Холод и Смерть.

– Но кто с кем собирается воевать в Бьёрко? – задал вопрос Харальд, пока остальные представляли себе вереницу этих царственных особ.

– Старый конунг Бьёрн совсем почти что рассорился со своим сыном Олавом. К ним приехал в гости другой конунг, их дальний родич, тоже Олав, и просил о помощи, и вот они никак не могут решить, оказывать ее или нет. Молодой конунг стоит за то, чтобы оказать, а старый – за то, чтобы не лезть в чужую драку.

Гуннхильд ахнула, все в гриде обратили взгляд к ней. Ее отец! Впервые за много месяцев она услышала что-то о нем. Он в Бьёрко, и конунг шведов не хочет ему помочь!

– Хм! – Горм тоже глянул на девушку. – А не знает ли Олав о том, что его мать и дочь находятся у меня в доме? Хотя бессмысленно спрашивать об этом такого вшивого мудреца…

– Ты прав, конунг, на пирах Бьёрна мне обычно доставалось место так далеко от почетных, что я не могу сказать ничего об этом.

– Тогда, пожалуй, нам не о чем с тобой больше говорить.

Горму надоела эта беседа. Тюра кивнула управителю, Кетиля с дочерью отвели в уголок и положили им по полной миске каши, сопроводив ее большим куском хлеба. Весь остаток вечера Кетиль кланялся, сидя на приступке, каждый раз, когда ему казалось, что конунг поворачивается в его сторону. Правда, Горм больше ни разу на него не взглянул и, похоже, забыл о бродячем мудреце.

* * *

Но Горм лишь сделал вид, будто забыл о бродяге. Назавтра он послал поискать в ближней округе корабль и людей, которые привезли Кетиля Заплатку. Уже то, что корабль пристал где-то в другом месте и его хозяин не явился в Эбергорд, казалось подозрительным и Харальду, и Холдору Могучему.

Долго искать не пришлось. Пришедший из Бьёрко корабль – снека на двадцать весел – объявился в ближайшем соседстве, в усадьбе Гестахейм, у Фроди Гостеприимного, человека хорошо известного и вполне надежного. Узнав об этом, Харальд не поленился самолично съездить в Гестахейм, чтобы посмотреть на отважных зимних мореходов.

Хозяином снеки оказался готландец по имени Бергрен: крепкий мужчина лет пятидесяти, с полуседой бородой, рассудительный по виду, державшийся спокойно и с достоинством. Прослышав о том, что с ним хочет увидеться сын конунга, он вышел, одевшись как следует: в льняной рубахе с отделкой из красного шелка, в зеленом шелковом кафтане с нашитыми на груди полосками тесьмы, серебряными пуговками. Серебряная цепь с подвеской «молоточком Тора» говорили о том, что в своем деле он удачлив.

– Судя по одежде, ты бывал на Восточном пути, – заметил Харальд.

– Это правда, конунг, – кивнул Бергрен. – От Готланда всего несколько дней дороги до Альдейгьи, если повезет с погодой, и я бываю там почти каждый год.

– Что же тебя занесло в наши края?

– Там, в Гардах, хороший спрос на мечи. За клинки рейнской работы можно немало выручить. Думаю закупить их да отправиться туда этим же летом.

– Что же ты не пришел к нам в Эбергорд? Многим будет любопытно послушать про Гарды, – сказал Харальд, вспомнив, как совсем недавно они с отцом и приближенными говорили о судьбе гардских Инглингов. – Ведь, я слышал, в Гардах правят потомки Ратбарда и Рандвера, того, что был единоутробным братом Харальда Боевого Зуба.

– Когда-то в Альдейгье действительно правили люди из этого рода, но последний из них умер еще до того, как я попал туда впервые. Правда, я видел его курган, и столь великих мало найдется даже в Северных Странах.

– Кто же там правит сейчас?

– В Альдейгье власть часто меняется в последние десятилетия. Был там один датчанин, Хродрик, и вроде говорили, что он из родичей Харальда Ворона, что правил одно время в Хейдабьоре, а потом во Фризии. Потом был еще один вождь, Хельги, тоже, как говорят, из датских Скъёльдунгов. У него не осталось сыновей, и наследовал ему сперва внук, тоже Хельги, а потом один родич, Ингейр или Ингвар, муж племянницы старшего Хельги.

– А куда же делся Хельги-внук?

– О нем ничего не слышно в последние годы. Может, он убит, а может, изгнан. Я не знаю точно и не хотел бы ввести тебя в заблуждение. В Кенугарде его не надо – тот Ингвар правит не один, а совместно со своей женой и даже сыном, хоть тот еще почти дитя.

– Это весьма любопытно. Мы были бы рады, если бы ты заехал вечером к нам в Эбергорд.

– Благодарю за приглашение.

– А долго ты пробыл в Бьёрко? – спросил Харальд, не желая упустить случай выведать что-то прямо сейчас.

– Нет, всего пару дней.

– Видел Бьёрна-конунга?

– Нет, я не был на Адельсё.

– Верны ли слухи, будто Бьёрн-конунг поссорился со своим сыном Олавом из-за ютландских Инглингов, из-за Олава Говоруна?

– Не знаю ничего об этом. – Бергрен покачал головой. – Но в Бьёрко вроде бы все спокойно. Кто тебе рассказал?

– Да тот бродяга, что ты привез.

– А, этот нищий мудрец, весь составленный из лоскутков и заплаток! – Бергрен рассмеялся. – Да, я взял его с собой.

– Неужели он заплатил за перевоз?

– Чем же он может заплатить – разве что парочкой вшей! Нет, я довез его бесплатно. У меня такой обычай: если нищие просят помочь им добраться куда-то и у меня есть для них место, я всегда беру одного-двух. А эта его дочь весит, как курица, и места занимает не больше!

– Странный обычай! Ты, видимо, очень добрый человек. И не боишься, что стянут что-нибудь?

– Говорят, в каждом нищем к нам приходит сам Господь и кто помогает нищему, тот помогает Богу, а уж Бог в долгу не останется – воздаст если не в этой жизни, то на небесах. И я думаю, если у меня на корабле будет парочка нищих, то Господь побережет корабль – если не ради меня, ибо все мы грешны, а ради нищих, ибо они всегда блаженны.

– Да ты христианин! – сообразил Харальд, кстати приметив на серебряной цепи Бергрена небольшой бронзовый крест ирландской работы, до того прятавшийся под «молоточком Тора».

– Особенно когда нищие – тоже христиане, – кивнул Бергрен. – Эти «хирдманы Христа» любят путешествовать – когда на старом месте примелькаются и хозяевам наскучат их байки.

– А никто из тех, кто с тобой приехал, не знает ли о Олаве побольше?

– Да со мной почти никого и не было. Кроме моих людей и той пары побирушек, я привез только кузнеца с двумя подручными, он ищет работу. Да и все. Ты же видел мой корабль – на нем особо много не увезешь, поэтому я предпочитаю такой груз, какой занимает не слишком много места.

На этом Харальд и распрощался с готландцем. Тот вскоре приехал в Эбергорд и немало порадовал Горма и его гостей рассказами о Гардах, о событиях в той стране и разных товарах, которые перевозятся туда и оттуда. Зашла речь о мечах, которые Бергрен хотел купить: хирдманы и гости Горма стали хвастаться своими мечами, их клинками и богатой отделкой. Кнут показал меч, который раздобыл в последнем бою перед виком Хейдабьор, взяв у убитого противника: он и впрямь был хорош, старинной работы, даже с крупной мозаичной бусиной, вделанной в рукоять. Такие бусины издавна были известны и назывались «волшебными камнями». Возможно, когда-то давно вместо них и правда использовались драгоценные камни, и считалось, что прикосновением такого камня можно исцелить рану, нанесенную клинком.

– Но ведь такие вещи дорого стоят, да и у франков запрещено продавать клинки иноземцам, – заметил Горм. – Ты, должно быть, привез очень много серебра?

– Я привез кое-что получше! – улыбнулся Бергрен. – Я ведь бываю на Восточном пути и прошлым летом привез очень хорошие меха – куньи, бобровые, даже собольи шкурки из Бьярмии. На них у франков и саксов очень хороший спрос, и ради того, чтобы раздобыть их, они готовы даже обманывать собственных королей. Ведь я не ошибаюсь, святой отец?

– Это правда, – с опечаленным видом вздохнул епископ Хорит. – Многих христиан эти знаки мнимой земной славы нередко ослепляют, приводя в безумие.

– Я не располагаю продавать эти меха здесь, но, может быть, девушкам любопытно будет взглянуть на них. – Бергрен с улыбкой посмотрел сперва на Ингер, потом на Гуннхильд, как ей показалось, особенно пристально. – Они могли бы заехать в ближайшие дни к моему другу Фроди, пока я еще здесь.

При этом он едва заметно кивнул Гуннхильд – а может, ей показалось. Потом он будто невзначай опустил руку на рукоять висевшего на боку скрамасакса – меча он не взял с собой, направляясь в гости к конунгу. Никто ничего не заметил, а Гуннхильд проследила за его рукой и вдруг застыла. Скрамасакс был самый обыкновенный, но шнур, на котором он крепился к поясу! Этот шнур из красной шелковой пряжи она знала очень хорошо, ибо сама его плела. Чтобы совместить красоту и прочность, внутри он был свит из крепких льняных нитей, а сверху одет в шелк. Не далее как прошлой весной она сама его сделала и подарила своему брату Рагнвальду…

Его ли был скрамасакс, Гуннхильд не бралась решить – рукоять и отделка ножен ничем особо не выделялись. Однако насчет шнура она не сомневалась, свою работу ведь всякий узнает. Но как он мог попасть к готландскому торговцу мехами? Похолодев от волнения, она подняла глаза к лицу Бергрена. Это мог быть или очень дурной знак – если скрам сменил хозяина после гибели ее брата, – а мог быть и очень добрый. Но Бергрен остался невозмутим – лишь пристальный взгляд его убедил Гуннхильд, что все это не случайно, он хотел, чтобы она узнала шнур!

Однако он явно не хотел, чтобы она задавала вопросы. И Гуннхильд постаралась остаться такой же невозмутимой, ничем не выдать того, что между нею и торговцем завязался свой особый разговор.

– Как бы я хотела посмотреть эти меха! – воскликнула она и бросила прельстительный взгляд Кнуту, намекая, что раз уж он сватается к ней, ему скоро понадобятся хорошие подарки.

К счастью, именно сейчас Горм смотрел на нее и заметил этот взгляд.

– Ну что же, я думаю, не будет вреда, если женщины съездят в Гестахейм и посмотрят на эти сокровища, отнятые у диких великанов из Бьярмланда, – засмеялся он. – Кнут, ты ведь согласишься проводить твою сестру и не… нашу дорогую гостью?

– С удовольствием съезжу! – ухмыльнулся Кнут. – Я где-то слышал, что дорогие меха считаются очень хорошим свадебным даром, и как знать, вдруг кому-то из нас это скоро понадобится?

– Ну, если кому-то из семьи конунга скоро могут понадобиться свадебные подарки, то я, пожалуй, уступлю часть моих запасов! – воскликнул Бергрен.

– Я тоже, тоже поеду! – закричала Ингер. – Давненько нам не привозили хороших мехов!

– Я с вами, – сказал Харальд.

При этом он смотрел на Гуннхильд, видимо, думая, что не то гостью, не то пленницу не следует выпускать из усадьбы без должного присмотра, а на брата, похоже, не очень в этом полагался.

– И я хочу поехать! – тут же заявила Хлода, бросив недовольный взгляд сперва на Харальда, потом на Гуннхильд.

Если Харальд не хотел оставлять без присмотра дочь Олава, то Хлода – своего мужа.

Собралась целая дружина, и Гуннхильд это вовсе не радовало. Если Бергрен хочет сообщить ей нечто тайное насчет брата, то нелегко будет это сделать при всей семье Горма с хирдманами! Но делать было нечего.

Весь остаток вечера и ночь она ждала, не будет ли случая обменяться с готландцем парой слов, но ничего не вышло. Наутро после пира Бергрен уехал, условившись, что сыновья конунга с девушками приедут смотреть меха завтра. А Гуннхильд вспомнила о двух бродягах. Всего несколько дней назад эти люди если не видели ее отца и брата, то находились совсем неподалеку от них. Асфрид тоже была обеспокоена, хотя, собственно, они ничего нового не выяснили: и без Кетиля Заплатки все думали, что Олав где-то в Швеции, а получит он там помощь или нет, бродячий мудрец не знал. А стало быть, ни за договор, который Горм предложил Асфрид и Гуннхильд, ни против него новых доводов не появилось.

Наутро Гуннхильд тайком дала поручение Богуте: найти бродяг и расспросить, не знают ли те еще чего-нибудь. Видели они Олава или Рагнвальда, что об этом говорят в Бьёрко – словом, все, что можно выведать. Однако Кетиль Заплатка исчез вместе с Бергреном – видать, пошел проверить милосердие хозяев по окрестностям, и осталась только его тощая дочь. Велев не приближаться к нищенке на глазах у людей, Гуннхильд сама не знала, где служанке удалось ее застать, но уже к середине дня Богута шепнула, что дочь Кетиля просит Гуннхильд поговорить с ней – и тоже так, чтобы никто не видел.