Текст книги "Княгиня Ольга. Две зари"

Но у матери он хотел спросить не только о здоровье.

– Что, старик тот укромовский не уехал еще? – Святослав уселся напротив Эльги, державшей на руках младенца.

– Не знаю, – улыбнулась Эльга, желая сперва выяснить цель вопроса.

– Сфеня меня потом надоумил: надо бы его потрясти про тех лиходеев. Если его сваты в разбой подались, то не может он совсем ничего об этом не знать! Я Иворовича видел, он рассказал: укромовские были в Плеснеске с нашими в те же дни и с них хотели ответа спросить. Ну да шиш им вышел. Я сам теперь с них спрошу. Все концы сходятся.

– Тут есть еще одно дело, – Эльга попыталась отвлечь его мысли от Воюна, – ты ведь не знаешь, что эту деву уведенную сам Етон в жены просит.

– Что-о? – Святослав даже развеселился. – Ерш твою в киль! С чего бы это?

– Он, оказывается, еще при рождении ее, пока сам был стариком, перстень ей подарил и обещал приехать, как она в годы войдет. Да ее раньше, что ли, отдали замуж, его не дождались…

– А старинушка голову сложил! – усмехнулся Святослав, своей рукой и уложивший Етона.

– Но теперь это очень удачно выходит.

Эльга кивком подозвала Малушу и отдала ей ребенка, чтобы свободнее говорить. Отправляясь к Горяне, она всегда брала с собой младшую ключницу: мать Малуши, Предслава, была старшей сводной сестрой Горяны, и Эльга не хотела упреков, что не дает им видеться. Малуша, хоть и не чувствовала к Горяне особой любви – в детстве они не знали друг друга, а сейчас Горяна была слишком сосредоточена на собственных несчастьях, – на Щекавицу ездила охотно. Сегодня она собиралась особенно тщательно: перечесала косу, надела очелье с серебром и собственные низки из разноцветных стеклянных бусин «с глазками». Проезжая по городу впереди княгини, за седлом у Хотигостя, Малуша в крашеном варяжском платье и желтом кожухе на белке выглядела не хуже любой дочери боярской. Святослав поздоровался с ней только взглядом – даже не кивнул, и то ради их дальнего родства. Однако она, приняв младенца и встав с ним поодаль, тайком разглядывала лицо Святослава и пыталась угадать: помнит ли он тот случай во время драки?

– Если мы ее отдадим, – продолжала княгиня, – то у Етона будет жена, которой он будет обязан нам. Укромовский жрец будет нам благодарен и тоже обязан – ради дочери. А в этой волости нам очень важно иметь мир. Ведь это рубеж между Деревами и Волынью. Там рядом Горинец – первая наша твержа на Волыни. Там нет мира – и мы потеряли людей, есть потери у Вуефастича, у Острогляда. Сам Унерад глаза лишился. Если тамошний старейшина будет нашим другом, то в Горинец уже можно будет послать посадника…

– Я не хочу никаких посадников! – Святослав ударил кулаком по колену. – Говорил ведь уже! Мои отроки взяли эту землю на щит, и они будут брать там дань!

– Если ты будешь каждый год посылать отроков на Волынь, то никогда не пойдешь дальше! Не ты ли хотел взять столько земель, сколько было лишь у каганов? И что? Год за годом воевать на Горине? И с каждым годом брать все меньше и меньше, пока там не останется один бурьян да пепелище? Пусть там сидит посадник, связанный с местной старейшиной, собирает дань и посылает тебе. А ты будешь брать у них воев и ходить с ними… хоть на каганат, хоть на Гурган. Разве я не то тебе предлагаю, чего хочешь ты сам?

Святослав помолчал. Слова матери звучали разумно, но из них следовало, что поборы с земель, завоеванных его людьми, пойдут ее людям. Братьям Свенельдичам, сыновьям Пестрянки, Острогляду, Себенегу и прочим прибившимся к руси полянским боярам.

– Рано там посадника… Я еще с тем разбоем дело не прояснил. Этот клюй бородатый приехал суда искать, а ни истцов, ни видоков не привез! Нечисто там у них с этим убийством, и с разбоем еще того хуже…

Доводы разума не способны были одолеть упрямства: Святослав не мог себя заставить дать Етону хоть что-нибудь из того, о чем тот просил. Не то что знатную невесту – пожаловать ему хромую курицу для Святослава означало поступиться своим достоинством победителя и владыки.

Эльга молчала, сложив руки на коленях. Она пыталась помочь своему сыну достичь именно того, к чему стремился он сам. Но сам же он мешал себе гораздо больше, чем те, кого он считал своими недругами.

* * *

Возвращаясь домой, Эльга увидела на скамье под навесом «девичьей» избы Воюна: тот сидел возле Обещаны, держа ее за руку, они тихо разговаривали, и лица у обоих были горестные. При виде княгини, въезжающей в ворота, они встали и поклонились; сойдя с коня, Эльга кивнула Воюну и молча прошла в избу. Порадовать его ей было нечем. Мистина прав: укромовскому старейшине лучше побыстрее уехать, пока Святослав за него не взялся. Но если она посоветует – или прикажет ему это открыто, то лишь раздует подозрения.

Малуша вошла в избу вслед за госпожой и остановилась у двери, ожидая, не будет ли приказаний. Ближние служанки, Совка и печенежка Инча, снимали с княгини шубу на горностаях, верхний платок, уличную обувь. В избе было тепло, сквозь пузырь на оконце с отодвинутой заслонкой пробивался рассеянный солнечный свет, и сама истобка с ее коврами, цветными покрывалами, расписной посудой, литыми светильниками и резными укладками напоминала большой ларь с сокровищами.

– Госпожа… – Когда с раздеванием было покончено, Малуша неслышно приблизилась.

– Да? – Эльга подняла глаза. Лицо у нее было невеселое и задумчивое. – Вот что… хорошо, что ты не ушла. Там сейчас на дворе Воюн с дочерью сидит. Поди к ним. Посоветуй – пусть он восвояси едет поскорее, если не хочет худших бед дождаться. Не говори, что это я передала, пусть как бы от тебя самой. Ты девушка сметливая, справишься.

– Я все исполню, что скажешь, госпожа. Только… дозволь мне слово молвить? Князь сказал, там дело неясное с тем убийством. Я про Вуефастича знаю кое-что, – ответила Малуша на удивленный взгляд княгини, никак не ждавшей, что младшая ключница участвовала, пусть и молча, в ее беседе со Святославом о столь далеких от ее разумения делах.

– И что ты знаешь?

– Он сам перед укромовскими свою вину ведает.

– Кто тебе сказал?

Эльга никак не могла представить, чтобы Унерад или его люди стали откровенничать с Малушей. Она ни с кем из Вуефастовых отроков вроде не в дружбе…

– После того пира, как послов принимали, Вуефастич отрока присылал и с ним снизку дорогую…

Малуша развязала мешочек на поясе возле связки ключей и вынула ремешок с десятком мелких зеленых бусинок и одной большой, черной, посередине. Протянула ее Эльге, и та взяла, стала разглядывать с таким изумленным видом, будто отроду не видела подобной диковины.

– Отдал мне. Просил Обещане передать и сказать, чтобы зла не держала. Я было думала, Вуефастич во время пира ее… ну… – Малуша опустила глаза и куснула губу в смущении, – на блуд хотел склонить, потом протрезвел и испугался, что она пожалуется, его бы тогда за чужую рабу к ответу потянули… Да она твердила, что не было такого.

– И снизку ты ей не отдала?

– Как я могла? – Малуша выразительно округлила глаза. – А увидели бы у нее эту снизку, стали пытать, откуда, и меня бы – с чего это я нашей девке от чужих молодцов подарочки ношу? А если бы все так было, как Болва и другие говорят, то какая его вина? Ему Обещанкины родичи глаз выбили, мог вовсе умереть. Перстень в полторы куны – за глаз это не цена. Видно, виноват Вуефастич сам, да не хочет, чтобы дело вскрылось.

– Еще что-нибудь ты знаешь? – ровным голосом спросила Эльга, скрывая удивление и волнение.

Уж из этого скромного источника она никак не ждала помощи в своих затруднениях!

– Нет, госпожа. Узнала бы – не утаила бы от тебя.

– А еще кому говорила?

– Нет. Кроме Обещанки самой, никто не ведает.

– Хорошо. И молчи дальше. А это я себе оставлю. Положи поди в большой ларец. И Воюну не говори пока, чтобы уезжал. Скажи только, чтобы сидел у Свенельдичей на дворе и на глаза никому не лез. Как будет что для него полезное, ему доведут.

Малуша убрала снизку туда же, где лежали украшения самой Эльги – и среди них эта снизка смотрелась так же, как сама Обещана в ее вдовьем платке рядом с Эльгой в царьградских паволоках. Эльга еще не решила, как ей с этим поступить, но смутно чувствовала – пригодится.

* * *

Боярин Вуефаст, сын Фарлофа, происходил из старой, еще Олега Вещего дружинной знати. За несколько лет до Олеговой смерти Вуефаст женился на девушке из рода Угоровичей – одного из самых старых и уважаемых в земле Полянской, чем приобрел сильную опору среди родовой старейшины. Когда Свенельд задумал свергнуть с киевского стола родного внука Вещего и возвести туда мужа его племянницы, Вуефаст, не сразу, но поддержал это решение – не совсем благовидное, однако выгодное для дружинной руси. Те почти двенадцать лет, что Ингвар и Эльга занимали киевский стол, Вуефаст оставался их верным соратником. Ингвар даже почтил его особо – после войны с Романом Старшим назначил послом в Царьград от лица малолетнего Святослава, уже тогда соправителя своих родителей. Все изменилось после гибели Ингвара. С самого начала Вуефаст встал на сторону Святослава – отрок, будущий муж, был для него более подходящим владыкой, чем женщина. К тому же бороться с Мистиной за влияние на Эльгу он не мог – да и никому это было не по силам, – и ему осталось бороться за влияние на Святослава. С Асмундом они находили общий язык, и эти двое, не пытаясь отодвинуться от Святослава в тень, были наиболее им уважаемы как советчики. И они же, разумеется, получали воеводские доли добычи в каждом его походе.

Поэтому Эльга чуть не подскочила среди ночи, когда в полудреме ей вдруг явилась мысль, как решить затруднения с Обещаной, не только не поссорясь со Святославом, но и заполучив верного союзника среди его ближиков. Открыв глаза, она еще раз прошлась по мысленной цепочке, прикидывая выгоды всех участников. Потом положила руку на плечо Мистине и позвала:

– Свенельдич, проснись! Я придумала.

Тихое посапывание прервалось.

– Что ты придумала? – совершенно ясным голосом спросил Мистина, будто и не спал крепким сном. Даже с любопытством, словно только и ждал всю ночь, не позабавят ли его чем.

Забава и впрямь намечалась знатная. Остаток ночи проведя в разговорах, утром Эльга послала за Вуефастом и попросила пожаловать к ней для беседы. Тот явился с двумя сыновьями, Радольвом и Унерадом. Конечно, боярин догадывался, что речь пойдет о подвигах младшего из двоих, и считал полезным иметь его при себе.

Тиун встретил их у ворот и пригласил не в гридницу, где боярин обычно бывал на пирах, а в хозяйскую избу. Вуефаст поклонился в благодарность, но, подняв рыжеватые брови, бросил значительный взгляд на сыновей – эко диво! Он еще не знал, как ему предстоит удивиться. Радольв улыбнулся, а Унерад ничего не заметил: он украдкой озирался, высматривая кого-то.

Отдав мечи отрокам на крыльце, трое мужчин вошли. В избе были только сама Эльга и Мистина – значит, беседа предполагалась тайная, доверительная. Две служанки стояли у накрытого стола, и, войдя, Унерад первым делом взглянул на них, а не на хозяйку. Это были Совка и Деянка, и тут же взгляд гостя ищуще прошелся по углам. Эльга улыбнулась и покосилась на Мистину: ты видел?

Но вот все поздоровались, и гости уселись на скамью напротив хозяйки: боярин – в середине, сыновья – по бокам. Старший, Радольв, внешностью пошел в материнский род: среднего роста, темноволосый, с округлым смышленым лицом. Унерад больше походил на отца – высоким ростом, сложением, рыжими волосами. Чтобы возместить недостаток обзора со стороны выбитого глаза, прикрытого тонкой кожаной повязкой, он приобрел привычку все время поворачивать голову из стороны в сторону, как сова.

– Мы, Вуефаст, двадцать лет с тобою знаемся и всегда в дружбе были, – начала Эльга. – Хотелось бы нам дружбу эту сохранить, не порушить из-за безделицы…

– И с чего же нам ее рушить? – Вуефаст опустил ладони на колени. – Разве мы тебя, княгиня, чем обидели?

– Помнишь, недавно случай был – умыкнули у меня со двора челядинку молодую? Святослав за гридя вступился, виру сам заплатил, обещал мне другую подарить?

– Было такое. – Вуефаст ухмыльнулся: о том случае в Киеве зимой было много разговоров.

– Подарил мне сын другую челядинку, – Эльга посмотрела на Унерада и поймала его взгляд, вспыхнувший при этих словах, – да боюсь, как бы и с ней того же самого не случилось. Умыкнет у меня деву добрый молодец, и поминай, как звали. Не хочу я больше посмешищем служить – что же за хозяйка, люди скажут, если своей челяди уберечь не может?

Вуефаст воззрился на Совку и Деянку. Совка была ровесницей княгини, Деянка – лет на десять помоложе, но все же не в тех годах, когда стоит опасаться похищения. Однако именно ему княгиня все это говорила не просто так. Для пустых бесед его сюда не звали.

– Двор стеречь у тебя дружины довольно, – ровным, осторожным голосом начал Вуефаст. – А если ее мало, – он взглянул на Мистину, – воевода подсобит.

– Тот мой обидчик, Оддгрим, был варяг, в Киеве ни ближиков, ни ужиков[18]18
  То есть ни родных, ни близких. Ужики – близкие (от слова «узы»).


[Закрыть]. Но если то же самое сотворит сын хорошего рода полянского, что в доброй славе, то и вам, и нам позор напрасный. Не хочу до того дело доводить. Потому и позвала тебя, чтобы мы между собой все добром уладили. Ты ведь человек почтенный, разумный, дурной славы тебе не надобно.

Вуефаст медленно поднял брови, в чертах его полного лица отразилось показное недоумение. Эльга говорила мягко, дружелюбно, даже ласково, всем видом выражая расположение к собеседнику. И тем не менее она ясно намекнула, что опасается кражи со стороны Вуефастова дома. Тут он уже не мог прикинуться, будто не понимает ее.

Прежде чем ответить, Вуефаст повернулся сперва к старшему сыну – Радольв был удивлен не менее, – потом к младшему. А вот тот, похоже, понял княгиню лучше их всех. Унерад отворотился, отвел взгляд единственного глаза, румянец на свежих щеках от смущения заалел ярче. И когда Вуефаст снова посмотрел на Эльгу, на его лице недоумение сменилось беспокойством.

– На другого кого я б обиделся, – с суровостью, сквозь которую слегка сквозило опасение, ответил он. – Меня, в мои годы, в татьбе обвинить… Но ты, княгиня, мудра и законы знаешь. Просто так, с ветру, говорить не станешь. Не я же, старый, на твоих челядинок позарился! Неужто сыновья мои…

– Есть у меня в дому дева, – Эльга улыбнулась, – рода хорошего, знатного, собой красавица. И не диво, если молодцу запала в сердце.

– Откуда ты знаешь? – Вуефаст наклонился ближе. – Кто сказал тебе?

Эльга вынула из рукава ремешок с зелеными бусинами и покачала перед глазами гостей. Унерад покраснел, как спелая ягода, а Вуефаст прищурился, разглядывая снизку с таким выражнием, будто княгиня вдруг извлекла дохлую мышь.

– Это что за… такое?

– Сын твой прислал служанке моей. С чего бы ему дары слать чужой челяди? Уж нет ли умысла… на увод. Сам посуди.

– К… – Вуефаст хотел спросить, который сын, но глянул на Унерада и сам все понял по его смятенному виду. – Этот? Меньшой?

Эльга кивнула:

– Оно и не диво. Они с той девой знаются. Сын твой сам ее привез из земли Бужанской. Видно, там и сыскал судьбу свою. Перстень получил обручальный и отдарочек принес.

Вуефаст хмуро покосился на Унерада. Умыкание вольной девицы в былые времена приводило к кровной мести, но теперь, когда совершалось больше по взаимному согласию, обычно заканчивалось выплатой вена. Но увод чужой челядинки или ее обольщение – это кража, дело куда более позорное.

– Пока еще никто, кроме нас, об этом не знает, – добавила Эльга. – Не хочу, чтобы о тебе, муже честном, дурная слава пошла. Думаю, сговоримся-ка мы лучше добром. Мы ведь не чужие, мы все – русь Олегова, из одного гнезда славного вылетели.

– Правда, знаешь ли, Вуефаст, – вдруг подал голос Мистина, о котором гости почти забыли, пока он сидел молча, – если об этой снизке пройдет слух по городу, то истолковать ее можно и по-другому.

– Что еще? – Вуефаст взглянул на него с досадой.

– Люди могут подумать, будто в том деле с убийством в Драговиже все было не так, как рассказывают Болва и его товарищи.

– Но ведь с той стороны ни истцов, ни видоков нет! – не стерпел Радольв.

– Не скажи, – Мистина качнул головой. – В Киеве имеется четырнадцать человек, кто видел ваше сражение своими глазами. Вы, Унерад, сами их сюда и привезли. Я знаю, где они сейчас находятся. И если будет надо, устрою так, что их приведут на суд.

– Ты о челяди говоришь? – догадался Унерад.

– О ней. О полоне вашем. Если речь идет об убийстве, а нет видоков из числа свободных мужчин, то можно принимать свидельство женщин и челядинов. Думаю, Вуефаст, тебе не очень охота, чтобы против твоего сына свидетельствовали женки и рабы. Если разбор дела все же будет затеян.

– Князь уже все решил! – напомнил Радольв.

– Да, но он не видел вот этого, – Мистина кивнул на снизку, которую Эльга держала на коленях. – Когда увидит – переменит свое решение, как того требует справедливость.

– Но только врагам нашим нужно, чтобы мы, родичи и дружина Олега Вещего, из-за чужих людей между собой тягались, – сказала Эльга. – Мы ведь договоримся добром, да, Вуефаст?

– Добром? – Вуефаст насупился и сурово взглянул на нее из-под густых, пробитых сединой рыжих бровей. – А если не добром? В чем ты нас винить будешь?

Эльга мягко рассмеялась, будто услышала веселую шутку.

– А в чем хочешь, любезный мой! Хочешь – будто сборщики наши утаивают важное и от суда уклоняются, вот и хотят обиженных подкупить. Хочешь – что сын твой у меня со двора сманивает девку, грозит урон имуществу и чести моей нанести.

– Не докажете! – Вуефаст упрямо хлопнул по колену. – Эка невидаль, снизка, ей цена – белка лысая!

– Но сходить к присяге твоему сыну придется, – Мистина мельком улыбнулся Унераду. – Посылал он эту снизку бужанской заложнице или не посылал. Его отрок, который это принес, – человек вольный, тоже может отвечать. А когда выяснится, что посылали и приносили, то и мудрой чади, и самому князю будет очень любопытно – почему? Зачем?

Вуефаст сердито выдохнул, расширив ноздри. Грузный, рыжий, с полным лицом и длинной бородой, он сидел, слегка наклонившись и упираясь ладонями в бедра, будто готов был, как бык, броситься вперед. Но Эльга оставалась спокойной, зная, что никуда он не бросится. Имея на руках эту снизку, она легко добьется, чтобы Унерада повели к присяге, а когда он признает ее своей, поневоле придется отвечать и за попытки подольститься к чужой челядинке. Вина, может, обнаружится и небольшая, ничего ведь еще не случилось, но разговоров будет много, и Вуефаст останется со стыдом, как с пирогом.

– Я тебе не враг, Вуефаст, – заговорила Эльга. – Твой отец среди ближних мужей Олега Вещего был, я вам блага желаю, как и сами вы себе желаете. Коли уж так случилось, – она качнула снизкой, – то давайте ко взаимной чести дело покончим.

«Как?» – спросил мрачный взгляд Вуефаста.

– Пусть твой сын, – Эльга прямо взглянула на Унерада и улыбнулась ему, – эту деву в водимые жены берет.

– В жены? – Немота разом спала с Вуефаста. – Водимые? Рабу? Ты смеешься надо мной, княгиня?

– Она не раба! – быстро возразила Эльга. – Ее брали в таль. Ведь так?

– Так, – чуть слышно подтвердил Унерад, кивнув.

– Она – знатного рода, ее отец – боярин славного рода бужанского на Горыни, старший жрец! Замужем она была за сыном драговижского старейшины, ничем себя не уронила. Овдовела бездетной, может почти в девах считаться. Приданое у нее найдется. Да и я добавлю, коли из моего дома она будет выходить.

– Сыну моему… вдову поять…[19]19
  Поять – взять замуж.


[Закрыть] – Вуефаст в возмущении оглянулся на сыновей, но Радольв быстро указал пальцем на собственный глаз: окривев, Унерад в известном смысле оказался приравнен к дряхлым старикам. Дева хорошего рода за него если и пойдет, то с большой неохотой.

– А главное-то ее приданое вот какое, – Эльга взглянула по очереди на отца и на сына, требуя особого внимания. – Ее муж будет с бужанской старейшиной на Горине в родстве. Проси, Вуефаст, чтобы Святослав сделал его посадником в Горинце.

– Он ведь глаз потерял, – заговорил Мистина, пока те трое, вновь онемев от неожиданности, пытались опомниться, – первые годы ему в ратные походы не ходить, пока не привыкнет хорошо видеть поле одним глазом. А тем временем будет княжью дань собирать. Горинец кому попало не доверишь – там ведь брод, ворота на землю Бужанскую. Мой брат прошлым летом там чуть голову не сложил.

– Князь не желает там посадника сажать, – напомнил Радольв, но уже с сомнением.

– Он не сможет отказать в награде верному своему человеку, что потерял глаз на службе ему и земле Русской! – с радостной верой в благородство своего сына возразила Эльга. – Он не хотел, чтобы там сидели мои люди. Но с чего ему не желать, чтобы это место занял его человек? Разве Святослав своей дружине не друг, не радетель? Разве вы все ему – не сыны родные? Подумай, Вуефаст. Роду вашему и чести, и добра прибавится. Сын твой в таких молодых годах в передние мужи выйдет. А невестка будет – сама по себе клад, а не женка.

Эльга сделала знак Совке. Та скользнула в соседнюю клеть, где спали ближние служанки, и тут же вернулась, ведя за собой Обещану.

При виде нее Унерад чуть не встал от изумления – да и Вуефаст с Радольвом вскинули головы, глядя на нее во все глаза. До того они видели эту женщину, из-за которой поднялось столько шуму, всего один раз – в день возвращения дружины, когда Святослав подарил Обещану матери. Едва ли они запомнили, как она выглядит. Но и Унерад, который с тех пор несколько раз видел свою заложницу на княгинином дворе, тоже не сразу ее узнал.

Вместо некрашеной рабочей дерги и мешковатого вершника на Обещане было варяжское платье – синее, с отливом в черничный. Густо-синий шерстяной пояс подчеркивал тонкий стан и позволял платью выгодно обрисовать крепкие бедра. На голове был белый убрус, повязанный тоже по-варяжски – со свободным концом, спущенным на плечо, и в обрамлении белой ткани юное лицо Обещаны выглядело и свежим, и величественным. Бужанская вдова разительно изменилась: насыщенный цвет платья подчеркивал черноту тонких бровей-стрел, румянец, еще ярче разгоревшийся от смущения. Тонкие полоски голубого шелка с золотистым узором, украшавшие ворот и рукава, перекликались с цветом глаз и придавали всему ее облику оттенок греческой роскоши. Она встала возле госпожи, скромно глядя в пол, но даже Вуефаст не сразу смог оторвать глаз от ее вздымающейся груди.

– Ты погляди, какую я тебе невестку дарю! – с гордостью продолжала Эльга. – Ее тут видели серой кукушкой, но ей всего восемнадцатый год – ее одеть хорошо да показать людям, от зависти все обомлеют. Такую красоту в тальбе томить – у самой сердце ноет. Я только объявлю, что хочу дочь боярина укромовского замуж отдать – под воротами женихи гурьбой соберутся.

Обещана подняла глаза и робко взглянула сперва на Вуефаста, в чьем праве было решить ее судьбу, потом искоса, с робким, завлекающим лукавством, – на Унерада. И глаза ее, сиявшие еще ярче от соседства с синим платьем, будто окатили мужчин напротив сине-голубой теплой волной.

– Подумай, Вуефаст, с женой посоветуйся, – закончила Эльга. – Если надумаешь – до весны свадьбу справим, а весной, как дороги просохнут, пора будет молодым и в Горинец отправляться, свое гнездо вить. Чтобы к новой зиме, как князь по дань соберется, уже служба была справлена.

– Как быстро у тебя все… – отозвался Вуефаст, тем не менее не в силах оторвать глаз от стройного, крепкого стана молодой женщины.

При взгляде на нее так и виделся исток могучего рода, десять здоровых сыновей, которых принесет она, и полсотни будущих внуков.

– Так мешкать нам некогда! Или ты не знаешь, что Святослав хочет до Гургана дойти? А туда путь неблизкий, на одном месте топтаться – время упустить.

Из гордости Вуефаст никак не мог дать ответ сразу, Эльга того и не ждала. Сперва ему нужно было уладить все дела в своем семействе: пройтись плетью шелковой по спине неразумного сына, что чуть не опозорил род постыдной тяжбой, а потом убедить жену, что это сватовство надо принять.

Через день к Эльге явился Унорог, брат Вуефастовой жены, и принес в шелковом платке яблоко – самое лучшее, какое можно было сыскать в закромах в конце зимы, а в яблоко были воткнуты семь серебряных милиарисиев Романа Старшего. Это был подарок от жениха невесте, и стало ясно, что именно так Унерад и Обещана теперь называются. Обратно боярин Унорог отправился, неся на плече длинный вышитый рушник, и это всему городу дало понять, что дело слажено.

Святослав тоже принял новость не сразу. Однако главные его возражения были предупреждены самим замыслом. Дань, завоеванную оружием его дружины, получать будут его же люди. Святослав, великодушный и щедрый к своим, не мог отрицать, что Унерад, в двадцать с чем-то лет лишившись глаза у него на службе, имеет право на хорошую награду – посадничество и красивую жену. А что ему же необходим мир в порубежной волости и свой человек в городце при броде, Святослав понимал и сам. Замысел был так хорош, что даже въедливый, не расположеный к соглашению со Святой горой Сфенкел не нашел, к чему придраться. Более того: под конец он искал подвох уже из зависти.

– Главное, тот выползок могильный, Етон, от нас и этой невесты не получит! – сказал Сфенкел, и это означало, что он замысел одобряет. – Кто ее добыл, тот и владеет.

Боярыня Улыба два-три раза посетила Эльгу, и день свадьбы уже был назначен.

– Я б не отпустил тебя! – говорил Святослав, трепля по плечу довольного Унерада. – Такой орел мне самому нужен…

– Да я и так твой, княже!

– Ты там обживайся на Горине, смердов к рукам прибирай. Я на тебя надеюсь – теперь уж мне там людей терять ни в каких сварах не придется. А стану войско в дальний поход собирать – жду тебя с дружиной.

– Уж я не замедлю, княже, чтоб мне… второго глаза лишиться!

С каждым днем и Святослав все лучше видел выгоды материной затеи: утвердившись на Горине, Унерад при надобности соберет там воев для похода в дальние края. Все только и говорили о доброте и мудрости княгини, сумевшей примирить, казалось бы, непримиримое и сделать счастливыми всех.

Воюн и Вуефаст не раз сходились у Эльги и у Святослава, обсуждая выкупы и приданое. Обещана еще оставалась среди служанок, но теперь Малуша отправляла ее только на чистые и легкие работы.

– Вот как божья воля управляет человеком! – говорила Беляница. – Была честного отца дочь, честного мужа жена – стала полонянкой, челядинкой. А была челядинкой – станет боярыней.

Сама Обещана и не знала, рада она или нет. Ее смущало уже то, что она так недолго вдовела. Молодого вдовца не осудят, если он возьмет другую жену хоть через день после похорон прежней, но вдове, пусть и молодой, обычай предписывал выждать год, а то и два. Однако княгиня не хотела и слушать о задержке. Эта свадьба нужна была для мира и благополучия Русской державы, а это великое дело не могло ждать.

Если девки приставали к Обещане с расспросами, нравится ли ей Унерад, она только кривилась, грозя расплакаться. Идти за русина ей казалось дико, как за лесного волка, но она узнала об этом замысле уже после того, как дал согласие Воюн, а не противиться же воле родного батюшки!

– И они тоже люди, хоть и свой обычай имеют, – говорил ей отец. – Все равно тебе, дочка, напряли суденицы средь руси жить, так уж лучше хозяйкой в доме быть, чем рабой! И дом-то будет завидный, их род среди руси в славе первый! А уедете жить в Горинец – ты и вовсе почти у нас окажешься, близ могил дедовых. И тебе, и нам с матерью радость.

– Вот мне Недоля напряла – не хочу за кривого идти! – твердила Обещана.

Но служанки вокруг только хохотали.

На Медвежий велик-день, когда на Святой горе «живым огнем» зажгли костер в честь наступления весны, Вуефаст и Воюн в присутствии князя с дружиной принесли совместную жертву и возложили руки на голову бычка, клянясь забыть былые раздоры. Через несколько дней предстояла свадьба, которая сделает их единым родом. С Эльгиного двора свидетелями были только Мистина и Лют – остальным, христианам, нельзя было присутствовать при жертвоприношении Перуну. Но после Святослав завернул к матери – рассказать, как все прошло.

Вместе с другими его слушала Малуша, тихо стоя на своем обычном месте у голбца. Пожалуй, никто из всех Эльгиных домочадцев не принял это удивительное дело так близко к сердцу, как младшая ключница. Втайне Малуша была горда, что все разрешилось так удачно благодаря ее вмешательстову: не отдай она Эльге снизку, та не придумала бы сосватать Унерада с Обещаной. Но такого исхода Малуша не ждала и теперь была потрясена не менее самой невесты. Люди Унерада убили мужа Обещаны, саму ее насильно увезли из дома, сделали заложницей, мало не рабой – казалось бы, ей суждено прожить жизнь в ненависти к нему и умереть, с последним вздохом призывая проклятье на него и его род. Но вот прошло всего два месяца – и княжеской волей она идет за него замуж! В свадебный дар он несет ей возвращенную волю, честь, почетное положение, а она ему – родство и влияние в своих краях.

– Ты его простила? – расспрашивала Малуша Обещану, после того как все было решено и свадьба стала неизбежной. – Ведь он мужа твоего убил.

– Ну, мужа не он сам убил… – кривясь, отвечала Обещана, которая и сама не знала, что ей сейчас приличнее – радоваться или негодовать.

Домарь уже рисовался ей смутно – будто бабкин брат, дед Копунец, что умер, когда ей было лет пять. Обилие совершенно новых чувств, впечатлений, открытий далеко отодвинуло ту Обещану, которой она была месяца три назад, и теперь она на многое смотрела другими глазами.

– Тебя саму он всего лишил! – настаивала Малуша, похоже, считавшая, что обязанность мести важнее. – Воли, родичей, очага родного!

– Чего лишил, то и назад вернет. Буду опять жить богато, не рабой, а хозяйкой в доме… боярыней. Так ведь водится. Мало ли родов детей сосватают и через то помирятся?

Но на самом деле Малуша думала не столько об Обещане, сколько о самой себе. Впервые ей пришло в голову: а может, и ее собственная тканина еще не окончена? Может быть, три ключа железных, что Эльга повесила ей на пояс, не навек замкнули ее судьбу? Как и Обещана и многие до них, она лишилась всего по вине киевских русов; перед стягом их вождя сложили головы ее, Малуши, родичи по отцу. Но, может быть, ее пленение – не конец пути, а только середина?

Будто грядущая весна промыла ей очи – Малуша глядела на Святослава с совсем новым чувством. Почти год назад она поняла, что он, киевский князь и сын Эльги, – ее, Малуши, кровный враг, погубитель ее рода и судьбы. Но теперь к чувству глухой вражды примешалось нечто новое, еще не ясное ей самой. Ожидание перемен? Надежда? Ведь она так молода – ей всего пятнадцать лет. Удивительное дело, но именно юные, у которых так много времени впереди, так мало верят в способность этого времени что-то изменить к лучшему. Только сейчас, почти невольно примеряя судьбу Обещаны к себе, Малуша задумалась: а что, если нить ее не оборвана, узелок можно развязать? Что, если Доле… или Христу и его Пречистой Матери будет так угодно, что та рука, которая ввергла ее в несчастье, неволю и безвестность, и выведет ее назад, к свету и славе?