Текст книги "Свенельд. Путь серебра"

– Только бы они не привезли слишком много молодых рабынь! – Ульвхильд презрительно сморщилась. – Может, они после сарацинских цариц и смотреть на нас не захотят!

– Сарацинские рабыни у нас здесь перемрут скоро, – вздохнула Радонега. – У них там, говорят, жарко, холодов наших им не вынести.

– Ну, да, – поддержала ее Вито. – Там водятся велеблуды, а у нас нет!

– Только велеблуда мне в хозяйстве не хватало! – фыркнула Ульвхильд и встала.

Две хозяйки тоже встали и поклонились на прощанье. Лучинка метнулась вперед, чтобы отворить дверь госпоже. Но та, сделав пару шагов к выходу, обернулась.

– И еще… – с колебанием начала она.

Снова шагнула к двери, будто передумала. Лучинка приотворила дверь, в щель потянуло холодным острым запахом палой листвы и влажным духом первого снега.

– И еще, – Ульвхильд снова обернулась, не в силах побороть самую главную владевшую ею мысль, – мы ведь не знаем, кто из них вернется назад живым! А кого мы больше никогда не увидим!

Сказав это, она отвернулась и быстро вышла. Радонега и ее юная невестка переглянулись, на лице Витиславы отразился ужас.

– Но нет… – пробормотала Вито, чувствуя холод в груди. – Она… это ведь она так… Этого же не может быть… чтобы они не вернулись… Правда же?

* * *

На следующий день Олав послал людей на юг, к устью Мсты. Благодаря этому в Хольмгарде заранее узнали, что войско вошло в Ильмень и вот-вот будет здесь. Не все целиком: даже Хольмгард не мог вместить две с лишним тысячи человек, и часть дружин сразу с Мсты повели по другим городцам и большим селениям верхнего Волхова. Пока войско добиралось до конца своего пути, для ночевок под открытым небом стало слишком холодно.

Навстречу войску уехал Альмунд, ему предстояло первым увидеть вернувшихся. Гонец, которого он прислал к конунгу, тайком шепнул Велераду: наши, мол, живы оба. У женщин отлегло от сердца: слова Ульвхильд запали им в память как пророчество, и час от часу беспокойство все росло.

Когда на Волхове показались первые лодьи, Велерад отвел Радонегу с Витиславой на вежу, что замыкала уцелевшую часть бревенчатой стены на валу и смотрела на реку. Более полусотни лет назад Хакон-конунг построил на валу бревенчатую стену, подковой огибавшую площадку поселения, как принято в Северных Странах, но замысел оказался неудачным: что ни год разливы Волхова подмывали вал, стена разрушалась, бревна и земля сыпались в ров, и теперь от укреплений осталась только небольшая часть. Ров почти заплыл, на этом месте поставили хлебные печи и клети для припасов. Сейчас на валу собрался народ – каждый хотел поскорее увидеть войско, и Велерад с трудом провел мать и невестку сквозь толпу. Илетай на вежу не пошла: не более как через месяц у нее должен был появиться второй ребенок, и Велерад оставил ее дома, чтобы не затолкали в суете.

Волхов пока не замерз, и снег еще не лег, хотя сыпал уже не в первый раз, и от золота листвы осталось одно воспоминание. Приближался Навий день, когда накрывают стол для невидимых гостей из мира мертвых. И когда Витислава наконец увидела на широкой реке густую россыпь лодий – они шли несколькими цепями, многие десятки, глазом не охватить, – она подумала, что эти самые «деды», обладай она способностью их видеть, могли бы выглядеть как-то так.

Вид гостей был очень странным. По мере того как холодало, они по пути через владения Олава старались раздобыть себе одежду потеплее, покупали у прибрежных жителей что попало: суконные свиты, овчинные и медвежьи кожухи, тканые толстые вотолы, а то и просто шкуры либо овчины, из которых наскоро делали себе накидки. Из-под этих бедняцких одежд торчало яркое цветное платье, лица и руки были смуглы, бороды длинны и неухоженны.

Громкий гул стоял над рекой – тысячи голосов приветствовали того, кто послал воинов в этот поход. Олав с семьей вышел на внутренний причал – не хватало терпения дождаться, пока прибывшие вступят в дом.

Даже конунг с большим трудом сохранял невозмутимость. Сейчас он узнает, насколько хватило его удачи – той, которую он посылал с войском. Много ли людей погибло? Много ли взято добычи? Без потерь никакое дело не обходится, но если погибших много, а добычи мало, то пострадает его честь. Он, Олав-конунг, будет считаться лишенным удачи. Но если добыча хороша, то и его слава возрастет даже сильнее, чем увеличатся богатства – молва преувеличит их, так что его станут считать еще удачливее, чем он есть.

Лодьи сидели низко, видно было, что тяжело нагружены. Но чем? Две тысячи с небольшим, как сказал последний из гонцов, – это очень мало, это меньше половины того числа, что уходило. Мерен, часть чуди и словен с Помостья уже разошлись по своим домам, но даже с учетом этого…

Олав не отличался остротой чувств, но сейчас сердце билось так гулко, что было трудно дышать. Гребцы то и дело оборачиваются, чтобы взглянуть в эту сторону, он уже различает лица… и никого не узнает! Непривычно смуглые, кто в овчинных колпаках, надвинутых на глаза, кто в круглых цветных шапочках, широченные счастливые улыбки из гущи свалявшихся бород… На руле передней лодьи сидит какой-то здоровяк с вроде бы знакомым лицом… рядом с ним довольный Альмунд, значит, это один из его сыновей, но Олав, хоть и знал обоих с рождения, сейчас не мог сказать который.

Конунг покосился на жену. Сванхейд стояла рядом с ним, сжав руки под теплой куньей накидкой, и на лице у нее отражалось требовательное ожидание, будто она собиралась спросить: оправдали ли ее доверие воины, которых она провожала в поход? Олав очень надеялся, что под ее накидкой прячется его наследник, и ради него еще сильнее жаждал убедиться, что родовая удача им не изменила.

– Я не вижу Гримова стяга, – раздался с другой стороны от него голос Ульвхильд. – Он ведь должен быть впереди!

Олав обернулся к дочери: в точно такой же накидке, как у мачехи, она стояла, величаво выпрямившись, и шарила глазами по приближающимся лодьям.

– Я почти ничьих стягов не вижу! – добавила Сванхейд. – Только твой… но где сам Боргар?

Малый конунгов стяг был вручен Боргару Черному Лису – старшему над дружиной Хольмгарда и всем северным войском. Этот стяг вился на высоком древке над кормой передней лодьи, где ехал Альмунд. Второй из Альмундовых сыновей стоял на носу, будто ему не терпелось перескочить на берег. Этот второй – Свенельд, теперь Олав его признал и поразился переменам. Но самого Черного Лиса он не находил. Не может ведь хёвдинг, человек к тому же далеко не молодой, сидеть среди гребцов!

Они все ближе, ближе… Десятки лодий, одновременно летящих к причалу, казались неудержимой волной силы, которая накатит и смоет. На миг подумалось: не ждало ничего хорошего те берега, где они вот так же стремительно высаживались ради добычи и славы…

Дружный рев нарастал, с каждой лодьи трубили рога, заглушая приветственный шум с берега: внешний причал, вежа, внутренний причал были полны людей, машущих и кричащих. Даже на противоположном берегу толпились жители Словенска, и к ним шли десятка два лодий, назначенных туда на постой.

Вот первая лодья приблизилась вплотную и встала у причала, за ней вторая, третья – сколько смогло поместиться, но самая небольшая часть. Раздавались выкрики кормчих, с одной на другую перебрасывали концы. Часть свернула в протоку, чтобы встать у берега южнее Хольмгарда.

Свенельд бросил конец, чтобы отроки на причале поймали его, и вслед за тем перепрыгнул с борта сам. Олав постарался согнать с лица озабоченность и придать ему величавую невозмутимость.

– Сейчас мы узнаем лучшие новости в нашей жизни! – воскликнула вполголоса Сванхейд, будто заклиная.

– Или худшие! – возразила ей Ульвхильд, и ее голос от волнения звучал раздраженно.

Свенельд глянул на конунга, двух его женщин, потом невольно бросил взгляд на толпу у них за спиной, но не нашел там кого искал. Грудь его вздымалась от волнения, а встречавшие жадно рассматривали его, пытаясь угадать по его виду, что́ сейчас от него услышат. Олав снова взглянул на лодью, ожидая кого-то другого, но по ней пробирался, с трудом находя куда ступить среди поклажи, второй из братьев.

Его-то Свенельд и дожидался. Когда Годред встал возле него, братья переглянулись и разом шагнули вперед. Олав отметил, что за время похода разница в росте между ними сократилась: младший из братьев еще подрос.

– Приветствуем тебя, конунг! – хрипло сказал Годред. – Мы побывали на Хазарском море и привели назад ту часть твоих людей и прочих дружин, кому норны судили уцелеть. Мы не осрамили твой стяг и своих дедов. Мы привезли добычу, которая позволит и тебе, и нам не стыдиться своего оружия… хоть все ётуны Ётунхейма и пытались нам помешать! – в сердцах добавил он.

– Но почему я не вижу Боргара? – спросил Олав, но уже знал, какой ответ услышит: по уверенной повадке братьев было видно, что они привыкли говорить от имени дружин.

– А где Грим-конунг? – нетерпеливо воскликнула Ульвхильд, не давая им ответить на вопрос ее отца. – Где он, отвечайте, ну!

Она едва не топнула по доскам причала; Сванхейд полуобернула к ней лицо, намекая, что падчерица ведет себя не совсем подобающе.

Оба брата взглянули на Ульвхильд, и их лица смягчило чувство, поразившее ее в самое сердце. Это была жалость. Странно смотрелась жалость в светлых глазах на смуглых лицах со свежими шрамами – именно то чувство, которого они не знали целых два года.

– Грим-конунг погиб, госпожа, – мягко произнес Свенельд; это были его первые слова после возвращения. – Он пал в битве… как истинный вождь… До последнего вздоха не выпустил оружия.

– Кто… где? – выговорил Олав, немногим менее Ульвхильд пораженный этим известием. – Сарацины… убили его?

– Нет, конунг, – сурово ответил Годред. – От сарацин мы ушли с небольшими потерями, а Грим-конунг не был даже ни разу ранен. Он пал в сражении близ Итиля… в третьем сражении, какое нам пришлось там выдержать.

– Итиля? – повторил Олав, и его потрясение стало сменяться досадой: он еще не знал, что произошло, но само то, что его юный зять погиб на земле, считавшейся дружественной и почти безопасной, означало, что судьба преподнесла ему огромную пакость. – Но как…

– Хазары предали нас! – с вызовом, будто бросая упрек самой судьбе, ответил Годред. Его светлые брови сдвинулись, в глазах засверкала ярость. – Хазарские хасаны, что служат беку Аарону, за три дня сгубили у нас больше людей, чем сумели сарацины сгубить за два года!

Раздался странный звук: не то всхлип, не то хрип. Все обернулись: Ульвхильд стояла бледная, с вытаращенными глазами, и держалась рукой за горло; пытаясь не выпустить наружу горестный крик и плач, она едва не задушила себя.

Вокруг нарастал ропот, толпа придвигалась. Ужасная весть разлеталась, как круги на воде, передаваемая все дальше и дальше.

– Идемте в дом! – распорядился Олав, думая, не следует ли поддержать дочь, чтобы не упала у всех на глазах, и взглянул на Сванхейд. – Там вы все расскажете толком!

– Обожди немного, конунг! – Сванхейд подняла руку, останавливая его. – Если Годред уже заверил нас, что… ни вернувшиеся, ни павшие не осрамили тебя и твой стяг… – Даже она, при ее твердой воле, ловила воздух ртом и с трудом находила связные слова. – То если одни погибли, это не повод лишать заслуженного почета других.

Она повернула голову, и чашник, державший наготове приветственный рог, передал его госпоже. Сванхейд взглянула на Годреда и кивнула, приглашая его подойти.

– Приветствую тебя в родном доме, Годред сын Альмунда! – ровным, окрепшим голосом провозгласила она, и гул толпы стих. – Славятся боги, вернувшие вас, тех, кто пришел, живыми и с добычей. Да примут Один и Фрейя с почетом тех, кто не вернулся, и да прославятся ваши имена в поколениях!

Она приподняла рог, плеснула на доски причала, отпила и протянула Годо. Он тоже отпил немного, судорожно сглотнул, потом, держа рог перед собой, вопросительно взглянул на нее. Сванхейд, с едва заметной тенью улыбки на губах, качнула ресницами. Наклонившись, Годо почтительно поцеловал госпожу. Он ощутил тепло ее губ и запах меда; пробрало жаром, будто от поцелуя настоящей валькирии, отделяющего душу от тела. Он не погиб, но удостоился – впервые в жизни – такой чести, к которой стремился, сколько себя помнил. Сванхейд смотрела ему в лицо с таким прямым, жадным любопытством, какое редко себе позволяла: в ее глазах Годо видел изумление, но и восхищение. Первое было понятно, но второго – догадываясь, как сейчас выглядит, – он никак не ждал, и от этого нежданного дара теплело в груди и кружилась голова. На миг забылось все – трудности, усталость, боль, горечь, досада, злость… Может быть, Грима и Боргара в Валгалле целуют не менее прекрасные девы, но Годред в этот миг испытывал острейшее чувство счастья от того, что стоит на этом причале, а не сидит за столом Владыки Ратей. Он дожил до этого мгновения, а значит, свой путь прошел не зря.

* * *

Для пира все было готово, но не так скоро удалось к нему приступить. Прежде всего Годред и Свен должны были позаботиться о людях и добыче. Альмунд привел только здешних хирдманов и три сотни уцелевших варягов под началом Халльтора и Ормара, но и этих нужно было разместить, обеспечить хранение добычи, дать людям помыться, перед тем как сесть за стол и поднять чаши за богов и павших, – а это оказалось нелегко, ведь все хольмгардские бани за валом у протоки предназначались им под жилье. В гридницу Олава, в гостевые дома, в клети и бани теперь несли те тяжелые, позвякивающие тюки и мешки. Приехавших окружали взволнованные жители Хольмгарда: родичи и друзья обнимали уцелевших, расспрашивали о тех, кого не смогли увидеть. Одни, обрадованные, бежали искать своих, другие ударялись в плач. Радостные восклицания мешались с рыданиями, женщины заливались слезами – одни от счастья, другие от горя. Сам Хольмгард изменился, когда в него вошла эта толпа причудливо одетых мужчин, в облаке общего на всех походного запаха. Привычная сосредоточенность не уходила из глаз, даже когда они улыбались, и вместе с ними война, которую они было унесли на другой край света, незримо вошла и сюда.

Люди, побывавшие на войне, навсегда не такие, как те, кто там не был. Они могут быть веселыми и непринужденными, заниматься какими угодно мирными делами, но в людях, отмеченных войной, навсегда остается эта глубоко скрытая сосредоточенность, готовность в любой миг отбросить все и действовать, не тратя времени на колебания и раздумья. Тех, в ком война не пробуждает этой готовности, она пожирает первыми.

Годред и Свенельд вместе со своим отцом распоряжались, кого и что куда. Прямо с причала Альмунд изрядно удивил их, показав просторный новый двор на посаде:

– Это ваше, сынки.

За два года Альмунд исполнил обещание выстроить «палаты не хуже, чем у цесаря в Миклагарде», которое Свен поначалу принял за шутку.

– Для кого это? – Свен и Годо в изумлении озирались, стоя посреди изб, клетей, погребов, хлева и поварни.

– Для того, кто хозяйку приведет, – усмехнулся Альмунд; он не слишком удивился бы, если бы Годо и правда привез из похода дочь какого-нибудь знатного сарацина или хазарина. – Но можете оба жить, две избы жилые, места много.

В избах пока не было никакой утвари, кроме лавок и столов, но сложены были печи, в поварне устроены очаги в высоких деревянных коробах на земляной подсыпке. Туда отвели сотню свеев и данов, велев устраиваться.

Часть мешков Свенельд и Годред сразу отправили в гридницу.

– Вот это твоя доля, конунг, – объяснял Свенельд. – Это тебе выделили Арнор из Бьюрланда, Талай из Арки-варежа, Койпа Чудин и Борила Помостич – треть от добычи каждого, мы с Годо следили, чтобы все было честно. Нашу мы тебе передадим, как людей устроим. А остальные, мы с ними условились, будут подвозить, когда вожди на пир поедут.

За этой суетой братья не сразу вспомнили о женщинах. Альмунд при первой встрече сказал им, что все свои живы-здоровы, но пока у них имелись более важные дела.

– А это кто? – воскликнул Свенельд, вдруг увидев перед собой молодого верзилу, очень похожего ростом и сложением на Годо, а лицом – на мать. – Ётунов ты свет!

– Это я, твой младший брат Велерад, – приветливо улыбаясь, непривычно низким голосом пояснил верзила.

Младший из троих братьев сильно вырос за последние годы, раздался в плечах, черты округлого лица сделались жестче, а голос – ниже. От летних походов Олав отказался, пока большая часть его людей была в отъезде, но дань собирать приходилось по-прежнему, и Велераду с Альмундом хватало работы. Привыкнув тащить воз забот обо всей семье, о хозяйстве и по службе, он теперь выглядел старше своих девятнадцати.

– Годо, ты посмотри на него! – Изумленный Свенельд обнял Велерада, причем убедился, что теперь тот равен ему ростом и больше не получается смотреть на него сверху вниз. – Вот как наше щеня-то выросло! Говорят, ты и чадом обзавелся?

– Да уж второе на подходе, – хмыкнул Велерад.

Свен только головой покачал: младший брат не просто вырос – он сам стал отцом, а значит, сделался как бы старше двоих старших.

– А где… – Эти мысли привели ему на память еще кое-что, и он вопросительно огляделся.

Они стояли в гриднице, возле стола, только ждавшего, чтобы его заполнили мисками и блюдами; перед конунговым сиденьем лежали тюки и мешки, отроки несли еще мешки… Сновали люди, переговаривались на славянском, русском, северном языках. Велерад живо огляделся, уже привычно скользя глазами поверх голов; приметил кого-то и призывно махнул рукой.

Из толпы выбралась молодая женщина и несмело остановилась в паре шагов от братьев.

– Я хотела побыть с ней, но она никого не хочет видеть, даже меня… – в смущении пробормотала Витислава.

Свен невольно присвистнул, разглядывая ее и пытаясь уяснить себе, кто перед ним.

Во время похода он редко вспоминал об оставшейся дома супруге: ежедневные заботы и опасности не оставляли досуга для праздных мыслей. Он помнил о ней – и, как ему казалось, помнил ее. Но сейчас с ним случилось почти то же, что с Арнэйд, когда она увидела в лесу его самого: глаза узнавали знакомый облик, но рассудок отказывался принять увиденное, потому что был к этому не готов.

Он хорошо запомнил, что Вито – маленькая. Но та, что стояла перед ним, маленькой не была. Это была очень молодая, но вполне взрослая женщина ростом три локтя с полпядью. Белое покрывало замужней не смотрелось на ней странно, а лишь подчеркивало нежность кожи и тонкость черт. А главное – светлые, искристые серые глаза в окружении черных ресниц. Эти глаза смотрели на него с недоумением и смущением. И Свен разом осознал две вещи. Первое: как красива эта благородная госпожа, чья княжеская кровь сказывается в каждой ресничке. И второе: как ужасен перед ней он сам – дикий, немытый, с кое-как отросшими волосами и неухоженной бородой, пропахший землей, водой, дымом костров, одетый в чужой овчинный кожух, под которым сарацинская камиса и дурра́, обе не стираны месяца два, с самого Булгара…

Впервые в жизни Свенельду сыну Альмунда захотелось оказаться кем-нибудь другим или хотя бы в каком-нибудь другом месте.

– Будь жив, господин. – Витислава попыталась улыбнуться ему, ее губы дрогнули, но в глазах было лишь изумление. – Я рада видеть тебя невредимым… Ульвхильд на днях сказала – мол, мы не знаем, кто из них возвращается живым…

Она говорила, будто рада, но на самом деле старалась убедить себя: это и правда он, тот, кого она ждала.

– Я так волновалась… и матушка тоже. Но мы не верили… мы же знали, что вы хорошо защищены вашей удачей… Ты все время носил мой поясок, да?

– Н… нет, – хрипло выдавил Свенельд. У него и самого было чувство, будто он не настоящий, тот, кого она знала, а чужак, выдающий себя за него. И в любой миг его притворство могут разоблачить. – Не все время. Сначала носил, а потом он порвался… Два года же… Я… – Он глубоко вдохнул, пытаясь собраться с мыслями. – Я… погоди. Помоюсь хоть как… А то стыдно перед людьми. Как ётун, гля…

Он поперхнулся, чувствуя себя истинным чудовищем из воды, что незваным вперся в пиршественный покой к королеве. Хороший из него муж для этой княжны, похожей на цветок из серебра, в ком юность и высокое происхождение оттеняют друг друга и озаряют ее звездным сиянием!

Глаза Витиславы раскрылись шире, в них мелькнули удивление, обида… Он больше ничего не хочет ей сказать? Он не рад ее видеть? Но Свен отвернулся и устремился прочь из гридницы. Как нелепо все вышло! Если бы он вспомнил о ней заранее, то постарался бы сперва хоть в приличный вид себя привести!

Однако с собой он уносил тягостное чувство, что преграда между ними не исчезнет вместе с походными запахами и грязной одеждой. За эти два года он стал человеком другого мира, и по-настоящему вернуться, по-настоящему отыскать путь в мир обычных людей будет немногим проще, чем было найти дорогу от низовьев хазарской реки Итиль до знакомой Мерямаа. Многим это не удается, и поход становится единственным возможным для них образом жизни. Сейчас Свенельд чувствовал себя одним из таких людей и стремился скрыться с глаз собственной супруги, как другие стремились в объятия своих.

* * *

Альмундова баня у протоки, где Радонега с Витиславой когда-то ткали обережные пояски, оказалась тоже назначена под постой, и там по лавкам раскладывали свои пожитки уцелевшие псковичи и их псковская чудь. От тех и других осталось по половине, всего чуть больше полусотни человек. Все два года они держались вместе, а последние несколько месяцев, со времени гибели княжича Благомира, слились в одно. Сыновьям Альмунда и их дружине мыться пришлось в поварне нового двора, где легко было нагреть воды, засыпать земляной пол соломой и поставить корыта. Не настоящая баня, но все лучше, чем ничего.

– Это разве моя? – удивился Свенельд, взяв в руки сорочку, когда Велерад принес им в поварню чистую одежду.

– Твоя! – Брат хлопнул его по плечу. – Твоя жена тебе десяток нашила. Такая рукодельница, мать не нарадуется!

Свенельд провел пальцем по тонкому беленому льну: опрятный шов, ровный и прочный, стежочки меленькие, в две-три нити. Сыновьям Радонеги и прежде не случалось носить дурно сшитых рубах, но в этой было какое-то особое обаяние, будто она не из простой тканины, а из белого облака. Даже пахло от нее чем-то домашним, приятным.

– Надевай! – подбодрил его Велерад. – Наденешь, сразу человеком сделаешься!

Он подмигнул, а Свен отметил: и брат чувствует, что он пока еще не по-настоящему вернулся.

– И это тебе! – Велерад подал ему еще какую-то одежду.

Свенельд развернул. Это оказался кафтан из темно-голубой шерсти, отделанный зеленым шелком с золотистым узором, а на полосы шелка, идущие поперек груди, – они сидели так тесно, что почти сливались в одно полотно от ворота до пояса, – были нашиты полоски позумента, искусно сплетенного из серебряной проволоки.

– Ох ты! – За эти два года Свенельд повидал немало сокровищ, но в этом кафтане чувствовалось сдержанное северное достоинство, не в пример кричащим краскам южных стран, которые уже изрядно намозолили ему глаза.

– Или вы теперь только шелка носить изволите? – ухмыльнулся Велерад.

– Глаза б мои их не видели…

– Тоже она шила. А тебе вот – это от матери. – Другой кафтан, красный, Велерад вручил Годо. – Летом свеи приезжали, привезли этот тканец, сказали, у Бьёрна в Уппсале сейчас все самые лучшие мужи так ходят.

– Да уже теперь эти свеи против нас будут жалкие бродяги, – буркнул Годред, прикладывая кафтан к себе. – Со своим дряхлым Бьёрном вместе.

Яркая роскошь нового кафтана так не шла к хмурому, обожженному солнцем, изуродованному шрамами лицу Годо с клочковатой бородой, что даже Свен, повидавший брата во всех видах, не удержался и хмыкнул.

– На себя глянь, – бросил Годо, прекрасно его понявший.

Свен только тронул горбинку на носу – ну да, сам теперь тоже не месяц ясный.

После долгой дороги очень непривычно было чувствовать себя так чисто и хорошо одетыми: они ведь тронулись в путь из окрестностей аль-Баба, где зимовали, чуть ли не сразу после новогодья[6]6
  Имеется в виду весеннее равноденствие, около 22 марта, когда, как считается, у славян начинался отсчет очередного года.


[Закрыть], чтобы войти в устье Итиля по высокой воде, и все время пути мылись кое-как, в той же реке. Свенельд осторожно натянул кафтан, пошевелил плечами. Было тревожно, что такая изысканная вещь, сделанная белыми руками благородной девы, лопнет на том чудище, которым он себя чувствовал. Витислава брала за образец его оставшиеся дома старые сорочки, а за два года он немного вырос, да еще и благодаря постоянной работе веслами раздался в плечах, и кафтан слишком плотно обтягивал грудь. Свен осторожно согнул руку в локте – ничего, рукав не треснул. Попытался было застегнуть кафтан, но мелкие золоченые пуговки и такие же мелкие шелковые петельки с трудом давались загрубелым пальцам, а к тому же их было слишком много – десятка три, ётуна мать! Подпоясался и оставил так.

Старые сорочки пришлось отдать отрокам – не все были так богаты, чтобы иметь дома запас. Подпоясавшись, Свенельд по привычке наискось заткнул нож в ножнах за пояс и попытался ощутить себя прежним. Не вышло, но этот новый Свенельд, по крайней мере, очень хотел снова прижиться дома и стать здесь своим.

Одевшись, вернулись в отцовскую избу. Радонега подровняла сыновьям волосы и укоротила бороды. Но и теперь она вглядывалась в них, едва веря в новый облик своих сыновей. На загорелых лицах виднелись тонкие белые морщинки возле глаз, и оттого казалось, что они постарели не на два года, а на все десять. Уже лет по десять они делали мужские дела, и к этому она привыкла, но теперь вдруг увидела их как бы глазами чужих людей, для которых они давно уже не просто мужчины, но и вожди. Свенов нос, от рождения безупречно прямой, после перелома обзавелся горбинкой и оказался немного свернут в сторону. Но Годреда военная жизнь изгрызла еще заметнее: кривые шрамы от сабельных ударов появились у него на скуле, на щеке, на лбу. Им было всего несколько месяцев, они не успели побледнеть и выделялись на коже тревожным багровым цветом.

– Я даже шлем взять не успел, – сказал он, заметив, как мать рассматривает эти шрамы, но снова заговорил, не давая ей задать вопросов: – А почему у Свеньки на кафтане вон сколько тканца, а у меня вдвое меньше? Пожалели мне? Не заслужил?

Радонега рассмеялась и посмотрела на Вито: та стояла у большого ларя в углу и выбирала старые сорочки для отроков, складывая их в стопку. В свое занятие она была погружена по уши; а может, не хотела смотреть на мужа.

– Свеньке жена шила. У нее времени больше, а если бы я столько над шитьем сидела, кто бы за челядью и скотиной глядел? А? – Радонега наклонила голову и бросила на старшего сына задорный взгляд.

Намек был всем понятен, и Свенельд усмехнулся не без самодовольства. Женись – и будет у тебя кафтан вдвое лучше.

И отчего бы Годо теперь не жениться? Прославлен, богат, родовит – хоть к конунговой дочери сватайся. Но Годо оставался хмурым, будто яркие ожидания ничуть его не радовали.

– Витяша, иди сюда, – добавил Радонега. – Застегни ему кафтан, он сам не совладал.

Вот теперь Годо захохотал с торжеством и оживился. Витислава подошла, не поднимая глаз, приблизилась к Свену вплотную и стала застегивать пуговки. Ее рукам они должны были поддаваться легко – сама пришивала, – но Свен видел, что пальцы ее слегка дрожат и оттого неловки. Он стоял, подняв голову, и старался не дышать; от близости Витиславы, от ее прикосновений его пробирала дрожь. Он чувствовал ее легкий запах – какие-то душистые сушеные травы, – и просто оттого, что она стоит так близко, голова шла кругом. Ничего подобного он не испытывал три года назад, когда сдернул ее с белого коня, сам вспрыгнул в седло, а ее бросил перед собой и бешено погнал к берегу, к кораблям. И пока вез ее домой аж из самого датского Хедебю, и когда сидел рядом с ней на свадьбе, и даже… когда улегся с ней на лежанку, положив между нею и собой свой меч, который с тех пор звался Страж Валькирии… Теперь не верилось, что все это было с ними. Та девочка с пушистыми светло-русыми волосами, которой он рассказывал сказку про спящую на огненной горе Брюнхильд, была совсем другой и внушала ему немного жалости, но уж точно не волнение крови, какое может внушить женщина… Теперь она не дитя. И как обращаться с этой юной госпожой – он не знал. Она все еще была ниже его ростом, но не по-прежнему, не как ребенок. Теперь он ощущал ее рядом с собой как женщину, мог бы поцеловать ее как женщину – на что имел законное право как ее муж, – но теперь это потребовало бы присутствия духа, которого он в себе не ощущал.

Постепенно спускаясь по пуговкам вниз, Витислава склонилась к его поясу, а Свен невольно подумал: а что, если бы она расстегивала на нем кафтан? Обдало жаром, но в этот миг Вито, будто обожженная этой внутренней вспышкой, выпрямилась и отошла. Свен осторожно пошевелил плечами.

– На веслах посидел два года с лишним, – пояснил он в ответ на вопросительный взгляд матери. – Боюсь, рукава на плечах треснут!

– Ты бережнее! – строго сказала Радонега. – Такого кафтана, может, у самого Бьёрна в Уппсале нет!

– Такой жены у него точно нет! – пробормотал Свен себе под нос.

Витислава уже отошла обратно к ларю, но по ее спине Свену показалось, она услышала.

* * *

Пока прибывшие мылись и одевались, Олав приказал развязать врученные ему тюки и разложить добычу. Когда Альмунд с сыновьями вошли в гридницу, здесь уже все стены были увешаны шелковыми одеяниями и покрывалами. Не то что простые жители Хольмгарда – сама госпожа Сванхейд стояла посередине и медленно вращалась, разглядывая пестрые блестящие ткани. Цветы, плоды, птицы, звери, ростки, полоски, разводы… Перед главным столом прямо на полу были расставлены серебряные чаши, блюда, даже ведра из серебра, с чеканкой.

– Это же цапли! – бормотала Сванхейд, вглядываясь в узор. – И на том блюде тоже.

– Это аист, госпожа, – почтительно пояснил Годред, в новом красном кафтане, подойдя сзади. Когда он заговорил с ней, его хмурое лицо немного посветлело и смягчилось. – У сарацин ему поклоняются, говорят, аист весну приносит.

– А вот это что? – Велерад вытаращил глаза на блюдо, где на дне был вычеканен зверь вроде крылатой собаки.

– Это пес-птица, Симорг называется, – пояснил Свенельд. – Морда у него пса, крылья птичьи, а хвост рыбий, потому он везде силу имеет: на земле, в небе и в воде. У сарацин царским зверем считается, оберегает славу царя и удачу. Кому такой зверь служит, тот непобедим.

– Что-то, я смотрю, эта крылатая собака мало помогла сарацинским царям, если они ее лишились! – засмеялась Сванхейд, взглянув на Годо.

– Теперь она будет нам служить. – Тот улыбнулся правым краем рта, но левая щека, со свежим шрамом, осталась неподвижной. – Господину нашему Олаву и тебе.