Текст книги "Весна незнаемая"

Веселина с мольбой глянула в лицо Мудраве; взгляд ее говорил, что она вот-вот поймет, вот-вот поймает самую важную тайну и умоляет лишь чуть-чуть ей помочь.

– Это, голуби мои, осколки от Чаши Годового Круга, – наконец проговорила Мудрава. – Смотрите.

Она провела рукой над столом, и шесть черепков как-то сами собой расположились вокруг серебряного блюда строго по порядку – листопад, груден, стужень, просинец, сечен, сухый. Они заняли половину окружности блюда, половина осталась свободной. А на гладком серебряном дне блюда вдруг заблистал белый яркий свет; только ахнув, Веселина смотрела на отражение зимнего леса, вдруг возникшее на дне блюда. Она видела тот самый лес, через который пришла сюда: высокие сугробы, заснеженные деревья, зеленые ели под инеем, заячьи следы на снегу… Потом видение поплыло, обозначился берег реки подо льдом, а на высоком берегу снова лес… Мелькнула белая фигура то ли старика, то ли старухи со спутанными седыми волосами, бредущая сквозь густой снегопад и слитая со снегом, как его живая часть. Веселина вздрогнула и наклонилась ниже, пытаясь рассмотреть владыку зимы; это казалось очень важным, но белая фигура уже скрылась за снежной завесой. Снег поглотил видение, перед глазами осталась кружащаяся белизна без единого проблеска воздуха. В лицо Веселине повеяло холодом, она попятилась от стола.

– Но почему? – с трудом выговорила Веселина. – Почему эти осколки?

Ей было тяжело и страшно, слова вспоминались с трудом. Видение неясной белой фигуры все еще стояло перед глазами, вызывая внутреннюю дрожь, тоску, давящий ужас, как будто она сквозь время заглянула в лицо своей будущей смерти. Ей хотелось прижаться к Громобою, словно он мог защитить ее, и она схватила его горячую руку.

Мудрава смотрела в ее побледневшее, испуганное лицо со спокойным пониманием и даже с каким-то удовлетворением, словно так оно все и должно быть.

– Чаша Годового Круга разбита, – сказала наконец богиня. – Две чаши создали боги, сотворившие небо и землю: Чашу Судеб для земли и Чашу Годового Круга для небес. И как земля и небо есть единый круг в мироздании, так и две чаши едины в себе. В одной порядок годового колеса был заключен, а в другой – судьбы рода человеческого. Но разбилась Чаша Судеб на земле, и в тот же миг от Чаши Годового Круга лишь осколки по Надвечному миру полетели. Здесь Зимерзлино владение – вот вам и зима вся лежит. Подобрала, голубка, так берегите. – Она глянула на Веселину, и та поспешно отвела глаза, не в силах выдержать давящего взгляда богини. – И другие найдешь – прибирай. Может быть, еще и соберете Чашу.

– Как же мы ее соберем? – еле выговорила Веселина.

Весь ужасный, сокрушительный смысл сказанного не вмещался в ее голове, простые слова утратили значение. Сердце билось тяжело и сильно, и казалось, что это отдаются в груди толчки колеблющегося мироздания, оставшегося без опоры и готового вот-вот рухнуть.

– А вот так же, – спокойно ответила Мудрава. – Попадешь в осень – там осколки осени найдешь.

– Попаду… в осень? Как?

– Не знаю. Эти дороги не умом, а ногами постигаются. Тебе идти, тебе и узнать. Как дойдешь, так и узнаешь, а загодя никто тебе не ответит. Не бывал там до тебя никто. Ты же сама там ходила. Позабыла – так вспомнишь.

Мудрава успокоительно кивнула совсем помертвевшей от изумления и тревоги Веселине. И ей почему-то вспомнилась Вела, мелькнули в памяти обрывки непонятных, не понятых тогда слов, обращенных, как она сейчас сообразила, не к ней, а к тому светлому духу, который в ней зародился. И эти слова Мудравы тоже были – ему.

– А как же… боги… – нерешительно выговорила Веселина.

Ей казалось нелепым, что Мудрава, такая сильная, спокойная и знающая, перекладывает настолько важное дело на нее, слабую и растерянную. Ведь есть же в мире силы, которые поддерживают его равновесие – так куда же они подевались?

– Боги сильны, пока есть в мире порядок. Каждому из них свое место и свое дело определено, а в чужие дела боги не мешаются. Здесь, у Зимерзлы, осколки зимы лежат, а у Лады – осколки лета. Да ни Зимерзла к Ладе, ни Лада к Зимерзле не пройдет – чаша разбита, дорога закрыта. Только ты и пройдешь там, голубка, где боги не пройдут, потому что ты лицом в лето, затылком в зиму обращена.

– А нам бы еще… меч Буеслава! – подал голос Громобой в наступившем молчании.

– Что? – Мудрава обернулась к нему, а Веселина принялась собирать осколки зимы назад в платок.

– Да говорят у нас в Прямичеве, что мечом Буеслава любую нечисть одолеть можно, – принялся объяснять Громобой, в некотором смущении потрепывая кудри у себя на затылке. – Нам бы как раз теперь пригодилось…

– А меч князь Молнеслав еще потерял, полвека назад, – торопливо вставила Веселина, которой казалось, что Громобой ничего не сумеет толком объяснить. – И наши все говорят, что за него боги на Прямичев огневались, ну, за то, что князь Молнеслав своего брата убил… Или даже двоих. А князь Держимир сказал, что его, – она кивнула на Громобоя, – простит, если он меч Буеслава найдет, назад принесет. Матушка! – Она прижала к груди белый узелок с осколками и умоляюще посмотрела на Мудраву. – Матушка, помоги! Подскажи, где нам этот меч искать? Можно ли его теперь найти или совсем пропал?

– Отчего же? Где потеряли, там и ищите. Князь, стало быть, потерял, а вас искать послал, – добавила богиня, улыбнувшись.

И Веселине вдруг подумалось, что в предстоящем им пути меч Буеслава будет иметь очень немного веса. Их оружием станет что-то другое. Что?

– Князь Молнеслав потерял… – пробормотала она, припоминая слышанное в Прямичеве как что-то ушедшее очень далеко.

– Идите, что покажу! – Мудрава двинулась к двери и поманила их за собой. – Сами посмотрите.

– Что?

– Увидите! – Мудрава распахнула дверь в узкие темные сени и стояла, придерживая ее. – Поглядите, как там и что. Потом мне расскажете. А то я под старость плоха памятью стала…

* * *

Ничего не понимающая Веселина послушно шагнула через высокий порог в сени… и ахнула, вскинула руку к глазам, пытаясь защититься от яркого, льющего со всех сторон света. Рядом изумленно охнул Громобой, и только этот звук дал ей знать, что он тоже где-то рядом.

Ни темных сеней Мудравиной избушки-перевертыша, ни лесной полянки не было. Громобой и Веселина стояли на широком пустыре, окруженном тынами и воротами… и с первого взгляда Веселина узнала площадь прямичевского детинца. В трех шагах от них возвышались красные ворота Перунова святилища. Веселина обрадовалась было знакомому месту, но тут же ее словно ударила заметная, прямо-таки бьющая в глаза несхожесть с тем, к чему она привыкла, и земля дрогнула под ногами. Вся площадь была какая-то не такая. Княжеские ворота, в которые уперся первый изумленный взгляд Веселины, стали выше, сияли блеском нового дерева, их украшала резьба из громовых шестиугольников, щедро покрытая красной охрой. Место слева от княжьего двора, там, где положено возвышаться серебристым лемеховым крышам воеводы Добромира, показалось пустым. Нет, там было жилье, но непривычно низкое и неприметное – горница на подклети, наполовину зарытой в землю, крыльцо на резных столбах. Это был, несомненно, Прямичев… но какой-то другой, не ее Прямичев!

Вся площадь была заполнена народом, перед глазами мелькали спины и плечи в кожухах, шерстяных свитах, головы в войлочных и овчинных колпаках и непокрытые, с буйными кудрями. Все это волновалось, голосило, размахивало руками, а кое-где и топорами. Гомон и крик оглушали, толпа беспокоилась, и Веселина судорожно прижимала к себе узелок с осколками, даже не пытаясь понять, где она и что происходит, а стараясь лишь уберечься, чтобы ее не затоптали.

– Здесь весь корень сидит! – кричал какой-то дородный, большеротый мужик в распахнутой серой свите, с красным пятном старого ожога на лбу.

Стоя перед воротами слева от княжеских, он отчаянно махал в сторону дома правой рукой, в которой была зажата шапка.

– Мне верные люди сказали – воевода Колобей двух личивинских кудесников скрывает, они своей ворожбой княжича извели! – обвинял он, и голос его то перекрывал гул толпы, то пропадал в нем, как в бурном потоке. – Ворожба верная… Молнеслав давно на престол зарится… Колобей его пособник известный… Его вина! Его рук дело!

– Пусть отдаст! Пусть Колобей отдаст! – кричала толпа, и у Веселины закладывало уши. – В прорубь кудесников!

Никогда в жизни она не видела такой ярости, такой злобы в голосах, в искаженных лицах; все это давило, оглушало, ужасало, ей хотелось зажмуриться, исчезнуть отсюда, как-нибудь выплыть из этого враждебно рокочущего моря. От недоумения и растерянности кружилась голова; это похожее на знакомое, но не то, поражало и дурманило намного сильнее, чем могло бы одурманить вовсе незнакомое и ни на что не похожее. Память суетливо пыталась связать ниточки знания и привязать происходящее к знакомому, но ниточки рвались, и Веселина в сотый раз понапрасну спрашивала себя все о том же: это Прямичев? Если да, то какой – прошлый или будущий? Или тот, что мог бы быть, но не бывал? Однако вокруг нее кричали и напирали самые настоящие, не воображаемые люди; сколько она ни моргала, площадь детинца не исчезала. Этот Прямичев Веселине совсем не нравился, но выбраться было невозможно: куда ни глянь, нигде не было свободного прохода, а везде толпа, толкотня, озлобленные, возбужденные лица.

Ворота двора приоткрылись, из них показался рослый мужчина, одетый в шубу, покрытую красным сукном, с серебряным поясом, с полуседой бородой и густыми черными бровями, с длинным посохом в руке. Его Веселина тоже не знала, и странно было видеть столько незнакомых лиц на хорошо знакомой площади. А знакомых – ни одного, ни единого… Если бы знать, искать ли черты знакомых стариков в здешних мальчишках или наоборот… Нет, это не ее Прямичев!

– Чего орете? – повелительно крикнул чернобровый на большеротого мужика, и толпа, при скрипе створок подавшаяся было вперед, замерла и даже чуть попятилась. – Опять ты, Наволока, народ морочишь! Кудесников выдумал! Мало тебя били прошлым летом! Еще хочешь! Где ты кудесников видел? Спьяну примерещились? Так поди проспись!

– В прошлое лето твои отроки, Колобей, меня и брата, и сына лишили! – Из толпы выскочил еще один мужичок, невысокий и русобородый. – Четыре избы тогда нам сожгли твои отроки с Молнеславовыми, шестерых загубили! Вас мало били – надо было совсем убить!

Толпа загудела громче и злее, придвинулась опять. Людей было много, и свободным от толпы оставался лишь крошечный пятачок перед воротами, где стоял Колобей. Но сам хозяин не растерялся и негодующе тряхнул посохом.

– На себя пеняйте! – кричал он, бросая в толпу бесстрашные и гневные взгляды. – Меньше бы глупостей слушали! Молнеслав! Не Молнеслав, а сам князь Достоблаг брата и загубил! Да! Все знают, не я один! Чего орете? Правду говорю! Правду говорю, и все знают! – яростно, с вызовом продолжал он еще громче, пытаясь заглушить крик толпы. – А кто не знает, тому пора узнать!

– Врешь, пес бородатый! – закричал от княжеских ворот молодой голос, и оттуда к Колобею через толпу кинулось несколько княжеских отроков. – Не смей князя порочить! – продолжал кричать стройный, с красивой маленькой бородкой кудрявый воевода в кольчуге поверх свиты, что недвусмысленно наводило на мысль о битве. – У князя и в мыслях не было! Не он княжича загубил, а твои кудесники! Для Молнеслава стараешься! Люди! – призывно крикнул молодой воевода в толпу. – Чего смотрите! Колобей княжича Яробрана загубил, теперь князя нашего Достоблага загубить хочет! Для того и кудесников держит! Станет у вас князем Молнеслав – последнюю рубаху с плеч стянет! Всех вас в холопы к себе загонит, сыновей отберет и пошлет с дебричами воевать, чтобы их там князь Гордеслав живыми сожрал! Этого хотите?

– Давай сюда кудесников, бей их гром, дери их леший! – диким, тонким голосом вскрикнул русобородый и кинулся на Колобея с поднятыми руками, будто хотел вцепиться ему в бороду.

Колобей не растерялся и тут же ударил его в лоб тяжелым навершием посоха. Русобородый упал на бок, ярко-красная кровь потекла с головы на плечо и грудь, горячими пятнами усеяла землю. Толпа в первый миг дрогнула, видя, что здесь готов отпор, но потом вдруг осознала, что боярин перед ней один, возмущенно заревела и хлынула вперед, топча русобородого и уже не думая о нем.

Мгновенно ворота оказались сметены, буйный людской поток хлынул во двор, красная бобровая шапка Колобея исчезла в водовороте колпаков и поднятых кулаков. Слышался гул и разноголосый крик, треск дерева, потом удары топора, опять треск, ликующий и дикий вопль. Толпа хлынула назад, как мутная волна, волоча по растоптанной грязи чье-то тело; длиннополая темная одежда была порвана и тащилась лохмотьями, голова болталась и билась о землю как неживая.

– Вот он, княжича погубитель! – вопили дикие торжествующие голоса. – Кудесник! Смотри, княже! Зовите князя!

Веселина вцепилась обеими руками в Громобоя, прижалась лбом к его плечу, чтобы ничего не видеть и не слышать. Ей отчаянно хотелось, чтобы этот дикий морок, дурной сон кончился поскорее, прямо сейчас! Но несколько названых имен открыли ей глаза: она поняла, куда попала и что видит. Вокруг них кипели события полувековой давности, тот день, когда отец Держимира, Молнеслав, средний из трех сыновей князя Остромысла, стал прямичевским князем. Старики, видевшие те события своими глазами, почти во всем противоречили друг другу: одни говорили, что младшего брата Яробрана отравил, сглазил, даже зарезал сам Молнеслав, другие приписывали это Достоблагу. Только о самом Яробране отзывались хорошо – он не дожил и до двадцати лет и никого не успел восстановить против себя. А в дальнейшем все винили друг друга, и если князь Держимир делал что-то, что не нравилось прямичевцам, всегда находился старик, который приговаривал: «Яблочко от яблоньки, известное дело… И отец его был лиходей – вот как сейчас помню…» Веселина знала, что это еще не конец, и догадывалась, что раньше конца ее отсюда не выпустят.

Все выходы с площади детинца были забиты: полуодетый народ бежал со всех сторон, на ходу вдевая руки в рукава кожухов. Мчался кузнец, прямо в прожженном бычьем переднике, с молотом в могучей руке, бежал плотник с топором на коротком топорище, бежали мужчины и парни в рубахах, в наброшенных на плечи свитах; перепуганные, ничего не понимающие женщины истошно звали и хватали за рукава своих домочадцев, подростки ликовали, свистели, махали руками, как на празднике, увлеченные общим возбуждением и не задумываясь, что все это значит и к чему может привести.

– Чего тут?

– Где? Кого?

– Колобья!

– Поделом кровопийце!

– Мать Макошь!

– Да что же вы делаете!

– Любимка! А ну слезь с тына, шею свернешь! Слезай, говорю!

– Кого там?

– С ума рехнулись!

– Да уйдем же, отец, зашибут задаром!

– А он что?

– А князь что?

– Как дикие прямо!

Голоса сталкивались, то сливались, то старались перекричать друг друга. Толпа смыкалась все теснее. От ворот Колобья снова закричали, мощный напор притиснул Веселину и Громобоя к самому святилищу. Веселина кричала вместе со всеми, не в силах удержаться, ее заливало общее чувство животного страха, казалось, что сейчас ее раздавят, как пузырек на воде. Свирепо бранился Громобой, одной рукой отжимая ее от ворот, а второй отпихивая наседавших.

– Кормильца твоего убили! – горестно и злорадно кричал чей-то голос от тына Колобья.

– А ну разойдись! Разойдись, пока целы! – Из боковой улицы показался всадник на вороном коне, красный плащ вился над толпой, поблескивал железом шелом. – Кто на княжича Молнеслава – со мной будет биться! Я вам покажу, собачьи дети! – грозно кричал неведомый воевода.

За спиной его из улочки текли смешанные ряды отроков, и над щитами видны были только одинаковые шеломы.

– Давай, Добыслав! Дави посадскую вошь! – отвечали ему от княжеских ворот, и толпа заметалась, зажатая с двух сторон.

– Изменил ты князю, Добыслав! – кричал большеротый Наволока, взобравшись то ли на бочку, то еще на что-то – не было видно, но возвышаясь над толпой. Волосы его были всклокочены, пояс с распахнутого кожуха он потерял. – Изменил! Князь тебя из какого болота привез, в отроки взял, сотским поставил! А ты его на Молнеслава променял, на брата убийцу!

– Не твое мужичье дело князей судить! – свирепо отвечал ему всадник. – Знай свои горшки!

И тут же в толпе раздались всполошенные, яростные и изумленные крики:

– Молнеслав! Сам он! Молнеслав!

Толпа отхлынула от святилища к княжьему двору, стало можно вздохнуть. Услышав знакомое имя, Веселина подняла голову. Сейчас она увидит его, того, кто стоит в самом сердце этого дикого кипения и чье имя спустя полвека будет вызывать в прямичевцах тревогу и сомнения.

– Скоты! Холопы! Прочь отсюда! Где Колобей? Всех в землю по плечи вобью! – кричал возле княжеских ворот яростный голос. – Я вас за него… Того скота, кто посмел… Куда лезешь!

Над головами пролился вой, больше похожий на звериный, чем на человеческий голос; мелькнул окровавленный наконечник копья, толпа качнулась, вся разом ушибленная тяжелым мертвым телом. Но в тот же миг оно скрылось под ногами, в толпе возникла давка; одни хотели вырваться отсюда, другие, напротив, стремились ближе к месту событий, горя жаждой посчитаться с общим врагом.

Веселина никогда не видела князя Молнеслава – весьма престарелый прежний удалец умер в тот самый год, когда она родилась. Но сейчас, едва увидев молодого, лет тридцати, чернобрового и черноусого мужчину с красивым, но озлобленным лицом, с воздетым копьем в руках, она сразу поняла: это он! Его нельзя было не узнать: этот человек и спустя восемнадцать лет после смерти присутствовал в речах и мыслях прямичевцев почти как живой и каждому казался знакомым, хотя каждый и представлял его по-своему. И умерший, он как бы оставался среди жителей Прямичева. Когда живых новостей не хватало, прямичевцы любили потолковать о нем: виноват ли он был в смерти княжича Яробрана или завистливый старший брат его оговорил; о том, как ему досталась власть и о том, как он ее употребил. Кто-то обвинял его, кто-то оправдывал, и в этих разговорах давние события казались живыми. Каждый ощущал свою причастность к ним, живо чувствовал цепь времен и поколений. Кто он, князь Молнеслав, – позор или слава Прямичева? И сейчас Веселина жадно вглядывалась в это лицо, пытаясь найти наконец тот ответ, который весь город искал уже полвека. Казалось, ей дана эта чудесная возможность как раз для того, чтобы она принесла драгоценный ответ своему Прямичеву.

Молнеслав весь кипел и рвался вперед: та вражда, которой дышал сейчас Прямичев, отражалась в нем и бурлила ключом. Этот день был вершиной всей его жизни, и он знал об этом: или он победит, или погибнет. Третьего не было, и никакого третьего исхода он не желал.

– Достоблаг Яробрана погубил – он мне больше не князь! – кричал через площадь сотник Добыслав, размахивая над головой плетью, как будто отмахивался от всех прошлых обязательств. – Брата убийце не служу! Подавись ты!

Сорвав с груди серебряную гривну, Добыслав с размаху швырнул ее на княжеский двор; она полетела над площадью и тыном, как молния, и народ вскрикнул, будто она, как настоящая молния, могла разрушить терема.

– Молнеслав князю изменил – и все, кто с ним, изменники! – выкрикивал возле княжеских ворот молодой воевода в кольчуге. – И ты, Добыслав, изменник! Деда-то хоть постыдись, он на тебя из Ирья смотрит!

– Ты моего деда не трожь! Он твоих обоих стоил!

Воеводы бранились, толпа металась, а по краям, у ворот и при выходе из улочки, все плотнее смыкались ряды отроков.

Вдруг дрогнули и с пронзительным скрипом поехали наружу ворота Перунова святилища, и крики на площади стали немного тише.

– Стремисвет идет! Сам идет! – закричали те, кто стоял напротив и мог видеть, что происходит между створок.

Толпа поутихла, головы стали поворачиваться в сторону святилища. Из ворот прямо в толпу вышел мужчина с длинными, рассыпанными по плечам волосами. Громобой и Веселина видели только его спину, но в каждом его движении ощущались уверенность и сила. При виде волхва Веселина на миг обрадовалась, понадеявшись, что хотя бы он сумеет остановить дикое буйство. Но тут же она вспомнила, что будет дальше, и чуть не заплакала от тоски и бесплодной жажды изменить неизменимое. Здесь никто не поможет, и она это знает. Каждый из стоявших тут, от мальчишки до князя Достоблага, мог надеяться, что все еще обойдется не слишком страшно. А она не могла.

На вытянутых руках Стремисвет нес перед собой меч в кожаных ножнах, с серебряным наконечником и серебряными узорными бляшками сверху донизу. В такие мгновения в руках жреца могло оказаться только одно оружие: меч Буеслава. Толпа, мгновенно расступаясь перед жрецом, за его спиной тут же смыкалась и следовала за ним, словно Стремисвет тянул ее за собой, как свою собственную тень. Громобой и Веселина были возле самых ворот, когда он вышел, и теперь толпа несла их почти вплотную к волхву.

По мере того как Стремисвет с мечом Буеслава пересекал площадь, толпа стихала, только ее окраины, которым было плохо видно, толкались и переспрашивали. С волхвом во главе толпа наступала на Молнеслава, а он, все с тем же копьем в руке, застывшим взглядом глядел только на меч в руках жреца как на свою неминуемую смерть. Лицо его из ожесточенного стало растерянным и почти испуганным. Этот меч был больше его, больше князя Достоблага, больше жреца и святилища, больше прямичевской толпы. Это его совесть, его судьба; сам род его, все прошлое и будущее рода наступало на него, чтобы потребовать ответа во всех его делах, и он пятился, пятился, еще не зная, хватит ли у него сил для решительного ответа. Противники его приободрились, видя, что боги в лице Стремисвета на их стороне; Молнеслав стал шаг за шагом отступать во двор.

Возле Наволоки и молодого воеводы в кольчуге снова загудели голоса. «Боится! Пятится! Знать, совестно меча-то! Так тебе! И на тебя управа есть!» – раздавалось там то с торжеством, то со злорадством. Но сторонники Молнеслава стояли плотной стеной, подняв над собой блестящую череду копий над сплошной стеной круглых красных щитов; сотник Добыслав все так же верхом следовал вместе с толпой к княжеским воротам и решительно сжимал в кулаке плеть.

Толпой Громобоя и Веселину занесло на княжий двор. Единственные во всей толпе они знали, как все это кончится, но волна общего чувства захватила и их, они были частью этой толпы и разделяли все ее страхи и надежды. Жадно вглядываясь в лицо Молнеслава, Веселина пыталась понять этого человека, который стал, быть может, причиной прямичевских бед полвека спустя, тех бед, которые достались ее поколению и исток которых она так сильно хотела найти. Он оскорбил и разгневал богов убийством братьев, он потерял меч – оберег всего племени… Казалось, если она узнает, как все это было, то увидит и путь к исправлению бед.

Отступая, Молнеслав оказался возле самого крыльца княжеских хором. Перед ним трое или четверо отроков щитами сдерживали толпу и не подпуская никого близко к нему. А на крыльцо уже вышел князь Достоблаг, и его тоже можно было узнать без труда: какая-то невидимая стена отделяла его от бояр и отроков. Между Достоблагом и Молнеславом не было никакого сходства – старший брат был ниже ростом, но плотнее, у него были светлые волосы, скуластое лицо и широкие брови с заостренным внутренним концом, отчего взгляд казался зорче и строже. На лице его были гнев, напряжение и усталость от смуты, ответственность за которую всегда лежит на плечах князя, хоть был он в ней виноват, хоть нет. И Веселина, зная, что видит уже почти мертвого, с болезненным состраданием вглядывалась в его лицо, стараясь получше запомнить, как будто это могло как-то ему помочь.

– Именем Перуна Праведного заклинаю я вас, сыновья князя Остромысла, – остановите вражду! – заговорил Стремисвет, приблизившись к княжескому крыльцу и не доходя лишь несколько шагов.

Теперь оба брата были совсем рядом, один на высоком крыльце, а другой внизу, возле ступенек, и жрец мог видеть их обоих одновременно. И оба смотрели на него: младший – с враждебной настороженностью, не ожидая от волхва ничего хорошего для себя, старший – с недоверием и усталостью. Видно было, что князь позволяет волхву говорить только из уважения к служителю богов, но в пользу от его вмешательства не верит.

– Много лет тяжко страдает дух князя Остромысла, видя, что нет мира меж его сыновьями, что жажда власти заглушила в ваших сердцах голос родной крови! – продолжал Стремисвет, и теперь его слушали все.

На княжеском дворе никто не открывал рта, и даже на площади люди жадно ловили слухом каждое его слово, надеясь, что мудрый служитель Перуна Праведного даст им ответ на самый важный вопрос: кто прав?

– На мече Буеслава призываю вас принести клятву мира друг другу. Этот меч вам предком завещан, и с ним сказано было: дается народу моему сила могучая, и никто же не победит его, только сам он победит себя. Не допустите, чтобы речение на наших глазах сбылось. Ты, Достоблаг, на этом мече клялся быть честным и добрым князем, а сам на своих братьев наветы бросаешь…

– Я не бросал! – вскрикнул князь. Над толпой вспорхнул легкий потрясенный гул: Достоблаг почти перебил жреца. – Я свои обеты держал! – с трудом подавляя досаду, продолжал князь. – Я хотел в мире с братьями жить. Яробрана при себе держал, лучше, чем о себе, заботился. Молнеславу лучший город отдал, чуть не с половины земель наших родовых он дань собирал. Он хотел в походы ходить – я его не держал. А ему все мало! Он…

– Мне мало! – перебил Молнеслав и поставил ногу на первую ступеньку крыльца. При первых же словах старшего брата его растерянность сменилась прежним ожесточенным гневом. – Я кровь проливал, от дружины едва половину из-под Ветробора привел, а добыча моя где? Ты все себе забрал! Мои отроки головы клали, а твои в золотых поясах ходят! А пока я в походе был – кто мою дань собирал? Не ты?

– Да тебе дай добычи – ты еще такого натворишь… – начал один из бояр на крыльце.

Но ему не дали говорить: толпа опять зашумела.

– Я в походе был, а Яробран дома умер! – кричал Молнеслав. – Так ты о нем заботился, так берег! Уберег! А сам-то ты поклянешься ли на мече, что не ты его извел? Поклянешься?

– Сам поклянись! – кричал в ответ Достоблаг, наклонясь с крыльца.

Его белокожее лицо налилось кровью, короткие светлые волосы топорщились, глаза выпучились: даже забота о княжеском достоинстве больше не помогала ему держать себя в руках. Все то, о чем он раньше думал и молчал, оберегая честь рода, теперь рвалось наружу.

– В походе ты был! Ты-то был, а кудесников кормилец твой здесь приваживал! Сам поклянись! Вот и меч Буеславов! Сам поклянись!

– Клятва! – рявкнул Молнеслав. – Вот тебе моя клятва!

Не всякий взгляд сумел за ним уследить – Молнеслав метнулся к жрецу, выхватил у него из рук меч Буеслава, и толпа вскрикнула: над крыльцом вдруг взвилась ярко-синяя молния. Священный меч первого прямичевского князя вырвался из ножен на свободу. Будто сама собой синяя молния взлетела на крыльцо – и все услышали короткий, сдавленный крик. А князь Достоблаг, только что стоявший у всех на виду, вдруг дернулся назад, взмахнул руками и упал на спину, как подрубленное дерево. Все его люди, вместо того чтобы его поддержать, отшатнулись в разные стороны, будто боялись, что падающее тело их придавит. Стоя ближе, они видели, как лезвие меча впилось князю в основание шеи и погрузилось на всю ширину клинка – а значит, помощь уже не нужна.

Кто-то из Достоблаговых отроков вскрикнул и бросился на убийцу. Молнеслав перемахнул через перекладины крыльца и оказался между толпой и стеной хором. Теперь между ним и толпой были его собственные отроки. В руке у него горел синим пламенем меч Буеслава, а лицо его было дико и страшно: он стоял лицом к лицу с целым враждебным миром и сам еще не вполне осознал дело своих рук. Но не было силы, способной его остановить; однажды приняв решение отстаивать свои права, он готов был биться хоть со всем светом. Веселина ахнула: из этих черных глаз на нее глянул Зимний Зверь.

Ужас толпы замер над тихим княжеским двором, как прозрачное, но осязаемое облако. Люди не смели вздохнуть и не верили глазам: Молнеслав убил князя… брат убил брата… убил священным мечом предков, тем самым, что столько веков хранил племя дрёмичей, а теперь губит их… Все это было слишком чудовищно, и даже видевшие это своими глазами не верили себе.

Молнеслав смотрел в толпу, готовый защищаться, но на него не нападали; вместо вражды в сотнях глаз были ужас и отчуждение, словно человек на глазах у всех превратился в трехголового змея. Молнеслав сделал шаг назад, еще шаг: волна всеобщего ужаса толкала его прочь, выдавливала из круга живых людей. Вот он наткнулся спиной на раскрытую дверь бани, задел пяткой порог, покачнулся, но устоял на ногах и скрылся в темном проеме, все так же, спиной, не сводя глаз с толпы и сжимая в руке окровавленный меч.

– Давай за ним – дверь закроется! – вдруг сказал Громобой Веселине.

Он сообразил, что где-то здесь и случится то непостижимое исчезновение: назад Молнеслав выйдет уже без меча. А они-то двое пришли сюда как раз за мечом – теперь Громобой об этом вспомнил.

Понизить голос он не догадался, но никто из стоящих вокруг не обернулся на его слова. Казалось, только они двое и остались живыми на этом полном людьми дворе: их окружали искаженные лица, выпученные глаза, приоткрытые, как для крика, рты, сжатые кулаки, но стояла мертвая тишина. Как в том ледяном городе, который Зимерзла умертвила своим дыханием, а Перун оживил прикосновением горячей руки…

Веселина не успела опомниться, как Громобой уже тащил ее за собой к двери бани, в которой скрылся Молнеслав. Сообразив, Веселина ахнула и уперлась: ни меч Буеслава, ни все сокровища Сварога и Велеса не соблазнили бы ее следовать за этим жутким человеком. Но Громобой втащил ее за порог, и никто из тех, кого он расталкивал по пути, не обернулся, не произнес ни звука им вслед.

– Скорее! – Громобой сильно дернул ее за руку.

Молнеслава в предбаннике не было, и он боялся, что они за ним не успели.

– Ой! – зажмурясь от боли, охнула Веселина. – Медведь!

Она открыла глаза и ахнула. Громобой по-прежнему держал ее за руку, но все остальное изменилось…

Не было пустого полутемного предбанника, а была широкая сумеречная равнина, по которой протекала неширокая, но быстрая речка с очень темной, почти черной водой. Трава на берегах тоже выглядела черноватой, точно присыпанная золой. Сперва Веселина не поняла, почему эти сумерки кажутся ей очень странными, а потом сообразила: небо было равномерно серым, без красных проблесков заката. Должно быть, под этим небом вообще не бывало солнца.