Текст книги "Знамение змиево"

– Ну, спаси её Бог! Очень она напугалась тогда, не диво, что сбежала. От такой страсти и подалее убежишь…

– Чего напугалась? – Воята, не отрывавший глаз от тускло мерцавшего бледной позолотой креста на книге, повернул голову к бабе Параскеве.

– Ну как Ерон-то помер.

– Как он помер? – насторожившись, Воята повернулся к ней целиком.

Мелькнул в памяти отец Македон, принявший смерть жуткую и загадочную.

– Да бражка медовая сгубила его! – Баба Параскева чуть снисходительно, чуть сочувствующе махнула рукой. – Родился мал, а умер пьян! Попивал батюшка, и чем дальше, тем сильнее. К кому на двор зайдёт – первым делом ему чарочку. Жаловался, будто зверь какой-то за ним ходит…

– Какой ещё зверь?

Мигом Вояте вспомнился тот зверь, что встал на его собственный след.

– Такой, что никто его не видал! Дескать, нету у него ни облика, ни сущности телесной, а только глаза горят и зубы щелкают.

– Крестная сила… – Воята перекрестился.

Нечто подобное он видел своими глазами.

– И будто бы как полночь, так придёт зверь, сядет посередь двора да почнёт выть! Всё плакался отец Ерон: дескать, грехи мои за мною ходят, сам Сатана покушается. Со страху и пил. Даже книгу Божественную к себе в избу из церкви уволок. – Баба Параскева взглянула на Псалтирь. – Да только не помогла книга, ещё хуже стало. В первый же вечер, как принёс, явился ему… кто-то. Стешка сказывала, никого нет, а вроде голос: «Книгу отдай…» А батюшка вроде кого-то видит – на дверь смотрит, сам весь белый, глаза мало не посередь лба. Хочет креститься – не может руки поднять. Стешка на печи лежала – зарылась там во всё. И вот видит, батюшка голову поднимает, будто к нему кто-то близится, и глаза такие… – Баба Параскева развела пальцы, показывая глаза величиной с хорошую репу. – А потом за грудь взялся и упал прямо на книгу. И ничего больше не движется в избе. Стешка до зари пролежала ни жива ни мертва, а как рассвело, собралась и уехала в Усть-Хвойский монастырь, к матери Феофании. Видать, и книгу увезла, да мы тогда не спросили. Уж потом, как поставили взамен отца Македона, он было стал искать, да ничего не обрёл… Кому у нас о книгах беспокоиться? А она вон где была!

– И у вас все знают… что за книгой кто-то приходил?

– Да Стешка всем рассказывала, хоть и невнятно. Видно, решила, что коли нечистая сила той книгой завладеть хочет, в миру ей оставаться нечего. А что, в монастыре не приходил за нею кто?

– Нет, такого не говорили. Да и если бы знали, что с нею дело нечисто… мне бы не отдали.

– Как же со святой книгой может быть нечисто? – Баба Параскева недоверчиво взглянула на Псалтирь.

– Не может такого быть! – Воята решительно мотнул головой.

– А ты почитай, чего там в ней.

– Чего положено. «Псалтирь без чина службы и без всех часов», – повторил Воята надпись, которую мать Агния нашла под крышкой. – Но посмотрим, конечно.

Ему и самому хотелось, но баба Параскева первым делом усадила его ужинать. Шёл рождественский пост, но и постные щи с грибами, и пироги с кашей Вояте после долгой дороги по холоду показались очень вкусными. После еды баба Параскева даже тщательнее обычного вытерла стол, расстелила рушник и поставила две свечи. Воята снова положил книгу на стол и с трепетом открыл.

Вот эта надпись – «странничкам недвижимое море».

– Видишь: «Се аз, худый инок Панфирий, руку приложил», – прочёл Воята, показывая надпись бабе Параскеве.

– Сам он и списал книгу? – В знак почтения баба Параскева перекрестилась.

– Это едва ли… – Имея кое-какой опыт в обращении с книгами во владычном хранилище, Воята знал, каких трудов и умений требует их изготовление. – Он сам только вот эту надпись…

От волнения его слегка трясло. Похоже, монастырская находка ещё важнее, чем он думал. Он ведь знал: прежней попадье не померещилось со страху, к отцу Ерону и впрямь приходил тот злой дух, что гнался по лесу за Воятой. И отца Ерона он сгубил. Почему тогда не забрал книгу? Видно, был не из тех духов, что не обладают телесностью, сам ничего сделать в явном мире не мог. К радости обладания Псалтирью примешивался страх перед гнетущей тайной, но Воята гнал его прочь.

– А вот тут ещё что-то. – Он заметил на следующем листе надписи теми же чернилами и той же рукой.

Перед ним оказались строки, усаженные неровными рядами букв, без промежутков, под титлами и надстрочными крошечными буковками. Чтобы разобрать их, требовался опытный чтец.

– «Закон да познаешь… христианского наказания…» – медленно прочёл Воята и пояснил для бабы Параскевы: – «Наказание» означает «научение», «наставление», вроде как наказ, понимаешь? «Я наставлен во спасение наставлением неземных словес…» – Воята задумался, потом сообразил: – Это, видать, как говорить должен наставляемый. Ведь когда старец Панфирий сие писал, ему много кого наставлять перед крещением надобно было. Дескать, батюшку я послушал и уразумел…

Ниже шло более десятка строк, внешне похожих: все они начинались с одних и тех же слов. Прочтя вслух первую строку – «Аз есмь тайна несказанная…», – Воята уже знал, чьи это речи, даже до того как глянул в середину страницы и разобрал там надпись «Таковы слова Иисуса Христа».

И он прочёл нараспев, будто псалом:

 
Аз есмь истина и закон и пророки.
Аз есмь истина и путь и стезя.
Аз есмь хлеб жизни.
Аз есмь свет миру.
Аз есмь дверь овцам.
Аз есмь добрый пастырь.
Аз есмь воскресение и жизнь.
Аз есмь путь и истина и живот.
Аз есмь истинная лоза…
 

Пока он читал, баба Параскева начала креститься и кланяться истово, как в церкви; слова Господа, читаемые мерным, низковатым голосом Вояты, пробирали насквозь. Казалось, сам Бог бросает взгляд прямо в душу и видит её всю до дна. Сходство строк очаровывало, как заклинание.

– Ох, сильная книга! – зашептала баба Параскева, когда Воята умолк и сидел, глядя на страницу. – Ясное дело, почему нечистый охотится за ней. Хотел бы извести, да в руки свои взять не смеет!

– Аз есмь истина и путь… – повторил Воята как будто про себя, не сводя глаз с чёрных, не очень умело выписанных букв.

Старец Панфирий пытался проложить путь в небо – для себя, для жителей волости, и даже для тех, утонувших обитателей Великославля-града. Держал при себе книги, надеясь, что когда-нибудь сумеет дать тем людям «наказание христианское», как давал новгородцам и жителям всех прочих русских городов под рукой князя Владимира. Но… на что же он надеялся?

– А что у вас говорят, – подняв глаза от книги, обратился Воята к бабе Параскеве, – долго ли старец Панфирий возле Дивного озера жил?

– Да сто лет, – как о вещи всем известной, ответила та, оглядываясь в поисках веретена.

– Ну, не сто же на самом деле?

– Сто! – убеждённо подтвердила баба Параскева. – У нас деды дряхлели и умирали, внуки рождались и сами старели, а он всё сидел в пещерке своей и Богу молился. Уж те поумирали, что ещё дитём его впервые видели, а он всё сидел. Нельзя мне, говорил умирать, пока в волости, кроме меня, Божьих людей не заведётся. А как боярин Мирослав Твердятич поставил церковь нашу, тогда старец призвал к себе отца Платона и книги свои ему передал.

– А сам? Умер?

– Не умер, а ушёл.

– Куда ушёл?

– В земли святые, заповедные, благодатью исполненные, где небо к земле прилежит, и живёт теперь от рая в двадцати верстах.

– И сейчас живёт?

Воята уже раньше слышал что-то похожее, но думал, что этим жители волости выражают убеждение в большой Панфириевой святости. Неужели они верят, что он и сейчас живёт в телесном облике?

– И сейчас. Михаил-архангел да Никола Милостивый, коли надо им куда отлучиться, ему на сохранение ключи от рая и оставляют.

– Да ведь ему уже было бы лет за двести! – воскликнул Воята. – Если он с князем Владимиром в Новгород пришёл, и то уже не отрок был.

– Такое ему от Бога повеление! – Баба Параскева развела руками, не выпуская из одной веретена, а из другой нити. – Молить за грешных, покуда…

– Что – покуда?

– Воля Божия не исполнится. Ты уж, если сомневаешься, у матери бы Агнии спросил или у отца Касьяна. Я-то баба простая, даже грамоте не учёная…

Воята её почти не слышал, захваченный своей мыслью. Старец Панфирий жил возле Дивного озера – ну, может, не сто лет, но очень долго. И молил Бога за тех, кто ушёл в озеро вместе со всем городом. То есть хотел их спасти. Хотел того же самого, о чём теперь задумался Воята.

– Но как же, – продолжая свою мысль, заговорил он вслух, – ведь если старец за них сто лет молился, значит, знал, что спасти их можно?

– Кого? – не поняла баба Параскева, продолжая споро прясть.

– Тех бесов озёрных. А отец Ефросин мне говорит: бесы от Бога отпали, нет им покаяния. Но Панфирий-то знал!

– Старец Панфирий лучше знал, – ещё не вникнув в суть, подтвердила баба Параскева.

Как и все прочие, она была убеждена, что древний старец был куда мудрее нынешнего.

– Он говорит: бесы от падших ангелов произошли, которых Денница соблазнил гордыней и земной честью… Но, если Панфирий молился за них, стало быть, те бесы озёрные – другие!

– Много он знает о бесах, твой отец Ефросин! – с неожиданным пренебрежением ответила баба Параскева. – О наших озёрных.

– А ты знаешь?

– Не от ангелов они, а от другого корня…

– Какого? – Воята подался к ней.

Расставшись с отцом Ефросином, он поначалу погрузился в уныние и не так скоро оттуда выбрался. После назидательной беседы иеромонаха все прежние замыслы и стремления казались глупыми и самонадеянными. Не спасёшь, дескать, тех, кто самовольно и навеки от Бога отпал, а вот свою душу гордыней погубишь. Прощаясь с отцом Ефросином, Воята был уверен, что бросит эти мечты.

Но что-то в душе мешало твёрдо на этом встать. Взгляд… Взгляд той девки из призрачной лешачьей избы. Мысленно Воята и сейчас видел её как наяву. Мог вглядываться в эти тёмные глаза… Они смотрели пристально, настороженно, но ему чудилась в самой глубине их мольба и ожидание. Сколько он ни напоминал себе слова старца, что бес в любые одежды может облечься, хоть в ангельские, но не мог поверить, что девка – бесовка. Если так думать, то никому не станешь помогать, а это разве по-христиански?

И вот теперь новая мысль развернула его душу в обратную сторону. Не мог старец Панфирий, по Божьему благословению, сто лет пустым делом заниматься!

– Я от матушки моей, Марьи Якимовны, слышала ещё девочкой сказание, откуда род бесовский повёлся, – продолжала баба Параскева. – Сказывали, она говорила, старые люди, будто у Адама с Евой, как вывел их Бог из рая, очень много детей наплодилось. А Адам всё в поле, а Ева всё по хозяйству, крутится с утра до ночи, разве за всеми уследишь? Никакой им не было от родителей науки. Подумал раз Адам: придёт Бог, увидит их всех, стыдно будет, уж больно чумазы, да шумливы, да проказливы. Нет бы им сидеть смирно да молиться Богу, а они заместо того только и знают шалить: то горы с места на место перекидывают, то ветры буйные поднимают, то вихрями по дорогам носятся, то тучи дождевые напускают. Он и попрятал их: одних в леса, других в воду, третьих в бани, иных в поля, в межи, в боры густые, в дебри пустые, в болота глухие, под кусты зелёные, в омуты глубокие. А как Бог ушёл восвояси, стал Адам детей искать, а никого нету. Обратились они, от Бога спрятанные, в бесов, так и живут теперь. Сами детей плодят, как и люди, над людьми подшучивают: то в чащу заведут, то в болоте искупают. Те, что в избах под печью приютились, по ночам шумят, покою не дают. Да родства своего с родом людским не забывают.

– Не забывают?

Воята снова подумал о девке, и эта мысль была озарена всплеском непонятной надежды. Слово «родство» было как ниточка, протянутая между ними.

– Мне дед мой говорил: если хочешь безопасно беса увидеть, на Великдень возьми красное яйцо, поди туда, где живёт – в овин хотя или на межу, – и скажи три раза: «Христос воскрес, хозяин овинный, или полевой, или лесовой, или межевой, с хозяюшкой, с детками!» Он и выйдет христосоваться.

– Выйдет? – Воята недоверчиво поднял брови, не зная, посмеяться или принять на веру. – Тоже с яйцом? И что – ходил кто-то?

– Я не ходила, к чему мне бесы? А кто ходил, тот, поди, не скажет. Но другие бесы есть, с ними не водиться лучше. Этих ты сам уже повидал – в Лихом логу. Упыри-кровопийцы, или вещицы-лихоманки, Иродовы дочки. – Баба Параскева опасливо понизила голос. – Вот эти людям не родня, с ними целоваться не надобно. Всю жизнь из тебя выпьют…

Хотел бы Воята знать, из каких бесов была та девка. Если из детей Адамовых, спрятанных отцом, значит…

– Значит, в этих Адамовых детях та же душа, что и в людях? – с надеждой спросил он. – Выходит, они от старых людей, что до крещения жили, не сильно-то и отличны?

– Ну а сам-то человек из чего сотворен? Ведаешь ли?

– Да… припоминаю что-то. – Воята вспомнил, как еще отроком читал об этом в старых книгах, по которым учил его дьякон Климята. – Есть такая повесть, «Как сотворил Бог Адама». От земли тело, от камени кости, от моря кровь, от солнца очи, от облака мысли, от света свет, от огня теплота, от ветра дыхание… А ещё помню, это из «Книги Еноха»: плоть его, Адама то есть, от земли, кровь его от росы, от солнца очи, волосы от трав земных, душа от духа Божьего и от ветра… Владыка Мартирий говорил: который человек сотворён от солнца, тот будет мудр, и почтен, и смы́слен, который от облака будет, тот прельстив, кто от ветра – силён и сердит, а кто от камени – тот смирен и во всём добродетелен. Ты, говорил, от ветра создан, так свою сердитость смиряй, а старайся дух свой сделать смирным и добродетельным. Я стараюсь, да разве себя переделаешь, – вздохнул Воята, но потом вернулся к прежней мысли, очень его занимавшей: – Но если сами люди от земли, ветра и вод сотворены, стало быть, в них родство с теми духами, что в воде и ветре живут.

– Дитя малое знает – эти бесы пищу людскую едят и очень даже уважают. А кто хлеб ест, в том душа живёт, – уверенно подтвердила баба Параскева.

– Так их и крестить, выходит, можно! Оттого старец Панфирий и сидел возле озера сто лет, что ждал…

«Может, старец Панфирий ещё триста лет должен Бога молить, чтобы Бог их простил», – вспомнилось, что говорил об этом отец Касьян.

Может, и триста. А может, срок уже выходит, но вместо Панфирия другой кто-то должен помочь?

«Опять царём Александром себя вообразил!» – с досадой подумал Воята и опустил глаза к Псалтири, открытой перед ним на столе.

И тихо прочёл вслух с самого низа страницы, под частью «Аз есмь» со словами Христа:

– «Да будем работниками Ему, а не идольскому служению. От идольского обмана отвращаюсь. Да не изберём пути погибели. Всех людей избавителя Иисуса Христа, над всеми людьми приявшего суд, идольский обман разбившего и на земле святое Свое имя украсившего, достойны да будем…»[45]45
  Всё прочитанное Воятой на этой странице взято из «Новгородской псалтыри» рубежа X–XI вв.


[Закрыть]

Ни в одной из священных книг Воята не видел таких слов, ни в одной проповеди не слышал. В этих строках жил голос самого старца Путяты-Панфирия – доносился из той солнечной страны, где земля встречается с небом и располагается рай. К кому он обращал своё «Достойны да будем»? К жителям утонувшего города? Ко всем, кто последует за ним?

Воята осторожно перевернул ветхие листы и опустил тяжёлую крышку с крестом, закрывая книгу. «Аз есмь путь», – сказал Господь. Чувство неодолимой стены, вынесенное из беседы с отцом Ефросином, рассеялось. И хотя Воята пока не видел, где выход на этот путь, одно он знал твёрдо: нужно идти.

* * *

Только через день Воята собрался с духом по-настоящему почитать Панфириеву Псалтирь. Вымыв руки, перекрестясь, перевернул несколько первых, уже знакомых ему листов, посмотрел на изображение царя Давида с гуслями в руках, потом на первый псалом. Страница была разрисована наподобие входа в храм: два столпа, покрытых яркими цветными узорами, над ними как бы купол, расписанный красным, золотым, другими цветами, не хуже чем купол самой Софии Новгородской. Потом Воята перевёл взгляд на надписи. Крест золотом в начале – это понятно. Далее… Он скользнул глазами по строчкам, отыскивая с семи лет знакомое «Блажен муж, иже не иде…». Но буквы совсем другие! «Макариос анер ос у…»

До него дошло. Издав вопль, нечто среднее между смехом и рыданием, Воята откинулся на скамье и захохотал.

– Да что с тобою? Матушка Пресвятая Богородица! – Баба Параскева подбежала и стала метаться вокруг, не зная, чем помочь. – Захворал ты, что ли?

– Это… по…

Воята мотал головой, не в силах говорить, сам не зная, плачет от разочарования или смеётся над ним. Перепуганная баба Параскева вытянула кочергой из печи уголёк, смахнула в ковш с водой, потом набрала в рот этой воды и щедро спрыснула парня. Помогло: он поднял голову, продолжая хохотать, а на глазах заблестели слёзы.

– Пса… Псалтирь… гре… греческая! – с трудом выговорил он.

Напившись из ковша с угольком, вытерев рукавом глаза, Воята почти упокоился и только крутил головой. Панфириева Псалтирь оказалась греческой! Ничего дивного для книги, привезённой двести лет назад из Корсуни.

– Как же они её читали? – допытывался он у бабы Параскевы. – Неужто былые попы сумежские столь были мудры, что по-гречески разумели? Отец Ерон, бедолага, кто там прежде него был?

– Отец Кронид, – стала припоминать баба Параскева. – А прежде него отец Пеон… вроде отец Феогний… или Феогност, это уж я не помню.

– Они разумели по-гречески? – спросил Воята с таким выражением, будто спрашивал, умели ли они летать.

Откуда здесь, в Сумежье, таким умельцам взяться? В Новгороде-то по-гречески не всякий протопоп в соборе знает. Сам он выучился, на спор с братом Кириком, по-гречески читать, но языка не знал и прочитанного не понимал.

Не могли иереи сумежские читать по-гречески. Значит, если и держали Псалтирь в церкви, то только ради уважения к святой книге, а псалмы пели по памяти.

Воята осторожно погладил крышку. Знал ли по-гречески сам старец Панфирий или просто не сыскал себе другой книги – писанной по-славянски? Значит, те надписи, что сделал он сам, и есть единственные в книге записи на славянском языке. Воята ещё раз осмотрел эту страницу. Если приглядеться, то видно, что раньше там были иные речи записаны, а потом соскоблены. Сам ли Панфирий освободил место для записи того, что лежало на душе, или получил книгу в таком виде из какой-то корсуньской церкви? Уж не узнать.

Но мать Агния прочла начало первого псалма! Или она так над ним подшутила? Воята вспомнил, как она посмотрела на него при этом – глаза её улыбались.

Потому и отдала дорогую книгу так легко – знала, что в Усть-Хвойском монастыре её читать некому?

– Но что же это выходит, – Воята снова посмотрел на бабу Параскеву, – тот бес, что за книгой приходил, по-гречески читает?

– Бес? – Та широко раскрыла глаза. – Читает? По-гречески? Это что же – греческий бес?

– Вель… Вельзаул… – припомнил Воята имя беса, что явился к святому Никите в ангельском облике. – Дело-то было в Греческом царстве где-то, стало быть, и бес там греческий.

– Бесу-то греческому зачем эта книга – не будет же сам псалмы распевать!

Вояте этот оборот, впрочем, восхищаться Псалтирью не мешал. Зная всё наизусть, он мог просто любоваться красивым письмом, яркими росписями страниц, золотыми буквицами, а слова текли в памяти сами собой.

Может, и не отдавать её отцу Касьяну? Он-то уж точно ни одной греческой буквы отродясь не видал, что ему в ней? Но эти мысли были внушены уж верно каким-то мелким бесом, и Воята гнал их прочь. Хотя расставаться с книгой было так жалко, будто это была царевна, спасённая им от Кощея в густом лесу. Такая же красивая, вся в золоте…

* * *

Отец Касьян вернулся на три дня позже Вояты, ещё более хмурый и неразговорчивый, чем обычно. Докучать ему рассказом о своих приключениях Воята не стал, только показал, где лежит привезённое из Иномеля, и на этом отец Касьян кивком его отпустил. Обмолвился, что в Навях захворал – видно, простыл по дороге через поля, – и пришлось отлежаться. Но и сейчас он ещё был не в полном здравии, и старая Ираида прихромала к бабе Параскеве за какими-то особыми целебными травками. Воята, парень здоровый, сам в зельях и кореньях не нуждался, но не раз видел, как к его хозяйке с той же целью прибегают и другие сумежские бабы. Успеется ещё рассказать про Псалтирь, утешал себя Воята, когда отец Касьян поправится.

Близились Никольщины, давая о себе знать необычной суетой хозяек, молодёжи и даже мужиков. Как рассказала баба Параскева, зимние Николины дни в этом краю считают главным праздником, даже более почитаемым, чем Рождество Христово. Мужики и бабы сновали из одной избы в другу, обсуждая будущее пиршество. По обычаю, на Николины дни справляли братчины и резали бычка, совместно для этого выкормленного – летом он ходил со стадом, а сейчас стоял в хлеву у старосты Арсентия. Заранее по дворам был собран ячмень и сварено пиво, ждавшее своего часа в погребах.

Накануне праздника, вечером, Саввина дня выйдя поколоть дрова, Воята увидел, как в ворота погоста въезжает некий всадник на светло-сером коне. Шёл снег, мелкий и частый, и сквозь его сеть всадник казался призраком. Воята в изумлении опустил колун и шагнул навстречу удивительному гостю. От снега тот сам был весь бел, как и конь, и выглядел истинным гостем с того света. Даже потянуло перекреститься, но Воята сделал несколько шагов к воротам и вгляделся.

Белый всадник приветливо помахал ему рукой:

– Помогай Бог!

Голос показался знакомым, и Воята пошёл навстречу.

– Бывай здоров… Миколка! Да это ты!

– Признал дружка!

– Чего ты здесь?

– А на Никольщины к родне. Не одному же на святой праздник мне куковать, а тут и брат Савва, и сестра Варвара – я ж говорил тебе. Запамятовал?

Может, и говорил, но в тот вечер, что Воята провёл в гостях у Миколки, сразу после встречи с ведунцом, он не очень вслушивался в разговор хозяина, пока речь не зашла о Страхоте.

– А чей конь такой добрый?

В Миколкином хозяйстве Воята из живности не приметил ничего крупнее козы.

– В Мурашах мне Семята одолжил. Не то волки съедят по дороге! – хмыкнул Миколка. – Я к тебе ещё загляну! Для тебя подарочек имеется.

Он помахал рукой и направился к дальним избам, где жил старик Савва – раньше Воята не знал, что он Миколкин брат.

Подарочек? Воята недоверчиво хмыкнул. Что Миколка может ему подарить? Кулёк грибов сушёных?

Услышав о госте, баба Параскева засуетилась, выбирая, чего подать на стол из приготовленного на завтра. Миколка объявился, когда совсем стемнело; его уже кормили и поили у родни, но баба Параскева тоже усадила его за стол, и отказываться он не стал. Воята тем временем рассказал ему о Псалтири: как он её добыл и что в ней нашёл. Умолчал только о своей встрече с отцом Ефросином и о том унынии, в которое эта беседа его было повергла.

И сам подумал: почему я не хочу об этом рассказывать? Потому что опять… надеюсь найти путь, в котором у старца в келлии было разуверился?

Покончив с угощением, Миколка вынул из-за пазухи лоскут, в который что-то было завязано. Вид у него при этом был самый важный и загадочный.

– Вот что прислали тебе… с благословением.

– Это от кого? – Воята хотел взять лоскут, но Миколка не дал.

– Чем-то угодил ты матушке нашей Агнии. Она хоть ко всем ласкова, а для тебя сама списала некое чудо…

– Списала чудо?

– Из жития, сказала, святого мученика Никиты.

– Никиты? – Воята снова вспомнил беседу с отцом Ефросином и Никитину молитву, которую тот заставил его заучить.

– Сказала, для тебя важное, для дела, о коем ты спрашивал. Сказала, ты поймёшь. Давай, читай.

Неосведомлённый о сути дела, Миколка сам изнывал от любопытства. Воята развязал чистый льняной лоскут – от него едва уловимо веяло ладаном, в памяти запели женские голоса, – и увидел бересту шириной в две ладони, свёрнутую в трубку. Послание оказалось довольно длинным, и сердце сильно застучало от волнения. Мать Агния не просто так пообещала подумать над его делом – есть ли у бесов душа и можно ли их крестить. Подтвердит её послание речи отца Ефросина или наоборот?

Разложив бересту на столе, Воята вгляделся в ровный строй красивых, умело процарапанных костяным или бронзовым писалом букв. Он не удивился, что мать Агния обучена не только чтению, но и письму: девочку, которая в семь лет знала Псалтирь наизусть, её родичи-бояре должны были обучить как можно лучше. Сам Воята не сумел бы так ровно выписать столько слов. Некоторые были под титлами – видимо, как в житии, с которого мать Агния списывала.

– Читай, читай скорее! – Миколка чуть не прыгал от нетерпения.

Баба Параскева, тоже любопытствуя, стояла рядом, перетирая какую-то миску.

От волнения Воята не сразу узнал первые слова послания. «Гла…»

– «Глагола ему цесарь…» Ему – это кому?

– Никите-мученику, видать, это из его жития.

– А! «Глагола ему цесарь: стоит зде столп камен давний, в нём же лежат мертвецы… сотвори… древне… а мертвецов воскреси… да и аз верую в Бог твой…»

Далее рассказывалось, как с небес спустился архангел Михаил и обнадёжил Никиту: де молитва твоя услышана. Перекрестил Никита столп, и проросла на нём виноградная лоза, источающая сладкий мёд.

– «И всташа мужи, и жены, и дети, и поклонишеся ему, глаголюще: веруем и мы в Бог твой, Никито… От начала лежим и в муках пребывали есмы. Ныне же твоего ради имени восстахом… Тогда возопиша все гражане, глаголюще: веруем и мы в Бог твой, Никито… Святой же Никита в тот час крестил весь град…»

Святой Никита имел власть оживлять мертвых! Баба Параскева удивлённо ахала, но Воята не сразу понял, почему мать Агния решила списать для него этот отрывок из жития.

«От начала лежим и в муках пребывали», – сказали древние, давным-давно умершие мертвецы из-под камня.

– Это значит, что умерли они во времена поганской еллинской веры. – Воята посмотрел на Миколку. – Как же, в Царьграде, тогда ещё сам цесарь был поганской веры. Но если Никита заставил их уверовать – выходит, это и тому доступно, кто со своей душой давным-давно распростился и попал по невежеству на муки. И крестить! – Он оживился. – Никита крестил весь град – значит, и этих, воскресших, тоже!

– И что же они – сызнова жить начали? – с любопытством спросила баба Параскева.

– Тут не сказано. Но, надо думать, новую жизнь они начали во Христе: сами назад под камень ушли, а души их в Царствие Божие вознеслись. А раньше в муках пребывали, как поганым положено.

– Вот это верно ты сказал! – одобрил Миколка.

– Тут ещё что-то есть. – Воята снова взглянул на бересту. – «Воины же видявше, еже сотвори святый Никита, поклонишася ему глаголаше: веруем и мы в Бог твой, мучениче Христов Никито! И знаменовал их святый Никита десною рукой и глагола им: шедше с миром идите в рай…»

– Те воины живые были? – спросила баба Параскева.

– Похоже, что живые.

– Стал бы цесарь мёртвых набирать! – поддержал Миколка.

– И что всё сие значит?

Воята не ответил: у него было много смутных мыслей.

– «Шедше с миром идите в рай…» – повторил он, глядя на красиво процарапанные буквы.

Как будто сама мать Агния хотела что-то важное передать ему этими словами. Всего их смысла он ещё не постигал, но повесть об оживлении и крещении мертвецов из-под камня очень его обнадёжила. Похоже, что мать Агния на его стороне – верит, что Господь сможет вновь сотворить чудо, как во времена святого Никиты, и принять тех, кто умер, не узнав Божьего слова.

«Да только я ж не святой Никита! – мысленно одёрнул себя Воята. – Где мне бесов побивать и чудеса творить! Как я доберусь до этих мертвецов – не под столпом каменным, а под озером глубоким!»

– Спаси тебя Бог, Миколка, что подарочек доставил! – Воята снова свернул бересту, спрятал в узелок и поклонился гостю. – Истинная сердцу отрада…

* * *

После службы в честь преставления святителя Николы народ повалил во двор. На площади возле костров играл рожок. Бычка закололи и разделали рано утром, а теперь перед церковью разожгли костры, повесили особые котлы для братчин, стали варить мясо: малый котёл для церковного причта, большой – для прихожан. В нынешние дни весь сумежский причт состоял из отца Касьяна и Вояты, оба были бессемейные, но своя доля им полагалась. Женщины побежали по домам печь блины. Арсентий вышел из церкви вместе с отцом Касьяном и с другими стариками проводил его к себе в избу, где начинались Никольские братчины. Прочие разошлись по дворам – в каждой не вовсе бедной избе накрывали стол и зазывали родню и соседей. У бабы Параскевы собирались девушки, у Миколкиной младшей сестры Варвары – молодухи. Воята был нарасхват: благодаря гуслям его хотели видеть у Арсентия, у кузнеца Ефрема, не говоря уж о собственной хозяйке. Из уважения к старейшинам Воята поначалу пошёл с Арсентием. В избе выставили длинный стол – как на свадьбу, занявший всё свободное место, так что новые блюда передавали по рукам. Во главу стола сел Арсентий, по бокам от него – отец Касьян и Трофим-тиун. Воята разместился возле самой двери, среди молодых родичей Арсентия. Если бы не гусли и не должность парамонаря, его, парня, за этот стол вовсе бы не пустили. Ради Николиных братчин нарушался Рождественский пост, и тёплая изба была полна запахами жареного мяса, чеснока, печёных пирогов.

– Поднимем, братие, чашу сию за святителя Николу, за Троицу и Пресвятую Богородицу! – объявил Арсентий, встав и держа в руках большой резной ковш, который хранили нарочно для таких пиршеств и называли братиной.

На столе стояли корчаги с ячменным пивом и с медовой брагой – особенно много на этот день варили пива, из-за чего самого святителя Николу называли порой «пивным богом». Угощение – мясо, хлеб, блины и пироги, жареную рыбу, солёные грибы, квашеную капусту, жареную птицу, – каждый брал себе сам, а Арсентий наливал пиво в братчину, живо гулявшую вокруг стола.

– Кирюха, корчага-то пуста! – то и дело выкрикивал он, подзывая младшего сына, в чьи обязанности входило бегать в погреб и наполнять корчагу заново.

– А поведай-ка нам, батюшка, как святитель Никола со своим батькой поссорился? – обратился Арсентий к отцу Касьяну, когда братчина раз уже обошла вокруг стола. – А то может, из молодых кто не знает, – добавил он и глянул на дальний конец стола, на Вояту; повесть эта рассказывалась за этим столом каждый год.

– Человек некий накрыл поминальный стол, – начал рассказывать отец Касьян, – и позвал пировать людей всякого звания, бедных и богатых. Позвал и Савву с сыном Николой, а был тогда Никола ещё отрок, юный годами. А как пришли все, расселись, глядь – а есть и нечего, все кушанья и напитки, что богач наготовил, во дворе у свиней валяются. Как так, хозяин спрашивает, кто сие непотребство учинил? «Это я содеял», – отрок Никола говорит. «Зачем же ты так сделал?» – «Затем, – говорит, – что все сии кушанья были Врагом осквернены. Не от чистого сердца – от тщеславия хозяин столько всего наготовил, оттого-то сам Враг сии хлебы пёк, сии блюда подавал и сии корчаги наливал. Сам Враг и сидел бы с нами за столом, а так пусть с трапезой своей в свиньях валяется…»