Текст книги "Знамение змиево"

Вокруг было совершенно тихо и темно, впереди наверху виднелся тонкий свет луны за облаком. Кожи коснулся холод зимней ночи. Рядом зафыркала лошадь, зазвенела упряжь.

Воята стоял на поляне, во мраке смутно угадывался лес, луна слегка освещала сани и кобылу. Как во сне, Воята подошёл к Соловейке, взялся за узду, погладил по морде. Кобыла была тёплая, живая, дышала влажным теплом. Запах конского пота окончательно помог Воята опомниться, хотя не оставляло ощущение, что земля маленько подрагивает под ногами.

Привидится же такое! Он ещё раз огляделся – ни избы, ни ещё каких признаков человеческого присутствия. Следы ног, копыт и полозьев, сколько он мог разглядеть на снегу при луне, заканчивались там, где он стоял. А вокруг – нетронутое тонкое полотно снега, будто от сотворения мира ничья нога здесь не ступала.

Постепенно до него доходило: наваждение бесовское едва не одолело!

– Николай, Угодник Божий! – Воята перекрестился чуть дрожащей рукой. – Свет-государь Никола Многомилостивый! Ты в поле, ты в доме, в пути и на дороге, на земли и на небеси: заступи и сохрани от всякого зла меня, раба Божия Гавриила! Как спускается с небес Николай – скорый помощник, емлет золотой лук, берет три стрелы золотые, стреляет Николай и сберегает меня, раба Гавриила, от колдуна и от колдуньи, от порчельника и от порчельницы, от бабы распоясы, от девки простоволоски…

Он замолчал: привычные слова материной молитвы напомнили ему о девке в избе. Он снова оглянулся на то место, будто она могла стоять там, на гладком снегу без единого следа, когда изба исчезла.

– Что это было? – вдумчиво спросил Воята у лошади. – Здесь была изба… А в ней стол и…

Он хотел сказать «и девка», но почему-то не решился упомянуть о ней вслух. Он видел её ясно, пусть и лишь один краткий миг, однако строгое лицо, тёмные брови, внушительная коса так и стояли перед глазами.

– Бог по пути! – вдруг долетело из мрака, и Воята вздрогнул.

– Кто там?

– Я-то – Миколка-бортник, – ответил ему бодрый, немолодой мужской голос. – А ты кто?

Говоривший подошёл ближе. При свете месяца Воята разглядел мужичка среднего роста, с длинной седой бородой.

– Я-то… А ну, перекрестись! – настороженно велел он.

Мужичок перекрестился, засмеялся:

– Ты чего такой пуганый? Повстречал уже кого?

– Будешь тут пуганым! Ты, что ли, бортник? Чего ночью бродишь?

– Так водится у нас: по полю ходил – росу росил, по меже ходил – жито родил, по бору ходил – пчёлок садил. Тебя-то куда посадить?

– Меня из монастыря к тебе ночевать послали.

– Ну, послали, так идём скорее. Холодно, да и ночь давно… Ты, гляжу, на санях – подвезёшь?

Усадив Миколку в сани и разворачивая лошадь, Воята ещё раз оглянулся на поляну, где только что стояла изба. Под луной серебряно блестел нетронутый снег, и почему-то в душе проклюнулось сожаление, что той избы и тёмнобровой девки на самом деле-то нет на свете…

* * *

В избушке Миколки, украшенной конским черепом на коньке крыши, угощение ждало не столь роскошное: пшённая каша, щи да ячневый квас, однако всё было настоящим: Воята украдкой перекрестил стол, но еда и простая посуда никуда не исчезли. В углу виднелись две «боженьки», тоже резные из дерева. Перекрестившись на них, Воята вдруг сообразил: когда он осматривал ту призрачную избу, в ней, при всей роскоши убранства, никаких икон не приметил.

– Это ты на лешачью избу наскочил, – пояснил Миколка, когда Воята рассказал о своём приключении. – Бродячая такая изба: покажется где хочет, а потом опять пропадёт. Но только если живой человек хоть крошку хлеба там возьмёт – назад уж не выйдет.

– Куда же он денется?

– С избой вместе сгинет, а куда – неведомо.

– А кто в ней живёт? – с тайным волнением спросил Воята.

Вдруг Миколка что-то расскажет о той девке?

– Никто не живёт, – отчасти с удивлением ответил Миколка. – Кому там жить? Лешему разве, да он на глаза не показывается. Это не для житья изба, а только для соблазна.

Может, та девка была из пленников избы? Может, спросить у Миколки, не пропадали ли у кого такая девка? При первом же взгляде на неё Воята уловил в её облике нечто знакомое – в очерке глаз, лба, бровей, – но не мог сообразить, где и когда видел подобное. Из-за этого призрачного знакомства мысли о ней не отпускали, но заговорить Воята почему-то не решился. Взгляд призрачной девки так и стоял у него перед глазами: пристальный, испытывающий. Говорящий. При свете огня её глаза казались чёрными, и отчего-то Воята знал: между ним и ею пролегла грань яви, и попробуй он заговорить – всё равно не ответила бы. А жаль…

Но куда больше его занимала встреча со Страхотой. Сидя в избе перед тёплой печкой, глядя на Миколку – такого обыкновенного мужичка с венчиком седых волос вокруг обширной загорелой лысины и с длинной седой бородой, – Воята сам не верил, что совсем недавно пришлось спасаться от зверя тьмы. Однако Миколка, родившийся и выросший близ Иномельского погоста, ничуть не усомнился в его рассказе – только подивился, что Вояте удалось вырваться живым.

– Видно, сильны твои святые! – уважительно сказал он.

– Мы с Меркушкой во всю мочь «Живый в помощи» читали и молитву к Архангелу Михаилу творили! – не без обиды шепнула Марьица на ухо Вояте.

Надо же! А он в запарке и не слышал.

– Я его и не разглядел толком, – добавил Воята. – Хоть бы знал…

«Он как облако ходячее!» – вспомнилось, как о такой же встрече рассказывали сумежские девки.

– Его и не разглядишь, – ответил Миколка. – Нету у него никакого облика.

Воята вспомнил зубы, щёлкнувшие возле его ноги. Облика, может, и нет, а вот достань он на ладонь дальше…

Когда Воята закончил с едой, хозяин убрал со стола – бабы в доме у него, судя по всему, не водилось, как и прочих домочадцев, – он сел вязать сеть. Видно, кроме лесных пчёл, для пропитания ему служила и речная рыба.

– Отец Ефросин часто слышит его. Придёт в полночь, сядет перед келлией[30]30
  Келлия – древнерусское написание слова «келья».


[Закрыть], и давай выть!

– А кто это – отец Ефросин?

– Старец тут живёт, иеромонах, в монастыре служит. Только молитвой и спасается. У него келлия вне ограды монастырской, вокруг неё часто ведунец[31]31
  Ведунцом называли волка-оборотня.


[Закрыть] ходит.

– Кто ходит?

– Ведунец. Вот кого ты видел. И избу ту он тебе послал – то лешачья изба, а ведунец лешему родной брат. Слышал, что сам леший часто белым волком рыщет? Или у вас в Новгороде не водится такого?

Миколка, судя по его оживлённому виду и приветливому взгляду светло-карих глаз, рад был нежданному гостю и случаю поговорить. Живя один, он не одичал и не отвык от человеческого общения, хоть и бывало, что по многу дней поговорить ему удавалось только с пчёлами.

– И с птицами лесными, бывает, побеседуешь, – рассказывал он, – или с зайцем, если на огород забредёт.

Но беседовать с Воятой ему нравилось больше. В Иномеле уже прослышали, что в Сумежье объявился новый парамонарь из самого Новгорода, доходили даже смутные слухи о его сражении с упырями в Лихом логу, но здесь больше держались мнения, что к утру от него одни косточки остались. Убедившись, что Воята живой, Миколка принялся расспрашивать: чей сын, почему из Новгорода ушёл, что там в Лихом логу вышло? Куприяна из Барсуков он тоже знал.

– Он, Куприян, раньше волхвом был, – доверительно сообщил Миколка Вояте. – Потому и ведает многое…

Воята же расспрашивал хозяина о здешних местах, о книгах старца Панфирия, о Страхоте.

– О книгах ты у матери Агнии спроси, – посоветовал Миколка. – Она жена мудрая, должна что-то знать. Это их дело духовное – книги. Страхота и не хотел тебя к ней допустить – видно, боялся, что проведаешь нечто, от чего ему худо сделается…

– А отчего ему может худо сделаться? – Воята, оживившись, подался вперёд. – Есть такое средство?

– Я-то не ведаю, где мне! – Миколка покачал головой.

– Я слыхал, он силу свою прямо от озера Дивного получил – от тамошнего змия Смока?

– Может, и оттуда. Когда уже волком к нему пришёл.

– Волком пришёл?

Воята помнил лишь то, что неохотно поведал ему отец Касьян, но хотел бы узнать больше. Он было расспрашивал и бабу Параскеву, но та, хоть и, очевидно, знала многое, в ближайшем соседстве с отцом Касьяном говорить об этих делах не желала.

– Он же того… хотел девку какую-то перебить…[32]32
  Здесь «перебить» в смысле перехватить у другого жениха.


[Закрыть] – неуверенно сказал Воята, помня, что рассказал ему отец Касьян.

– Из-за девки всё, да. – Миколка кивнул. – Она же красавица была на всю волость, Еленка-то…

– Что? – Воята аж подпрыгнул. – Еленка?

– Так звали её. Да и сейчас, поди, по-старому зовут, – хмыкнул Миколка.

– Это та… отца Македонова дочь… – начал Воята и запнулся, сам не веря, что речь может идти о той же самой женщине.

– Допряма так, отца Македона, вашего прежнего попа, дочь единственная.

– И к ней сватался Страхота?

– Слушай, я тебе с самого начала всё обскажу. – Радуясь такому слушателю, Миколка отвернулся от сети и положил ладони на колени, враз приобретя сходство с опытным сказителем. – Было их два брата: Страхота и Плескач. И полюбилась им обоим одна девка – Еленка. А были они оба поганского рода – жили в лесу, идолу деревянному кланялись. Еленка вроде бы к Страхоте была склонна, да её отец, поп Македон, ни за что не желал её за нехристя отдавать. Что за одного, что за другого. И вот прошла неделя Русальная, до Ярилы Сильного, Огненного, всего ничего, а Плескач и думает: что, если Еленка со Страхотой сбежит и вокруг дуба зелёного повенчается? Думал он думал, и надумал пойти к Егорке-пастуху. Он, Егорка, знающий человек. Пожаловался ему Плескач на беду свою, попросил подмоги. И дал ему Егорка волчий пояс…

Миколка огляделся, будто боялся, что их подслушают, хотя в избе, кроме них, никого не было. В наступившей тиши издали донёсся волчий вой. Воята глянул на оконце. Оборотень бродит? Или показалось?

– Что это за волчий пояс? – Воята тоже понизил голос.

– Такой вот пояс особый, из волчьей шкуры сделанный. На кого его наденут, тот оборотнем станет. И вот пришла полонь[33]33
  Полонь – полнолуние.


[Закрыть], заснул Страхота, а Плескач на него тот пояс и надел. И сделался Страхота обертуном. Как ночь – посреди двора будто бы волк воет, а Страхота лежит как мёртвый. И вот сказывают, будто раз, когда лежал так Страхота, Плескач вывез его в поле да и зарыл у трёх дорог. Под утро хотел дух его в тело вернуться – искал, да не нашёл. Так он и умер, а дух его прочь умчался и с тех пор волком бродит…

– Этот Плескач своего родного брата заживо в землю зарыл? – Воята не верил своим ушам.

– Когда духа нет в теле – это не заживо считается, он и так был как мёртвый. Иные ещё сказывают, не сразу зарыл, а сперва корытом накрыл – под корытом дух его не нашёл, так тело и умерло совсем, а Плескач уж потом его зарыл, на другую ночь.

– Да немногим оно лучше. Это ж всё равно… Вот страх-то!

Воята содрогнулся, вообразив Плескача, сидящего рядом с обмершим – или мёртвым – телом родного брата, на которого он сам надел пояс из волчьей шкуры и тем сгубил сперва душу, а потом и живот… Это как же надо ненавидеть…

– А что же Плескач? Он куда делся?

– Никуда не делся. Как брата избыл, тут же к отцу Алфею пошёл в Марогощи, поклонился, крещение принял, стал зваться Касьяном. Жизнь праведную вёл, волхвов из волости всех поизгнал, за то его в Новгороде попом у Николы поставили.

– Ты чего, дед, говоришь? – не поверил изумлённый Воята. – Это отец Касьян, что ли, Плескачом был и Страхоте братом родным приходился?

– Так и есть! – Миколка вроде бы удивился, что Воята этого не знает. – Вся волость ведает. А как он из Новгорода воротился и в дьяконы был к Николе поставлен, тогда отец Македон и отдал за него Еленку. Она, сказывают, не хотела за него идти, да куда деваться? Страхоты уж в живых не было, и как полночь, так выл волк на дворе. Совсем бы он её со свету сжил, кабы не вышла замуж.

Некоторое время Воята сидел молча, обдумывая услышанное. Повесть казалась дивной, но если это правда, то понятно, отчего отец Касьян так мрачен и неразговорчив, отчего так не любит вспоминать о былом… И почему Еленка через время ушла от него – видно, тоже не снесла воспоминаний… А может, винит его, что брата сгубил. Брат всё же был родной…

– А ещё сказывают, – начал опять Миколка, – будто тело Страхоты в Дивном озере всплывает в корыте, если Плескач к нему придёт.

– К озеру?

– Если выйдет он на озеро, так сразу к нему то корыто плывёт, а в нём мертвец. Вот он и не ходит, на озеро-то…

– А отец Македон раз пошёл, выходит…

– Уж очень он, отец Македон, хотел озёрных бесов извести, да не знал как.

– Может, знал? – Воята поднял глаза.

– Может – знал, – со значением сказал Миколка. – Да нам не поведал. Ну, давай-ка спать, тебе рано в монастырь идти, если хочешь с матерью Агнией повидаться.

* * *

Наутро, едва рассвело, Воята вывел Соловейку из тесного сарая, где она гостила у Миколкиных кур и трех коз. Миколка, хорошо знавший порядок жизни в монастыре, разбудил Вояту перед началом утрени; подъезжая, они слышали из-за леса гудение била, созывающего в церковь. Если бы не служба, мужчину, да еще молодого, могли бы вовсе не впустить за монастырскую ограду. Миколка рассказывал, что миряне иногда ходят сюда на пение – ведь до храмов в Сумежье и Марогощах отсюда день пути. Но вблизи от Усть-Хвойского монастыря имелись лишь две деревни – Мураши на Ниве и Горицы на Хвойне, – и оттуда миряне приходили на службу по воскресным дням и большим праздникам.

Перед воротами на снегу, выпавшем за ночь, виднелась всего одна цепочка следов.

– Отец Ефросин пришёл, – указал на них Миколка.

Он сам постучал в било и растолковал отворившей оконце монахине: мол, парамонарь власьевский, тот самый, что в Лихом логу ночевал. Оказалось, слава Вояты проникла даже и за монастырский тын.

Наконец заскрипела и отворилась воротная створка.

– Мать игуменья благословила допустить, – объявила монахиня-привратница.

Только теперь Воята увидел её целиком: углы рта, складки от носа, даже уголки глаз на немолодом бледном лице были опущены, в полном согласии между собой, словно выражая смирение. При взгляде на это лицо у Вояты возникло желание тоже опустить глаза и склонить голову.

Крестясь в знак уважения к святому месту, Воята вслед за привратницей прошёл за ворота и по деревянному настилу направился к церкви. Когда они подошли, звон била прекратился. Монахини уже все были в церкви; на пришедших они не смотрели, а Воята, скрывая неприличное любопытство, украдкой окинул их взглядом. Сколько ему было видно при свечах, все монахини, числом восемь или девять, были в немалых годах. Самой молодой было на вид лет сорок, и лицо её казалось грустным; у остальных на морщинистых, носатых лицах отражалась уверенность и твёрдость духа. У одной, невысокой и полноватой, отверстие апостольника[34]34
  Апостольник – часть облачения монахини, большой платок в виде колокола с отверстием для лица.


[Закрыть] было так мало, что укрывало лицо от век почти до нижней губы, и это придавало инокине настороженный вид. С краю стояла схимонахиня: чёрный куколь с белыми вышитыми крестами, похожими на могильные, скрывал лицо и придавал ей облик некоего духовного скелета, мертвеца среди живых. По согбенному стану было видно, что она весьма стара. Вид этой фигуры, выражавший отречение от всего земного и от самого света белого, внушал трепет и невольный ужас.

– А где ж игуменья? – шепнул Воята украдкой Миколке, не найдя ни на одной из инокинь наперсного креста.

– Вон она, мать Агния. – Так же тайком Миколка показал, куда смотреть.

Воята едва не ахнул и подавил желание закрыть рот рукой, лишь выпрямился, крепко сжимая губы. Обладательница наперсного креста была так мала ростом, что её голова в скуфье[35]35
  Скуфья – древнерусская круглая шапочка священно-служителей и монахов, в древности могла быть валяной из верблюжьей шерсти, вязаной или сшитой из сукна. Иногда скуфья называлась камилавкой, но современная цилиндрическая форма камилавки появилась довольно поздно.


[Закрыть] доставала лишь до плеч стоявших рядом инокинь – а те были женщинами роста самого обычного, много ниже Вояты. Не только ростом, но и сложением она напоминала ребёнка. Лицо Вояте было трудно разглядеть, но морщины, как у прочих, в глаза не бросались.

– Отец Ефросин. – Миколка указал ему на священника.

Священник достиг весьма преклонных лет, как и положено для служащего в женском монастыре. Тоже невысокий, худощавый, он был кривобок и клонился вправо; негустые волосы и борода белели как снег. Однако даже при свете свечей было видно, что тонкое лицо его сияет добротой.

Пение в монастыре тянется долго, но Воята старался не отвлекаться на свои мысли, привычно подпевал псалмы. Иногда бросая взгляд на игуменью, он не раз видел, что и она смотрит на него, и ему казалось, эта крошечная инокиня, облечённая высоким саном, считает неуместным здесь его, дубину здоровую. Но желание посоветоваться с нею не уходило, а только усиливалось.

Наконец служба завершилась, Воята с Миколкой вышли на крыльцо. Монахини разошлись, убрела куда-то схимонахиня: видно, её келлия находилась в дальнем углу монастырских угодий, за елями, а не напротив церкви, как прочие. Воята невольно проводил глазами эта невысокую, дряхлую, переваливающуюся фигуру, чёрную, в белых крестах с макушки до ног: казалось, она, побывав в церкви, бредёт назад на тот свет, где обитает уже давно.

После всех вышли мать Агния, отец Ефросин и ещё одна инокиня, крепкая, рослая старуха, с её морщинами и крупным выступающим вперёд носом будто вырезанная из дуба. Мать Агния давала ей поручения, и дивно было видеть, как этакая громада слушает такую кроху, склонив голову набок, выражая тем самым желание стать поменьше и не выситься дерзновенно над игуменьей. Мать Агния стояла прямо, сложив руки с намотанными чётками, и от этой невысокой ладной фигуры веяло уверенностью ровно горящей свечи. Воята переминался с ноги на ногу с другой стороны крыльца, не зная, как обратить на себя внимание игуменьи, и в то же время смущаясь от того, что она, разумеется, давно его заметила и, видно, недоумевает, чего этому чужому молодцу от неё надобно.

Но вот рослая инокиня отошла и перестала заслонять от Вояты мать Агнию, и Воята ощутил на себе взгляд игуменьи. Она кивнула ему довольно ласково, приглашая подойти. Не чуя под собой ног, Воята приблизился.

– Благослови, матушка! – Голос Вояты от волнения прозвучал совсем хрипло.

Мать Агния перекрестила его; чтобы поцеловать её холодную руку, Вояте пришлось согнуться пополам.

– Ты искал со мной беседы? – услышал он голос, довольно низкий, но слышалась в нём сила, строгость и доброта.

– Искал, матушка.

Воята разогнулся и обнаружил рядом с игуменьей другую сестру, взамен ушедшей старухи: эта была ещё не стара, может, лет тридцати; она на голову возвышалась над игуменьей и взирала на Вояту строгими, почти враждебными тёмными очами из-под сведённых бровей, густых и чёрных. Вид у неё был настолько воинственный, насколько это возможно для женщины её сана. Воята снова перевёл взгляд на мать Агнию и теперь, вблизи, был поражён её лицом. Уже достаточно рассвело, чтобы его рассмотреть. Мать Агния была средних лет, но ещё ближе к молодости, чем к старости: тонкие, нежные черты лица, красиво выписанные брови, едва видные из-под края апостольника, в миру доставили бы ей славу красавицы, но о монахине он не смел так думать. В обрамлении чёрного апостольника белое лицо матери Агнии выглядело как перл драгоценный в оправе из почерневшего серебра. У Вояты колотилось сердце, как будто ему явился ангел.

Ангел! Ангельским духом был пронизан весь её облик – оттого молодость и приятность лица не противоречили её монашескому званию и высокому сану, а напротив, усиливали впечатление от них. Даже её крошечный рост, её сложение восьмилетнего ребёнка не умаляли этого впечатления, а усиливали: небесного в земном мире и не должно быть много. Казалось, не она мала, а мы смотрим на неё из большой дали.

– Холодно здесь, идёмте в трапезную, – сказала мать Агния и первой пошла с крыльца.

– Я при лошади побуду, – шепнул Вояте Миколка, пока они сходили со ступеней, и кивнул на ворота, где привязали сани. – А ты смотри, не теряйся!

Суровая монахиня на ходу бросала на Вояту испытывающие взгляды и будто старалась заслонить от него игуменью, чего-то с его стороны опасаясь. А та была безмятежна – даже в ровной, плавной её походке сказывалась уверенность.

Трапезная составляла с церковью одно здание, только зайти надо было с другой стороны, через узкую низкую дверку, куда протискивались по одному; мать Агния прошла свободно, Вояте пришлось сложиться пополам. К трапезной примыкал ещё один небольшой сруб – поварня, она же хлебня. Когда вошли, там уже кипела работа: три пожилых монахини хлопотали, веяло теплом печей и запахом свежего хлеба, и от наслаждения этим запахом аж мурашки побежали по затылку. Время обеда – одной из двух монастырских трапез – ещё не пришло, в трапезной было пусто. Два стола для инокинь стояли вдоль стен, у дальней стены поперёк них – стол для игуменьи, на полках – деревянные миски, блюда, горшки и кринки. На дальней стене Воята приметил небольшой иконостас из писаных и резных икон. Лавки с внешней стороны столов были обращены одна к другой. Мать Агния села справа, Вояте указала место напротив. Он присел на самый краешек, со смущением глядя на инокиню в трёх шагах перед собой. Её округлое белое лицо в окружении чёрного апостольника было как прекрасная луна на чёрном небе, притягивало взор и не отпускало. С одной стороны от неё встала та темнобровая, будто отрок-бережатый[36]36
  Бережатый – телохранитель.


[Закрыть], с другой…

Воята в удивлении раскрыл глаза: справа от матери Агнии стоял, невесть откуда взявшись, молодой парень – светловолосый, в белой свитке, с ясным лицом. На священника – единственного мужчину, коему дозволено здесь находиться, он никак не походил. Может, гость, родич игуменьи?

– Помогай Бог и тебе, господин! – Снова встав, Воята поклонился и ему.

Мать Агния взглянула вправо, на лице её мелькнуло удивление… а потом оно стало ещё сильнее.

– С кем ты здороваешься?

– С этим вот… господином, не знаю по имени. – Воята почтительно показал глазами на отрока.

– Помогай и тебе Бог. – Отрок улыбнулся, а потом взглянул за спину Вояте и улыбнулся снова: – И тебе, отроковица Марьица.

Мягкий голос его прозвучал негромко, но заполнил всю трапезную; одновременно возникло ощущение, что раздаётся он где-то внутри, в душе. Воята едва не подпрыгнул на скамье и глянул себе за спину. Увидел только пустой стол и бревенчатую стену. Но отрок… назвал Марьицу по имени!

– Ты её видишь… господин? – Воята обратил на отрока изумлённый взор.

– А ты его видишь? – вместо отрока ответила ему мать Агния: с потрясением и так, будто хотела уличить.

– Так я… не слепой. – Воята перевёл взгляд на неё.

– Ты видишь ангела моего, – мягко пояснила мать Агния. И добавила в ответ на недоумевающий взгляд: – Приставлен он ко мне, чтобы подсказывать, что у всякого человека, кто передо мной стоит, на душе и в чём истинные желания его, – то Бог ему открывает. Говорит он, что ты меня просить о чём-то желаешь. И раз уж тебе дано его видеть, то просьбу я твою выслушаю внимательно. Говори, в чём она?

– Я, матушка, о книгах хотел спросить…

Узнав, что перед ним ангел, Воята больше старался на него не смотреть, иначе не смог бы связать двух слов. И так голова загудела.

– Каких книгах? – Мать Агния приподняла тонкие брови, так что они почти скрылись под краем апостольника.

– Старца Панфирия. Что от него остались.

Сбивчиво, с трудом подбирая слова, Воята стал рассказывать; побуждаемый вопросами, изложил, как был отправлен в Сумежье владыкой Мартирием служить чтецом, как обнаружил, что во Власьевой церкви ему нечего читать и он пробавляется тем, что с детства заучил наизусть… Удивлённая мать Агния принялась его испытывать:

– Что в Шестопсалмие входит?

– «Господи, что ся умножиша» – третий псалом, «Господи да не яростию» – тридцать седьмой, «Боже, Боже мой, к тебе утренюю», «Господи Боже спасения моего…»

– Довольно! – Мать Агния движением руки остановила его. – «Господи, услыши молитву мою, внуши моление…»[37]37
  Начало 142 псалма, тоже из Шестипсалмия.


[Закрыть]

– «Внуши моление мое во истине твоей, услышим я в правде твоей…»

Мать Агния слушала, пока Воята читал до конца, и с лица её не сходило выражение радости, от которой светилась каждая черта, хотя губы оставались неподвижны. Сходство её с белой жемчужиной в старинном перстне, с полной луной на чёрном небе, с горящей в тёмном храме свечой только усилилось, и Воята от волнения несколько раз сбился. Однажды Марьице даже пришлось шёпотом подсказать ему, но хотя мать Агния, судя по взгляду, заметила это, выражение радости не угасло.

– Когда же ты успел заучить? – спросила она, когда Воята закончил.

– Да с измальства… С шести лет грамоте обучался, с двенадцати в церкви с отцом пою. По-гречески читать могу…

– С двенадцати! – Мать Агния улыбнулась. – Знала я одну инокиню, её Господь с семи лет умудрил всю Псалтирь на память знать!

При этом темнобровая сестра взглянула на игуменью с таким обожанием, что Воята как-то сразу понял: это Агния знала Псалтирь наизусть с семи лет, да не хочет воздавать хвалу самой себе.

– Так зачем же тебе Псалтирь Панфирия, коли ты сам на память всё знаешь?

– Так в ней, святой книге, сила особая. Если бы не Евангелие Панфириево, я бы, матушка, сейчас перед тобой не стоял.

– Есть в людях молва, будто ты в лесу дремучем один с бесами схватился? – недоверчиво улыбнулась мать Агния. – Или то враки вредоумные?

– Ну как, с бесами… С упырями было.

Подбодрённый кивком, Воята стал рассказывать про Лихой лог. Мать Агния внимательно слушала, а отрок у неё за правым плечом порой склонялся и что-то шептал ей. Видя это, Воята смущался, опасаясь, не видит ли ангел прозорливый в его душе гордыни, и призвал на помощь свою любимую стихотворную молитву.

– Я ведь не ради славы себе… Было речено:

 
О душа моя!
Почему лежишь?
Почему не встаёшь?
 
 
– Зло видючи,
А добра не видючи,
Чужому добру завидуючи,
А сама добра не творяче?
 

– подхватила вдруг мать Агния, и Воята оторопел.

– Я знаю, где сие начертано, – сказала она, видя его удивление. – Я ведь сама в Новгороде родилась и до четырнадцати лет жила там, на Добрыне улице.

Воята промолчал, вспомнив: мать Агния – родственница Нежаты Нездинича, и довольно близкая, а значит, и правда должна быть из Новгорода.

А она смотрела на него, и видела рослого, пригожего собою парня, с открытым румяным лицом, кольцами тёмно-русых волос на высоком лбу. Серьёзное выражение глаз делало его на вид старше, каждая черта облика источала здоровье и силу, и чёрный овчинный кожух едва не лопался на широких плечах. Но и в душе его ангел-прозорливец не различал никакой порчи: полнили её искренняя вера, не допускавшая в сердце страха, и желание сделать жизнь ближнего лучше.

– Поди-ка, Виринеюшка, мать Илиодору позови ко мне, – велела мать Агния темнобровой, видимо, своей келейнице[38]38
  Келейник (келейница) – монах (монахиня), добровольно исполняющий обязанности слуги при монахе более высокого звания, духовный ученик.


[Закрыть].

Та удалилась и вскоре вернулась в сопровождении той здоровенной старой инокини.

– Это мать Илиодора, келарница[39]39
  Келарь – монастырская должность заведующего хозяйством (в основном продуктами), но в небольшом монастыре мог заниматься и всем прочим имуществом.


[Закрыть] наша, – пояснила игуменья Вояте. – А это, матушка, Воята… по крещению тебя как?

– Гавриил.

– Гавриил, попа Тимофея новгородского сын, его Нежата Нездинич и владыка новгородский Мартирий в Сумежье прислали в церкви читать. Да сетует, читать нечего. Мне помнится, у нас в древлехранилище есть одна книга… Ты ведь была здесь, когда мать Сепфора в обитель вступила?

– Была, матушка. – Келарница поклонилась.

– Она вроде бы принесла с собой книгу некую…

Илиодора задумалась, возведя очи, будто ожидая подсказки свыше:

– Принесла… Может, и принесла.

– Ты сама же мне рассказывала, – мягко напомнила мать Агния.

– Дай Бог памяти! Не погневайся, матушка, не помню я! Мне забот столько с припасом, лишь бы мне пропитания для обители сыскать, лишь бы сызнова не пришлось белым мхом с квашеной брусникой питаться да кору сосновую в квашню тереть! Куда ещё о книгах помнить! Я в них и ступить не умею…

– Мать Сепфора – вдова прежнего попа власьевского, отца Ерона, – пояснила мать Агния для Вояты, и он встрепенулся, услышав знакомое имя.

– А она… умерла? – заикнулся Воята, первым делом подумав, что можно же спросить у самой Сепфоры.

– Для всего мирского умерла, – кивнула мать Агния. – Видел ты в церкви схимонахиню? Это она, мать Сепфора. Но только никакого иного дела, кроме молитвы, у неё более нет, о мирских делах её расспрашивать не-уместно.

Воята подавил досадливый вздох. Вдова прежнего, давнего священника была жива, но спросить её нельзя, как будто она мертва! Вспомнилась полупризрачная фигура – чёрный куколь с белыми крестами, – бредущая через снеговую поляну куда-то к елям, где стоит келлия, величиной немногим больше домовины. Как на тот свет, и с того свету не будет тебе ответу…

– Отец Ефросин тогда уже служил у нас, – негромко напомнила Виринея, но на лице игуменьи промелькнуло сомнение в силе памяти престарелого священника.

– Ты вот что, ты у матери Георгины спроси! – осенило Илиодору. – Она истинно помнит! Она всё про всех помнит!

В голосе келарницы сквозила досада: видно, способность той инокини помнить всё обо всех была не так уж приятна. Велев ей остаться и обождать, мать Агния послала Виринею за ещё одной сестрой. Та оказалась поблизости: трудилась в хлебне и пришла с повязанным поверх рясы холщовым передником и с мукой на руках. Была она тоже старухой – лет шестидесяти, с лицом длинным, с бурыми мешками под глазами, с неприветливым выражением. На Вояту она бросила недружелюбный взгляд, считая его виновником того, что её отвлекли от трудов.

– Матушка Георгина! – ласково обратилась к ней мать Агния. – Отдышись, до обеда время есть. Припомни-ка: ты была в обители, когда мать Сепфора сюда пришла?

– Была, матушка, ещё при матери Феофании. Постриг матери Сепфоры помню – она тогда была Смарагдой наречена.

– Помнишь, кем она до того была, в миру?

– Да я её с детства помню! – В голосе инокини прорезалось ехидство. – Мы ж родом обе из Дедогоща, ещё девками вместе пряли. Была она Стешка, Смолиги Попятного дочь. За отца Ерона вышла, еще когда его дьяком поставили поначалу у Николы. А в обитель пришла позже меня, как овдовела. Я-то девкой пришла, слава тебе Господи, а она замуж, досюда дошла в годах уже преклонных. Мать её, Федосья, травничала, а дед, Жадко Поздной, ловцом был и не иначе как с лешим знался – без добычи ни разу из лесу не пришёл…

Услышав об отце Ероне – предшественнике Горгония и Македония, – Воята встрепенулся и успел огорчиться, что разговор свернул на ненужных ему дедов и бабок. Мать Агния угадала, о чём он хотел узнать, а может, ей ангел-прозорливец подсказал.

– Постой! – Движением руки мать Агния остановила её, пока памятливая Георгина не добралась до прабабок. – Про Сепфору говори, как она в обитель пришла. Давно ли это было?

– Да уж лет… – Мать Георгина тоже возвела очи и подумала. – Более двадцати будет. При матери Феофании, а как она преставилась, два лета была мать Домнина, а потом пять лет – ты, матушка…

– Принесла она что-то с собой?

– Да что ей принести – отец Ерон-то, сказывали тогда, к бражке был склонен сильно, богатств земных не нажил. Только и осталось, что книга одна, от мужа, Псалтирь-то он не пропьёт. Её принесла.