Текст книги "Знамение змиево"

При упоминании Псалтири Воята подался вперёд; мать Агния бросила на него понимающий взгляд.

Псалтирь! Если ею владел сумежский поп, то это должна быть Панфириева Псалтирь, другой-то здесь, в этом лесном краю, взяться неоткуда!

– А что была за Псалтирь, не знаешь ты? – продолжала расспросы мать Агния.

– Почём мне знать? У нас и при матери Феофании для пения книг было довольно, я и не ведаю, куда она делась.

– Благо тебе буди. Ну, ступай, благослови Господь! – Мать Агния благословила её и отпустила назад в хлебню.

– Сделай милость, сходи в древлехранилище, поищи, – вслед за тем велела она келарнице. – Может, сыщешь.

Пока мать Илиодора копалась в срубной пристройке, осматривая старые, ветхие иконы, покровы, разную худую утварь, малопригодные облачения и прочее хранимое имущество, Воята сидел как на горячем, изнывая от нетерпения, надежды и опасения, что надежды окажутся напрасными. Мать Агния и её келейница Виринея перебирали чётки, твердя молитвы. Воята пытался последовать их примеру, но получалось так плохо, что он ощущал на себе сожалеющий взгляд ангела-прозорливца – когда в трапезной собралось несколько инокинь, ангел скрылся с глаз, но, конечно, незримо присутствовал.

Но вот наконец Илиодора вернулась, неся большую книгу в буром переплёте. У Вояты от волнения упало сердце и воспарил дух. Ни одну из молодых сумежских девок он не мог бы ждать с таким нетерпением, как эту суровую, уверенную старуху с натруженными руками и седыми волосами, выбивающимися из-под апостольника. Книга была обтёрта от пыли, но наскоро; положив её на край лавки, мать Илиодора принесла ветошку из поварни и обтёрла снова. Из-под ветошки блеснул золотой обрез – словно солнечный луч среди грозового неба. Бронзовые на первый взгляд застёжки, очищенные от пыли, тоже замерцали золотом. На верхней крышке обнаружился крест, выложенный самоцветами в серебряной оправе с почти стёршейся позолотой. У Вояты перехватило дух.

Мать Агния сама осторожно подняла тяжёлую крышку.

– «Псалтирь без чина службы и без часов… – медленно прочитала инокиня надпись на первом листе. – Без отпевания душ, без от себя прогнания всех людей, без отлучения алчущих знания. Сия книга Псалтирь – сиротам и вдовицам утешение мирное, странничкам недвижимое море, детям рабов неосуждаемое деяние[40]40
  До этих слов – копия надписи с так называемой «Новгородской Псалтири», древнейшей на Руси записи нескольких псалмов, сделанной на деревянных восковых досках на рубеже X и XI веков.


[Закрыть]. Се аз, худый инок Панфирий, руку приложил».

Воята тяжело сглотнул от волнения и перекрестился, стараясь обрести опору. Он будто услышал через века голос старца Панфирия – бывшего воеводы Путяты, что пытался крестить Великославль, а потом навек остался на озере молить Бога за непокорных.

Мать Агния перевернула лист, ещё один, скользнув по нему глазами, и Воята со своего места увидел изображение человека на троне и в царском венце. Царь Давид! Ровные столбцы текста, где чёрные выцветшие буквы сидят плотными рядами, без промежутков.

– «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…» – нараспев прочла мать Агния, будто приветствуя старого знакомого. – Вот она, твоя Псалтирь. Угодно было Богу ей тебе послать.

Воята перекрестился, чувствуя себя почти что свидетелем чуда.

– Я давным-давно слыхала от матери Феофании, пока у неё келейницей была, что есть в древлехранилище Псалтирь старинная, – добавила мать Агния. – Да сама позабыла, у нас ведь Псалтирь есть другая, боярином Тудором Местятичем пожалованная, посадником новгородским и пращуром моим, когда дочь его, девица Ярина, в обитель входила. А сестёр, грамоте наученных, здесь и нет сейчас, кроме меня…

Она развела руками, качнулись чётки рыбьего зуба с серебряным крестиком, намотанные на кисть.

Воята молчал, потрясённый. Тянуло спросить: позволит ли ему мать Агния взять эту книгу? Теперь это собственность монастыря, но, если строго рассудить, вдова отца Ерона не должна была её забирать и уносить из прихода, знала ведь, что других священных книг там нет!

Но у неё не спросишь, зачем она это сделала. Куколь схимонахини оградил её от чужого любопытства не менее надёжно, чем могильный камень.

Взгляд матери Агнии тоже выражал сомнение. Видно, осознав, что в её руках находится книга с надписями от самого крестителя здешнего края, она усомнилась, стоит ли отдавать её какому-то парамонарю… молодому парню, в Сумежский погост… Не оставить ли для пользы и славы монастыря? Если бы она рассудила именно так, Воята не посмел бы с нею спорить. Тогда останется рассказать обо всём отцу Касьяну – пусть он, как преемник отца Ерона и самого Панфирия, испрашивает книгу у игуменьи.

– Ты, Гавриил Воята, я вижу, не простой парамонарь, а вещий, – улыбнулась мать Агния: уж верно, обо всех его мыслях ангел-прозорливец ей на ухо доложил. – Целую бесовскую рать одолел один.

– «Господь помощник мой и защитник мой…»[41]41
  Из псалма 28.


[Закрыть], – тихо поправил Воята.

– «На него упова сердце мое, и помо́же ми…»

– Евангелие Панфириево со мной было, да еще Марьица…

– И Меркушка, – шепнула ему на ухо невидимая Марьица.

– «Яко держава моя и прибежище мое еси ты…»[42]42
  Из псалма 30.


[Закрыть]

– «Имене твоего ради наставиши мя и препитаеши мя», – привычно продолжил Воята; ему всё казалось, что игуменья его испытывает.

– Ну вот! – Мать Агния развела руками. – В церкви читать – ты всё на память знаешь.

– Я не только… – начал Воята и запнулся.

Мысли, однажды высказанные отцу Касьяну, не давали ему покоя, но казались то важными и основательными, то смешными и самонадеянными.

– Позволишь сказать, что думаю?

– Говори, сыне. «Блаженны чистые сердцем, ибо они увидят Бога».

– Сказывали старые люди, что упыри и прочие бесы завелись от Дивного озера. Того, где прежде был град Великославль, да погрузился, ибо не захотел принять от Путяты святое крещение. Так может… мысль имею такую… дерзновенную. Что если окрестить бесов озёрных? Души их пойдут к Богу, из-под власти нечистого вырвутся и вредить добрым людям более не станут.

От удивления мать Агния широко раскрыла глаза, и Воята вдруг разглядел, что они у неё голубые и ясные, будто самоцветы.

– Окрестить? Бесов озёрных?

– Научи меня, мати, – торопливо заговорил Воята, – возможно ли такое? Если мысль моя глупая, так я её отброшу и мечтами тешиться не стану. Ну а если… если оно сбыточно… то я себя не пожалею…

В мыслях мелькнула та девка из призрачной избы. Воята не знал, связана ли она с озёрными бесами и как связана, но почему-то было ощущение, что извод бесов поможет и ей обрести мир. Если она ему не померещилась со страху.

– Окрестить бесов… – повторила мать Агния, но уже с другим выражением, задумчиво. – И не упомню, чтобы где в книгах о таком говорилось. О пакостях их – множество, но чтобы душу в них сыскать… Да разве у них есть душа? Знаешь что? – Она встала, и Воята тоже подскочил, осознав, как много времени у неё отнял. – Я подумаю. Со старшими инокинями посоветуюсь, с отцом Ефросином. Если что надумаю – подам тебе весть.

– А как же… – Воята взглянул на Панфириеву Псалтирь, – книга?

– Книга? – Мать Агния тоже взглянула на изображение царя Давида и вздохнула. – Бери её с собой, раз уж через тебя её Господь из забвения вывел. Ты вон такого противника себе избрал – тебе щит понадобится крепкий. Кланяйся от меня отцу Касьяну.

* * *

Дела в Иномеле задержали Вояту почти до вечера, и только назавтра он тронулся в обратный путь. На делах, сказать по чести, ему было сосредоточиться трудно: чего стоят все эти кади ржи и солода, что не сдали в счёт десятины Спирко Сом и Матей Присека, и даже половина свиной туши, которую обещал здешний староста, Ходута, когда теперь у него, Вояты, была Панфириева Псалтирь! В Иномеле он никому не поминал о своём сокровище, завернул в мешок и держал в избе Ходуты, где остановился, под всей своей поклажей, но сам только о ней и думал, как ошалевший от радости жених о желанной невесте. Всё время хотелось её видеть, осторожно касаться верхней крышки из бурой кожи. Притрагиваться к серебряному кресту и самоцветам Воята даже не смел; следы стёртой позолоты казались ему истинным следом небесного света, а такое не трогают руками. «Сия книга – странничкам недвижимое море… Инок Панфирий руку приложил…». Захватывало дух от мысли, что теперь и он, Воята, сможет читать эту книгу и нести в мир её святую силу. С этими мыслями даже упыри из Лихого лога казались комариками, и никакому Страхоте против неё не устоять!

Выходит, Еленка, Македонова дочь, не обманула, когда сказала, что книг у неё нет. Если Псалтирь унесла в монастырь вдова отца Ерона, более двадцати лет назад, то при Ероновых преемниках, отце Македоне и отце Горгонии, её в Сумежье уже не было.

День возвращения выдался хмурым, но тихим. Отдохнувшая лошадка бежала по льду Хвойны бодро, и сколько Воята ни прислушивался к звукам в лесу, сколько ни вглядывался в заросли по берегам, ничего угрожающего не замечал. Едва ли тот удар топора, неловко нанесённый левой рукой, смог убить обертуна-беса, но, может, отбил у него охоту связываться. А теперь в санях лежит Псалтирь – да разве хоть один бес, будь он хоть с облако ходячее, посмеет близко подойти?

– Господь утверждение моё и прибежище моё! – с ликованием распевал Воята среди заснеженных лесистых берегов, к изумлению ворон и соек. – Избавитель мой, бог мой, помощник мой, и уповаю на него! Защититель мой, и рог спасения моего, и заступник мой! Хваля призову Господа и от враг моих спасуся![43]43
  Из Псалма 17.


[Закрыть]

Почти сразу ему начал подпевать тонкий, звонкий голосок Марьицы, а потом ещё один – мужской, Меркушкин. Воята уже не удивился, что эти двое незримо его сопровождают – видно, такое им было Божье повеление, – только ухмылялся. Тоже обзавёлся ангелами, да ещё двумя, пусть и не такими могущественными, как у матери Агнии, но тоже полезными. Вспоминалось пение женских голосов в монастырской церкви – куда лучше, чем выходило у прихожанок Святого Власия. Вспоминались лица монахинь – немолодые, некрасивые, но исполненные редкой для мирских баб уверенности, рождённой привычкой полагаться не на мужа, отца или брата, а только на Бога и на себя. Вспоминалась мать Агния – полная луна среди этих звёзд в чёрных апостольниках, её удивительно малый рост и ровная сила горящей свечи, коей веяло от всего её облика. Оттого ли она пошла в монастырь, что Господь сделал её ростом подобной восьмилетнему ребёнку? Воята не думал, что при красоте её лица, уме и твёрдом, но ласковом нраве рост помешал бы ей выйти замуж. В семь лет она знала Псалтирь наизусть – вот это, пожалуй, и был знак её доли…

Ещё до полудня Воята добрался до деревни Мураши, и тут ему замахали с берега. Отроки торчали на гребне, наблюдая за рекой, как скоро выяснилось, ждали его, Вояту. С берега спустился Завид по прозвищу Жучок, староста.

– Бог по пути!

– Помогай Бог!

– Дело к тебе есть. Прибегала к нам вчера инокиня Виринея, пчела Божья, просила тебя состеречь и, как обратно наладишься, к ним направить.

– Мать Агния? – обрадовался Воята. – Зовёт?

Видно, она не зря обещала подумать, и у неё что-то есть.

– Отец Ефросин. У него к тебе разговор. Знаешь, где его сыскать? Я с тобой Братятку пошлю. – Завид махнул рукой одному из отроков, жавшихся поодаль. – Он проводит. Мы старцу часто припас носим. У нас все дорогу знают.

Посадив Братятку на сани, Воята развернулся и поехал назад, к береговому кресту, отмечавшему начало тропы к монастырю. Братятка уверенно указывал, где сворачивать, предостерегал насчёт ям и коряг. Они обогнули монастырской тын с другой стороны, проехали ещё немного и углубились в ельник. Здесь указывала тропку цепочка следов: ради пения отец Ефросин несколько раз в день проделывал путь от своей келлии до монастыря. Вид этих следочков одного и того же человека, тянущихся через густой ельник то в одном, то в другом направлении и перекрывающих друг друга, вызывал благоговение с лёгкой примесью жути. Отец Ефросин ходил туда-сюда, повинуясь распорядку суточных служб, как само время, как солнце, коему Господь повелел ездить вокруг земли всякий день одной и той же тропой – через пустоту, где никого нет, кроме него и ангелов, а ангелы следов не оставляют…

Избушку, то есть келлию, Воята увидел не сразу, даже когда Братятка сказал: «Вот она!» – а сам он уловил в свежем зимнем воздухе запах смолистого дыма. Крошечная избушка пряталась за стволами елей, широкие зелёные лапы прикрывали её сверху и с боков, будто оберегая. Она стояла не прямо на земле, а на обрубленных пнях, как на ножках, слегка покосившись, – казалось, её придавил охлупень, сделанный из огромного бревна с толстым комлевым концом. Причелины, слеги и курицы из грубо обработанных стволов и сучьев сохранили сходство не то с головами, не то с рогами невиданных одеревеневших существ; у Вояты мелькнула даже пугающая мысль, что это застыли бесы, погубленные старцевой молитвой.

– Сколько ж лет этой избе? – шепнул он Братятке.

– До отца Ефросина отец Елпидифор тут сидел, – уверенно, как взрослый, ответил Братятка, гордый таким соседством. – Мой дед его сызмальства старым помнил, а моему деду сто лет!

– Сколько же лет самому Ефросину?

– Сто! Или двести.

– Да ну, ты что такое несёшь? Люди столько не живут.

– А святые старцы – живут, им от Бога такой долгий век дан. У нас в волости все знают.

Узкое оконце было как прищуренный старческий глаз, из него тянулся дым.

– Где тут войти?

– А вон там.

Оставив сани, они в несколько шагов обошли келлию и наконец увидели вход – узкую, низкую дверь, в которую разве что мать Агния могла бы пройти, не склоняясь, но она, конечно, как и другие женщины, ни разу за всё время существования келлии сюда не входила.

Отец Ефросин сидел на ступеньке ветхого крыльца. Теперь на нём не было служебного облачения, из-под поношенного овчинного кожуха виднелась вылинявшая бурая ряска, тоже поношенная. Воята в Новгороде видел всяких иереев – и бедных, и довольно состоятельных, как его отец, – но эта явная бедность дряхлого отца Ефросина, неизбежная в этом диком краю, где так мало крещёных людей, а усердных к церкви ещё меньше, где и монахини, и сам их священник в плохой год вынуждены питаться квашенным с брусникой белым мхом, корнем вахты, папоротником, кислицей, дубовыми желудями да сосновой корой, – показалась особенно ясным признаком Божьей благодати. Казалось, как настанет час, отец Ефросин прямо от этих ступенек и вознесётся туда, где ангелы совлекут с него ветхую ряску и облекут в чистейший свет…

– Сидеть Бог помогай! – Воята поклонился, Братятка за ним.

– Дай Бог добра. Присаживаться и вам!

Отец Ефросин показал место на ступеньке ниже – на той же широкоплечий Воята слишком бы его потеснил.

– Печь топится, – пояснил отец Ефросин, когда Воята осторожно присел. – Посидим покуда здесь.

Печь у иеромонаха топилась по-чёрному – никакого дымохода на крыше не было, время топки в тесном низком срубе приходилось пережидать снаружи.

Воята робел начать разговор и молча ждал, слушая, как старец вздыхает и почти беззвучно шепчет слова молитвы. Сколько раз в день он прочитывает «Отче наш» и Иисусову молитву – тысячу? И так многими десятилетиями. Молитва давно стала воздухом, которым он дышит, без неё он задохнулся бы, как рыба на суше.

Братятка, ещё раз молча поклонившись старцу, исчез за углом избы, где была поленница, и оттуда вскоре послышался осторожный стук топора – по привычке помогал с дровами. У самого старца на это сил оставалось немного; на Братятку он не обратил внимания, видимо, привыкший, что некие ангелы иной раз делают для него тяжёлую работу.

Отец Ефросин и сам не хотел затягивать встречу, отвлекавшую его от обычных молитвенных занятий.

– Слыхал я, будто ты, чадо, задумал бесов Поганского озера окрестить, – начал он.

– Я не то чтобы задумал… – смутился Воята. Если он слышал об этом замысле из чужих уст, тот казался совершенно безумным и дерзким. – Думал, если бы их как-то Божьей силой извести, чтобы они людям не вредили. Но сперва хочу со старыми людьми посоветоваться – возможно ли такое? Есть ли у них душа хоть какая? Ведь если нет – что беса крестить, что пень…

– А знаешь ты, откуда взялись в мире бесы?

– Откуда взялись? Они же… издавна были… от сотворения мира. Ещё в Моисеевы времена, когда люди роптали в шатрах своих, – в мыслях Вояты замелькали обрывки псалма «Славьте Господа, ибо он благ», довольно трудного, – и раздражали Бога начинаниями своими, смешались с погаными, «и навыкоша делам их, и поработиша истуканы их, и бысть им в соблазне. И пожроша сыны своя и дщери своя бесовом!» – почти с торжеством закончил он, радуясь крепости своей памяти. – Тогда ещё были бесы и требовали в жертву себе дочерей и сынов человеческих!

Мелькнула в памяти та девка из призрачной избы – о ней напомнили слова о «дочерях в жертву бесам». Мысль о ней уколола испугом: неужели она – от кого-то жертва! Вот ужас-то! Знай Воята, что та изба стоит на прежнем месте, вскочил и побежал бы спасать девку. Может, её можно спасти?

Теперь он уже бранил себя, что с перепугу перекрестился, а не попытался вступить в разговор. Даже если бы оказалось, что она бесовка – теперь не думал бы о ней.

– Ну а кем сотворены-то они были, знаешь ли? – Прозвучавший над головой голос старца отвлёк от мыслей о девке.

«Богом», – чуть не сказал Воята, знавший, что всё на свете создано Богом. Но сам понял: Бог такой пакости сотворить не мог.

Но никто, кроме Бога, что-либо сотворить не способен.

– Бесы – то ангелы согрешившие, в узы мрака вечного попавшие…

Запрокинув голову, Воята взглянул в лицо Ефросина и поразился, до чего голубые у старца глаза при свете дня: они выцвели, но ещё сохранили лёгкий лиловый отлив, как у мелких лесных цветочков.

– Было время, когда Господь в облике Иисусовом по земле ходил, а заместо него на небе архангел Михаил оставался. Не мог он противиться дьяволовой рати, и забрался Денница на седьмое небо, и устроил там престол свой. Другое его имя было Сатаниил. Тогда дал Господь Михаилу шесть крыльев и огненный меч. Взлетел Михаил на седьмое небо, легко да скоро, словно мысль, и низверг Денницу со всей ратью его. Рухнул сын зари с неба, будто молния, и всех приспешников, его гордыней соблазнённых, с собой утянул. Сам оземь разбился, а их по всему лицу земли рассеял. Стали они духами злобы поднебесной, населили весь наш мир видимый, хоть сами и невидимы. И всё великое множество земных бесов от них произошло. Одни упали на леса – сделались бесами лесовыми и боровыми, другие упали на луга и поля – сделались бесами луговыми, полевыми, межевыми, третьи упали на воды и болота – сделались бесами водяными, омутными, болотными, вирными, озёрными… Суть же образом черны, крылаты, хвостаты…

– Но те, что в озере Дивном, они же не от тех времён, когда Денница с неба был низвергнут! – вставил Воята, когда старец остановился передохнуть. – Они ведь людьми были, как и все на Руси. Только в Новгороде люди приняли от князя Владимира и от воеводы Добрыни учение Христово, а эти не пожелали…

– Почему же не пожелали? – Отец Ефросин заглянул ему в глаза своими лиловато-голубыми, будто разбавленными святой водой глазами.

– Ну… – Воята запнулся, вспоминая слышанные рассказы. – Праздник какой-то идольский справляли…

«И пожроша сыны своя и дщери своя бесовом…»

Что если та девка мается в бродячей избе с того самого дня, когда Путята проклял Великославль!

– Потому что искусил их адский дух! – В слабом голосе старца зазвенел гнев. – До святого крещения гнездится Сатана в глубинах всякой души, а в Великославле поганому змию Смоку веровали и поклонялись. Как возродит человека святое крещение, бес из него исходит наружу, а благодать остаётся внутри. Змий многовидный исторгается из кладовых ума купелью нетления… Разумеешь, к чему речь веду?

– К чему, отче?

– Бесы, ангелы падшие, Богом отторгнуты были вовеки веков, и не дано им покаяться. Самовольно они от добра ко злу уклонились, более не причастны они Божественному Откровению. Только злоба ими движет и зависть к человеку. Великославль соблазнил змий Смок и владеет им до сей поры. Слыхал я, на Никольщины и на Петровки выходят бесы из воды, а потом опять прячутся. И человеку доброму от них надлежит подалее держаться.

Воята уже понял, к чему иеромонах клонит, и опустил голову. Мысль бороться с самим лживым «князем мира», то есть владыкой всех мирских, суетных, корыстных устремлений казалась глупой и очень опасной, будто желание дитяти выловить из реки луну.

– Идём, протопилось, видать. – Отец Ефросин поднялся со ступени.

Вслед за ним Воята протиснулся в узкую дверь, как в нору. Поначалу, после светлого дня, мало что увидел и остался у двери. Впотьмах осторожно распрямился, ожидая, что вот-вот макушка упрётся в кровлю. Выпрямиться ему удалось свободно, но чувствовалось, что кровля совсем рядом. Тут же голову пришлось пригнуть: наверху ещё бродили остатки дыма, и защипало в глазах.

Старец привычно возился около печки, закрывая устье. Это и правда оказалась старинного вида чёрная печь, похожая на перевёрнутую половину бочки, сделанной из глины, с двумя отверстиями: спереди – устье, и наверху – для выхода дыма. Печь была подмазана и починена, но вид её говорил, что складывал её ещё древний старец Елпидифор.

Кроме печи, в избе почти ничего и не было. Старый тюфяк на лавке, а деревянная миска с ложкой стояла на срубе опечка, что на два венца возвышался над плахами пола, – видимо, там старец и ел. На полках два кривых горшка да ещё пара мисок. Старая лохань умывальника, ведро у двери и топор в углу. Одежда старца, видимо, была вся на нём. Лишь потемневшая иконка величиной с ладонь возвещала, что в этой щели живёт Божий человек, которому не нужно места ни для домочадцев – у него из них только ангелы, – ни для имущества: добро его не здесь.

Отец Ефросин закрыл оконце задвижкой, чтобы не выпускать тепло, и застучал огнивом. Зажёг лучинку, но небольшой огонёк едва мог разогнать тьму вокруг себя.

– Садись. – Держа лучинку в руке, отец Ефросин показал Вояте на лавку. – Садись, садись, – добавил он, видя, что парень сомневается, – я тут, на опечке… Мне привычно.

Чтобы не спорить, Воята осторожно сел на тюфяк, набитый свалявшимся пухом рогоза. Надо думать, здесь старец и спал, хотя длина лавки не давала даже ему вытянуться во весь рост. Келлия его напоминала не то нору, не то домовину. Воята невольно передёрнул плечами: ему такой подвиг монашеский, как жизнь здесь, был бы не по силам.

Отец Ефросин вставил лучинку в светец возле лавки и сел напротив Вояты, на верхнее бревно опечка.

– А знаешь ли, до которого часа могли падшие ангелы покаяться? – снова заговорил старец. Теперь Воята плохо видел его, только смутно различал лицо, белые волосы и тускло блестящие глаза. – До того часа, когда они человека искусили. После того уж не было им пути назад, к милосердию Божьему. Чуешь, чего тебе опасаться надобно? Слыхал я, как ты упырей в Лихом логу сокрушил словом Божьим. Да злейший твой враг – не чета тем упырям.

Первым делом Вояте пришёл на ум Страхота – его, ведунца, он привык считать своим злейшим врагом. Но тут же явилась мысль: а что если в Страхоте не какой-то змий Смок, а сам Сатана?

Ну а змию-то кто даёт силу на крыльях пламенных носиться? Он же, Сатана.

Воята поёжился, но сообразил, что уж в этой келлии ему и сам Сатана не страшен. Уж не раз он вокруг рыскал, да войти не дано ему.

– Ум тех ангелов, приспешников Денницы, зависть и гордыня чёрная помрачила, – доносился из мрака голос старца. – Сам Денница до падения своего был ангелом-хранителем самой матери сырой земли. Изначально, от сотворения, не было в нём зла ни капли, ибо Бог в творения свои зла не влагает. Да не вынес Денница света и чести, возгордился против творца своего и впал в зло. Чуешь, к чему веду? Не помрачился ли и твой ум? Бесов, что мёртвых водили, ты одолел, святую книгу Панфириеву разыскал. Не чуешь ли беса гордыни в себе? Бес ведь и ныне ходит, как медведь рыкающий, ищет, кого поглотить. На всякого человека у него своя уловка приготовлена. Мудрого ловит мудростью, богатого – богатством, добровидного – красотой. Знаешь, как святому Никите являлся бес?[44]44
  Приводятся данные о святом Никите про прозванию Бесогон; его историческая реальность не подтверждена, но он почитался на Руси уже с XI века и был очень популярен до XVII века, когда сказание о нём перешло в разряд апокрифических (запрещенных, отвергнутых Церковью).


[Закрыть]

– Он ведь… в темнице сидел, да?

– Облёкшись в одежды ангельские, явился ему бес Вельзаул: дескать, послан он Богом, убеждал Никиту богам еллинским поклониться, чтобы не подвергнуться многим мучениям. Во всяком человеке бесы слабое местечко найдут, через то и проникнут. А у тебя, мнится мне, после тех упырей не слабое место, а целые ворота для бесов отворены!

Воята переменился в лице и похолодел от испуга. Старец, конечно, был прав. После всех своих успехов он чувствовал себя сильным, достойным противником если не для сатаны, то уж для Страхоты точно. Но как же может смертный бороться с тем, кого питает Сатана? Только такие, как отец Ефросин, и могут, но сила у них не та, что наполняла Воятины плечи.

– Искушает бес тебя отвагой и крепостью твоей! – продолжал отец Ефросин. – Чем есть, тем и искушает, и чем сильнее сила и крепче крепость, тем искушение губительней! Каждого собственная его похоть искушает! Вот и ты уже себя избавителем ангелов падших вообразил. Видано ли дело! Боюсь за тебя, ты ведь парень добрый.

– Прости, отче. – Воята покаянно склонил голову, вправду чувствуя, в какой опасности находится, и торопливо осматриваясь в душе, нет ли тут беса гордыни.

– Добра тебе хочу, потому и наставляю. Ты себя царем Александром не мни, а победи-ка, сыне, сперва себя самого, тогда и сатане будет к тебе не подступиться.

«Победи себя самого!» То же самое говорил ему и владыка Мартирий, провожая в Великославльскую волость. Для того ведь и был Воята сюда послан, чтобы одолеть в себе задорного беса. А здесь, найдя противников поважнее, чем драчуны Торговой стороны, он из одной ловушки попал в другую. Снова начал разбирать его задор, только уже иного рода – и правда ведь, мало что царём Александром себя не возомнил.

– Коли будет опять тебя сей бес одолевать… – продолжал отец Ефросин.

Поднявшись, он подошёл к Вояте; Воята тоже вскочил, но склонил голову, стараясь не слишком возвышаться над старцем.

– Я тебя Никитиной молитве научу. Никите Господь дал власть над бесами, повелел наступать на всю силу их, как он бесу Вельзаулу на шею наступил и задавил его, и христиан защищать от духа нечистого. Кто знает и творит молитву святого великомученика Никиты, от того бежит тёмен бес за тридцать дней и тридцать ночей! Повторяй.

Старец Ефросин заговорил нараспев, каждое слово преподнося, будто сокровище, и Вояте казалось, что во тьме избы из уст старца катятся сияющие перлы и самоцветы.

– Аще бо человек проклят бысть, аггел бережет его и милует своею молитвою раба Божия на пути, и на рати, и на стречи, и в полону, и в торговле, и на обеде, и на постели, и во всяком месте владычествия твоего, Господи. Святый великий Христов мученик Никита, моли Бога о рабе своем Гаврииле. Святый великий Христов мученик Никита, избави раба Божия от всякия болезни и печали.

– Избави раба Божия от всякия болезни и печали…

– Крест надо мною, – отец Ефросин возвысил голос, и катящиеся слова запылали во мраке, – крестом ся ограждаю, крестом беси прогоняю! От Пречистыя Девы Марии дьяволи бегают, и от сего раба Божия бежит зол человек, и Пречистыя над ним руку свою держит, всегда, и ныне, и присно, и вовеки.

Старец заставил Вояту несколько раз повторить молитву, пока не убедился, что тот запомнил твёрдо. Цепкая привычная память уложила всё, как надо, и отец Ефросин, явно повеселев, похвалил Вояту: видно, что всю Псалтирь на-изусть знаешь.

– Но книгу, что тебе в монастыре дали, ты читай, читай! – добавил отец Ефросин, и у Вояты посветлело на сердце: мысль о книге и сейчас радовала, а ещё радовало то, что отец Ефросин не хотел её отнять. – Больше читай, со вниманием. Тогда одолеешь бесов – и озёрных, и воздушных, и лесовых, и всяких иных. Ступай с Богом, а то вот-вот к обедне зазвонят. Или пойдёшь со мной к пению?

Мысль снова встретиться с матерью Агнией, после того как ему открыли глаза, Вояту смущала.

– Благослови, отче, восвояси ехать. – Он стал и поклонился. – До Сумежья весь день добираться, ждёт, поди, отец Касьян.

– Ну, поезжай с Богом. Бог благословит.

Воята почтительно поцеловал холодную, сухую, костлявую руку иеромонаха; казалось, тот и сделан не из обычной плоти, а из какой-то особой тонкой сущности.

– А книгу ту читай, читай! – повторял отец Ефросин, выйдя его проводить к крыльцу, где Братята, покончив с дровами, от скуки разговаривал с лошадью. – Со вниманием читай! В ней сила особая, спасительная! С нею одолеешь бесов озёрных!

* * *

Как ни радовался Воята обретению Псалтири, однако понимал: её придётся передать отцу Касьяну. Старец Панфирий завещал свои книги Святому Власию, а Еронова баба уволокла Псалтирь беззаконно; теперь её надлежит вернуть. Подъезжая уже в сумерках к Сумежью, Воята надеялся, что Бог не взыщет, если он не побежит со своей добычей к отцу Касьяну прямо нынче, а сам полюбуется хотя бы один вечерочек.

– Хоть ты явился наконец! – всплеснула руками баба Параскева, завидев на дворе сани. – Я уж думала, увижу ли моё дитятко…

– Отец Касьян гневается? – покаянно спросило «дитятко», обметая снег с рукавов: уже перед Сумежье так посыпало, что на плечах целые сугробы намело.

– Да его самого в Нави унесло.

Воята содрогнулся, мигом вообразив самое худшее, но оказалось, дело не так страшно: Навями назывался один из девяти великославльских погостов, а он ещё не привык к их названиям.

Стараясь не подать вида, Воята был рад этому известию. Теперь он мог спокойно отвести Соловейку на попов двор, устроить её там, сгрузить в погреб половину свиной туши и прочие привезённые припасы, а потом вернуться к Псалтири.

Бережно, будто младенца, перенёс он завёрнутую в мешок Псалтирь и водрузил на стол. Баба Параскева взирала на это с изумлением, но ещё больше удивилась, когда Воята осторожно снял мешковину.

– Старца Панфирия Псалтирь, – пояснил он изумлённой хозяйке. – Дай-ка огня побольше.

– Панфирия? – Баба Параскева вытаращила глаза. – Не может быть такого! Где же ты её раздобыл?

– В монастыре Усть-Хвойском.

– Её сколько лет никто в глаза не видел… с тех пор как отец Ерон помер!

– Так и есть. Вдова Еронова в монастырь ушла и Псалтирь с собой уволокла.

– Стешка! Ах она коза – лубяные глаза!

– Не коза, а мать Сепфора! – с насмешливой важностью поправил Воята. – Зачем уволокла, теперь уж не спросишь.

– Жива она? – отчасти с сочувствием спросила баба Параскева; надо думать, о Ероновой вдове она уж лет двадцать не вспоминала.

– Для всего мирского – не жива, – передал Воята слова матери Агнии. – Схимонахиня она. Но я её видел… – Он запнулся, не зная, как передать признаки телесной жизни инокини. – Ходит.

Вспомнилась сгорбленная, немного кривобокая фигура в остроконечном чёрном куколе, в белых крестах от маковки до колен, медленно, будто на ощупь пробирающаяся по снегу.