Текст книги "Клинок трех царств"

Глава 2

– Йа алла! Кто это?

Выпучив единственный глаз, Агнер, наряженный в сарацинский кафтан полосатого шелка, уставился на опушку, где было пестро от богато одетого народа. В окружении зеленой листвы и белых березовых стволов разноцветные шелка боярских одежд, узорные и гладкие, сияли еще ярче.

– Это наша старшая княгиня, Эльга, – пояснил Торлейв. – Что тебя так поразило? Ты разве еще не видел ее?

– Нет, пока не приходилось. Разве что двадцать лет назад. Но это же не женщина, это… сама Фрейя, машалла! Она сидит на золотом троне на опушке леса, вся в золоте – точно так же, как сидела, когда ее увидел конунг Хёгни… Правда, она его отправила на не самые хорошие дела, но я… будь я на его месте, я бы тоже пошел и кого-нибудь убил, если бы она приказала, валлах!

– Да уж тебе убить кого-нибудь – что мне комара прихлопнуть! – усмехнулся Торлейв.

– А вон та красивая молодая женщина рядом с ней кто?

– Это Прияслава, Святославова княгиня. Я должен пойти ей поклониться. Чтобы она увидела, что я здесь.

– А зачем ей было так надо, чтобы ты пришел?

– Да знаешь, родня говорит, что я лучший жених в Киеве, и хочет меня извести, чтобы другим завидно не было…

– Извести? Я за двадцать лет забыл это слово? Раньше оно значило примерно как «убить».

– Ну то есть чтобы я перестал быть женихом.

– А, так тебе нужна невеста! Так вон их сколько! – Агнер широким взмахом обеих рук указал на девичьи круги, будто перед ним раскинулись все сокровища мира. – Пойдем украдем парочку – одну тебе, другую мне. Идет?

– Для тебя – конечно! – Торлейв хлопнул его по плечу. – А у меня еще есть время.

– Послушай, хабиби[12]12
  Ласковое обращение типа «дорогой мой». (арабск.)


[Закрыть]! – Агнер встал перед ним и заглянул в глаза своим единственным глазом. – Наша пухляшка намекала, что у тебя была невеста, но конунг забрал ее себе. И ты так обиделся, что больше не хочешь выбирать невест. Я только не понял, которая это – та, что теперь с ним?

– Да нет! – Торлейв качнул головой. – Эта – Прияслава, его княгиня, он на ней уже лет пять женат. А то была… ну, неважно.

– Хабиби! – Агнер не дал Торлейву его обойти. – Расскажи аами[13]13
  Дяде (арабск.)


[Закрыть] Агнеру! Я ведь помню тот день, когда ты родился! Если обида жжет твое сердце, пойдем и убьем его! Я с тобой, зу́ла[14]14
  Поддерживаю, участвую. (арабск.)


[Закрыть]!

– Нет, хабиби! – Торлейв, успевший перенять кое-какие из любимых словечек Агнера, коснулся его плеча. – Это была бы для меня плохая женитьба, но девушка сама предпочла князя. Только это ей счастья не принесло. Он только опозорил ее, и княгиня Эльга увезла ее далеко на север. Не знаю, что с ней сейчас, и знать не хочу. Но мне нужна особенная невеста, чтобы не уронить нашего рода, а здесь таких нет. Когда найдется подходящая, я тут же скажу тебе и мы… что-нибудь предпримем.

– Обещаешь?

– Обещаю. Если хочешь, идем со мной к княгине. Думаю, ей будет любопытно на тебя взглянуть.

– Я не смею предстать… – Агнер с сомнением взглянул на себя, хотя его полосатый кафтан выглядел роскошно среди обычных беленых рубах. – Но отважный воин должен всегда следовать за своим вождем, хоть в пасть самой Хель, валлах!

Зеленую Пятницу отмечали под склоном Святой горы, поблизости от святилища и жальника, переходящего в луга и рощи. Сюда сошлись и кияне, и жители ближних сел; было людно и шумно, вразнобой гудели рожки. Для Эльги привезли деревянное резное сидение со спинкой – не такое роскошное, как беломраморный тронос, что подарил ей цесарь, Роман-младший, но, когда его покрыли золотистым шелком, оно и впрямь стало похоже на золотой престол. Сидя в нем, одетая в зеленое шелковое платье, расшитое золотом, с белым покрывалом, отделанном золотой тесьмой, с золотыми подвесками моравской работы на висках, Эльга была живым воплощением Вечерней Зари. В другом кресле сидела молодая княгиня Прияслава, в ярко-красном платье, будто Утренняя Заря. Третье, для князя, стояло пустым: Святослав чуть поодаль лежал прямо на траве. Его окружали те его гриди и приближенные, кто уже был в годах и женат, из-за чего не мог плясать в кругу с девушками. Возле князя стояла бочка пива, отрок с ковшом живо подливал в любую протянутую к нему чашу или рог.

Мужчины и старшие женщины вокруг двух княгинь следили за тем, как Витислава Мстиславна водит девичий круг – то петлями, то змейками, то вновь выстраивает его в кольцо и начинает песню с притопом. Она цепляла каждый взгляд, будто камень-самоцвет среди горошин, и ее лицо сияло уверенностью. Беленая сорочка была отделана красным шелком с золотым узором, на очелье блестели золотые моравские подвески чуть поменьше, чем у Эльги. Лишь одно лето назад Мистина привез подросшую дочь из Выбут, и она вошла в девичий круг уважаемых родов киевских, будто лебедь в утиную стаю – с шумом крыльев и бурлением волн, раздвигая все перед собой. Девичьими плясками она правила так же уверенно, как отец ее – полка́ми на поле брани и боярами в совете.

С девушками ходила и юная княжна Бранислава, единственная дочь Эльги. С раннего детства ее наряжали не хуже взрослой княгини – в платья цветной шерсти, узорного шелка, с золотым и серебряным позументом, с драгоценной тесьмой. Чуть ли не впервые в жизни она сегодня надела праздничный наряд полянских дев: сорочку из беленого плотного льна, красно-синюю плахту, белую шушку. Тонкий красный поясок был не соткан из шерстяной пряжи, как у всех, а сшит из красного узорного шелка, таким же было очелье, а кольца на нем – узорные, серебряные, моравской работы. В этом наряде тринадцатилетняя Браня казалась совсем взрослой, таких уже замуж выдают, но у этой взрослости был пронзительный оттенок юности: как первая земляника с белым бочком, в которой нетерпеливая рука жаждет обрести еще только грядущую сладость лета. У Эльги щемило сердце от радости и тревоги: что-то ждет ее дочь? Пока она ни с кем не сговаривалась насчет сватовства, но знала, что замужем дочь будет жить, скорее всего, очень далеко от матери. Дочь стала взрослой – не оглянешься, как объявится тот молодец, что увезет ее. И не самой Бране выбирать его в кругу: княжеская дочь увидит мужа впервые уже на свадьбе.

Стараясь отвлечься от этих мыслей, Эльга огляделась и заметила поблизости Торлейва. Племянников у нее была целая стая, но единственному сыну Хельги Красного, своего сводного брата, она отвела особое место в сердце. Правду сказать, Торлейв это заслужил – и не только красотой. В двадцать один год он знал четыре языка, умел читать и писать по-гречески и по-моравски. Благодаря знаниям и высокому роду уже приобвык знаться с большими людьми – греческими послами и немецкими царедворцами, но охотно брался и за такие поручения, которые требовали несколько дней подряд проводить в седле.

Сейчас его взгляд с явным удовольствием покоился на лице Прияславы, молодой княгини; Торлейв ждал, пока она его заметит. Прияславе было двадцать два года. Красота ее находилась в расцвете, лицо с крупными чертами и бровями-стрелами, приподнятыми к вискам, дышало уверенностью и силой духа. Всякий, кто видел ее, понимал: не только ради наследства отца ее, смолянского князя Сверкера, Святослав избрал ее в водимые жены. О ней рассказывали, что в детстве она побывала на том свете и что ее давно покойная бабка, колдунья Рагнора, порой приходит к ней во сне и делает предсказания. Из-за этого ее немного опасались, как всякого, кто слишком близок с Темным Светом. Однако сейчас, радостная и оживленная, в красном греческом платье с широкими рукавами и золотисто-желтыми узорами, она казалась воплощением самой земли-матери в ее летнем расцвете. На коленях у нее сидел ее сын, пятилетний Ярополк.

– Тови! – окликнула Эльга племянника. – Вот и ты! Что стоишь, иди туда скорее!

Услышав это имя, Прияслава тоже обернулась, хотела поздороваться, но воскликнула:

– Кого это ты привел с собой?

В шаге позади Торлейв стояли еще трое. На двоих из них, хоть они и выглядели весьма своеобычно, Прияслава не обратила внимания – их она знала. А при виде третьего даже княгиня могла бы вытаращить глаза.

Агнер почтительно поклонился и стянул с головы потертую шапочку красного шелка, но промолчал – к нему пока не обращались.

– Я подумал, вам будет любопытно на него взглянуть. – Торлейв знаком предложил спутнику подойти еще ближе. – Его зовут Агнер, и он из тех хирдманов, которых мой отец когда-то привел с собой из Хедебю. Он был с ним во всех походах – и в последнем тоже. Но с Перезваном он из Бердаа не вернулся, его все считали погибшим. Он объявился совсем недавно – с печенежскими торговцами.

– Где же он был все эти двадцать лет?

Торлейв движением руки предложил Агнеру отвечать самому.

– Приветствую тебя, госпожа, да пошлют тебе боги здоровья и процветания! – Агнер еще раз поклонился. – И тебя тоже, госпожа. Я отвечу на все вопросы, но сначала хочу заверить: нет моей вины в том бесчестье, что я остался жив, когда господин мой, Хельги конунг, пал в сражении. Я даже не видел его гибели – еще до того я получил стрелу в грудь и концом сабли по лицу, и больше я о той битве ничего не помню. Я смутно видел, как белые девы в кольчужных платьях ходят среди мертвых, поднимают тех, на кого указал Один, и уносят ввысь. Я ждал, что они возьмут и меня, поскольку считал себя мертвым. Но подняли меня сарацины, жители города. Они пришли обирать трупы, но заметили, что я жив. Могли бы добить – но не сделали этого, не из милосердия, а из корысти. Я тогда был в тех же годах, – Агнер показал на Торлейва, – а рана в груди оказалась неглубокая, и они решили выходить меня и продать. Так и сделали.

– Ты был продан в рабство?

– Да, госпожа, но от первого хозяина я ушел, едва окреп. Надеюсь, тем людям принесли счастье деньги, вырученные за меня, все-таки без них я бы умер среди трупов. Дальше я свои силы продавал уже сам. И бросало меня по свету белому – от Кордовы до Страны Сина. Я поменял несколько хозяев, сам под конец занялся торговлей… Потом в Дамаск пришла черная хворь, перемерло много народа, и моя жена с двумя детьми… Я имею в виду последнюю жену – до того была еще одна, а сын от нее погиб, когда на Сулеймана под Саркелом напали какие-то утырки… то есть вошееды… И решил я, что пока меня самого не зарыли в чужой земле, стоит попробовать вернуться домой. А уже в Киеве я узнал, что здесь живут вдова и сын моего прежнего вождя, Хельги конунга. Вот и решил побыть пока с ними, а потом будет видно, пробираться мне на север или остаться здесь.

– Ты, видно хорошо знаешь наречия и обычаи разных народов? – спросила Эльга, слушавшая с искренним вниманием. – Все южные страны и пути между ними?

– Могу говорить и на сарацинских наречиях, и на хазарском, и на булгарском, и с рахдонитами малость могу объясниться.

– Ты принял там бохмитскую веру?

– Нет, госпожа. Ни угрозы, ни посулы не побудили меня отказаться от богов моего отца. – Агнер указал себе в грудь, на «молот Тора». – Я слишком многим обязан Одину, чтобы его предать, и он всегда может на меня рассчитывать.

И это заявление, сделанное со сдержанным достоинством, никому не показалось смешным.

– Память моего брата Хельги мы чтим до сих пор. – Эльга участливо наклонила голову. – Он не дожил и до тридцати, но приобрел славу, богатство и почет… Я надеюсь, сын унаследовал его удачу.

– Почту за честь служить ему, если будет твоя и его воля. – Агнер снова поклонился.

– Такой человек может быть нам очень полезен, да, Тови?

– Не сомневаюсь. Хоть я уже не отрок, а могу у него научиться многим полезным вещам.

– Но не сейчас. Иди, а то тебе ни одного яичка не достанется.

Отданный с улыбкой, это тем не менее был приказ; поклонившись, Торлейв направился в сторону девичьего круга.

На полпути на него наскочила Правена – так, будто бежала от кого-то. От неожиданности схватив ее за плечи – иначе она боднула бы его в грудь, – Торлейв ощутил, что шушка ее мокрая сверху. Бросил взгляд поверх ее головы и встретился глазами с Гримом – средним сыном покойного Гримкеля Секиры. Тот смотрел на него с вызовом и досадой. Сообразив, к чему это, Торлейв выпустил Правену и взглянул ей в лицо.

– О, это ты! – Из ее глаз ему навстречу ударили лучи света, и одновременно в этих глазах заблестели слезы. – Я уже думала… ты не придешь.

За время беседы Торлейва с княгинями прочие парни устали ждать, пока девушки перепоют все песни, и принесли из речки Киянки несколько ведер воды. Ковшом каждый запасся из дома. Унегость, младший Вуефастов сын, громко заливисто свистнул – и девы, знавшие, что это значит, с визгом бросились врассыпную. Парни, зачерпнув ковшами воду из ведра, погнались за ними; одни норовили облить ту, какая подвернется, а другие выцеливали единственную, от которой хотели получить красное яичко, а в придачу поцелуй.

Унегость с ковшом кинулся к Правене, но она увернулась и побежала прочь. Гонясь за ней, на бегу Унегость столкнулся с Гримом, и от толчка оба разлили воду друг на друга. Вокруг хохотали над их незадачей, советовали им поцеловаться между собой. Оба наперегонки бросились к ближайшему ведру. Воды там оставалось на самом дне; толкаясь, они кое-как набрали по полковша и устремились на поиски той же добычи. Правена бегала среди толпы, хоронясь за других девушек. Унегость первым ее заметил, бросился туда, поднял ковш, замахнулся… Но, когда из ковша уже вылетел длинный водяной язык, между Унегостем и Правеной пробежала Явислава – внучка боярина Острогляда, и весь запас достался ей.

Явислава взвизгнула и обернулась к Унегостю, стряхивая воду с рук. В свои пятнадцать лет она была очень худа, и все усилия матери раскормить девицу на выданье ни к чему не приводили. Черты лица у нее были миловидные, хоть и жестковатые; при очень светлых волосах она обладала карими глазами – единственное наследство от моравского прадеда, князя Предслава. Сейчас она выразительно вытаращилась на Унегостя, в мнимом возмущении показывая ему свои мокрые рукава – вот что ты натворил! Потом, с таким видом, будто неохотно исполняет обязанность, добыла из-за пазухи красно-бурое яичко и подала Унегостю. Хмыкнув: дескать, не того я искал, ну да ладно! – он подошел и поцеловал ее. Явислава вздернула нос и отвернулась.

Унегость огляделся и встретил насмешливый взгляд Витляны. Пока парни обливали девок водой, как Перун-батюшка будет наступающим летом поливать землю-матушку дождями, а те в ответ дарили красные яйца, как земля будет дарить плоды, Витляна стояла среди этой бури, невозмутимая, как вечно юная Заря, равнодушная к дождевым брызгам и недоступная. За кем бы молодой Перун ни бегал, его судьба уже почти решена.

Унегость отвернулся в досаде и как раз заметил Правену, застывшую перед Торлейвом.

– Ты все-таки пришел! – выдохнула Правена.

– Я же обещал.

Торлейв и забыл об этом обещании, но при виде Правены снова вспомнил. А она вспомнила про желтенькое яичко, расписанное красными узорами, – она берегла для него, уклоняясь от попыток Унегостя и Грима им завладеть. Но нельзя же просто вынуть такой дар и сунуть в руки! В глазах Торлейва при виде Правены отразилась радость, но она понимала: он вспомнил о ней только тогда, когда увидел.

– Ну, пойдем же.

Она робко потянулась к его руке, и Торлейв подал ей свою крупную кисть. Правена повела его в круг, необычайно гордая своей добычей.

Унегость молча проводил их взглядом.

Глава 3

Королевство Восточная Франкия, аббатство Кведлинбург

год 961-й от Воплощения Господня

– Настало время нам проститься с тобою, возлюбленная во Христе дочь моя.

– Как, уже? Ты покидаешь меня, господин, отец мой?

– Пора мне, по воле архиепископа Вильгельма, вернуться в Трир, в мой прежний монастырь Святого Максимина. Я вижу слезы на твоих глазах, сколь позволяют мне собственные, и Господь простит нам эту слабость после того, что мы пережили вместе – после твоих забот обо мне, после ужасной дороги, опасности для жизни и крови из ран, кою мы пролили с тобой в один и тот же страшный день. Но все позади, и я рад оставить тебя в таких добрых и надежных руках. Ты будешь жить счастливо с чистыми благородными девами, соединенная с ними чашей любви. Преподобная матушка, госпожа наша Матильда, станет заботиться о твоем спасении и дарить тебе радость духовную, как если бы ты была ей истинной дочерью.

– Но я когда-нибудь еще увижу тебя, отец мой?

– Если даст милость Божия и обстоятельства жизни, ты еще увидишь мое лицо. Но ты не должна печалиться по причине дальнего расстояния, когда моя любовь верно пребывает с тобой в утешении Святого Духа. И то лучшее, что во мне есть, сиречь вера неложная и любовь неубывающая, пребудут с тобою всегда. Преподобная мать, госпожа Матильда, подберет сестер, чтобы обучили тебя тевтонской нашей речи, латинскому чтению, письму и пению, наставят тебя в вере и монашеской жизни лучше, чем это мог бы сделать я. Пока же двух принесенных тобою обетов, целомудрия и послушания, достаточно для жизни здесь. И знай, что на небе у тебя есть верная подруга и надежная защитница – та ангельская душа, чье прежнее земное имя ты теперь носишь. Непрерывно она молит Господа за нас обоих – за тебя и за меня, верного в любви Адальберта…

– Попрощайся с досточтимым во Христе отцом, сестра Бертруда. Негоже задерживать его.

– Прощай же, возлюбленная во Христе мать, и ты, возлюбленная дочь. Да будет дочь во всем благо́м послушна матери, да будет мать предана спасению дочери.

– Скажи: мир вековечный Христов пусть хранит тебя, пастырь любимый!

– И я, преподобная матушка, в благодарность вам тоже отвечу словами Алкуина:

 
Ныне прощай, о сестра, во Христе дорогая подруга,
Образ добра и любви, ныне проститься пора.[15]15
  Цитаты из писем Алкуина (VIII в.), перевод М. Р. Ненароковой. (Здесь и далее примечания автора.)


[Закрыть]
 

* * *

– Не утомился ли ты, гость дорогой? Толкотня эта – видишь, народу сколько собралось! А ты с дороги только что. Пойдем домой, отдыхать тебя устроим. Вон, хозяйка моя с чадами малыми уже собирается.

Боярину Станимиру Предславичу приходилось почти кричать, наклонившись к самому уху собеседника – иначе тот не разобрал бы слов за шумом гудьбы и множества людских голосов. Перед ними кружился большой круг, в нем еще маленький, а между ними молодцы и парни плясали, выхваляясь друг перед другом. Дети носились, будто стая воробьев, между и внутри пляшущих взрослых кругов, с визгом проскакивая под цепью рук; так и будут бегать, пока не повалятся от усталости и не будут унесены родителями домой спящими.

– Ньет. Ньет, благодарност… благодар… ную.

Отвечая, гость боярина Станимира не смотрел на хозяина, хотя человеком был весьма учтивым, и Станимир хмыкнул про себя – ясно, в чем тут дело. Взгляд гостя пристально следил за кем-то в девичьем кругу, как привязанный.

– Йа прошу тебья побыть здесь больше времья… Весело смотреть…

– Тут до самой ночи будет веселье – до первой зари станут траву топтать, а потом еще в гости пойдут друг к дружке. Может, и к нам заглянут.

– И к нам загльянут? – Оживившись, гость наконец с усилием оторвал взгляд от девок и посмотрел на хозяина.

– Женки молодые, что моей жене в версту.

– Эти, ньет? – Гость слегка указал на пляшущий круг, не очень понимая, что значит «в версту».

По нему сразу было видно – иноземец, причем не варяг. Варягов кияне сразу отличали, и почти каждый умел кое-как столковаться. Но этот был и одет по-иному – красная рубаха, отделанная тонкой полоской темного узорного шелка, имела хитрую завязку из того же шелка на левом плече, а не застегивалась на круглую застежку под горлом. Рубаха была длиннее обычных – ниже колен, а под ней виднелись шитые шелковые же чулки, каких русы и варяги не носили. Овальное лицо, довольно приятное, светло-карие глаза, прямые темные брови, темно-русые, с проблеском рыжины пышные волосы средней длины. Среди русов гостя выделяло и то, что вместо бороды его щеки и подбородок покрывала рыжевато-русая щетина – а ведь лет ему было не менее двадцати пяти. По этому признаку опытные кияне, повидавшие разное, живо смекали: перед ними гость из дальних западных краев, из приверженных римской церкви земель. Русы, славяне и варяги к таким летам уже отращивают приличную бороду.

Станимир Предславич, видный муж из киевских «моравов» – так звали христиан, научившихся вере не от греков, а от моравов, – будучи года на два старше, носил рыжую, довольно пышную бороду и усы. Темно-русые волосы падали на широкие плечи, бруснично-красный кафтан облегал мощную грудь. С крупными чертами овального лица, Станимир Предславич производил впечатление человека уверенного, основательного и сознающего свое достоинство. И неудивительно для того, чей отец по рождению принадлежал к моравским князьям и был по первому браку зятем самого Олега Вещего.

– Не эти. – Отвечая на вопрос гостя, Станимир покачал головой. – Девки – они сами с собой догуливают. У меня в дому такой невесты нет, старшей нашей только, может, через зиму или две плахту надевать – это жена знает… Ишь, засмотрелся! – хмыкнул он себе под нос. – У вас небось таких игрищ не водится?

– Да. Ньет! – Гость взглянул на него, подняв брови. – У нас водится все совсем такое. – Он слегка обвел рукой полный людей луг. – Зоннвендфойер[16]16
  Огни солнцестояния (нем.)


[Закрыть], деви пляшут, собирают трави и цвети, делают эти… колца. – Он обрисовал руками, не вспомнив слово «венок». – Все это есть. Ровно так. Какая есть красивая дочь королевы! – вырвалось у него. – Лучше всех дев, клянусь Ви́рго Мари́а[17]17
  Дева Мария (лат.)


[Закрыть]!

– Да, княжна выросла хороша, – кивнул Станимир. – Но ты, коли будешь у княгини, еще посмотришь на нее. Дочь при ней живет, не при князе.

– Когда ми пойдем к ней? – Гость повернулся к Станимиру, забыв, что они уже говорили об этом.

– Да как пожелаешь… только все же справиться бы сперва… у знающих людей. – Станимир задумчиво почесал в бороде, не желая обнаруживать собственных опасений. – А то как бы не вышло… возмущения какого.

– Где эти знающие люди? Они есть здесь зейчас – кто-то из них?

– Ну разве… – Станимир огляделся. – О! Пестряныч! – рявкнул он так, что гость возле него вздрогнул. – Пойдем-ка! – позвал он, призывно помахав кому-то рукой, и повел гостя за собой.

Раздвигая толпу, они прошли через луг, и гость вдруг увидел знакомое лицо.

– Торлиб! – Он остановился перед парнем, которого держала за руку молодая девушка. – Торлиб, это ти. Приветствую тебя! Ти помнишь меня? Я – Хродехальм, ми видели себя в Франконовурте, в пфальце Оттона, наш кюниг… два зима прошло. Бэати́ссима ви́рго Мари́а! Я есть рад тебе видет!

– Ого… Дэмонио месимврино![18]18
  Полуденный бес (греч.)


[Закрыть]

От растерянности Торлейв даже не сразу сообразил поздороваться – когда вспомнил лицо пышноволосого красавца в дорогой красной рубахе на немецкий образец. Похлопал глазами – мерещится? Вот уж кого он не ждал увидеть здесь – на Зеленого Ярилу близ киевской Святой горы. Да и вообще где-нибудь.

– Хро…

– Хельмо! Помнишь, ты звал меня Хельмо, как друг, звать зейчас снова так! Ти есть мой друг опьять, да?

– Сальве! – Нужное слово наконец выскочило из закромов памяти, и Торлейв улыбнулся. – Тэ салюто![19]19
  Здравствуй, приветствую тебя! (лат.)


[Закрыть]

– Аве! – засмеялся Хельмо и на радостях, видя, что и правда узнан, похлопал Торлейва по плечу. – Бонум весперум![20]20
  Добрый вечер! (лат.)


[Закрыть]

В те два с лишним месяца, когда русское посольство дожидалось во Франконовурте возвращения короля Оттона, уехавшего на войну, Торлейв и правда часто встречался с Хельмо. Того приставили к русам, поскольку он знал славянский язык – правда, тот, на котором говорили гаволяне. Но собственный язык «восточных франков» имел немало общего с языком руси, и они объяснялись на смеси этих четырех наречий. Торлейв тогда считался при Оттоновом дворе диковинкой – в девятнадцать лет он свободно говорил, читал и писал по-гречески, что могли только редкие, славные своей ученостью служители церкви. Правду сказать, когда сошло в могилу поколение тех мудрецов, писателей и стихотворцев, коими славится двор Карла Великого, даже более близкая франкам и саксам латынь пришла в запустение. Чтобы не скучать, Торлейв, имея охоту к языкам, стал обучаться у придворных диаконов латыни и к концу второго месяца уже мог не только обменяться приветствием, но и поддержать несложный разговор. За две зимы та мудрость повыветрилась – в Киеве никто больше не знал ни слова по-латыни. Кроме епископа Адальберта, ненадолго приезжавшего следующим после того посольства летом.

– Как с дерева слетел, да? – ухмыльнулся в рыжую бороду Станимир. – Меня самого вчера под вечер вот обрадовали. Приехал с челядином – гостем буду, дескать…

– Почему к тебе?

Торлейв удивился: Адальберт, будучи в Киеве, со Станимиром даже познакомиться не успел.

– Поклоны привез от родственницы нашей… братучады моей, бывшей нашей… от Горяны Олеговны, словом. – Произнося это имя, Станимир понизил голос и наклонился к Торлейву.

– Горяны? – в удивлении прошептал тот, и Станимир утвердительно опустил веки: дескать, да, но кричать не будем.

– Теперь иначе ее там нарекли как-то. Бери-труд, вроде того.

– Сестра Бертруда бишоф[21]21
  Епископ (нем.)


[Закрыть] Адальберт нарек ее, – подтвердил Хельмо, только у него вышло «зестра».

От сознания важности этих вестей Торлейв слегка переменился в лице. Вдруг вспомнив, куда и с кем шел, обернулся: Правена так и стояла в шаге за его спиной, на ее лице явно отражалась борьба со зреющей обидой. Торлейв поколебался, потом повернулся к ней и взял за обе руки.

– Обожди немного, – шепнул он ей. – На кой ляд встрешник их принес, но надо мне поговорить с ними. Дело важное. Поди пока к девкам.

– Хорошо, – согласилась Правена и отошла.

Даже по походке ее было видно, что обида режет ей сердце. Только встретились, двух шагов сделать не успели…

Но Торлейв уже отвернулся от нее. На уме у него была совсем другая женщина – Горяна Олеговна. Злополучная вторая жена князя Святослава, с которой тот прожил несколько лет, силой отобрав невесту у своего сводного брата Улеба. Брак этот был противен и невесте, и всей родне, да и сам Святослав в нем не находил радости. Эта женитьба разлучила его с Прияславой, его первой женой – единственной, кого он и правда любил, но и выпустить из рук правнучку Олега Вещего и единственную дочь-наследницу прежнего, до Ингвара и Эльги, киевского князя он не решался. Года полтора Горяна томилась в замужестве, а Прияслава – в добровольном изгнании, у себя на родине. Трудность разрешилась благодаря епископу Адальберту. Ни в чем тот не преуспел в Киеве, но Эльга добилась от сына разрешения для Горяны уехать с Адальбертом во Франкию и там поступить в монастырь, которым правила сама королева Матильда, мать Оттона. Адальберт заверил, что монахиня не может выйти замуж и принадлежит одному только богу. К богу христиан Святослав не питал любви, но ему одному и согласился уступить нелюбимую жену.

Осенью Горяна Олеговна уехала вместе с Адальбертом. Торлейв знал, что путь их протекал не гладко, что древляне пытались захватить ее, при этом и сама Горяна, и Адальберт были ранены, а кто-то из его спутников-немцев даже убит. Однако Люту Свенельдичу, сопровождавшему отряд, удалось почти целыми спровадить епископа с его дружиной за границы Русской земли и подвластных ей племен. Что с ними случилось дальше – уже две зимы никто не знал. О Горяне в Киеве не принято было вспоминать: Эльга стыдилась всего этого дела, и насильственной женитьбы сына, которую не смогла предотвратить, и ее бесславного исхода. Однако Горяна не перестала быть правнучкой Олега Вещего, и Торлейв был уверен, что о ее дальнейшей судьбе Эльга очень даже захочет услышать.

Невольно он бросил взгляд в сторону опушки, где сидела княгиня. Хельмо смотрел туда же, дожидаясь, пока Станимир объясниться с Торлейвом. Там Витляна подвела Браню к матери, и та, румяная и сияющая, что-то оживленно ей рассказывала.

– И что она? Горяна? – вполголоса спросил Торлейв. – Жива?

– О да! – очнувшись, подтвердил Хельмо. – Она живет в аббатстве Кведлинбург, под властью аббатисы, королевы Матильды.

Хельмо произнес «шивьет» вместо «живет», и многие слова у него выходили непохожими на себя, но Торлейв привык разбирать такую речь и легко его понимал.

– Она здорова и благополучна, уже может объясниться на саксонском языке, читает по-латыни, хотя пока мало понимает. Ее научили писать, чтобы со временем она смогла работать в скриптории. Она живет в покое, довольстве и почете – любая благородная женщина, девица или вдова, была бы довольна такой жизнью. Однако она желает стать монахиней в обители, по уставу святого Августина – так велико ее рвение. Удивительно, что в этой варварской стране… Сам Господь наставляет ее и вкладывает в душу такой огонь.

– Она всегда такой была, – кивнул Торлейв. – Все твердила, что хочет слово Христово нести, будто святая Фекла Иконийская. Ну да ладно. Ты ведь из такой дали не затем приехал, Хельмо, ами́кус ме́ус[22]22
  Друг мой (лат.)


[Закрыть], чтобы от нее поклон передать?

Хельмо выразительно огляделся, и Торлейв, поняв его, кивнул и сделал знак, приглашая за собой. Они отошли с луга и присели на траву, отделенные от пестрой толпы стволами берез и кустом орешника. На самой опушке уселись трое, на кого Хельмо косился не без опаски – одноглазый здоровяк зрелых лет и два парня. У одного смуглая кожа и крупный орлиный нос обнаруживали греческую кровь, но волосы были светлые, белесые. У другого черные как уголь волосы, такие же густые брови и бородка на бронзовом лице выдавали сына каких-то кочевых народов.

– Кто это? – Хельмо опасливо кивнул на них. – По виду злодеи, почему они здесь зидят?

– Не бойся это мои люди. Кустодия[23]23
  Охрана, стража (лат.)


[Закрыть].

– Черный – он не унгарий? Этому племени нельзя доверять!

– Успокойся, он не угрин, он хазарин.

– Хазарин? – Светло-карие глаза гостя раскрылись еще шире. – Здесь есть хазары?

– Есть, но в городе их мало. Моя мать привезла кое-кого из Карши. Илисара я с рождения знаю, он вырос у нас в доме. Хазары и правда схожи с уграми, но это другое племя, у них и язык совсем другой. Ты можешь его не опасаться, это мой человек.

– Он говорит на каком-нибудь понятном языке?

– На славянском и на русском, как я.

– А знаешь ли ты хазарский? – еще сильнее оживился Хельмо.

– Знаю, но хуже, чем греческий.

– Да ты просто клад учености! – восхитился Хельмо. – Даже эрцканцлер Бруно не знает столько языков!

– Ну, если бы он родился в городе, где хазары и греки, а рос там, где русы и славяне, тоже знал бы! – Торлейв усмехнулся.

Своими знаниями он особо не гордился – хорошо помнил те времена, когда знание четырех языков приносило ему одни беды. С первых лет жизни Торлейв с матерью говорил по-славянски, с нянькой – по-гречески, с воспитателем – по-варяжски, с челядью – по-хазарски. После переезда в Киев первые несколько лет Торлейва понимала только мать и прочие домашние: он изъяснялся на немыслимой смеси славянских, варяжских, греческих и хазарских слов. Княгиня Эльга часто звала к себе Фастрид с сыном; беседуя с красивым светловолосым мальчиком, она смеялась и ужасалась его ломаной речи, где не понимала половину слов. Очень многие дети на Руси, имея отца-варяга и мать-славянку, с каждым из родителей говорили на его языке; сама Эльга и все ее братья и сестры были такими. Ладожские варяги еще понимали язык чуди. Но четыре языка производили путаницу в голове малолетнего Торлейва и других детей дома. Он и сейчас помнил, как трудно ему было разобраться: какие слова понимают в русско-варяжской дружине, какие – кияне полянского племени, какие – Акилина и другие челядины из греков, какие – Илисар и его родители-хазары. Выросшие в одном положении, Торлейв, Патрокл, Илисар и Влатта с детства говорили на смеси языков, которая стала служить им чем-то вроде особого языка, понятного только им.