Текст книги "Клинок трех царств"

Глава 10

Когда утром прибежал какой-то чужой отрок, пробился через бережатых, добрался до самого Мстислава Свенельдича и что-то горячо доложил ему на ухо, тот был занят. На нем были все судебные дела по Киеву, не связанные с пролитием крови, и он разбирал какую-то тяжбу по давним денежным долгам. Пытался отмахнуться, отрок настаивал. Мистина велел позвать Люта, что-то сказал ему, Лют потребовал коня и уехал вслед за убежавшим отроком. Витляна не придала этому значения – нечто подобное на этом обширном дворе, размером с иной городец, случалось каждый день по несколько раз.

Лют вернулся довольно быстро – с вытянутым лицом, и Витляну кольнуло предчувствие: случилось что-то и правда важное. От природы весьма живого нрава, за годы жизни со старшим братом Лют выучился у него держать себя в руках и не спешить принимать все близко к сердцу, не разобравшись. На выбежавших навстречу женщин – двух своих жен и Витляну – лишь взглянул дикими глазами, бросил повод отроку, велел не расседлывать и устремился в гридницу.

– Мистиша! – Лют пробрался сквозь обычную толпу и наклонился к уху старшего брата. – Ты должен это увидеть сам!

– Что – это?

Дальше Лют зашептал ему в самое ухо, но, слушая его, Мистина и сам переменился в лице. Взгляд его устремился через гридницу к дочери, и у Витляны сердце покатилось куда-то вниз, хотя вины она ровно никакой за собою не ведала…

* * *

Богатый Вуефастов двор на Олеговой горе издали бросался в глаза – перед ним собралась толпа. Люди толковали меж собой вполголоса, оглядывались на запертые ворота, но внутрь не рвались. При виде едущего вскачь по улице воеводы с двумя бережатыми разбежались в стороны. Не сходя с коня, хирдман постучал в ворота обухом секиры, крикнул: «Мстислав Свенельдич!» – ворота раскрылись, трое всадников проехали во двор. Любопытные кияне устремились вперед, чтобы заглянуть во двор, но ворота вновь закрылись, едва не прищемив кое-кому головы.

Во дворе вроде бы все было спокойно – никаких следов беспорядка, только как-то тихо. Челядь попряталась. Мистина соскочил с коня у крыльца просторной хозяйской избы и вошел.

Внутри ему навстречу поднялся сам Вуефаст.

– Слыхал, какая у нас хрень творится? – рявкнул он, позабыв степенную повадку важного боярина и вспомнив привычки своей дружинной юности среди хирдманов Хельги Хитрого, иначе – Олега Вещего.

– Слыхал, глядь, – с тихой яростью ответил Мистина. – Показывай.

Вуефаст сам вышел с ним назад во двор и остановился, спустившись с крыльца.

– Вон оно, понеси его лихой…

Мистина увидел перевернутое корыто. Обычное корыто, сейчас оно имело какой-то погребальный вид. Вуефаст сделал знак челяди, и кто-то из его отроков, кривясь, подцепил корыто палкой и перевернул.

На земле лежало нечто… черно-бурая кучка не пойми чего.

– Это что за дерьмо? – осведомился Мистина, по виду почти спокойно.

– Ты приглядись.

Мистина сделал шаг и слегка наклонился, так, чтобы самому себе не загораживать свет.

Кучка оказалась составленной из двух высушенных жаб, сложенных спинка к спинке и проткнутых насквозь длинной занозистой щепкой, уже давно высохшей. Выглядело противно и угрожающе, и у Мистины легкий холодок пробежал по спине, несмотря на жаркий день.

Не так чтобы он сильно боялся колдовства. Само появление этих жаб ясно говорило: кто-то желает зла семье Вуефаста.

– Где нашли?

– А вот тут на крыльце, прямо под дверью. Хозяйка утром вышла – чуть не наступила. Крику было… Она говорит – это на остуду.

– Остуду? – Мистина перевел взгляд на Вуефаста.

– На разлад. Но едва ли я или баба моя… Это под сговор наш копают какие-то невидимцы. Как мы по рукам с тобой ударили, так оно и… Ты главное-то увидел?

– Что там главное?

– Эти гады вон во что завернуты были.

Вуефаст взял у челядина палку и показал нечто, лежащее возле жаб и сразу не замеченное. Полоска чего-то… бересты, ткани, кожи… В какой-то грязи…

– Я сам уж не вижу, а Гостята посмотрел молодыми глазами – там черты не простые. Не то руны, не то вроде того… заклятья какие.

Мистина вынул из ножен на поясе длинный ударный нож и его кончиком расправил полоску. Это не береста, а выделанная кожа… пергамент… и на нем… Мистина вглядывался, хмурясь. Какие-то значки, но не руны. Что-то они ему напоминали…

А когда он понял, что именно они ему напоминают, то холодок по хребту пробежал еще раз.

– Вот что мне… – Он поднял глаза на одного из своих бережатых, потом перевел на Вуефастову челядь. – Приведите мне Торлейва, Пестряныча-младшего.

– Пестрыны… – начал изумленный отрок.

– Бегом, глядь!

* * *

Когда чужой челядин передал повеление Мистины немедленно идти на Вуефастов двор, Торлейв сперва обрадовался законному поводу развеяться: толковать немцам хазарские слова ему уже досмерти надоело.

– Воевода сказал – поспешать… – бормотал смущенный челядин. – Чтобы вот прямо сей час… не мешкать…

– Случилось что? – спросил Торлейв, пока его отроки седлали коней.

– Беда к нам пришла неминучая… такое нам сделали…

– Сделали?

– Ну, сделали! – выразительно повторил челядин, и Фастрид догадалась:

– Уж не про колдовство ли речь?

Словом «сделать» обозначают наведенный вред, как словом «знать» обозначают само умение этот вред навести.

– Истовое слово, боярыня… Поклад[51]51
  Поклад – наговоренные предметы, которые подбрасывают жертве с вредоносной целью.


[Закрыть]… подкинули… беду накинуть хотят…

Торлейв только поднял брови, потом опустил углы рта: не то чтобы испугался, скорее удивился.

Вскоре Торлейв с двумя своими бережатыми въезжал на двор к Вуефасту. Сразу понял, что дело и впрямь нешуточное: оба боярина, хозяин и Мистина, стояли возле крыльца и ничего не делали – ждали его. Торлейв удивился еще сильнее: он-то здесь при чем? Он не колдун, не волхвит какой!

– Будьте целы, бояре! – Он соскочил с коня, бросил повод Патроклу и поклонился. – Звали меня?

– Звали.

По лицу Мистины Торлейв видел, что тот считает дело нешуточным, и в сердце впервые кольнул холодным клювиком страх. Напугать Свенельдича – это надо суметь.

– Для тебя дело есть. – Мистина холодным взглядом, за которым пряталась ярость, посмотрел на Торлейва, потом на его бережатых. – Иди глянь.

Он кивнул в сторону крыльца, и Торлейв увидел на ступеньке крыльца кусок пергамента.

– Руками не трогай, – предупредил Мистина, когда Торлейв сделал шаг.

Рядом с пергаментом лежали кузнечные клещи, и это подкрепило мысль о колдовстве.

Подойдя, Торлейв наклонился и вгляделся. И понял, почему его позвали: пергамент был тесно покрыт значками, больше всего напоминающими… греческие буквы?

– Дэмонио месимврино[52]52
  Бес полуденный (греч.)


[Закрыть]…

– Узнал?

– Да это вроде как…

Оглянувшись, Торлейв сделал знак Патроклу подойти. Тот тоже нагнулся.

– Агни́ Парфэ́нэ![53]53
  Пречистая дева! (Греч.)


[Закрыть]

– Греческие письмена, да?

Мистина по-гречески не понимал – двадцать лет назад, в походе по Вифинии вдоль Греческого моря, запомнил сколько-то слов, но за эти годы почти все забыл. Читать он и вовсе никогда не учился, но как выглядит греческое письмо, знал.

Торлейв встал на колени и попытался что-нибудь разобрать.

– Ум… ноиритоз… от… отиа… окси… э… биак… Тьфу! – Он оглянулся на Мистину. – Чушь какая-то!

– Что значит-то? – нетерпеливо спросил Вуефаст.

– Да ничего! Не знаю я таких слов. А ты, Орлец?

Торлейв взглянул на Патрокла: мать Патрокла, Акилина, учила читать их обоих, чтобы вдвоем было веселее, но Патрокл, не ожидая, что это искусство ему пригодится, овладевал им не так уж усердно.

– Еще раз прочти, – попросил он.

Торлейв еще раз прочел первую строку, потом дальше.

– Чушь собачья. – Патрокл помотал головой. – Нету таких слов. Не по-гречески это.

– Но черты-то греческие! – Вуефаст издали потыкал пальцем.

– Буквы греческие, да. Писец… – Торлейв вгляделся, – не слишком-то умелый, рука неуверенная, но граммы настоящие. Дай еще погляжу.

Вдвоем с Патроклом они прочли шепотом одну строку за другой (Патрокл все время крестился на всякий случай, и Торлейв пару раз повторил за ним), но если из букв и складывались короткие осмысленные слова, то смысл их не вязался между собой.

– И-не-сап-су… не спасу? Воззов… воззову? И еще одно слово выходит неприличное, – сказал наконец Торлейв, поднимаясь на ноги. – Бред какой-то. Как будто наугад граммы чертили. А слов таких не бывает.

– Может, ты не знаешь чего? – усомнился Вуефаст.

– Само собой, откуда ему знать такие слова? – ответил ему Мистина. – Мой парень черными чарами не балуется.

– Черными чарами? – в один голос повторили Торлейв и Патрокл.

Мистина посмотрел на них: сыновья давно покойного Хельги Красного, законный и побочный, были почти не похожи: у Патрокла волосы белее, нос ястребиный и выражение более простодушное. Но сейчас на них отражалось одинаковое изумление.

– Кус эммэк… – пробормотал Агнер.

– Откуда эта дрянь взялась?

Им показали двух сушеных жаб на щепке и рассказали, где их нашли. Но дело это не прояснило, только запутало.

– Это что же получается? Подброс… как это называется?

– Поклад подкинули, – подсказала боярыня Улыба, жавшаяся позади мужа. – Чур меня!

– Поклад – дрянь всякая, кости там, угли, скорлупа яичная – это понятно. Но это… – Торлейв покосился на пергамент. – Это откуда взялось? Что за бес полуденный принес?

– Это там – про беса?

Торлейв еще раз наклонился к пергаменту, пытаясь отыскать похожее слово.

– Бро… бзи… бет… но тут еще «е» впереди.

– Я слышал, есть один бес, его зовут Гилу, – прошептал Патрокл, крестясь и опасаясь, что дух примчится, если назвать его имя в полный голос. – А еще есть демон по имени Артемида, он вредит людям в полуденное время и может даже убить. Еще есть бесы, что выходят из потревоженных могил. Бывают бесы, что охраняют погребения – может, кто-то недавно разрыл могилу и выпустил беса, чтобы погнать его сюда?

– Никто у нас в округе могил не разрывал? – с сомнением спросил Торлейв, не видя тут никакой связи.

– Не знаю, но это можно выяснить, – сказал Мистина. – Но вот что я больше хотел бы знать… – Он перевел взгляд на Вуефаста. – Кто это, сват любезный, пытается сговор наш расстроить?

– Уж я, коли найду того проклёнуша…

– Я-то уж верно его найду, – пообещал Мистина, и глаза его приобрели острое и жесткое выражение. – Гадов пусть возьмут клещами и в кузнечном горне сожгут, а пергамент надо сохранить. Гадов любая баба наловить могла, а вот заклинание на греческом…

– Да кто у нас во всем Киеве по-гречески знает?

Все посмотрели на Торлейва и Патрокла.

– И у княгини грек, – напомнила Улыба. – Он-то небось и письму обучен.

– Отец Ставракий? – удивился Торлейв. – Да разве он мог… он же папас, разве стал бы он деймонов призывать? Да и зачем ему? Чем ему-то ваша свадьба мешает? Он женат!

– Пока не знаю, – сказал Мистина. – Но я уж этого мреца отыщу, хоть он обратно в могилу заройся! И для начала, сват любезный, давай-ка порасспросим твою челядь.

– Да я уж спрашивал!

– То ты… Расспроси-как еще, а я буду слушать.

Мистина помнил, что не стоит ему распоряжаться на чужом дворе, тем более когда хозяин знатностью и положением ему равен.

– На наших с тобою детей пытались черную порчу навести! – напомнил он Вуефасту, пытавшемуся ворчать, что, мол, нечего здесь время тратить. – Пойдем в избу, и вели всех, кто у тебя во дворе, по одному запускать…

* * *

Киева Витляна не любила. Здесь она родилась, прожила первые тринадцать лет, здесь она впервые надела плахту и гуляла с другими девами в березовой роще, завивая венки и мечтая о красивом женихе. Но в то же самое лето разразилась гроза, разбившая вдребезги честь и благополучие семьи. Старший брат Витляны, Улеб, оказался побочным сыном Ингвара, покойного уже князя; законный князь, Святослав, с малой дружиной сгинул в приморских степях, и какое-то время в Киеве его считали погибшим. Сама княгиня Эльга открыла народу тайну Улеба, и кияне согласились возвести его на княжий стол. Иного выбора не было – без князя народу нельзя, а сын Святослава, Ярик, был малым чадом, едва учившимся ходить. Но Святослав вернулся. Радость для народа и державы обернулась бедствием для его ближайшей родни. Улеб был изгнан из Киева, а его невесту Горяну Святослав взял за себя.

Поначалу убраться из Киева хотела вся семья – Мстислав Свенельдич, Ута и четверо детей. Но отец передумал. Многие годы он был ближайшим соратником и вернейшей опорой сначала Ингвара, потом Эльги. Он не мог оставить ее одну, особенно в пору раздора с сыном. Воеводская семья раскололась надвое: уехали Ута, Улеб и трое младших, а Мистина, его брат Лют с семьей и две старшие дочери, уже замужние, остались в Киеве.

Три зимы Витляна с матерью и тремя братьями прожила в Выбутах на реке Великой, на родине Уты – и чуть ли не в двух месяцах пути от Киева. Это последнее было благом. Ута только и хотела, чтобы грозный племянник позабыл о них и никогда не вспоминал. Ради забот о своем злополучном первенце она готова была терпеть разлуку с мужем – понимая, что разлука эта может стать вечной. Шло время, Витляне исполнилось пятнадцать, и на нее уже вовсю поглядывали местные парни – из Выбут, из-за реки и даже из самого Пскова, когда кто-нибудь из тамошней родни и знати приезжал повидаться с Утой и дядей Кетилем. Под конец третьей зимы вдруг, как гром с ясного неба, в Выбуты явились сами боги: княгиня Эльга и Мистина, отец. С собой они привезли Малушу, и выяснилось, что Святослав и здесь прогремел Перуном – Малуша ждала от него ребенка, что Эльга сочла позором из-за их родства.

Но горести Малуши волновали Витляну куда менее, чем перемены в собственной судьбе. Довольно скоро отец дал понять, что намерен забрать троих младших детей с собой – назад в Киев. Внуки Свенельда и племянники Эльги были слишком дорогим товаром, чтобы дать им сгинуть в глуши и безвестности.

– Пообещай, что не станешь… неволить ее с замужеством, – сказала Ута, когда Мистина объявил о своем решении.

Мстислав Свенельдич не был нежным отцом и мужем, но и не был жесток к своей семье. Жена всегда получала от него уважение и благодарность за ведение дома и за детей, а дети – все, на что им давал право их высокий род. Но, прожив с Мистиной двадцать лет, Ута знала: ради того, что он считает должным, этот человек может сломать что угодно и кого угодно. Попытка ставить ему условия требовала от нее напряжения всех душевных сил, но дети были тем самым, ради чего она сделала бы невозможное.

Мистина не сразу ответил, и за мгновения тишины сердце Витляны укатилось куда-то в бездну. Она знала, разумеется, что отец решит ее судьбу – как у всех. Но именно сейчас, когда ей шла пятнадцатая зима, полудетским мечтам на смену пришло осознание, что она сама и ее судьба станут орудием в неведомых и важных отцовских делах. Он не может оставить ее здесь, в покое, с матерью. Она ему нужна, на ее замужестве он строит какие-то свои замыслы.

– Любезная моя… – Мистина медленно подошел и взял лицо Уты в ладони.

Как всегда, ему пришлось изрядно к ней наклониться. Голос его звучал ласково и сочувственно, и от этого сочувствия Витляне стало еще страшнее.

– Я обещаю, что не стану ее неволить сильнее, чем мы все приневоливали себя. Ты, я… они. Мы все приневоливали себя, много раз и много лет. Я не стану требовать от нашей дочери больше, чем сделали ее родители и… другие родичи. Но и спросить с нее меньше означало бы ее не уважать.

Он мог бы не говорить этого, просто заверить: да, да, не волнуйся. Но для этого он слишком уважал Уту и слишком хорошо понимал, как много они с Эльгой ей должны.

– Витляна – дочь своей матери, – продолжал он. – Пусть она будет как мать, иного я не желаю. Ты всегда поступала правильно. И когда в первый раз выходила замуж, и во второй. Ты ведь сможешь, – он перевел взгляд на Витляну, – показать себя достойной матери?

– Д-да. – Витляна заставила себя сказать это вслух.

Ради матери.

– Ну а что я не стану принуждать ее из прихоти, – Мистина выпустил Уту и отошел, – можно было и не спрашивать. Разве я когда-нибудь так делал?

Ута молча смотрела на него. Нет, из прихоти он никогда их не обижал и не неволил.

– Но ты подумаешь… – она отчаянно стиснула руки, выталкивая необходимые слова, – что подумаешь о… о ее счастье…

Сама знала, что желает несбыточного, и все же надеялась. Не для себя – для себя Ута никогда ничего не просила. Две старшие вышли замуж, еще пока вся семья жила в Киеве, окруженная почетом и весельем, всяким благополучием, и обе сами выбрали женихов из тех, кто был им ровней и не вызывал возражений у старших. Но если бы Витляне позволили выбирать, она осталась бы в Выбутах. Однако об этом ее не спросили.

– О счастье? – мягко повторил Мистина.

В этот миг, глядя в его замкнутые серые глаза, Витляна увидела в отце того Кощея, которого боялись многие. Это было тем легче, что за несколько лет в разлуке она от него отвыкла и теперь смотрела со стороны. Да и видела в нем почти чужого – с тех пор как он отослал их, а сам остался в Киеве, показав тем самым, что княгиня и ее дела для него дороже, чем семья.

– Много ли мы думали о счастье? – продолжал он. – Я и ты? Эльга и Ингвар? Мы всегда знали, что счастье – не для нас. Наше счастье – в благополучии наследия нашего. И еще я кое-что тебе скажу… – добавил Мистина, глядя на жену.

Его голос звучал ровно, спокойно, но была в этом спокойствии некая обреченность, намек, что они говорят в последний раз, что придавало речи весомость завета.

– Ты правильно сделала, подружие моя, что крестилась. Наши боги любят людей сильных и гордых… как я. До слабых им дела нет. А Христос любит слабых. В его глазах печали твои – суть подвиги и заслуги, и за них он тебя наградит.

Он прошелся по избе, слегка двигая плечом, словно разминаясь перед дракой – он часто так делал, когда раздумывал о чем-то, домочадцы знали эту привычку. Ута сидела застыв.

– И вот еще что… Людей сильных и гордых мало. Слабых и печалующихся – много. К стаду Христову, как папасы говорят, будет прирастать… все больше и больше. Когда-нибудь даже здесь у нас Христос соберет такое войско, что станет сильнейшим. И ты у него будешь среди первых, как я – у Одина.

– А ты? – почти неслышно прошептала Витляна.

Мистина помолчал, поглядев по очереди на всех своих детей, потом остановил взгляд на Улебе.

– Знаешь, в чем моя сила? Я никогда не трачу сил на войну с самим собой. Я останусь с тем богом, для которого есть сильные, но нет неправых.

Улеб опустил взгляд. Всю жизнь он считал Мистину своим отцом и доверял ему, но с тех пор как узнал, что кровного родства между ними нет, различий находилось все больше.

И сейчас, когда Мистина готов был подарить ему тайну своей силы, он понимал: не воевать с самим собой – это не умение. Это дар.

Когда вскрылись реки, по высокой воде княгиня с дружиной тронулась в обратный путь, и Витляна с двумя братьями ехали с ней. По пути княгиня была очень ласкова с тремя племянниками, так выросшими за три года разлуки. Заботилась о них как мать, давая понять, что и дальше будет так же. На Свенельдовом дворе, когда приехали в Киев, обнаружилась новая молодая хозяйка, вооруженная ключами от всех замков, – Величана, жена Люта. Совсем молодая – всего года на три старше Витляны и ровесница Велерада, – она была дочерью лучанского князя и привыкла управлять большим хозяйством. В возрасте Витляны отец выдал ее замуж за дряхлого старца, князя Етона, живущего третий срок жизни, чтобы она стала его спутницей в могиле! Святослав убил Етона, вынудив Величану мысленно прощаться с жизнью. Счастье, что Святослав предпочел посчитать жену покойного плеснецкого князя своей добычей и отослал в Киев к матери, а здесь Мистина быстро выпросил ее у Эльги в жены младшему брату. Слушая ее повесть, Витляна содрогалась и думала: нет, при всей крепости его сердца отец все же не отдал бы ее в «могильные жены» даже цесарю греческому! Может, не счастье, но честь ее он сумеет защитить.

В доме не говорили об этом прямо, но Витляна смекнула: в женитьбе Люта на Величане отец видит некую месть за то, что Святослав отнял невесту у Улеба. Но явно недостаточную.

«Мы должны… смириться с этим?» – спросил Велерад у отца, имея в виду оскорбление семьи и изгнание старшего брата.

Когда это случилось три года назад, он был еще слишком юн и не смел задавать таких вопросов.

«Нет, – мягко ответил Мистина. – Никогда мы с этим не смиримся и этого не простим. Но вам важно понять: речь идет о князе русском и нашем близком родиче. Здесь нельзя рубить сплеча. Нужно ждать, пока боги укажут правильный путь к восстановлению нашей чести».

«Но сколько ждать?»

«Не знаю, я не вещун. Однако я уверен – хоть Один и любит раздор между родичами, он же даст и способ рассчитаться. Но чтобы не набрать еще больше позора, нам потребуется терпение».

Витляна запомнила его глаза – серые, как сталь, спокойные, сосредоточенные и отстраненные разом. Глаза человека, столько раз видевшего вблизи смерть, что он сжился с ней и перестал бояться. Отец не умел прощать, зато умел ждать. Ждать, как бог, у которого впереди вечность.

Дней через десять после возвращения в Киев Мистина созвал гостей – не много, человек десять-двенадцать самых важных бояр, варягов и русь. Витляна встречала их, стоя рядом с нарядной Величаной, и подавала рог тем, что помоложе. Понимала, зачем это: отец хотел показать ее, даже похвастаться. Все эти гости были зрелыми, давно женатыми мужчинами, но она не удивлялась, что они осматривают ее с головы до ног, словно прицениваются. Всех она уже знала когда-то, до той беды с Улебом, но за минувшие три года едва созревшая девочка превратилась в девушку, готовую невесту.

Особенно пристально на нее смотрел Вуефаст – толстяк с длинной рыжей бородой.

– У него есть сын, – обронил Мистина, когда гости ушли. – Третий, последний, что еще не женат. А род очень почтенный, по матери, через Угоровичей, от самого Кия ведется. Вуефаст у Святослава в большой чести.

Он больше ничего пока не сказал, но Витляна умом не уступала родичам и догадалась: это неспроста ей говорится. Отец уже знает, чего хочет. И если так – есть ли у нее выбор?..