Текст книги "Лесная невеста"

Нож носился перед столом, как будто им водила невидимая рука. Теперь он выбрал своей целью Елагу: скользя туда-сюда, играя и словно дразня, запугивая, он приближался к зелейнице. Елага попятилась; губы ее шевельнулись, кулаки сжались. Она смотрела на нож так, будто знала, в чем тут дело, но была бессильна что-либо изменить.

Вдруг нож, оставив женщину, метнулся к Зимобору. Зимобор едва успел хотя бы заметить это – и внезапно нож оказался стиснут в его собственной ладони. Он не успел даже сообразить, а тело само сделало нужное движение. Его пальцы помнили прикосновение чьей-то чужой руки, твердой и холодной. В воздухе раздался странный звук, похожий на вскрик или всхлип.

– Поди прочь, сила нечистая, поди туда, где солнце не светит, роса не ложится! Именем Перуна гоню тебя в болото, на три сажени вглубь! – вдруг, опомнившись, крикнула Елага и, схватив с печи огниво, быстро прочертила в воздухе перед собой громовой знак.

Что-то невидимое пронеслось через избу к двери, и Зимобор кожей ощутил, как нечто плотное, холодное движется мимо него. Скрипнула дверь, и все стихло.

Люди молча ждали, но все было спокойно.

Елага опустилась на лавку, куда перед этим сел и Доморад. Дивина так и стояла у стены, куда ее загнало взбесившееся лезвие. Зимобор посмотрел на нож в своей руке: тот вел себя смирно. Сам нож тут был ни при чем. Задним числом вспоминая, Зимобор сообразил: он просто вырвал нож из рук кого-то невидимого, причем этот кто-то совершенно не умел обращаться с ножом как с оружием. Это было не настоящее нападение, а только злая игра, которая, однако, вполне могла превратиться в нападение, если бы он вовремя не дал шутнику по рукам.

– Положи, – не сказала, а выдохнула Дивина и, шагнув к Зимобору, забрала у него нож. – Не тронет… Он сам-то не опасный. Нож как нож…

– Что это было?

– Вол… Волхиды наши… Объявились. Купала скоро, вот они и выбираются на белый свет… Ой, матушка! – Дивина бросилась к Елаге и обняла ее. – Объявились! И прямо к нам! Осмелели дальше некуда! Сколько же они за зиму силы набрали!

– Ну, ничего! – Елага погладила ее по голове, но на ее лице оставался все тот же застывший испуг перед неодолимой опасностью. – И на них найдем управу.

– Кто такие волхиды? – спросил Зимобор. – Что за напасть?

– Духи невидимые, с того света приходящие.

– Невидимые?

– Да. А ты никак видел его! – Дивина пристально глянула на Зимобора.

– Кого?

– Да волхидника! Или волхиду! Кто это был?

– Я не знаю… – Зимобор растерялся.

– Ты же видел его! Ты же нож отобрал, как будто видел! Как будто руку видел, которая нож держит!

– Я не видел! – Зимобор мотнул головой. – Просто мне и видеть не надо. Меня же учили. – Он беспокойно потер пальцем горбинку на носу. Дивина посмотрела на эту горбинку, и лицо ее несколько прояснилось, как будто она что-то поняла. – Глаза видят только нож, а тело само знает, где рука, которая его держит.

– Я что-то такое когда-то видела, – пробормотала Дивина. Взгляд у нее вдруг стал сосредоточенно-отсутствующим, словно девушка пыталась разглядеть в своем прошлом что-то безнадежно забытое. – Это же все равно что слепому драться со зрячим, да? Я что-то такое видела… Был человек, который мог на мечах биться с завязанными глазами. Так смутно помню… приснилось мне, что ли? Никогда не вспоминала, а тебя увидела – вспомнила. Где, когда – не знаю, а вот стоит перед глазами: двое бьются, мечи блестят, а у одного глаза завязаны. Сам рыжий такой, коренастый…

– Да где ты видела мечи? – удивился Доморад. – У вашего воеводы, что ли, есть?

– Был когда-то у полотеского князя гридь один, Стремиша Слепой его звали, хоть он был зрячий, – с недоумением дополнил Зимобор. – Ты про него, что ли? Я сам его там видел давным-давно. Точно, рыжий был. Но ты-то где могла его видеть? Или ты была в Полотеске?

– Может, с полюдьем приходил, – вставила Елага, с беспокойством глядя на Дивину. – Может, из княжьих людей кто рассказывал, когда ты маленькая была, а дети малые не знают, то ли видели, то ли им рассказали, а помнят, будто сами видели. Бывает так.

Зелейница держалась спокойно, но Зимобору почему-то подумалось, что ее встревожил этот разговор.

– Так расскажите наконец, что это за волхиды такие! – воскликнул Доморад.

Волхидами называли чародеев и колдунов, которые сторонились людей, отличались злобным нравом, знались с нечистью и были опасны. Лет сто назад неподалеку от Радогоща поселилась одна такая, пришедшая неведомо откуда. Славяне считали ее голядкой, а голядь – кривичанкой. И с ее появлением в городе начались беды: недобрая и жадная волхида ворожбой отнимала молоко у коров, уводила скотину, портила посевы. У нее была большая семья: как говорили, семь сыновей и семь дочерей, и все такие же чародеи-волхиды. Рассказывали, что мужа у старухи никогда не было и что всех детей она родила от Огненного Змея, который летал к ней по ночам. Еще болтали, что ее сыновья взяли в жены своих же сестер и что от них скоро расплодится столько злыдней, что заполонят собой всю землю. Не раз жители Радогоща и окрестных весей пытались извести семейство старой волхиды, но никто не мог найти ее жилья: волхида так ловко отводила людям глаза, что жители Утицы однажды пошли ратью на Гатище, а низодольские мужики в другой раз подожгли Русавку – в полной уверенности, что бьют и жгут Волхидку со всеми ее обитателями. Жаловались и самому князю. Князь Честослав хотел было пойти на Волхидку – но пала с неба молния и погубила его вместе с дружиной. Говорили, что и молнию ту вызвала старая волхида, и после того уже никто не смел с ней воевать. Окрестности пустели, жители разбегались, целые роды снимались с места, бросали насиженные места и уходили в лес, куда глаза глядят.

Но всему есть свой срок, пришло время и волхиде помереть. Как рассказывали, старуха мучилась трое суток, не в силах расстаться с жизнью, пока сыновья не разобрали крышу. И тут пал с неба Огненный Змей, схватил старуху когтями и понес прочь. И будто бы вопила она и ревела она, как тысяча диких зверей, хваталась руками за крыши, и те крыши сразу загорались жарким пламенем. И вдруг дрогнула земля, и вся Волхидка провалилась вместе со старухиными сыновьями, дочерями и внуками. Теперь там озеро, называемое Волхидиным, а вокруг болото, и никто туда не ходит. С тех пор жить в округе стало гораздо легче. Но три раза в год – на зимний солнцеворот, на Медвежий день и на Купалу – волхиды невидимо выходят из болота и являются к людскому жилью: крадут молоко у коров, сушат источники, портят посевы. Иной раз уводят людей, хотя все отцы и матери только и знают в эти дни, что стеречь детей.

– Болото это такое дурное, что ни за каким делом туда не ходят, – говорила Дивина. – Вот прошлой осенью с голоду пошли было туда клюквы поискать… Да кто пошел, ни один не вернулся. А болото растет. Что гать под Гульбичем зарастает – тоже их работа. Хорошо еще, ты дорогу пошел искать и на нас набрел. Останься вы на болоте ночевать – еще неизвестно, дождался бы утра хоть кто-нибудь.

– Заклинали мы их, пытались им путь на белый свет затворить, но как ни бьемся, а они щелочку находят. – Зелейница вздохнула. – И теперь опять… Купала скоро… Вот полынью, чертополохом запасаемся. Всю ночь будем костры жечь, скотину оберегать.

– А я еще сейчас подумала: не сглазили ли они Горденю? – заметила Дивина. – С чего бы он вдруг в такое буйство впал? Вот такое у нас место нехорошее.

– Однако же живете? – спросил Доморад.

– Живем.

– Отчего же не уходите, не поищете себе местечко получше? Земля большая!

– Наше это место, отец, родное, – подавляя вздох, отозвалась Елага. – Дед Утеша рассказывал: шел он как-то, еще молодой был, через болото, смотрит, болотник сидит – зеленый, мохнатый, тиной оброс. Дед его спрашивает: «Чего ты, нечистик, все на болоте живешь?» А тот отвечает: «Привык!» Так и мы – привыкли, вот и живем. Богами нам это место дано, другого не будет. Как умеем, так и живем. И ведь хорошее у нас место! Пока волхида, старая змеиха, к нам не заявилась, лучшего житья и не надо! Лес дичью богат, зверями разными, грибами-ягодами, в реке рыбы – ловить не переловить. Урожаи какие были! Как нигде – ведь сам Ярила над нами стоял. Торговые гости ездили, за меха и мед всякие товары давали. Помогут боги, выведем волхид – и опять заживем.

– А можно их вывести?

– Все можно. Нет ничего такого, что было бы нельзя. Вот только пока не знаю как. Поближе к Купале пойду на Дивью гору, там, может, подскажут.

До вечера в избу к зелейнице еще не раз заходили люди: женщины, мужчины, девушки – подруги Дивины. Чуть погодя явился Зорень – проведать отца. Тоже после бани, в шапке с куньей оторочкой на расчесанных светлых кудрях, в чистой рубахе с тонкой полосочкой красного шелка на вороте, с плетеным поясом, он выглядел как настоящий «богатый гость», и женщины, даже те, что были старше, в разговоре почтительно именовали его батюшкой. Всем было любопытно, как идет жизнь в других землях, не было ли чего любопытного.

С Зоренем пришел и кое-кто из дружины. Таилич, острым глазом живо оценивший, что Ледич пристроился возле самой красивой девушки в городе, тут же предложил остаться, чтобы присматривать за хозяином вместо него, но Зимобор только усмехнулся: дескать, нашел дурака! Таилич значительно двинул бровями и подсел вместе с Костоломом к Дивининым подругам. Девушки, давно не видевшие чужих, смущались и хихикали, но исправно хлопали по рукам, лезущим куда не надо.

Обсуждали сегодняшний кулачный бой, толковали о Гордене, судили, кто же разорвал ему рубаху, – никто из бойцов не помнил, чтобы он это сделал. Приходил и сам Горденя, клялся, что и думать не стал бы про рубаху, не толкни его под руку какой-то леший.

– В глазах темно было, в голове пусто – сам не знаю, что со мной сделалось, а теперь ничего не помню! – так он объяснял свое тогдашнее состояние и беспомощно разводил руками.

Девушки смеялись, женщины качали головами, а Дивина не смеялась. У нее не выходил из ума сегодняшний случай с ножом, после которого внезапное буйство Гордени приобрело новый смысл. Об этом они никому не рассказали, чтобы не множить страхов, но каждому приходящему вручали заговоренный стебель дедовника или полыни с наказом воткнуть над дверью в избу.

А Зимобор уже забыл про нож и волхид. Он видел одну Дивину и невольно оборачивался каждый раз, когда она проходила мимо, в тесноте едва не задевая его. Ему все сильнее хотелось ее обнять, почувствовать живое человеческое тело, которое не растает в руках туманом, не распахнется бездной первозданных вод, хотелось вдохнуть теплый человеческий запах, а не прохладное благоухание ландыша, которое приносила с собой звездная тьма. Одно присутствие Дивины согревало и успокаивало, и оно же помогло ощутить, как много сил выпила из него бездна. Она могла бы выпить его до дна, если бы он не был ей для чего-то нужен.

Для чего? Зимобор вдруг словно очнулся и трезвым взглядом увидел все происшедшее с ним. Почему сама вещая вила внезапно стала помогать ему, за что такая честь? У нее какие-то свои цели, непостижимые для смертного. Она унесла его с белого света, а он даже не заметил, что прошел целый месяц. Она не пустила его на погребение отца и лишила смолянского стола, отправила вместо этого в Полотеск, в чужую землю… Она пытается делать его руками какие-то свои дела, а ему остается подчиняться. Но почему-то именно здесь и сейчас он стряхнул с себя чары молодильник-травы и осознал, что происходит.

Следя глазами за стройной и ловкой фигурой Дивины, хлопочущей у стола и у печки, Зимобор понимал, что без нее тут не обошлось. Одним своим присутствием «лесная девушка» помогла ему снова стать самим собой.

Вот только возвращаться к прежнему было поздно. Из Смолянска он ушел, путь его лежит в Полотеск.

– Скажи-ка, мать, если судьба от человека чего-то хочет, может он противиться? – спросил он у Елаги. – Или что решено и на роду написано, от того не уйдешь?

– Кто ж его знает, сынок! – Елага вздохнула, и видно было, что ей и самой не дает покоя этот вопрос. – Жизнь-то свою один раз проживаешь, нельзя назад воротиться да от того же камня в иную сторону поворотить.

– Но хотя бы в первый раз можно выбрать, куда повернуть?

– Выбрать всегда можно, но какие три дороги на твоем камне начертаны, из тех и выбирай.

– Выходит, человек у судьбы как рыба на крючке – как ни бейся, а не соскочишь?

– Можно соскочить, если из окунька налимом стать! – Елага улыбнулась. – Изменить судьбу есть только одно средство – самого себя изменить. Себя изменишь – и судьба изменится, в этом она за человеком идет. А пока человек все тот же, сам он идет за судьбой.

Разговор этот, как и все подобные разговоры, мог что-то прояснить только тому, кто раньше уже что-то понимал. Но Зимобор смотрел на Дивину с таким чувством, будто все объяснения его судьбы содержатся именно в ней. Что-то уже изменилось, уже сдвинулось, и он стал не тот, который шагнул навстречу прекрасной Звездной Деве и сам протянул ей руку, чтобы она вывела его из темноты перед могилами. Что-то изменилось, но, чтобы перемены созрели, еще требовалось время.

Устроив гостей на ночлег в беседе, Дивина не пошла в избу, а села на завалинке и смотрела поверх тына вдаль, где по небу тянулись медленно тускнеющие багряные полосы заката. Сзади скрипнула дверь – Елага вышла, поглядела на небо, прикинула, какая будет погода, потом окликнула дочь:

– Что в дом не идешь? Замечталась?

– Вроде и замечталась. – Дивина сама не знала, как назвать состояние тихой, очарованной задумчивости, когда в голове нет ни единой мысли, а есть только ощущение чего-то огромного, важного.

Вслед за матерью она вошла в избу, села опять к столу, оперлась подбородком на руки.

– Ну, как тебе гость? – спросила Елага. Дивина молчала, и она спросила снова, уже по-другому: – Понравился?

Было понятно, которого гостя она имеет в виду.

– Не знаю, – медленно ответила Дивина. – Вроде всем хорош, а вроде что-то с ним не так. Улыбается, а у самого какой-то камень на душе. Может, убил кого и от мести скрывается?

– Думаю, не в этом дело… – Елага тоже подошла к столу и села напротив дочери. – Стоит за ним… кто-то. Кто – не знаю, но сила в нем большая, если я его не вижу, пока сам показаться не хочет. А у парня словно печать на лбу: не тронь, мое!

– Так я же и не трогаю. Очень надо!

– Надо, не надо, а беспокойно мне как-то. – Елага вздохнула. – Сердце знак подает. Сам спрашивал: можно ли, мать, судьбу изменить или сиди, как рыба на крючке? Не зря спрашивал. Не просто так он пришел, это судьба с ним пришла.

– Чья?

– Да, уж видно, не моя. Моя судьба ко мне давно приходила, тебя еще на свете не было. Пришел человек, вроде как все, а вроде и особенный какой-то… В той же беседе, на той же лавке ночевал…

Елага подперла щеку рукой и задумалась. Дивина осторожно покосилась на нее: ни о чем таком Елага никогда раньше не рассказывала.

– Не знаю, помнишь ты или нет… – снова заговорила зелейница. – Говорил ли тебе Дед… Помнишь, что обручаться тебе нельзя? И не в том дело, что Дедову науку забудешь. Там… еще хуже было дело. Я сейчас… всего не знаю… – Елага хмурилась, подозревая, что где-то в глубинах ее памяти, ей самой недоступных, недостающее знание все-таки прячется, но в руки не дается. – Но если ты обручишься или замуж выйдешь, то ждет тебя какая-то беда… Какое-то проклятие родовое… Ох, не помню! – Она сдвинула платок повыше и с досадой потерла лоб. – Ну, надо будет, так Мать надоумит.

– Да о чем ты! Скажешь тоже! – в замешательстве и почти с негодованием воскликнула Дивина. – Да я его в первый раз сегодня увидела! Подумаешь, парень! Мало ли таких! Я что, матушка, каждому встречному на шею кидаюсь, с чего ты вдруг о замужестве заговорила! Знаю я, что мне нельзя, все я знаю!

Елага опять вздохнула и покачала головой. Вроде бы не было оснований думать, что пришедший с Доморадом смолянский парень опаснее для Дивины, чем прочие. Но само волнение и возмущение Дивины, с которым она отвергала подозрения, подтверждали – опаснее. Почему-то.

А Дивина сама не понимала, почему так встревожилась. Да, конечно, парень хоть куда – и красив, и удал, и весел, смел без наглости, приветлив без заискивания и держится так, что каждый рядом с ним чувствует себя уважаемым человеком, но и сам проникается к собеседнику уважением. От него словно исходит некая сила, бьют ключом молодость, удаль и здоровье, так что всем вокруг становится веселее жить. Дивина отлично замечала, что на нее блестящие глаза молодого гостя смотрели совсем иначе, чем на всех прочих, и ей это нравилось, хотя к восхищенным взглядам ей было не привыкать. Но и она ведь не из глухой лесной веси, где любой постороний парень, не брат, кажется девке самим Ярилой, спустившимся за ней с небес. Кудрявых удальцов она видала, головы не потеряет задаром. Дело было совсем в другом.

Насчет «печати на лбу» Елага была права. За спиной смолянского гостя явственно ощущалось присутствие некой высшей сущности. И Дивина была уверена, что его бьющая через край жизненная сила есть только причина внимания к нему неземной сущности, а не следствие. За то эта сущность и выбрала его для своих загадочных целей. Думать о нем было не нужно и опасно. У него свои дороги, а высшие силы не любят, когда их дороги топчут кому не лень. И Дивина, как воспитанница Леса Праведного, отлично это знала.

Тогда почему она все время думает о нем? Почему и сейчас, когда он ушел в беседу и закрыл за собой дверь, ей мнится, что он здесь, рядом? Почему ей кажется, что его неведомая дорога откроется и перед ней, если только… если она решится на нее вступить. Измениться и тем изменить свою судьбу.

А ей это надо?

Дивина даже поерзала на месте от беспокойства: только влюбиться ей не хватало! Засмеют, перестарок уже. И нашла еще в кого! Как будто в Радогоще парней мало. Правда, в таких вот, особенных и не похожих на других, влюбляются гораздо охотнее, чем в понятных и привычных. Ну ничего, он ведь скоро уедет, утешила она себя. Может, еще обойдется.

Но Елага смотрела на нее как-то странно, испытующе, глаза ее потемнели, воздух в избушке сгустился и мягко поплыл, как будто рядом творились высокие и могучие чары… Дивине вдруг стало страшно. Она отвернулась и стала укладываться спать. Утро вечера удалее.

Длинный день конца весны неохотно уступал место сумеркам, но вот и ночь опустила на землю темные крылья. Радогощ давно спал, над городком повисла мертвая тишина, и только звезды перемигивались в вышине. Зелейница Елага все сидела у стола, в полной темноте, неподвижно, только вслушиваясь, как за занавеской на полатях ровно дышит во сне ее дочь.

Наступила полночь, и зелейница почувствовала ее приход, как будто нечто невидимое коснулось лица. В тот же миг что-то царапнуло в дверь снаружи. Елага не пошевелилась. В дверь стукнуло. Потом поскреблось у окна.

– Впусти меня… – шепнул невнятный голос, и в темной избе повеяло ландышем. – Впусти меня, я все равно войду…

Девушка на полатях задышала чаще, сильнее, точно ее мучил дурной сон.

– Впусти меня… – с угрозой дохнуло за окном. – Впусти! Она моя!

– Нет, – ровным, спокойным голосом сказала вдруг Елага.

Поднявшись, женщина подошла к окну. От ее движения по избе пронеслась целая волна разнообразных запахов: свежевыпеченного хлеба, парного молока, душистой каши со сливками, сладких медовых «коровок», что матери пекут для всей семьи на праздники, – всего того, что каждый помнит с детства как образ домашнего уюта и покоя. Женщина вдруг стала выше ростом, крепче, и во тьме на ее платке замерцали звездные искры.

– Она не твоя! – сказала Мать в окошко. – Она со мной, и ты ее не тронешь. Уходи.

Снаружи не донеслось больше ни звука. Запах ландыша растаял, снова стало легко – нездешняя сила ушла.

Елага вдруг очнулась; она стояла возле окна, опершись рукой о стол, – и не понимала, как здесь оказалась. Голова слегка кружилась.

– Надо же, как задумалась… Аж сидя уснула… – пробормотала она, потирая рукой лицо. – Чуть во сне из дома не ушла…

Зелейница чувствовала следы огромной силы, которая была здесь вот только что. И не просто в доме, а в ней самой. Совсем близко дышала спящая девушка, и Елага вспомнила, какие беды ей грозили и почему ее выбрал Лес Праведный. Опасность отступила, девушка снова жила, как все… но неужели что-то изменилось? И это ноющее в сердце беспокойство – предупреждение, знак Матери Макоши, что опасность может вернуться… или уже вернулась?

Елага заглянула за занавеску, поправила одеяло, сделала оберегающий знак над своей дочерью. Внезапно захотелось, чтобы она стала маленькой, ничего не понимающей девочкой, чтобы ее можно было взять на руки, покачать, поиграть, а если испугается чего-то, отвлечь игрушкой, успокоить песенкой… Увы, назад время не возвращается. Можно изменить судьбу, если измениться самому, но иной раз перемены приходят, не спрашивая, хочешь ты того или нет. Это тоже – судьба, замкнутый круг из воли и предопределенности. Дивина не хочет ничего менять, но не зря ей сегодня вспомнилось то, чего она помнить не могла, не должна была. Это тоже – знак. Пришла судьба, открывай ворота…

Прощаясь на ночь, Дивина дала обоим гостям по стеблю полыни и велела положить возле изголовья.

– А если померещится что – хлещи полынью и говори: «Перунов гром на тебя!» – советовала она.

Зимобор взял полынь, но рядом с ней на пол положил обнаженный меч. Глядя на эти два орудия, он вспоминал князя Зареблага, говорившего: «Не верую я ни в сон, ни в чих, а верую в свой червленый вяз!» Уж тот не забоялся бы каких-то дохлых шептунов-волхид, а Зимобор чем хуже?

Укладываясь, он успел только мимоходом удивиться, как сильно изменилась его жизнь за считаные дни, так далеко забросив от всего привычного. Но за этот день он чересчур вымотался, чтобы долго думать, поэтому сам не заметил, как уснул. И обнаружил это только тогда, когда внезапно проснулся и по глухой темноте, по глубокой тишине вокруг сообразил, что уже ночь.

И он был не один. Совсем рядом ощущалось чье-то присутствие: неровное дыхание, беспокойное движение, смутный шорох.

– Кто здесь? – Зимобор мгновенно приподнялся, и пальцы опущенной к полу руки тут же сомкнулись на рукояти меча.

– Это я… Я, Дивина… – прямо над ухом шептал глухой, невнятный голос, и казалось даже, что дыхание касается лица. От него веяло влажным, прохладным, тревожащим запахом леса и болота. – Голубчик мой, как же я тебя полюбила! – прерывисто, словно задыхаясь, шептал голос, и от невидимого во тьме движения легкие воздушные токи задевали лицо Зимобора. – Как же ты красив, как же ты удал! На всем свете такого больше нет, ни на кого я тебя не променяю! Помоги мне, сокол мой ясный, боюсь я этих злыдней! Никто меня защитить от них не может, только ты, голубчик мой! Не покинь меня, не прогони, обними меня покрепче, укрой от них!

Чьи-то дрожащие, как от сильного страха, ледяные руки коснулись груди Зимобора, потянулись к шее, желая обнять, и его вдруг охватил такой холод, что даже дыхание замерло. Невидимое тело прижималось к нему, норовило уложить спиной на подушку, невидимое лицо тянулось к нему с поцелуем, и голос из темноты страстно шептал:

– Люблю тебя, свет мой ясный, радость моя, сердце мое! Ты мне лучше отца-матери, ближе роду-племени! Думаю я о тебе не задумаю, ем не заем, пью не запью, сплю не засплю, ты для меня милее света белого, краснее солнца красного! Красота твоя и удаль на меня навели тоску-кручину, только я теперь тоскую и горюю, во сне тебя вижу и наяву, в полдень и в полночь, без тебя мне радости не видать, утех не найти!

Каждое слово этой мольбы словно накидывало на Зимобора какие-то путы, петлю за петлей; сердце билось, внутри поднималась неудержимая дрожь, чем-то схожая со страстным влечением, но только диким, горьким, нерадостным и опасным. Было холодно и жутко, словно его затягивала болотная трясина, хотелось орать и биться в нерассуждающем животном ужасе, но голос завораживал, сковывал, так что даже шевельнуться было трудно.

Зимобор понимал, что эти холодные руки и этот дрожащий, как осиновый лист на ветру, голос не могут принадлежать Дивине, – но тогда кто это? На ум пришла мертвая невеста – неужели вот так же эти холодные пальцы сжимали горло всех его подружек? А теперь она пришла к нему самому! Почему вдруг, что такое случилось?

Невидимое во тьме тело прильнуло к нему, томя внутренним холодом, чьи-то руки обвились вокруг шеи.

– Обними меня, обними! – страстно молил голос.

«Померещится что – хлещи полынью!» – вспомнился совет Дивины и ее голос, совсем не похожий на этот, молящий с болезненной, лихорадочной страстью.

Словно в тумане, Зимобор высвободил одну руку и, нашарив на полу стебель, поднял, неловко замахнулся, хлестнул в то место, где должна быть спина невидимого существа.

Раздался тихий вскрик, существо сильно вздрогнуло и отшатнулось. Обнимающие руки разжались, и Зимобор, вскочив с лежанки, уже со всей силы наугад хлестнул перед собой горьким стеблем. Из темноты раздался дикий визг, что-то метнулось прочь; скрипнула дверь, закачалась. Зимобор стоял в одной исподней рубашке, держа перед собой, как оберег, полынный стебель.

– Что там такое? Что? Ты, Ледич? – раздался от другой стены обеспокоенный голос Доморада. Прочие полочане тоже проснулись на лавках и полу, стали подниматься, заговорили.

– Я… Комары замучили, – с трудом успокаивая дыхание, ответил Зимобор. – Житья нет…

Ощупью найдя дверь, Зимобор закрыл ее на засов и сунул полынь под скобу. Потом снова лег, но сердце сильно билось, никак не желая успокаиваться. Настороженно прислушиваясь к тишине, Зимобор перебирал в памяти все подробности происшествия и холодел от запоздалого ужаса. Это никак не могла быть Дивина. Хотя что, собственно, он знает о дочке зелейницы? Она – приемная дочь Леса Праведного, а значит, такое же неоднозначное и непостижимое существо, как и любое дитя леса. Может быть, она днем – одна, а ночью – совсем другая. Однажды ушедшие в лес не возвращаются прежними, какую-то часть души Лес навсегда оставляет себе, заменяя частью себя. А вдруг в красивой и приветливой дочке зелейницы под покровом темноты пробуждается совсем иное существо, неведомое и опасное…

Ага! Зимобор сам себя поздравил с мудрыми выводами. Не для себя ли, ночной, обычная дневная Дивина дала ему стебель полыни и велела бить?

А что? Могла… Если знает, что происходит с ней ночами, ничего не может с собой поделать, но не хочет погубить кого-то еще…

Все было тихо, и он постепенно погрузился в зыбкую, неприятную дрему, так ничего и не решив.

Выспался Зимобор не очень хорошо, но утром, видя яркое солнце, залившее чистый дворик, воспрянул духом.

– Иди в избу умываться, я уже воды принесла! – Дивина от поленницы помахала ему рукой и стала набирать в охапку наколотые чурочки. – Как спалось на новом месте? Невеста не приснилась?

Зимобор вздрогнул. Она знает, что к нему приходила «невеста»?

Но, глядя на Дивину, Зимобор сам не верил своим подозрениям. Лицо девушки, свежее и румяное, было открыто и ясно, а тот ночной морок казался таким нелепым и противным, что между ними не могло быть ничего общего.

– Мало того! – ответил он, усмехаясь и подходя поближе. – Приходила ко мне невеста! Так обнимала, что чуть не задушила.

– Что? – Дивина изменилась в лице и замерла с поленом в руках. – Шутишь?

– Ага. Сам ночью обхохотался, аж людей разбудил. – Зимобор оглянулся к двери беседы, не слышит ли кто, и продолжил, понизив голос: – Девица какая-то ко мне ночью приходила. Обнимала, в любви клялась. Говорила, что я ей дороже отца-матери, милее света белого…

– А ты что? – Дивина смотрела на него с таким ужасом, словно перед ней был живой мертвец.

– А я, неучтивый, полынью ей по белой спине.

– И что?

– Убежала. Обиделась, знать.

– Ну, слава матушке Макоши! – Дивина с облегчением положила полено обратно к прочим и прижала обе руки к ожерелью с несколькими мелкими лунницами-оберегами. Зимобор мельком заметил среди них изогнутый кусочек кованого золота с узором из точек и солнечных крестиков и мимоходом удивился, откуда взялась такая драгоценность и как сохранилась за два длинных голодных года. – Ведь это, получается, волхида к тебе приходила! Ну-ка, расскажи по порядку, как оно было. Что она говорила?

Двинув бровями – у него не имелось привычки делиться своими любовными приключениями, но случай был особый, – Зимобор изложил все, что пережил ночью. Рассказывая, он стал понимать многое, чего не понял раньше: голос ночной гостьи вовсе не был голосом Дивины и та нарочно говорила только шепотом, стараясь это скрыть, а слова ее очень напоминали любовный заговор, то есть она пыталась его заворожить.

И еще само собой думалось: а вот если бы это и правда была она… то все сложилось бы иначе. Вот этой, настоящей, не пришлось бы долго просить, чтобы он ее обнял. Взгляд невольно скользил по загорелой стройной шее Дивины с пушистыми завитками русых волос, падал в вырез рубахи и скатывался по нему к высокой груди, где и терялся. Там, под рубахой, висел еще какой-то маленький оберег на тонком кожаном шнурке, с накрепко стянутым узелком. От девушки пахло полынью и свежестью луговой травы, веяло живым теплом, так не похожим на дрожь и холод ночной гостьи, что Зимобор был бы и сам не прочь попросить: «Обними меня!»

– Ну, ты крепок, я погляжу! – Дослушав, Дивина глянула на него с явным уважением. – Молодец, что догадался! Ведь если кто такую вот «невесту» своей волей обнимет, тот навек в ее власти! Иссушит, истомит, совсем погубит!

– Погубила одна такая! – Зимобор невесело усмехнулся, вспомнив свою неотвязную мару, но говорить об этом не хотелось. – Ну, пойдем в избу, что ли? – сказал он и поднял три полешка, которые так и лежали возле ее ног. – Любопытно только, почему она твоим именем назвалась? – сказал он уже на пороге.

– Да потому что ты у нас здесь никого, кроме меня, еще не знаешь! – без всякого смущения ответила Дивина. – Вот и назвалась!

После завтрака Доморад отправился к старейшине Воротисвету, и Зимобор пошел с ним. Сам Радогощ был не намного больше Гульбича, как и все славянские города, основанные на старых голядских городищах. В нем жили потомки нескольких «старших родов», кое-кто из пришлых; иные не жгли палы и не пахали лядин, а ковали железо, лили бронзу и снабжали нужными орудями округу, приторговывали по мелочи, выменивая у охотников меха на топоры и дожидаясь проезжих богатых гостей, в основном варяжских, чтобы все это сбыть. Приход полюдья, княжеский суд, если в нем возникала нужда, и был самым большим событием в жизни Радогоща.

Появлению полотеских гостей Воротисвет обрадовался, поскольку скучал в глуши и жаждал новостей. Не менее обрадовался и его сын Порелют – взрослый парень, лет двадцати, невысокий, плотный, круглолицый и щеголеватый. Гордой осанкой, надменным лицом и яркой одеждой он словно пытался возместить недостаток роста. Однако с приезжими он, как и отец его, держался любезно и гостеприимно: люди уважаемые, полезные, да и новые лица тут редки.