Текст книги "Рукопись Бэрсара"

«Чужой» – говорю я себе – и знаю: не настолько чужой, чтобы я не сумел в нём жить, и я скоро его пойму, но я совсем не хочу понимать, мне нужен мой мир, единственный, распроклятый, который я не понимал никогда, и ошибался, и жестоко платил за ошибки, но он был мой, и я теряю его, теряю сейчас, в эту самую минуту, а не тогда, когда убежал из него.

«Чужой», – говорю я себе – и знаю: он ненадолго будет чужим, у меня уже есть друзья и есть дело, да, хочу я того или нет, но оно есть, я решил – это бесповоротно, но это совсем не моё дело, не то единственное, которое я люблю. Хорош или плох этот мир, но физику Бэрсару в нём делать нечего.

Я вспомнил о том, что ещё не успел завершить, о главной, ещё никому не известной работе, и чуть не завыл от отчаянья и тоски. Хотя они и ославили меня наглецом, авантюристом в науке, оскорбителем авторитетов, я так и не посмел никому сказать, что сражаюсь со знаменитым уравнением Атусабра, и мне немного осталось, чтобы его решить. Не посмел, потому что за этим стояла вещь, ещё более кощунственная, чем движение сквозь время – власть над гравитацией, и я бы её победил! Да, я бы её победил!

В корчах утраты я почти позабыл о Баруфе, а он сидел себе тихо, ждал, пока я перестану ёрзать и меняться в лице, и его снисходительность разозлила меня.

– Ну и что? – спросил я его. – С моей головой и руками я никогда не пропаду. Ещё и разбогатею, дом куплю… не хуже, чем у вас. Что улыбаетесь? Не верите?

– Почему же? Дядя говорил, что в машине вы даже колбы для хронотрона и интаксора сами выдули. Просто будь это для вас важно, вы бы здесь не оказались. Нет, Тилам. Наукой заниматься вам здесь не позволят, сами скоро убедитесь. Куда вы тогда денете свой мозг?

– А вы ему применение найдёте.

Баруф устало улыбнулся.

– Суил пересказала мне ваш разговор с Таласаром. Если учитывать, как мало вы знаете, совсем неплохой прогноз.

– Тут все ясно.

– Да. Но вам, чтобы понять, потребовалось два-три факта, а мне намного больше. Видите ли, Тилам, будь я… ну, хоть немного иным… я бы сказал: судьба. Судьба, что вы попали сюда именно теперь, когда вы мне так нужны. Я – хороший организатор и неплохой техник, и пока события шли не спеша, я был уверен в себе. А теперь конец писаной истории, все понесётся вскачь, и я не уверен, что меня хватит на все. Напрасно вы морщитесь, Тилам. На это ведь можно смотреть и по-другому. Не допустить гибели нескольких стран и сотен тысяч людей. Не позволить откинуть регион на сотню лет назад. Разве это плохо?

– Даже благородно, если забыть о цене.

– А вы знаете эту цену? Я тоже нет. Я знаю только, во что обойдётся законный ход истории. Погибнет треть населения материка и родится Олгон.

– А если вы убьёте ещё десятки тысяч людей, а Олгон всё равно родится?

Мы глядели друг другу в глаза, и в глазах его была жестокая, неотвратимая решимость.

– Я – не гадалка, Тилам. Будущее тем и отличается от прошлого, что его ещё надо сделать. Всегда найдётся уйма причин, чтобы отказаться от действия – и они весьма убедительны. А для действия причина одна: я должен это сделать. Именно я.

– Почему же именно вы? Кто вас на это уполномочил?

– Олгон, – сказал он серьёзно. – Олгон, который сделал меня таким, какой я есть. Мои товарищи, которых он убил и убьёт. Все человечество, для которого нет спасения в нашем будущем. Послушайте, вы же смелый человек – чего вы испугались? Красивых слов? Не будет. Работа будет – грязная и кровавая. И смерть – довольно скоро. А история о нас не вспомнит – и правильно! Или, может, самолюбие – в упряжку не хочется? Плюньте. Сами о своём самолюбии забудете. Обо всем забудьте, кроме дела. Ну?

– Есть и третье. Вы понимаете, что вам меня не скрутить? Это предупреждение, а не похвальба. Делу я могу служить – вам не стану. Смотрите сами, это может нам дорого стоить.

– Ничего, – сказал он с улыбкой. – Служите делу, а остальное… черт с вами, выдержу!

И я с тревогой и облегчением протянул руку навстречу его руке.

2. КВАЙРСКАЯ ЗИМА

Я захлопнул книгу и потёр глаза. Обещал себе не читать при лучине, но после свидания с Угаларом меня опять потянуло к Дэнсу. Который раз попадаюсь в эту ловушку: стоит абстрактному имени стать лицом – и подлость, что именуют историей, становится невыносимой. Оч-чень тошно говорить о будущем с человеком и знать, когда он умрёт, и – главное – как. И остаётся одно: перетащить Угалара к нам. Конечно, есть люди умнее, но именно он – единственный из всех квайрских полководцев – пять лет в одиночку сражался против кеватцев и был так ужасно казнён в Кайале. Будет казнён через одиннадцать лет.

Эргис вскинул голову, прислушиваясь к чему-то. Он сидел на нарах напротив меня и чинил меховой сатар.

– Что? – спросил я лениво.

– Кричат, что ли?

Я тоже прислушался, но услышал лишь вопли вьюги.

– Погляжу, – со вздохом сказал Эргис, накинул на плечи сатар и вышел.

Выла и колотилась о стены метель, метались тени, щёлкали в печке секунды… А потом коротко рявкнула дверь, вкатилось белое облако пара, а за ним высокая белая тень.

– Огил?

Он не ответил; откинул капюшон и весь потянулся к огню.

– Ты что, один?

– Ага, – он зябко передёрнул плечами. – Дибар говорил… а я понадеялся… что с утра ясно. Хорошо, конь дорогу знает.

Вернулся Эргис и тоже стал у печки. Иней на его бровях свернулся в капли, и в каждой горел оранжевый отблеск огня.

– Тебе из Каса привет, – сказал ему Баруф. – Аслар вернулся. Говорит, все твои здоровы.

– Спасибо! Бедуют, небось?

– Как все. Аслар им подкинул деньжонок, только у самого негусто было.

– А зиме только середина.

– Середина, а в деревнях уже голодают, – мрачно сказал Баруф. – Хлеба нет и охотников война подобрала.

Кстати, наших опять разбили под Гардром. Спасибо, морозы выручили, Тубар не стал добивать.

– Морозы! – бросил Эргис с усмешкой. – Это у Тубара, небось, хитрость! Я-то знаю, три года с ним ходил! Ну, давай к столу!

Баруф нехотя сел к столу, взял ложку в кулак, чтобы не дрожала. Съел пару ложек – и отложил.

– Что не ешь?

– Неохота. – Посидел, устало сутулясь, и сказал, словно между прочим:

– Тубар согласен встретиться с моим человеком.

Я подавился. Откашлялся и кинулся на него:

– Тебе что, приспичило от меня избавиться? Вчера Угалар… такого страху натерпелся, что вспомнить стыдно… а толку?

– Как посмотреть. Если он тебя не вздёрнул на первом же суку…

– За этим ты меня и посылал?

– Не совсем, – ответил Баруф спокойно.

– Вот и ступай к Тубару сам!

– Брось, Учитель, – вступился Эргис. – Ты черта переговоришь, а деда и подавно!

– Вот я с чёртом и потолкую!

– Ладно, – сказал Баруф, сдвинул котелок в сторону и выложив на стол самодельную карту.

– Тут обстановка на вчерашний день. Запоминай.

К утру вьюга перебесилась. В хрустком безмолвии встал ледяной рассвет, сгущая в иней дыхание, обжигая глаза. Почти по брюхо в снегу брели наши кони, тащились, пропахивая извилистые канавы, и шерсть моего вороного Блира поседела от замёрзшего снега.

Баруф молчал, угрюмо сутулясь в седле. Я знал, что он не хочет меня посылать, и если посылает, то просто нельзя иначе. Я знал, что он за меня боится, а я своё отбоялся ночью.

Кони выбрались за старую лесную дорогу и пошли немного живей. Баруф остановился. Мы уходили, а он стоял и глядел нам вслед, и это было довольно забавно. Картина, достойная кисти Аргата: так провожают героев.

Слишком прозрачно и звонко было морозное утро, слишком бел и наряден придавленный снегом лес, чтобы хотелось думать о смерти. Смерть – это когда над тобою дождь и ненастье, когда на душе камнем лежит тоска, а сейчас все светло и просторно, как этот белый лес, как этот белый прозрачный день. Может быть в этом есть немного игры – но очень немного. Просто пора сменить раздумье на дело, просто хочется жить, просто поскрипывает заледеневшая кожа седла и позвякивает сосульки в конском хвосте, а Эргис молчит, и можно подумать о том, о чём не надо бы, но очень хочется думать.

Я ехал и думал о Суил. За одно я могу поблагодарить этот мир: наконец-то Миз ушла из моей души. Не сразу и не легко – я и сам не знал, как крепко это во мне сидело. Словно невзрачный сорняк с огромными корнями; как будто немного места занимала она в моей жизни: жалкий остаток, не отнятый работой – а оказывается, нет местечка, куда бы не пророс один корешок, и всякая мысль отзывается болью – нет, уже не о ней. О том, что целых восемь лет она не любила меня. Оказывается, я покупал её за деньги и за тряпки, и думал, что она меня любит, и прощал ей за это все – даже то, что не надо было прощать. Я почти не думал об этом в аду двух последних лет, но в Квайре эта боль вдруг проснулась во мне, и мучила, и будила по ночам… ещё долго болело бы, если бы не Суил.

Я не заметил, как это все началось. Просто думал о хуторе Зиран, а оказалось: о Суил, о Квайре – а оказалось: о Суил. О работе – а оказалось: о Суил. Я сам удивился, когда это вдруг понял. Что для меня Суил? Милая девочка, деревенская простушка себе на уме. Что бы могло нас связать? У меня не было даже влечения к ней. Сколько раз во время наших осенних походов мы лежали вдвоём за кустами, пережидая стражу, однажды нам пришлось ночевать в каком-то складе, потому что мы не успели уйти из Квайра до закрытия ворот; сколько раз я брал её на руки, перенося через ручей, – и ни разу ничего не шевельнулось во мне. Она оставалась для меня почти ребёнком, приёмной дочерью Баруфа – и это исчерпывало все.

А теперь я думал о ней. Думал сладко и безнадёжно, не как мужчина о женщине; я не мог представить её ни возлюбленной, ни подругой – мне просто нужно было, чтобы она была в моей жизни, и я мог бы вот так безнадёжно и томительно думать о ней.

Состояние, характерное для подростка, очень забавно для немолодого мужчины, над этим стоило посмеяться, я и смеялся, смеялся, пока путался в снегах бесконечной морозный день, но снова зарозовело небо, кони вышли на утоптанную тропу, и Эргис обернулся ко мне:

– Скоро. Чуешь, дымом тянет?

Пожелтели и умерли розовые блики; тропа вильнула в последний раз и вытекла на поляну. Просто сказка: дремлет под белой шапкой избушка, тёплый свет из окошка упал на снег – только вот трое солдат у крыльца не вписываются в картину.

Я спешился, бросил кому-то поводья, с трудом открыл разбухшую дверь.

Привычные декорации: тяжёлые бревна стен, блестящий от копоти потолок, грубый стол посредине. Только на нарах роскошная черно-багровая шкура, и на столе не лучина, а саккарский светильник-ладья.

Тубар не встал мне навстречу – только чуть отодвинулся от стола и подчёркнуто уронил ладонь на рукоятку сабли.

Я поклонился.

– Приветствую вас, доблестный тавел.

– И я вас, биил…

– Бэрсар.

– Известная фамилия.

– Я не делаю ей чести.

– Что же так?

– Я – первый бунтовщик среди Бэрсаров.

Он хмуро поглядел на меня, пожал плечами и приказал:

– Раздевайтесь!

Вовремя, потому что я был озадачен. Что-то тут было не то. Если Тубар сам тайно приехал на эту встречу, почему он так осторожен? И я неторопливо – много дольше, чем надо – снимал сатар, куда его деть, и, наконец, кинул на нары в стороне от роскошной шкуры. Отправил тапас, пригладил волосы и спокойно встал перед Тубаром.

Он зорко разглядывал меня небольшими тёмными глазами. Совсем простое лицо – лицо старого охотника или солдата: обветренное, с жёсткими морщинами, с щетинистой седоватой бородкой.

– Садитесь, – велел он, наконец, и я с удовольствием сел, а Тубар все молчал, сверлил меня взглядом, и его молчание уже попахивало угрозой. Мне стало легче, когда он заговорил:

– Я ждал Калата.

– И в лесу есть глаза, – сказал я спокойно. – Огил не хотел бы вам повредить.

– А вы?

– А я никогда не бывал в Лагаре.

Он усмехнулся.

– Так чего ему от меня надо?

– От вас? Ничего.

Тубар нахмурился и положил на стол руки. Руки тоже были плебейские: большие, красные, с короткими пальцами.

– А какого черта я сюда перса?

– Не сочтите за дерзость, славный тавел, но я хотел бы, чтобы вы позволили мне говорить.

Он кивнул.

– Не мне объяснять вам, доблестный тавел, какое бедствие для наших стран эта война…

– Вот как заговорили, когда я вас прижал!

– Нас? По-моему, это же, – слово в слово! – Огил вам говорил ещё на улице святого Уларта!

– Ты прав, парень, – добродушно усмехнувшись, сказал Тубар. – Валяй дальше.

– А то, что прижали… рано празднуете, доблестный тавел. Кор Алнаб был для вас не противник, но с кором Эсланом стоит считаться.

– Великий полководец!

– Хватит того, что он умен, и, думаю, он не станет мешать досу Криру.

– Крир – голова, тут я не спорю, но супротив меня он все одно мальчишка!

– Об этом можно судить только в бою.

– А ты что, пугать меня вздумал?

– Нет. Для нас победа Квайра не лучше победы Лагара.

– Не пойму тебя что-то, – сказал Тубар и озабочено поскрёб подбородок.

– Тут нет загадки, доблестный тавел. И так, и так мы все попадёмся в лапы Кевату.

– Ты брось! Нам Кеват не указ! Ежели ваш господин страну продал, так у Господина Лагара и сил, и ума поболе!

– Почему же тогда Огилу пришлось бежать из Лагара?

– А, черт тебя задери! – сказал Тубар с досадой. – Эк, уел! Ладно, давай прямо, не виляй, как собачий хвост. Чего вам от меня надобно?

– Мира между Квайром и Лагаром.

Он поглядел удивительно и захохотал – прямо пополам сложился.

– Ну, парень! Ох, придумал! Вот мы с тобой… вот мир сейчас заключим… и все?

– Зачем же мы? Квайр и Лагар. И не сейчас, а, скажем, весной.

– Да весной я уже в Квайре буду!

– Выберитесь сначала из-под Гардра, доблестный тавел! Что-то второй месяц, как ни мы, ни вы отсюда ни на шаг!

– А ты, парень, нахал, – сказал он совсем не сердито. – Да я за такие речи…

– Правда боятся только трусы, а в вашей смелости я уверен. Не ваша вина, что у вас шесть тысяч против тринадцати, и не наша, что Квайрской армией командуют тупицы. Вы дважды били нас под Гардром, но мы не уйдём отсюда. Преимущество квайрской конницы бесспорно, и Гардрские равнины – единственное место, где можно его использовать. Биралы ещё не были в бою, и вам предстоит встретиться с досом Угаларом.

– Что-то ты больно уверен! Иль Угалар тебе сам сказал?

– Да.

– Да ты что? Никак с Угаларом видался?

– Три дня назад, доблестный тавел.

– Ну, парень! Знать, ворожит тебе кто! Иль, может, ещё голова про запас?

–Увы, славный тавел! Просто у всякого своя война. Вы дерётесь за Лагар, мы – за Квайр. А на войне, как на войне.

– Вот чего умеет Калат, так это людей выбирать! Ладно, ещё потолкуем. Отужинать со мной не изволишь ли?

– Сочту за честь, славный тавел!

Рослый телохранитель споро накрыл на стол и подал посудину с тёплой водой. Вслед за Тубаром я обмакнул в неё пальцы и вытер их грязноватой салфеткой. Заметил его ожидающий взгляд и прочёл застольную молитву.

Да, я и это умею. Можно сказать, судьба готовила меня к этой роли. В первый раз я без горечи подумал о школе святого Гоэда, об этих проклятых, потерянных годах.

Я был лучший ученик и худший воспитанник, истинное проклятие для отцов-наставников. Страшно вспомнить, какие дикие штуки я выкидывал – просто так, от тоски. Сколько раз вместо ужина я стоял у стола и читал молитву. Повторял её десять, двадцать, тридцать раз, давясь голодной слюной и злыми слезами; злобно и радостно представлял, как я подожгу эту тюрьму, и как они будут кричать и метаться в огне, и презирал себя за эти мечты.

А потом я научился отключаться. Я решил задачи, брал в уме интегралы, я прятался и чистый и ясный мир математики, где не было места ни жующим ртам, ни елейным лицам, ни этим жалким покорным словам, что бездумно бормочут губы. Жаль, что я не умею ничего забывать!

Мы чинно поужинали – и снова остались вдвоём. Тубар, подобревший после крепкого лота, вдруг спросил:

– А ты из каких Бэрсаров будешь?

– Не сочтите за дерзость, доблестный тавел, но я не хочу вам врать.

Я не хотел его рассердить, но не мог рисковать. Тубар хорошо знает Балг, впрочем и все заморские земли до самого Гора. Но он не рассердился. Усмехнулся, будто и не ждал другого ответа:

– Заладил, как учёная этла: «доблестный» да «доблестный». Моей доблести и без величаний не убудет. Раз я попросту, так и ты язык не ломай!

– Как вам угодно, биил Тубар.

– И то лучше. Ладно, раз про себя не хочешь, скажи про Калата.

– А что вы хотите услышать?

Мы долго глядели друг другу в глаза, и он опять усмехнулся:

– Значит, не сдаётся?

– Не сумеет даже, если сам захочет. Но устал, конечно. Очень трудно нас удерживать – в Квайре уже голод по сёлам. Осень была мокрая, хлеба полегли.

– И в Лагаре полегли.

– Да, и вам тяжело. Урожай плохой, приграничные области разграблены, пираты опять зашевелились…

Тубар вскинул голову; опять холодными и зоркими стали его глаза.

– А это к чему?

– Был разговор в Квайре… в одном купеческом доме. Знакомый купец… только вернулся из Тардана. Сын его в прошлом году попался пиратам, вот он и ездил выкупать. У некого Асата… может, знаете?

– А как же!

– Он был у Асата раза три – все не могли сторговаться. Однажды застал там кеватского посланника. А в гавани как раз снаряжали двадцать кораблей, четыре принадлежат Асату.

– Чуют сволочи, что мне не до них! А кеватца к чему приплёл?

– Обычная история. Если бы побеждал Квайр, на нас бы спустили бассотских олоров. Лагар берет верх – давай тарданских пиратов. А когда мы обескровим друг друга в этой дурацкой войне, Кеват нас одолеет.

– А кто ему мешает сразу напасть? Войска хватит.

– Не мне учить вас, биил Тубар, – сказал я, сражаясь с зевотой. – Что толку в численности, если кеватцы дерутся до первого поражения?

– Это ты прав. Какие из рабов воины? А вот, не больно ли ты много знаешь, в лесу сидючи, а?

– В такое время из лесу видней. К нам ведь отовсюду идут… даже из Кевата. Ремесленники. Поддались на обещания, ушли – а вышло, что сменили землянку на погреб: были вольными, стали рабами. Везде плохо, биил Тубар.

– Но, это ты по молодости! Сколько уж так было на моем веку: до того, вроде, худо, прямо руки опускаются. А время прошло – глядишь, опять люди по-доброму живут.

– Но вы-то рук никогда не опускали?

Он добродушно засмеялся.

– Вроде нет. Моим-то рукам работы всегда в достатке. То, вишь, пираты одолеют, а то и соседей пора пугнуть, чтоб не зарились. Вы вот нынче полезли. Некогда и старость потешить. А что про войну говоришь… может, я бы и послушал, коли б ваши не под Гардром стояли. Покуда хоть один чужой на лагарской земле, я мира не запрошу.

– А если вам предложат мир?

– Кто?

– Мы.

– Вон оно что! Выходит, не зря про весну обмолвился?

– Не зря.

– Бунт? – с отвращением спросил Тубар. – Не думал, что Калат до такого дойдёт!

– Значит, лучше пусть один дурак губит две страны?

– Тише ты, черт! Чтоб я таких слов про ставленника господня не слыхал!

– Ставленник господень? – процедил я сквозь зубы. – Первым в славной династии Киохов был разбойник, глава шайки, которая орудовала на Большом торговом пути. Совет купеческих старшин нанял его для охраны дороги от других мерзавцев, и он в этом так преуспел, что был выбран главой городского ополчения, когда калар Сартога напал на Квайр. Огс Киох разбил его войско, захватил замок и, убив калара в покоях его дочери, насильно взял её в жены, чтобы объявить себя каларом Сартога. А вернувшись в Квайр, воспользовался торжеством в свою честь, чтобы перебить Совет Благородных, правивший Квайром, и стать локихом. Воистину беспорочный ставленник господень! 130 лет правит Квайром династия Киохов, и за это время только двое из них взошли на трон законным путём. Тисулар I, который сразу отравил родного брата, и нынешний Господин Квайра – Ниер III, единственный сын человека, который не мог иметь детей.

– Ну и намолотил же! Слушать тошно!

– А глядеть, что делают с Квайром, не тошно? Десять лет Огил не думал о бунте – чего он достиг? Ремесла хиреют, торговля в упадке, народ обнищал. А теперь и война… Хватит! Надо спасать страну! Двести лет Квайр неплохо обходился без локихов, может, попробовать, как выйдет теперь?

– Да тише ты, сумасшедший, чего разорался! Ну и кипяток! Грех так говорить, парень. От бога власть, нельзя стране без владыки. Где нет господина – там разброд. Мигом все ваши калары передерутся!

– Что толку строить крыльцо раньше дома? – сказал я, остывая. – Это только мои мысли, биил Тубар, а как будет, не мне решать.

– И слава богу! Эк, напорол – слушать боязно! Ладно, ты не говорил – я не слыхал. Люблю храбрецов, давняя моя беда. Что все владыки из одного теста, а тесто то черт месил, я и сам знаю. Но без господина нельзя! Помни моё слово: с купчишками Господин Лагара говорить не станет. А что до другого прочего… Вояк ваших бил и бить буду, ежели не будет честный мир предложен, Лагар на него согласится.

– А Кеват?

Тубар подмигнул мне.

– Ежели время не упустите, так кеватского посланника к весне в Лагаре не будет.

– Не упустим. Храни вас бог, благородный тавел!

Так и не научился ориентироваться в лесу. Только к вечеру понял, что мы едем не в нашу избушку, а на хутор, где была основная база Баруфа. Легендарное место: как поведал Эргис, здесь когда-то жила злая колдунья, сгубившая уйму народу. Десять лет никто не смел подходит к дому, пока Баруф не набрёл на него. Говорили, что призрак колдуньи все ещё бродит вокруг и губит всякого, кто окажется слишком близко. Баруф почему-то не испугался. Он провёл в доме три ночи и расколдовал его, чем снискал почтенье крестьян целого края. Но дурная слава осталась – и это было неплохо.

Хутор встретил нас запахом дыма и дразнящим запахом мяса. Невидимые часовые птичьим криком известили о нашем приезде, и Баруф вышел нас встречать.

Что-то он был не в своей тарелке: к ужину не притронулся – сидел, зябко кутаясь в меховую одежду, а потом сразу увёл меня к себе в боковушку.

– Как съездили?

– Ничего, – ответил я равнодушно. – Замёрз, как собака.

– А тавел?

– Чудный дед. К весне собирается быть в Квайре.

Обычная наша игра: я должен его подразнить. Потребность в компенсации? Желание хоть как-то уравняться? Не знаю. Знаю только, что Баруфу эти стычки бывают иногда нужнее, чем мне. Но не теперь. Он лишь кивнул устало и тяжело уселся на постель. Вот тут-то только я заметил, что у него горит лицо и губы запеклись.

– Ты что, болен?

– Есть немного. Ничего, Тилам. Я уже принял риаг. Рассказывай.

– Черта с два! Ложись, а то рта не раскрою!

Он поглядел, увидел, что я не шучу, и забрался под одеяло.

– Может, отложим?

Баруф покачал головой, и я стал рассказывать уже не ломаясь. Я говорил, а он слушал, не отводя глаз и почти не мигая, и когда я закончил, он долго молчал, все глядел и глядел, словно чего-то ещё ожидал от меня.

– Ты что, недоволен?

– Почему? Это больше, чем я ожидал. Старику понравилось твоё нахальство.

Я решил смолчать. Поскорее разделся и юркнул под одеяло. Прошлую ночь я почти не спал: опять меня навестил старинный кошмар – взрыв установки Балса в Кига – проснулся в холодном поту и промаялся до утра. Думал, что сразу засну, но почему-то не спалось – может быть, меня просто тревожило больное дыхание Баруфа? Очень хотелось спросить, как он и что с ним такое – только ведь он не ответит. Глянет – и промолчит. Это он оч-чень умеет. И я спросил о другом:

– Баруф, а тебе не хочется хоть что-то о себе рассказать? Я ведь о тебе ничего не знаю.

– Тебя это задевает?

– Да. Нас здесь только двое. Если уж верить…

– Я верю, Тилам. Просто есть воспоминания… лучше бы их не трогать. Я родился в Аразе. В трущобах. Мне было одиннадцать лет, когда дядя меня забрал. – Он замолчал, долго молчал, а потом сказал глухо: – Нет. Не могу. Прости, Тилам. Когда дядя взял меня к себе… я сначала прятался на ночь… не верил, что добро можно делать просто так. А потом… Нет, до самого Сэдгара ничего интересного.

– А твои родители?

– Не знаю. Никогда не пытался о них узнать. Все равно не смог бы помочь. – Он опять молчал, и у него хрипело в груди. – Я устал, Тилам. Давай спать.

Я усмехнулся в темноте: заснёшь ты теперь!

И он заговорил:

– Наверное, ты не поймёшь. Араз – это как клеймо на душе. Кем бы я ни стал… оно во мне сидит. И когда я дерусь за будущее – это должно быть будущее без Араза. Понимаешь? Будущее, в котором не может быть меня.

– А меня?

– Тебя это тревожит?

– Ещё как! Представь: началась заварушка, в ней прикончили одного из Бэрсаров. Я ведь даже не знаю, который из местных Бэрсаров приходится мне предком. Результат: известный тебе Тилам Бэрсар не появится на свет, не наделает глупостей и не изобретёт машину времени. Как тебе такой вариант?

– Никак. Я уверен, что исторические процессы, если они уже начались, необратимы. Здесь мы с тобой принадлежим только Квайру.

– А я вот не уверен. Ладно, проверим «парадокс дедушки».

– Что?

– А, старая шутка. Суть в том, что некто отправляется в прошлое и убивает своего дедушку накануне свадьбы.

– А потом?

– Проверю на своей шкуре.

– Мне нравится твой оптимизм.

– Знаешь, Баруф, я очень пугаюсь, когда ты начинаешь меня хвалить. Что у тебя на уме?

Он тихо засмеялся:

– Угадал, как всегда. Есть неприятный разговор. Правда, я хотел завтра.

– Спасибо! Лучше уж сразу.

– Тебе придётся пожить в городе до весны.

– Зачем?

Он не ответил.

– Значит, надо докапываться самому?

– Не докопаешься, – сказал он спокойно. – Пять дней назад умерла вдовствующая государыня.

Новость что надо – мне стало трудно дышать. Она была нашим верным врагом-покровителем, эта неугомонная старуха, гроссмейстер интриги, единственная опора своего неудачного сына. Но Ниер III ещё осенью подписал себе приговор, назначив наследником своего двоюродного брата, кеватского прихлебателя кора Тисулара. Ну, теперь…

– Ты об этом, конечно, узнал только сегодня?

– Нет, – кротко ответил Баруф. – В тот же день.

И послал меня к Угалару. Все верно. Нельзя было откладывать: это для старухи мы были козырями в игре с Тибайеном, для Тисулара мы – кость в горле.

– Уже взялись, – прямо на мысль ответил Баруф. – Солдаты будут здесь через два дня.

– А ты?

– Завтра ухожу в Бассот.

– В такое время?

– В какое? – спросил он устало. – Когда ещё ничего не могу?

– Подождёшь, пока уже не сможешь?

– Драться? На это Тисулар и надеется. Отличный повод позвать кеватцев. Спасибо! Я не нанимался сажать его на престол.

– А крестьяне?

– А зачем я, по-твоему, ухожу? Стоит мне с кем-то задраться, и села поднимутся.

– Как раз об этом я и думал.

– Квайр голый, Тилам. Дороги открыты, армия завязла под Гардром. Раньше весны я ничего не могу. Когда поплывут дороги, у нас будет время кое-что сделать. Ну, а если… Кас ближе, чем Кайал.

И опять я не ответил, потому что лучше мне было не отвечать. Решение единственное – я сам это понял, когда он выложил мне свою невесёлую весть. Просто я был разъярён. Конечно, он правильно сделал, что не сказал мне тогда: не смог бы я так разговаривать с Угаларом, да и с Тубаром тоже, если бы не чувствовал за собой силу – силу, которой у нас уже нет. Но как унизительно знать, что ты – болванчик, марионетка, что тобою просто играли – даже если это делалось ради тебя! Не время выяснять отношения, но я не забуду, я это запомню, Баруф, и больше ты так со мной не сыграешь! Но надо было кончать разговор, и я спросил через силу:

– Значит, в Касе я тебе не нужен?

– Ты не дойдёшь до Каса.

– Ты это знаешь!

– Да, – сказал он спокойно. – Я знаю, что ты стиснешь зубы и будешь молчать, пока не свалишься, но ты обязательно свалишься, Тилам. У меня крепкие парни, но дойдут не все. Просто их я могу оставить в лесу – тебя нет. Ты пропадёшь.

– Хороший предлог.

– Отнюдь не предлог. Я не хочу тебя потерять. Ты мне нужен. Не только твоя голова, но и ты сам.

И я понял, что это правда. В голосе его были тепло и боль, и ради этого можно все простить, даже то, чего нельзя прощать.

И я пробурчал, сдаваясь:

– А сам как пойдёшь? Больной?

– Не в первый раз. Спим?

И ещё кусок жизни остался позади.

Серенькое утро приняло нас в себя; мороз отпустил, и ватная, вкрадчивая тишина стояла в лесу. Копыта беззвучно ступали в размякший снег, не ржали кони, не звякала сбруя. Серыми призраками в тишину уходил наш отряд: десяток крепких парней на крепких мохнатых лошадках, поникший в седле Баруф и я… пока.

Они молчали, а я не мог молчать. Тревога или, скорее, страх? Что делать: я уже отвык быть один.

– Баруф?

Он поднял обтянувшееся за ночь лицо.

– Ты уверен, что дойдёшь?

Он заставил себя улыбнуться – только губами.

– Дойду. За Сафом встанем на лыжи.

– Глупость я спорол!

– Какую?

– Ведь прикидывал же насчёт передатчика!

– Ты всерьёз?

– А что? Не вижу особых сложностей.

– Смотри, Тилам! Люди в Квайре… бунтовщика они спрячут, но колдуна…

– А я могу паять с молитвой!

– Смотри! – опять сказал он с тревогой. – В Квайре ты будешь один… один, понимаешь? Это не мои люди. Квайр – слишком маленький городок. Если хоть кто-то из моих…

– Да ладно тебе! Все понимаю.

– Нет, – сказал он совсем тихо, – ещё нет. Поймёшь в Ираге. Будешь жить в предместье. Не лезь в город. В крайнем – понимаешь? в крайнем! – случае можешь обратиться к Таласару. Только к нему.

– Ладно. Хоть одну связь дашь всё-таки?

– Нет. Нужен будешь – найдут.

– А если нет?

– Хорошо бы. – Он глядел на меня, и в глазах его была тоска и почему-то стыд; словно он безнадёжно виноват передо мной. – Тилам, ты продержись, а? Доживи до весны… пожалуйста!

А через несколько часов мы расстались. Они ушли, а я остался один в лесной избушке дожидаться проводника.

И снова был путь – уже пешком. Мы вышли в шорох окрепшего за ночь мороза, в тяжёлый малиновый рассвет, и день мелькал и кружился в заснеженных кронах, пока не раскрылся во всю ледяную синь над белым простором замёрзшей реки.

Мы шли по укутанной снегом реке; молчал мой угрюмый спутник, молчал и я, а день все тянулся, сверкающий и холодный, тревожный день, как нейтральная полоса между двумя отрезками жизни.

А потом за поворотом открылся Квайр – и граница осталась позади. Он стоял на высоком берегу – весь серый и золотой; серая линия стен, оттенённых полоской снега, угловато-изящный рисунок серых башен, а за ними нестерпимое в солнечной синеве золотое сияние шпилей.

В наезженную дорогу превратилась река: люди, сани, ржание, голоса, скрип полозьев; жёлтые комья навоза, обрывки соломы, вмёрзшие в жёлтый, истоптанный снег. Мы уже шли в толпе; выбрались вместе с нею на берег, прямо в грязные объятия Ирага.

Дорога разрубила Ираг пополам; она текла сама по себе, шумела, клубилась, запихивала толпу в узкую щель надвратной башни, и предместье пугливо отшатывалось от неё, заслонялось жердями хилых заборов, отплёвывалось потёками замёрзших помоев.

Здесь не было монолитного единства, как в добротных избах Оружейного конца: сами по себе торчали жалкие домишки, подозрительно косясь на соседей, загораживали мусором проходы. Это были работающие домишки: тучи дыма и угарный дух железа, вопли дерева и грохот молотков окружали их, и мусор тоже был рабочий: горы шлака и золы, багровеющие груды черенков, растрёпанные кучи жёлтых стружек – но я всё равно уже не верил им.