Текст книги "Вниз по течению. Книга первая"

Глава 2

«Ночь – это очень страшно, если свет не выключить – не уснешь, если выключить – посреди ночи можно проснуться и испугаться очень сильно – то мне что-то вместо люстры мерещилось, что она близко-близко и вообще она – какое-то животное, то казалось, что в квартире ещё кто-то есть кроме меня… То краем глаза ловишь какое-то движение… Можно оставлять телевизор включенным, но тогда тоже бывает сложно уснуть. Глюки от алкахи, оказывается, могут быть не хуже чем от наркоты»

Движение – жизнь. Ох, как мудр был тот, кто первым изрёк эту истину! А ещё он наверняка был не понаслышке знаком с похмельем. Точнее с самым началом его. Когда хмель ещё бродит в крови, но уже в катастрофически малых количествах, недостаточных для того, чтобы поддерживать самочувствие на необходимом для нормальной жизнедеятельности уровне. И вроде пока нет головной боли, не подступает тошнота, не трясутся жалко конечности, но тебе неспокойно, тебе нехорошо, тебе страшно, и ты мечешься в предчувствии грядущего ада на земле. Вот тогда и нужно двигаться. Алкоголики в таком состоянии нарезают круги по квартире, даже если совсем нет сил, всё равно ползут, держась руками за стены. Ползут они и на улицу, зачастую в надежде добыть спасительный опохмел, но зная, что даже если добыть не удастся – движение всё равно принесёт им какую-то долю облегчения. Движение – жизнь.

Вот и Натка получила пусть не облегчение, но краткое забвение, пока брела сквозь метель, автоматически двигая ногами, наклонив голову против ветра, и сунув замерзающие руки в карманы куртёшки. Шаг, шаг. шаг… Стелется под ноги тротуар, уже покрывшийся слоем снега. Снег не лежит на месте, он перемещается, летит позёмкой, сквозь него проступает тёмный асфальт, образует движущиеся узоры. Если смотреть на них сквозь прикрытые ресницы, то можно различить смутные очертания знакомых и незнакомых лиц. Лица двигают бровями, открывают рты, словно хотят сказать что-то, игриво подмигивают…

Натка резко остановилась, вдруг поняв, что это уже не просто игра снега, ветра, и её воображения, что это уже почти сон наяву, а точнее – полубред, рождённый отравленным мозгом. Не галлюцинации – предвестники белой горячки, ещё нет, для этого рано, но уже и не совсем реальность. Она зажмурила глаза, постояла, покачиваясь, давая себе время на окончательное пробуждение, и медленно подняла голову.

Огни, которые она увидела у храма и на свет которых пошла, теперь были вокруг неё. Но они не походили на уютное свечение жилых кварталов. Синие, холодные, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга… не уличные фонари, и не окна домов – прожекторы.

Натка снова зашагала вперёд, на этот раз медленно, неуверенно, болезненно щуря глаза в метельную пелену. Справа от неё тянулись бесконечные гаражи, слева – забор из сетки-рабицы. За забором кусты. За кустами громоздкие очертания не то цехов, не то ангаров…

Вот оно что – она забрела в промзону! В промзону, а не в центр города! Выходит, поворачивать нужно было всё-таки направо! Но она, чьи мозги уже вовсю полоскала подступившая вплотную абстяга, свернула налево, и одному богу известно сколько успела пройти в своём полусонном гипнотическом состоянии, насколько удалилась от цели!

Натка беспомощно закрутилась на месте, оглядываясь по сторонам, словно надеясь на ошибку, но нет – тёмные цеха не спешили превращаться в жилые дома, а синие прожекторы на их крышах – в оранжевые уличные фонари. И вокруг насколько хватало глаз – не было ни души.

Ей захотелось сесть. Просто сесть, беспомощно опуститься на заметённый снегом асфальт, спрятать лицо в ладонях, и ничего больше не видеть. Ни о чём не думать. А главное – никуда не идти. Было бы сейчас лето, она бы так и сделала. Даже не села, а легла бы на землю, правда чуть подальше, вон там например, между гаражей, где её никто не увидит и не потревожит. Там можно было бы отдохнуть, а то и поспать час-полтора, дёрганным похмельным сном, но даже такой сон дал бы ей необходимый отдых, достаточный для того, чтобы продолжить путь.

В голове вдруг запрыгали, кривляясь, неизвестно откуда запомнившиеся строчки:

 
Хорошо алкоголиком быть,
Как кораблик по улице плыть,
И приятно подумать о том,
Что под каждым забором твой дом.
 

Смех смехом, но ведь действительно хорошо! Не алкоголиком быть, конечно, а иметь возможность прилечь под каждым забором. Да только сейчас не лето, сейчас, где приляжешь, там и вскочишь. Правильно ей говорил один бомж – на зиму нужно валить на юга! Он так и делал каждый год. Это был бомж путешественник. Зиму проводил в приморских городках, в Адыгее, на Кубани, лето по настроению то в Москве, то в Питере, то как в этот раз, когда судьба столкнула их с Наткой, занесло его в Новосибирск. Бомж – странник, бомж – поэт! Он читал Натке свои стихи, и она даже плакала. Пьяная была, разумеется, но стихи и правда ей нравились. Тому бомжу повезло, он мало пил. Ну как мало – не каждый день, и не до поросячьего визга. А главное – он умел не похмеляться, просто не пить на следующий день, как бы плохо не было, на одном честном слове! Поэтому и держался на подработках, в отличии от других, и мог скопить денег, чтобы позволить себе менять города и области. А о каких путешествиях может идти речь, когда вся жизнь – бесконечный бег от абстяги? Тут всех путешествий – от магазина до какого-нибудь закутка, и обратно.

Ветер с неожиданной яростью швырнул в лицо Натке целую пригоршню снега, словно дал насмешливую пощёчину. Она приняла её покорно и безропотно – чай это не первая и наверняка не последняя оплеуха в её жалкой жизни. Причём вполне заслуженная. Надо же было так затупить – не просто свернуть в противоположную от нужной сторону (это ладно, это бывает) но ещё и отмахать в ложном направлении немалое расстояние!

Натка, прищурившись, посмотрела туда, откуда пришла, но не разглядела ничего кроме тонущей в снежной пелене дороги. Неужели придётся идти назад?

– Нет, бля, оставайся здесь жить! – громко сказала она, пытаясь подстегнуть себя нарочитой грубостью, стряхнуть сонное оцепенение, – Есть другие варианты?

Других вариантов не было, только возвращаться к перекрёстку у храма, и начинать всё сначала – искать путь в центр города, а уже там – круглосуточные магазины и тех, кто может оказаться возле этих магазинов.

Натка сделала шаг, но он дался ей с таким трудом, что она снова остановилась, покачиваясь, и уронив руки вдоль тела. Похмелье всё-таки настигло свою жертву, ноги стали ватными и дрожащими как желе, голова налилась тяжестью, во рту пересохло. Пересохло так, что она высунула язык, пытаясь поймать на него несущиеся по воздуху снежинки, но это только усилило жажду. Она три раза глубоко вздохнула и заставила себя сдвинуться с места.

Теперь движение не принесло ни забвения, ни облегчения, только усталость, не имеющую ничего общего с обычной приятной усталостью после долгой ходьбы. Абстяга повисла на худых Наткиных плечах и давила её к асфальту, с каждым шагом прибавляя в весе, а знание о том, что это только начало, самые-самые первые и слабые предвестники грядущего ада, вгоняло Натку в первобытный ужас. Она больше не смотрела на игру позёмки под ногами, ходьба не погрузила её в подобие транса, и может быть поэтому Натка начала замерзать. Сначала окоченели руки, их больше не могли защитить карманы тонкой осенней курточки. Их примеру последовали и ступни, которые нещадно заломило от холода в дырявеньких ботинках. Голени, бёдра, голова, уши, плечи, и наконец, спина – всё быстро остывало под безжалостными порывами ветра, теряло тепло, накопленное в Володькиной квартире за несколько дней сытого кумара, мертвело. Натка пробовала прибавить шаг, но не могла сказать преуспела ли в этом – все ориентиры терялись в метельной круговерти. Единственное, что хорошо различалось – прожекторы промзоны, которые она так неудачно приняла за городские огни, и которые теперь медленно ползли мимо, говоря о том, что она всё-таки двигается.

Жажда усиливалась вместе с холодом, жажда – верная спутница похмелья, и она не похожа на ту обычную жажду, которую испытывают здоровые люди. Эта – сродни ломки, её невозможно терпеть. Натка терпеть пыталась, не желая терять драгоценное время, но надолго её не хватило. Не замедляя шага, она свернула в сторону, к обочине дороги, и шла пока под ногами вместо асфальта не оказалась припорошённая свежевыпавшим снегом трава. Там упала на колени, начала скрюченными от холода пальцами собирать этот снег в горсти, и толкать в рот.

Кто когда-нибудь пытался пить снег, тот знает, что утолить жажду таким образом весьма проблематично. Снег во рту хоть и превращается в воду почти моментально, но даёт ничтожно малое её количество. Малого количества Натке сейчас болезненно не хватало, и она ползала на коленях, которые окончательно задубели от соприкосновения с ледяной землёй, собирая и собирая снег с ломкой травы, жадно хватая его посиневшими губами…

А когда жажда, наконец, немного отступила, и Натка попыталась встать, у неё закружилась голова. Закружилась так сильно, что девушка неловко повалилась ничком, уткнувшись лицом в землю. Онемевшая под метельным ветром кожа почти ничего не почувствовала, зато ослабевшему телу стало легче в горизонтальном положении, и оно не захотело подниматься.

Натка, родившаяся и всю жизнь прожившая в Сибири, прекрасно знала, что как бы ты ни устала, но ни в коем случае нельзя ложиться, и даже садиться в снег! Сколько за здешние зимы было таких, и пьяных, и трезвых, кто просто присел отдохнуть «на минуточку». Их минуточки длятся до сих пор. Чтобы избежать подобной участи нужно было встать, встать немедленно, но Натка всё равно откладывала этот тяжёлый момент. Откладывала до тех пор, пока перед глазами снова не поплыли неясные образы, чьи-то фигуры и полузнакомые лица…

– Эй, деваха! – раздавшийся сверху окрик заставил её дёрнуться всем телом как под ударом тока – ещё один подарочек абстяги, разновидность шугняка, – Ты живая? Ну-ка…

Чьи-то сильные руки взяли Натку за плечи, приподняли, тряхнули так, что поникшая голова безвольно мотнулась из стороны в сторону.

– Замёрзнешь ведь, дурная! Вставай! Вставай, говорю!

Натка попыталась исполнить приказ незнакомца, но ноги не держали обмякшее тело. После нескольких неудач, она прекратила попытки и хотела попросить, чтобы её оставили в покое, но не сумела сложить окоченевшие губы в слова, издав лишь нечленораздельное мычание.

– Не боись, не брошу! – по-своему растолковал это мычание так вовремя появившийся человек, и неожиданно легко подхватил Натку на руки. Она увидела прямо перед собой широкие, просто богатырские плечи, а над ними – растрёпанную бороду, из зарослей которой до неё снова долетел густой голос:

– Потерпи, деваха, сейчас в тепло тебя…

Тепло – это хорошо. Это так хорошо, что даже не верится. Наверно правду гласит народная мудрость: Бог бережёт дураков и пьяниц, иначе как объяснить счастливое появление такого вот, не по нынешним временам отзывчивого прохожего?

Ясное звёздное небо качалось над запрокинутой головой, и Натка мельком удивилась тому, как быстро оно успело очиститься, ведь только что валил снег… Неужели она пролежала в снегу гораздо дольше, чем показалось? И как в таком случае не успела замёрзнуть? Но подумать над этим она не успела – небо вдруг исчезло за чем-то угловатым и тёмным, завизжала, открываясь, невидимая ей дверь, вспыхнул яркий свет, и Натка зажмурилась, не в силах на него смотреть.

Она не открывала глаза пока её усаживали на что-то мягкое, пока расстёгивали на ней жалкую куртёшку, от которой сегодня оказалось так мало проку, пока сдёргивали с ног насквозь промёрзшие ботинки вместе с носками.

– Слушай, ты это, – снова загудел рядом низкий мужской голос, – Помогай мне, сможешь? Куртку сними, чтобы тепло скорее к телу добралось. А лучше и остальное сымай, джинсы там, кофту… Я тебе сейчас одеяло дам и отвернусь, ты в него закутайся.

Неожиданно Натка почувствовала вставший в горле ком. Когда, в какой прошлой жизни мужчина предлагал отвернуться пока она раздевается? И было ли такое? Обычно с ней не церемонились, по мнению большинства она того не заслуживала. Каждый мужик, даже если сам был ничем не лучше, считал, что может позволить себе любую грубость или пошлость только потому, что Натка оказалась с ним наедине. И она так свыклась с этим, что давно уже не ожидала ничего другого.

– Эй, деваха, ты чего? Ты ревёшь что ли? Брось, всё позади, – незнакомец засуетился, всё-таки принялся сам освобождать её от куртки, растирать ладони и ступни, бубнить что-то успокаивающее. И, как ни странно – это действительно успокаивало. Всё ещё шмыгая носом, но уже с живым любопытством, Натка принялась осматриваться сквозь мокрые ресницы.

Они находились в строительном вагончике, в так называемой бытовке, что её нимало не смутило, скорее наоборот – ещё больше расслабило, ведь она оказалась в знакомой, чуть ли не родной обстановке. Сколько таких вагончиков, кандеек, и теплушек она повидала за годы своего бродяжничества! И они были понятны, уютны, и куда более желанны, чем какие-нибудь хоромы, из которых она наверняка поспешила бы удрать, едва отогревшись. Тем более, что этот вагончик выгодно отличался от всех виденных ею ранее чистотой и уютом.

Горела настольная лампа на узком столе, убранном клеёнчатой скатертью. В шкафчике поблёскивала посуда, уютно тикали старинные ходики над сложенным диваном, куда хозяин этого скромного, но обжитого уголка, усадил Натку. Диван тоже не походил на ту мебель, какой обычно обставляют временные жилища – не продавленный, без многочисленных пятен самого разного происхождения – он выглядел бы как новый, не будь на его выступающих частях слегка стёрта обивка. Но больше всего привлекали внимание картины, украшавшие стены вагончика. Натка ничего не понимала в живописи, но то, что это не магазинные постеры, а полотна, написанные, судя по крупным мазкам масляной краски, сообразила сразу. А благодаря стоящему в дальнем конце вагончика мольберту с незаконченной работой, ей стал известен и художник.

– Держи-ка, заворачивайся! – бородач жестом фокусника материализовал рядом с ней голубое ватное одеяло, и тут же, как и было обещано, отвернулся к противоположной стене.

Слабо улыбаясь от умиления и благодарности, Натка начала стаскивать с себя одежду, ещё хранившую снежный запах, радуясь тому, что успела постираться у Володьки и теперь не придётся краснеть за несвежие шмотки. Она осторожно сложила свои вещи на спинке дивана, и натянула до подбородка одеяло, которое, как и всё здесь, оказалось чистым и уютным.

– Укрылась? – бородач убедился, что его забота принята, и тут же снова засуетился, полез в шкафчик, принялся там чем-то брякать и звякать.

А потом случилось чудо. Спаситель повернулся к Натке, и протянул ей кружку до половины наполненную прозрачной жидкостью. Той самой, что была ей сейчас нужна как ничто другое.

– Поправься, – буркнул он, глядя в сторону, – Я же вижу, что тебе худо. Да и для сугреву сейчас в самый раз…

Натка давно уже не чувствовала стыда за свою зависимость, поэтому не стала вежливо отказываться, притворно смущаться, бормотать что-то вроде «обычно я не…”. Она просто выпила то, что ей преподнесли, несколькими жадными глотками, резко, не по-женски запрокинув опустевшую кружку, вытряхивая в рот последние капли.

Горячая лава прокатилась по пищеводу и упала в желудок. Внутри взорвался фейерверк, его огни осветили самые дальние и глубокие уголки тела, возвращая его к жизни, согревая, успокаивая и будоража одновременно. О, желанный глоток огненной воды с похмелья! Только запойные алкоголики способны оценить твою спасительную прелесть и силу! Что сравнится с тобой? Возможно лишь младенец, впервые в жизни испивший материнского молока, может похвастаться той же гаммой эмоций и ощущений! Да и то вряд ли…

Млея от предчувствия грядущего облегчения, Натка откинулась на спинку дивана, на несколько секунд закрыла глаза. А когда открыла, то первое что увидела – грустный и понимающий взгляд бородача.

– Давно? – спросил он, и ей не понадобилось уточнять предмет вопроса.

– Давно, – кивнула она, – Лет с пятнадцати понемногу, а потом… понеслась.

– Сейчас-то тебе сколько?

– Двадцать шесть. Двадцать седьмой…

– Совсем девчонка, – вздохнул незнакомец, и Натка внутренне сжалась, ожидая обычно следующих за таким началом разговора упрёков и расспросов о том, как она докатилась до жизни такой.

Но бородач сказал:

– Я сам лет с шестнадцати. И почти до сорока. Чего только не было… На улице, как ты сегодня, наверное раз десять замерзал, на пятнадцать суток залетал сколько, в трезвяке, в нарке, в психушке побывал. Даже на том свете по-моему… в аду точно.

– После заплыва? – с пониманием спросила Натка, сегодня в очередной раз ускользнувшая от абстяги, и поэтому не боящаяся о ней говорить.

– После него, родимого. Заплыв у меня был, насколько помню… – бородач поднял глаза к потолку, – Месяц точно. Не просыхая. Первые две недели ещё что-то помню, а потом как в тумане. Очнулся дома, вокруг кошмар творится, ну ты сама наверно знаешь? Бомжатник лучше выглядит! Помойка настоящая, пола из-под мусора не видать, воняет как в зверинце, всё разбито, поломано! И я воняю. Лежу, трясусь. Встать, чтобы до магазина дойти сил нет, да и не полезет уже ничего. Да что там – до раковины за водой сползать невмочь! Думал, всё, кончаюсь.

Натка невольно содрогнулась, вспомнив, как это бывает, и её спаситель мрачно кивнул.

– Вот-вот, так и лежу. Пот течёт, из носа течёт, даже из задницы, кажется, течёт. Ливер трясётся, во рту на вкус такая же помойка, как и вокруг, а перед глазами вспышки, пятна, тени…

– Это ночью было? – испуганно перебила Натка.

Бородач снова кивнул.

– То-то и оно. Ночью и без света.

На этот раз Натка не просто содрогнулась, а натянула одеяло до глаз. Ночь – страшное время. И насколько оно бывает страшным никогда не понять человеку ведущему трезвый образ жизни. Даже умеренно пьющему не понять. Ночь – время тёмных сил. Алкоголь тоже принадлежит к этим силам. И когда человек оказывается в плену и того и другого, вот тогда он узнаёт, что всё когда-то виденное им в фильмах ужасов – существует на самом деле. И даже хуже.

– Без света нельзя! – резко сказала Натка, будто её спасителю угрожала опасность, и он нуждался в срочном предупреждении. В другой ситуации это могло бы показаться смешным, но она слишком хорошо знала, что такое абстяга ночью, при выключенном свете. Когда отравленный этанолом, измученный бессонницей, выбитый из всех привычных биоритмов мозг может показать в темноте что угодно. Натка сама видела такое, чего ей не забыть до конца жизни и не убедить себя, как ни старайся, что это были всего лишь галлюцинации, порождённые острым абстинентным синдромом.

Похоже, бородач тоже видел.

– Я когда только очнулся, на улице ещё светло было, – заговорил он, глядя перед собой застывшим взглядом, обращённым в прошлое, – Ну, сумерки. О том чтобы встать свет зажечь и речи не было, там уже лишь бы на дыхание сил хватило. Лежу, смотрю как темнота наступает. Сначала в углах появляется, потом на середину комнаты ползёт. И тихо-тихо кругом… Я тогда в своём доме жил, на краю села, за одной из стен – пустырь до самого леса, в соседях – старики. И днём тишина всегда, а уж ночью… А тишина, сама знаешь…

Натка знала и это. Нельзя переносить абстягу в тишине. Желательно вообще не оставаться в одиночестве, но мало найдётся желающих выхаживать после запоя воняющего алкаша, который в этот момент и на человека-то не похож. Выручить может телевизор. Телевизор, если тебе повезло, и он у тебя есть, должен быть включен обязательно! Его бубнёж успокаивает, настолько, конечно, насколько это вообще возможно в таком состоянии, но главное – он заглушает другие звуки – те, которые тебе совсем не нужно слышать…

– И вот слышу я, – продолжал бородач, – как меня из коридора между комнатами мама зовёт. Ласково так «Митюша, Митюша!»…

– Вас Дмитрий зовут?

– Не. Митрофан полное имя. Родители у меня верующие, вот и назвали по старинке, в честь прадеда. Можно Митрий.

– Наталия, – она несмело протянула руку, – Через И. Можно Ната.

Новый знакомый пожал её руку очень аккуратно, словно боясь раздавать.

– Наташа, выходит?

Она поморщилась.

– Лучше Натка. Вы знаете… чёрные… ну эти… у них Наташа – это вроде шлюхи, ругательство.

– А тебе-то что до них?

Натка опустила голову. Рассказать Митрию как работала она на рынке у быстроглазого турка Назара, как был он по-своему добр к ней, честно платил зарплату, пусть и маленькую, давал койко-место в почти таком же вагончике, как этот, только несравнимо менее уютном? И как таскал за волосы, ругая последними словами, если она срывалась и пила тайком прямо на рабочем месте? Ругал в том числе и «наташей», крича, что все русские бабы – такие вот «наташи», пьющие и гулящие. Назар и звал её только так, бросая это имя презрительно, как плевок в лицо. А она каждый раз молча утиралась.

Конечно, ничего этого Натка Митрию рассказывать не стала, поспешила перевести разговор на другую тему.

– Вы сказали – родители верующие? Вы не с ними жили?

– То-то и оно, – взгляд Митрия снова стал стеклянным, широкие плечи напряглись, – Они в одном городе, я в другом. И без предупреждения никогда не появлялись, понимаешь? А тут я лежу и слышу, как меня мама зовёт из коридора! И главное – знаю, что это не она на самом деле, а кто-то очень плохой притворяется, выманить меня из комнаты хочет… Отчётливо слышу! Кое-как руки поднял, к ушам прижал, глаза зажмурил, и уговариваю себя, что это всё не настоящее. Не в первый же раз всякое мерещится на отходняке, казалось бы, и привыкнуть можно уже, и не так пугаться, а не получается! Лежу, сжался весь, глаза открыть боюсь – а вдруг оно уже в комнату зашло, у кровати стоит? Потом уснул… хотя не уснул – провалился…

Натка нетерпеливо кивнула. Ей не нужно было объяснять, что это такое – короткие провалы в забытьё в первые день-два выхода из запоя на сухую. Это не сон, о сне нет и речи, и это не обморок, даже обмороки в таком состоянии были бы даром небес – это именно провалы в тёмный омут. И в этом омуте то же ощущение безысходности, та же внутренняя дрожь, тот же страх, переходящий в дикий ужас, когда из глубин омута поднимается тебе навстречу чья-то оскаленная морда с горящими глазами, или разлагающийся труп, или кто-то из знакомых людей с перекошенным до неузнаваемости лицом. И ты выныриваешь из омута, возвращаешься в реальность, молясь про себя всем богам, чтобы видения оттуда не последовали за тобой, что вполне возможно, потому что в тени абстяги грань между этим миром и его страшной изнанкой, стирается до состояния прозрачности.

– В следующий раз очнулся – уже темно. Из коридора больше никто не зовёт, но от этого не легче. Впрочем, если бы и звали, я бы не испугался. Плохо было уже до такого состояния, когда на всё плевать становится. Лежу и сердце своё слушаю, как оно трепыхается в груди. Как пойманная птица. То забьётся, замечется, аж дыхание перехватывает! Но ещё страшнее, когда замрёт. Я тогда из последних сил кулаком себя в грудь бил, не давал ему останавливаться. Ударишь – снова стучит, а перед глазами огненные цветы распускаются… Ты ещё молодая, у тебя такого наверно не было.

Такого не было. Натка помнила свои бесконечные абстяжные ночи, и сердце у неё тоже, бывало, колотилось как загнанная птица, но не останавливалось. Пока. Она прекрасно знала, что ещё несколько лет подобного образа жизни – и замолкающее в груди сердцебиение будет у неё не самой острой проблемой на повестке дня…

Словно услышав эту мысль, Митрий вернулся из мира своих жутких воспоминаний, и посмотрел на Натку по-новому – внимательно и строго:

– Что же ты дальше думаешь делать, родная?