Текст книги "Вниз по течению. Книга первая"

Глава 6

«Очнулся. Темно. Я посреди поля. На дороге. Привезли, на такси, денег нет, выкинули, где подальше. Холодно. Куда идти? Что-то горит вдалеке. Иду, через поле ближе.

Заправка. Это заправка. Нужно выпить. Вот они родненькие, стоят в холодильнике, так близко и совсем невозможно достать.

Мужики стоят в очереди, прошу помочь. Кто-то сердобольный покупает мне пиво. Спасибо, друг. Сажусь за столик в уголок, отрубаюсь.

Очнулся. Там же. Темно. Надо выпить. Официантка сердобольная, повезло. К заправке подъезжает автобус с паломниками, кошерные евреи в шляпах с пейсами. Смешно. Иду просить. Ни один не даёт ни копейки. Светает. Нужно идти дальше, нужно похмелиться. Иду. Я уже на дороге. Магазин. Закрыт. Иду. Я должен идти.

Мужик. Родной!

Да сам жду. Сейчас откроет. Вечность… жду.

Выходит. Взял. Пьём. Солнце. Я живой. Домой»

Натка просыпалась тяжко.

Но то, что для обычного человека было бы кошмаром наяву, для алкоголика – ежедневная, а чаще ежеутренняя реальность. Когда ты пьёшь длительными запоями, то даже не помнишь, как это – проснуться с ясной головой, с приятно расслабленным отдохнувшим телом, с миром в душе. Проснуться, зная, что весь предстоящий день лежит перед тобой незапятнанным белым полотном. Проснуться без судорог бьющегося об грудную клетку сердца, с трудом гонящего по венам густую вязкую кровь, без дрожи внутри, когда кажется, что трепещет каждый орган, без мерзкой вони во рту, словно там переночевала целая компания бомжей. И без единственного оставшегося во всей вселенной стремления – срочно найти то, что может принести хоть малейшее облегчение, хоть минутное спасение от надвигающейся жути: добавить, догнаться, похмелиться, хоть и знаешь прекрасно, что не похмелье сейчас твоя проблема, а нечто куда худшее. Но стараешься об этом не думать, словно одно упоминание страшного слова может удесятерить твои мучения.

Абстяга. Ад на земле. Зияющее тёмное пограничье между двумя мирами: привычным, пусть порой и невыносимо жестоким к таким людям, как Натка, и тем, другим миром, о существовании которого не подозревают умеренно пьющие счастливчики. Тот мир всегда рядом, по другую сторону повседневной реальности, он связан с ней неразрывно, как тень с человеком, он безмолвен и незаметен до поры до времени, но это не делает его менее опасным.

Натка видела людей, которые переступили черту, слишком долго пробыли в пограничье абстяги, слишком далеко зашли в другой мир, и сами стали другими.

Витин друг Валёк трое суток жестоко болел, не в силах сползти с брошенного на пол матраса, слабо просил воды и мочился в банку, а ночью вдруг поднялся чёрной тенью, грациозно и бесшумно, словно призрак над собственной могилой. Поднялся, и, не издав ни звука бросился на Витю, чтобы вцепиться скрюченными пальцами в его горло. Тут бы наверно и распрощался Витя со своей неудавшейся жизнью – настолько неожиданной и яростной была эта атака, если бы ещё не спавшая по счастливой случайности Натка, которая схватила с подоконника утюг и обрушила его с размаху на плешивую голову Валька.

Нет, Валёк не упал в беспамятстве, как этого можно было бы ожидать от измученного, несколько суток не евшего человека. Он бросил душить хрипящего Витю, выпрямился, и до ужаса медленно повернулся к Натке. Она навсегда запомнила этот взгляд. Налитые кровью глаза, полные не злобы или безумия, как можно было ожидать, но – смертельного ужаса. Ужаса перед чем-то невидимым ей, перед тем, в чьём образе предстал вдруг для Валька злополучный Витя, пытающийся сейчас отдышаться на полу. Это что-то или кто-то спасло тогда Натку, потому что Валёк её не увидел, он увидел нечто за её спиной. Нечто такое, что заставило его лицо потечь как расплавленный пластилин, исказиться до неузнаваемости и затем скомкаться наподобие обрывка бумаги. Это выглядело так страшно, что Натка шарахнулась в сторону, уставилась туда, куда был направлен безумный взгляд Валька, разом забыв, что только сам Валёк и представляет единственную угрозу в этой комнате. Но она ничего не увидела, это видел только он, это было лишь для него. И, страшно закричав, закрыв лицо руками, как насмерть перепуганный ребёнок, он развернулся и бросился в окно, разбив стекло своим тщедушным телом…

Валёк выжил. Этаж, на котором обитал Витя, был, к счастью, всего вторым от земли. А может быть – к несчастью, Натка не могла сказать точно, зная, что случилось с Вальком дальше. Неизвестно, удалось ли ему убежать от того страшного, что увидел он той памятной ночью, но в привычный мир больше не вернулся. Сначала лежал в нарке, куда его увезли сразу после прыжка сквозь оконное стекло с диагнозом «острый алкогольный делирий», потом, так и не оправившись до конца, попал в психбольницу, да там и остался, по слухам разучившись даже говорить. Но Натка не сомневалась, что заговорить при желании он смог бы, только с кем и зачем, если этот мир для Валька перестал существовать?

Алкоголики (разумеется, настоящие алкоголики, а не всякая временами выпивающая шушера, пытающаяся так называться с целью вызвать жалость или привлечь внимание) обычно тесно контачат между собой. Вместе легче «соображать», да и кому они по большему счёту нужны кроме друг друга? Как учил Витя свою молодую товарку по несчастью: «Ты, дочка, в помощи своим никогда не отказывай, не плюй в колодец, завтра уже тебе помощь понадобится. У нас кроме друг друга никого нет, чистоплюи презирают таких как мы – хоть подыхай перед ними, перешагнут и дальше пойдут. Ты знаешь.»

Натка знала, пусть её алкогольный стаж был невелик по сравнению с тем же Витей, но людского презрения она успела хлебнуть сполна. Мир умеренно пьющих не принимает алкашей. Алкаши их пугают, алкаши – это то, что может случиться с каждым, как бы ни утверждали некоторые свою безгрешность. Поэтому их предпочитают не замечать, а если не замечать не удаётся, то обливают презрением и злобой, а порой и открытой ненавистью. Вот и остаётся алкоголикам только тесный круг себе подобных, благодаря чему их информационное пространство сужается до типичных насущных алко-проблем и их решений. Но поскольку жить одними проблемами невозможно, а душа требует простого человеческого общения, то зачастую удачно «сообразив», разжившись закуской и тёплым углом, алкаши пускаются в долгие задушевные беседы. Вот в этих беседах и наслушалась Натка рассказов про соседний вывернутый наизнанку мир, от которого их всех отделяет всего одна лишняя рюмка пойла. И пусть это тёмное призрачное пространство каждый алкаш описывал и называл по-своему, они все знали, что речь идёт об одном и том же.

Самой Натке не доводилось ещё пересекать границу, уходить по ту сторону абстяги, хоть и допивалась она уже до такого состояния, что начинала видеть выходцев оттуда. Бесшумных шпионов, являющихся посмотреть, не готова ли и она, наконец, к персональному приглашению? Однажды, в той же злополучной Витиной хрущобе, в которой и без того частенько творилась разная мелкая чертовщина, из стены осторожно высунулась хитрая собачья мордочка. Совсем не страшная бурая дворняжья физиономия, с полувисячими ушками и чёрным носом-кнопкой. Но было на шерстяном собачьем лице выражение такого нечеловеческого лукавства, что Натка заорала в голос именно от него, а не от самого сумасшедшего факта появления собаки из стены. Витя же, прибежавший на этот ор, отнёсся к произошедшему вполне спокойно, даже обыденно. Он за свои тридцать лет почти непрерывного пьянства видал вещи и подиковиннее.

В другой раз пришельца с той стороны Натка не видела, но слышала. Из унитаза. Это могло бы показаться смешным, если бы не было таким страшным. Свистящий шепот раздался как раз в тот момент, когда она склонилась над белым другом в очередном приступе безудержной рвоты. Это был второй день её невольного выхода из запоя на сухую – очередной рыцарь запер её у себя в квартире, предварительно отобрав ключи, и с Наткой случился приступ панической атаки, когда она поняла, что деваться ей некуда. Голос из унитаза сказал: «Далеко-далеко в лесу есть дом». Он сказал: «Приходи в этот дом и живи там». А ещё: «Живи с медведем, спи с медведем». И напоследок, когда она уже отползала от унитаза на заднице, раскрыв рот в немом крике: «Если плыть, то только вниз по течению». Натка хлопнула дверью туалета так, что треснул косяк, и рыцарь, вернувшийся с работы, долго брюзжал о том, какая она бесполезная дрянь, свалившаяся на его украшенную нимбом голову.

Были и другие случаи, запомнившиеся не так ярко, поскольку произошли или в пьяном дурмане, или на самом выходе из него, когда восприятие окружающего ещё слишком размыто, слишком неотличимо от бессвязных алкогольных снов. Хоть и сны эти, обычно полные кошмаров или просто до дури неприятные, но при этом невероятно реалистичные, наверняка сами были пограничьем между двумя мирами. Как и пробуждение от них, тот момент, когда с трудом вырываешься из вязкого забытья, как из смрадной трясины, слышишь в ушах тяжёлые удары пульса, и понимаешь – ещё живём, ещё дышим! Вот только решить: хорошо это или плохо – не можешь…

Из всех мучительных Наткиных пробуждений, которых за её недолгую жизнь набралось слишком много, сегодняшнее было самым ужасным.

Она сразу вспомнила всё, что произошло с ней до потери сознания. Вспомнила, ещё не успев открыть глаза, и замерла без движения, без дыхания, испуганным дрожащим комком больной плоти.

Тишина. Ни голосов, ни шорохов. Воздух прохладный, даже холодный, но на удивление свежий. Нет в нём ни кислого запаха перегара, ни застарелого пота, ни сигаретного дыма, ничего, что она обычно обоняла, просыпаясь в подобном состоянии. Под ней – нечто твёрдое и колкое. Но руки свободны. Ноги? Небольшое, давшееся с трудом движение подсказало, что ноги тоже не спутаны и ни к чему ничем не пристёгнуты. Но ведь это ещё ни о чём не говорит, верно? А чтобы узнать больше, придётся открыть глаза. Глаза, в которых, как и во всём теле бьётся со скоростью автоматной очереди пульс. Здравствуй, абстяга, всё-таки ты меня догнала, впрочем, как и всегда…

Свет едва проникал сквозь веки, приглушённый, неяркий, но Натка на всякий случай бросила первый взгляд вокруг сквозь едва приоткрытые ресницы. Дощатый пол. Бревенчатые стены. И… печь?

Действительно, громоздкая русская печь притаилась в углу, как белый медведь. Перед печью – грубо выструганный деревянный стол и такие же стулья. У стены – скамья. А сама Натка лежит на сколоченных из досок нарах, покрытых слоем сена, колющимся сквозь одежду.

Одежда! Вся одежда осталась на ней, о божечки, она не голая, и даже не полуголая, как этого можно было бы ожидать, учитывая имевшие место недавние события! Натка приподнялась на локте, зажмурила глаза, пережидая приступ головокружения, и удостоверилась в том, что джинсы и свитер не порваны, ширинка застёгнута, а нижнее бельё на месте. Отлично. По крайней мере её не изнасиловали, что конечно радует. Но с другой стороны, если это не являлось целью похитителей, то не получится ли, что истинные их намерения ещё хуже? Кому и зачем она могла понадобиться?

Натка медленно подтянула к животу затёкшие ноги, согнула их, свесила вниз, нащупывая ступнями пол. Просыпайся, просыпайся голова и думай, ты мне сейчас очень нужна!

Одно время среди алкашей ходили жуткие рассказы о бездомных, попавших в рабство или убитых на органы. В последнее не верилось – ну кому нужны насквозь проспиртованные органы больного и истощённого человека? А вот версия с рабством выглядела вполне стройной – кто хватится бомжа? Кто будет его искать? Да и «домашнего» алкоголика родные потеряют только для виду, надеясь в глубине души, что пропажа не отыщется. А в случае с женщиной вероятность похищения именно в рабство удваивалась. Женщины могут не только работать до изнеможения не хуже мужиков, держась при этом на меньшем количестве еды – их ещё можно насиловать, как самим рабовладельцам, так и их гостям, заплатившим денежку за такой нестандартный досуг. Двойная выгода при минимуме затрат! Так что, как это ни ужасно, но похоже придётся пока придерживаться такой версии.

Принять сидячее положение оказалось сложно, но возможно – помог хлещущий в кровь адреналин. В избе (а помещение в котором очнулась Натка, несомненно являлось деревенской избой) было два небольших окна с тонкими рамами в виде буквы Т. К ним она и решила добраться в первую очередь. Не для того, чтобы попробовать сбежать – на этот подвиг даже при отсутствии всяких препятствий сил уже не найдётся, но хотя бы увидеть, что там – снаружи? Как выглядит рабство?

Рабство, если это было оно, выглядело вполне мирно, оно бы даже радовало глаз, не будь снаружи моросящего дождя и грязно-серого пасмурного неба. Сразу за окнами обнаружился высаженный кустарником палисад, за палисадом – деревенская улочка. Дома по ту сторону дороги, сложенные из почерневших от старости брёвен казались древними, но при этом на удивление добротными. Сама дорога, лишённая какого-либо покрытия, представляла из себя просто хорошо утоптанную полосу размокшей под дождём земли. А уже за домами без конца и края высилась стена темнохвойного леса. Людей Натка не увидела.

Облокотившись на узкий облупившийся подоконник, прижавшись лбом к помутневшему от времени стеклу, она вглядывалась в пасмурный пейзаж и мучительно морщилась, пытаясь заставить соображать отравленный алкогольной интоксикацией мозг. Понятно, что её вывезли за город. Понятно, что гадать – куда именно, пока бесполезно. Но если она в плену, то где решётки, где глухие подвалы, где верёвки и цепи, и где, наконец, бдительные надсмотрщики? Эта старая, как сама земля, изба, где её бросили в одиночестве, точно не тянула на темницу. Хоть сейчас можно протянуть руку, отодвинуть хлипкий шпингалет на окне, толкнуть раму, и перевалиться через подоконник наружу. Да и выход…

Держась за голову, Натка осторожно потащилась вдоль стены, боясь не лишнего шума, а лишних движений, от каждого из которых воспалённые глаза почти выпрыгивали из орбит. Массивная деревянная дверь, кажущаяся на вид такой неприступной, легко открылась от толчка дрожащей Наткиной ладони. Открылась не на улицу, а в тёмный… тамбур? Прихожую? Из памяти всплыло подходящее слово, и Натка кивнула самой себе. Сени. Вот что это такое. Сени в пятистенной русской избе.

Вторая дверь, наружная, тоже оказалась не заперта и на этот раз Натка даже не удивилась, только вдохнула полной грудью, когда ей в лицо ударил влажный и кристально-чистый поток воздуха. Настолько чистый, что не приходилось сомневаться – её не просто вывезли за город, но увезли очень далеко от города. Зачем?

Слабость накатывала тошнотворными волнами, и несмотря на то, что свобода была – вот она, лети на все четыре стороны! – Натка прислонилась к косяку, а затем и вовсе сползла по нему на мокрые доски крыльца. Все мышцы тела мелко вибрировали, желудок сжимался и разжимался в конвульсиях, но блевать было нечем, поэтому из открытого рта лишь с сипеньем выходил дурно пахнущий воздух. Запах разлагающейся печени, как однажды серьёзно сказал ей Витя. Запах абстяги, знакомый каждому алкашу, запах, который не исчезнет, сколько не стой под душем или не лежи в ванной, сколько не меняй одежду и постельное бельё – он будет с тобой пока не придёшь в себя, не переломаешься, окончательно не выйдешь из очередного заплыва. Если выйдешь, конечно, а не уйдёшь в следующий.

Натка запрокинула голову, только сейчас поняв, что ей смертельно хочется пить, начала ловить капли дождя на сухой и колючий, как наждачная бумага язык, но даже не почувствовала их – этого ничтожного количества влаги было слишком мало для того, чтобы хоть чем-то помочь обезвоженному до состояния сушёной воблы организму.

Она неловко, боком сползла с крыльца. Почти сразу за ним начиналась дорога, нужно было преодолеть каких-то пару метров по жухлой осенней траве. На дороге – лужи. Мутные лужи, со дна которых непрекращающийся дождь поднял глину и ил, манящие лужи, волшебные лужи…

Натка поползла. Она выкидывала руки вперёд, впивалась скрюченными пальцами в раскисшую почву, и отталкиваясь ногами, сантиметр за сантиметром тащила своё содрогающееся тело к заветному блеску воды, пузырящейся под миллионами капель, падающих и падающих с серого неба.

В какой-то миг сознание милосердно покинуло её, вычеркнув из памяти остаток этого мучительного пути, и в себя Натка пришла от осознания того, что уже пьёт воду. Делает жадные глотки, лёжа на животе, опустив лицо в лужу, чувствуя, как во рту оседают бесчисленные песчинки, комочки земли и обрывки травы, которые она тут же выплёвывала с громким фырканьем, чтобы снова начать пить…

И Натка не подняла головы, даже не вздрогнула, когда прямо над ней тягучий голос укоризненно произнёс:

– Запомни этот момент. Запомни, до чего ты себя довела.

Вода постепенно перестала утолять жажду, вместе с этим потеряв своё спасительное очарование, и из эликсира жизни превратившись в то, чем она и была – в мутную глиняную жижу. Одновременно с этим Натка обнаружила, что её одежда промокла насквозь, что кисти рук погружены в грязь, а упавшие вперёд волосы плавают по поверхности лужи. Она попробовала приподняться, но чуть не упала лицом вниз.

– Отползай, – вздохнул голос сверху, – Как подползала, так и отползай.

Всё ещё не удосуживаясь поглядеть на говорившего, Натка последовала его совету. Ползти ногами вперёд оказалось куда сложнее, чем можно было бы подумать, и какое-то время она беспомощно, как дождевой червяк, возилась на земле, пытаясь отодвинуться подальше от воды. Владелец тягучего голоса ей не помогал. Наконец, когда под обессилевшим телом вместо грязи снова оказалась трава, Натка решила, что задача выполнена, и, тяжело дыша, замерла без движения.

Но отдохнуть ей не дали.

– Вернись в дом, – велел голос, – Холодно. Простудишься – совсем тяжко будет. И нам морока.

С раздражённым стоном Натка перекатилась на спину, болезненно прищурившись посмотрела вверх. На грузный мужской силуэт, высящийся над ней на фоне пасмурного неба. И что-то с ним, с этим силуэтом было не так. Что-то с чем-то не увязывалось, казалось неправильным, но контуженные абстинентным синдромом мозги не сумели справиться с возникшей перед ними задачей и никакой важной информации хозяйке не предоставили.

– Кто вы? – уголки губ потрескались, разговаривать было больно, – Где я?

– На дороге в новую жизнь, – возвестил тягучий, как патока голос, – Там, откуда виден свет в конце туннеля!

Натку, и без того чувствующую себя хуже некуда, чуть не стошнило от фальшивой торжественности прозвучавшего ответа. Она даже сумела сделать над собой усилие и приподнять голову, чтобы повнимательнее разглядеть того, с чьих уст сорвалась такая неуместная в своём пафосе чушь.

Над ней стоял бородач. Нет, ничего общего с Митрием. Борода этого мужчины оказалась чёрной, а не светло-русой, и выглядела прилизанной до омерзения, словно он смазывал её салом, заставляя торчать вперёд дурацким сапожком. Как и брови – высокие, удивлённые, какие-то слишком изящные для полного красноватого лица, которое они венчали. Мужчина и сам был полным при довольно узких плечах, напоминая этим сужающуюся кверху грушу. А ещё… Натка опять прищурилась. Так вот что показалось ей неправильным при первом взгляде на фигуру незнакомца – он одет во что-то женское, что-то балахонистое, не то в платье, не то в длинную юбку…

На этом силы Натки иссякли, больше она не могла ни держать голову на весу, ни смотреть на ставший болезненно-ярким свет, поэтому снова перекатилась на живот, мечтая только том, чтобы её оставили в покое. Потом, всё потом… Совершенно точно у неё ещё будет время разобраться и со странным местом, в котором она оказалась против своей воли, и с его наверняка не менее странными обитателями.

– Не лежи на земле! – снова занудел голос, – Ступай в дом! Ты ж мокрая – воспаление лёгких подхватишь, возись потом с тобой!

Натка попыталась игнорировать надоедливого юбконосца, но тот не унимался, и, поняв, что слова нужного результата не приносят, принялся пихать её ногой, отчего несчастная чуть не завыла в голос – в состоянии лютого отходняка чужие прикосновения переносятся ещё хуже, чем резкие звуки и яркий свет. К счастью она вовремя вспомнила про растрескавшиеся уголки губ, которые от воплей наверняка заболели бы ещё сильнее, и вместо этого, сжав зубы, поползла на локтях обратно к крыльцу. Грушевидный незнакомец не отставал, сопровождая её мелким шажками и приговаривая нараспев:

– Вот до крыльца доберёшься и вставай. Не верю, что встать не можешь, ты молодая, сильная. У нас бывали мужики, что лет по тридцать-сорок пили без продыху, вот тем действительно худо было, в лёжку лежали и под себя ходили, прости господи. Некоторые так и преставились. Ну, видать была на то божья воля, отмучились, горемычные.

Натка боковым зрением увидела, как незнакомец размашисто крестится, как его широкий чёрный рукав полощется на ветру, и её осенило. Вот оно что – это поп! И на нём ряса, а вовсе не юбка и не платье!

Неожиданное открытие не успокоило Натку, как этого можно было ожидать. Против попов она ничего не имела, хоть и считала их дармоедами и бездельниками, но разве на свете мало других дармоедов и бездельников, чтобы агриться именно на служителей культа? Насторожило другое: то, как несколько секунд назад этот святоша небрежно упомянул об алкоголиках, умерших от похмельных мук в этом непонятном месте, куда её притащили со столь же непонятными целями.

«Я умираю!», «Я чуть не сдох!» – именно так любит говорить умеренно пьющий обыватель, пытаясь достойно выразить словами свои утренние страдания после обильных, как ему кажется, возлияний накануне. Как же Натку бесила эта показуха! Каждый раз хотелось спросить: «Отчего ты там чуть не сдох, слабак?! От того, что пару раз блеванул?! От того, что до обеда голова болела и пить хотелось? Так вот, возьми эти ощущения, удесятери их, добавь туда постоянный тремор, судороги в руках и ногах, бешеное давление с тахикардией, вонючий пот ручьём, нескончаемый понос, а на десерт – иррациональный страх всего и вся, шугняки от любого звука, слуховые, а порой и зрительные галлюцинации, ощущение надвигающегося безумия… и растяни всё перечисленное на трое-четверо суток без перерыва на сон, который в этом состоянии станет твоим самым заветным, но несбыточным желанием. Вот тогда будешь иметь право сказать, что ты чуть не сдох».

Конечно ничего такого Натка никогда никому не озвучивала, но никогда и не забывала о том, что умереть с похмелья очень даже можно – это не повод для шуток. И если те бедолаги, о которых сказал поп-груша, действительно нашли здесь свой, несомненно ужасный конец, то не значит ли это, что и её просто оставят один на один с непрекращающимся кошмаром, без возможности попытаться спастись?

Перед глазами оказалась нижняя ступенька деревянного крыльца. Не ней сиротливо скукожились мокрыми комками опавшие листья, и Натка несколько секунд тупо смотрела на них, собираясь с силами. Как ни крути, а поп-груша прав: ползком крыльцо не преодолеть, а попасть обратно в дом необходимо – в промокшей под дождём одежде она уже начала замерзать. Опять замерзать, да что же это за проклятие последних дней?!

Сесть удалось довольно скоро, но радоваться было рано. Сесть – одно, встать – совсем другое. Да и надо ли вставать на ноги? Что если попробовать взобраться к дверям просто пересаживаясь со ступеньки на ступеньку? Благо их всего три. Сказано-сделано.

Поп укоризненно зацокал языком, увидев, что Натка не последовала его совету, и принимать вертикальное положение не спешила.

– Жалеешь себя! Вот от такой жалости с тобой грех пьянства и случился. Строгости к себе не имеешь, аскетичности и воздержания, умения отказать соблазну плоти…

Он бубнил что-то ещё, но Натка не слушала. Она всходила на крыльцо, как самый упёртый из всех упёртых альпинистов когда-либо всходил на Эверест, и видит бог, прилагала для этого не меньше усилий. Первая ступенька… подтянуться на дрожащих руках, упереться ногами, приподнять в воздух ослабевшее до предела тело… вторая ступенька… немного отдохнуть, отдышаться… третья ступенька… дверь! Дальше было легче хотя бы потому, что режущий глаза дневной свет остался снаружи, и Натка преодолела расстояние до своего жёсткого подобия постели довольно быстро. Для её состояния, конечно.

Поп не отставал. Нависал над своей жертвой отнюдь не немым укором, и удовлетворился только тогда, когда она, потратив последние резервы сил, забралась и рухнула на покрытую сеном деревянную поверхность… нар, кажется так это называется? Дожили…

– Ну вот, – удовлетворённо заключил он, и засеменил в другой конец избы. Там ухватил за спинку древний стул, подтащил его поближе к пытающейся отдышаться Натке, и уселся, глядя на неё блестящими и чёрными, как маслины глазами, – Теперь можно и поговорить.