Текст книги "Подношение ушедшей эпохе"

1. ВПЕРВЫЕ И НАВСЕГДА

Ребенок лежал в постели, а молодая женщина, примостившись рядом на стуле, читала вслух:

В той норе во тьме печальной

Гроб качается хрустальный

На цепях среди столбов.

Не видать ничьих следов

Вкруг того пустого места.

В том гробу твоя невеста.

Эти страшные и таинственные строки, слышанные уже много раз, и сегодня были пугающе таинственны, и ребенок чувствовал, как сладкая горячая волна приливает к голове ощущением близости волшебного и чудесного. Смесь ужаса с восторгом переполняла, и счастливая развязка сюжета вызывала чувство приятного облегчения, но чувство это было бледным, второстепенным. Сказка была дочитана, и женщина закрыла книгу.

– Пора спать.

– Я – Оцеола, Восходящее Солнце.

– Вот и спи, мое солнышко. Свет тебе оставить или погасить?

– Погасить.

Мама поправила одеяло, погасила свет и вышла из комнаты.

Четырнадцатиэтажный дом стоял на самом краю южной оконечности Москвы, на пригорке. Из окон квартиры на последнем этаже открывался вид на поле и лес – дикий, густой, дремучий, уходивший вдаль, за кольцевую дорогу, в обильное лесами Подмосковье. По утрам на поле выходил пастух с кнутом на плече, а за ним медленно и понуро тянулись коровы. В лесу обитали лоси, белки, множество птиц. Для молодой женщины и ребенка лес был вторым домом, так много времени они проводили в нем, одни во всей этой первозданной дикой благодати. Лишь изредка попадались им навстречу одинокие путники, почему-то только мужчины. Они с удивлением смотрели на молодую красивую женщину, бесстрашно бродящую по лесу, и на ребенка – не поймешь, девочку или мальчика – в индейском костюме, сшитому по последнему слову вестернов.

Им – женщине и ребенку – никогда не было скучно вдвоем в лесу. То они собирали желуди под могучим дубом, добрым великаном, всепонимающим и всезнающим колоссом, хранящим тайны мира, – и потом делали из этих желудей ожерелья. То ходили к оврагу навестить знакомую белку, которую приручили. Она приходила на зов и брала из рук кедровые орешки или дынные и арбузные семечки, не сердясь на поползней и синиц, норовивших разделить ее трапезу. Зимой ходили на лыжах и добирались аж до самого «Узкого» – усадьбы, превращенной в санаторий, с одичавшим парком, прудами и чудесным пятиглавым храмом, наглухо запечатанным по случаю победы атеизма на одной шестой части суши…

Зимой синицы жались к жилью, залетали и на балкон верхнего этажа, и всегда находили там угощение. На чердаке гулили голуби, их органное гуденье было как бы постоянным естественным аккомпанементом нехитрого житья матери и ребенка.

Ребенок долго слушал, как мама принимает вечерний душ, негромко напевая, стелит в соседней комнате постель. И вот стало совсем тихо, лишь изредка машина, проезжающая внизу по улице, нарушала это звенящее безмолвие.

Спать не хотелось.

Что-то нарастало внутри, требовало выхода. Повинуясь смутному внутреннему побуждению, ребенок тихонько сполз с постели и уселся на полу, скрестив ноги, лицом к окну. Сквозь легкие шторы были виды горящие в соседнем доме окна. Ребенок сидел некоторое время, глядя на них, ни о чем не мечтая, не думая, слушая звенящую тишину. И вот что-то в нем стало шириться, высвобождаться, распространяться во все стороны, как свет от лампы. Ребенок увидел небо. Ночное небо в жемчужинах звезд, но не черное, а темно-голубое. Небо вошло в комнату, и комната растворилась в нем. Небо затопило окрестный пейзаж. Оно было со всех сторон – и над головой, и под ногами. В сущности, не было ничего, кроме этого безмерного, темного и сияющего неба, которое ширилось все дальше и дальше, и ясное, как полдень, сознание ребенка, растворяясь в этой беспредельности, ширилось вместе с ней. И вот уже не осталось малого и большого, только бесконечность голубела и сияла, и был покой, и было блаженство, и было великое благоговение перед открывшимся. И бесконечность мягко обнимала и обволакивала. И было чудо, и была тайна…

Молодая женщина зашла в комнату. Ребенок мирно посапывал, разметавшись на постели.

Смерть?.. Бог?..

2000

2. В НАЧАЛЕ БЫЛО МОРЕ

Трава, растущая вокруг дома, утаивает разные вещи, обыкновенно именуемые мусором, к которому лучше не прикасаться, если не хочешь навлечь на себя родительский гнев. Но сейчас, когда за тобой никто не при– (-под-) сматривает , стало быть, не может тебя унизить, ты можешь свободно предаваться увлекательным поискам, не опасаясь за свое человеческое достоинство. Всякая вещь на что-нибудь, да сгодится, стоит только ей оказаться в твоих руках – руках воина и художника. Кто ты сегодня? Умный человек, увидев орлиное перо в твоих волосах (перо, с риском для жизни добытое в зоопарке), сразу поймет, кто ты. Но смутит его выражение лица твоего – всепонимающее и чуть печальное, как у того, кого целует Иуда на глянцевой странице тяжелого фолианта «Искусство». Черт его знает, что там у них стряслось, и почему твое сердце стало тяжелым, как тот фолиант.

Лучшее, что ты можешь теперь найти, – это осколок бутылочного стекла, темно-зеленый, сквозь который мир видится грозовым, суровым и – праздничным. Нужно вырыть ямку в укромном месте, положить в нее кусочек фольги, цветок жимолости или ромашку, все это хозяйство осторожно придавить стеклом и засыпать землей. Когда-нибудь – после обеда, после боя – ты вернешься сюда раскапывать свой «секрет» – и чудесный зеленый глаз воззрится на тебя из земли. И ты, причастный тайне, скажешь: это хорошо, это сделано не мной, это было всегда.

Но в начале было море. Темно-зеленое, как бутылочное стекло,

иссиня-черное, как твои волосы. Розоватая жимолость пены, смуглый песок, и воздух – как газированная вода, которой всегда так хочется. Море начинается там, где кончается берег. Море не кончается нигде. То есть, оно бесконечно, если плыть все дальше от берега. То есть, оно все же не бесконечно, раз есть берег.

Ты, презренный, не умеющий плавать, можешь сколько душе угодно бегать взад-вперед по берегу, размышляя о бесконечности. Ты не то, что она. Пена мертвых русалок щекочет тебе щиколотки. Какой прок от того, что ты метко метаешь ножи и можешь взобраться на самое гладкое дерево? Зашвырни свою финку хоть за горизонт – сам-то ты останешься здесь, как ни метайся.

Черно-белая репродукция «Рождения Венеры», заботливо раскрашенная цветными карандашами. Только волосы собраны в пучок на затылке, а на теле – зеленые ситцевые треугольники. Ничего особенного. Мама идет купаться. А потом мы будем лепить жирафов, кошек и всякую всячину, но эта всякая всячина, вывалянная в песке и тающая на солнце, быстро превратится в груду омерзительных пластилиновых останков. Ожерелье из ракушек, похожих на крохотные трубочки с кремом, должно меня как-то утешить, и я утешаюсь, потому что это вовсе не ракушки, а клыки диких зверей, добытых мной на охоте. Преисполнившись отваги и гордости, я шествую по пляжу походкой хищной кошки (что не так-то просто на рыхлом песке), и если ко мне пристают какие-нибудь дети со своими глупостями, я молча обдаю их холодным презрением, как подобает охотнику и воину, много повидавшему на своем веку. А что видели они кроме решетки детского сада?

Земля, будучи плоской, все-таки круглая. Она крутится вокруг солнца, которое крутится вокруг другого солнца, которое… Вокруг чего, в конечном счете, все это крутится? Это невозможно себе представить. Это вызывает ужас. Ты такой маленький, жалкий и беспомощный, тебя поймают и высушат, как ты поймал и высушил краба (ну и вонища от этого краба, будь он неладен!).

– Мама!

– Спи, заяц.

– Я боюсь.

– Кого?

Ну как я могу ей признаться, что боюсь бес-ко-неч-ности? Она же меня засмеет!

– Я боюсь Бабу-Ягу.

– Не бойся. Баба-Яга – плод воображения.

– Что же, разве она – фрукт?

Мама смеется белой голубизной зубов, я – всем рвущимся наружу страхом. Утробно хохочут лягушки в заброшенном котловане за окном, еженощно они там хохочут, кишмя киша.

Я тычу пальцем:

– Настоящая квакофония!

На утесе горючем растет одинокое дерево. Это дерево воображения. Листья у него – как крылья бабочек «павлиний глаз». Когда дерево зацветает, оно поет и смеется, а когда созревают плоды, они бывают похожи на ананасы и на древних ящеров, только маленьких и очень задумчивых…

Мама дремлет на деревянном лежаке, прикрыв лицо платком. Самое время куда-нибудь улизнуть. Такой длинный-предлинный пляж, и кругом люди и люди, а тебе совершенно необходимо исполнить священные танцы. Дело это серьезное. Требуются одиночество и сосредоточенность. Но пока ты бежишь вдоль воды, невозможно устоять перед соблазном плюхнуться в нее, схватить пучок водорослей или медузу, издавая победные вопли.

Наконец, найдено подходящее место, как бы нарочно отгороженное камнями и кустарником. Можно начинать. Чувство восторга и беспокойства, словно сделал что-то запретное и сейчас тебе за это влетит. Но ты начинаешь. Сперва медленно, ритмично притопывая, потом чуть быстрее, воздевая руки, прыгая с ноги на ногу, и вот уже ты крутишься, приходя в неистовство, перекатывая голову с плеча на плечо, распевая во все горло на одному тебе известном языке.

– Поплывем?

Синие глаза – в глаза. Плечи струятся. Черные кудри – россыпи бриллиантов.

– Я не умею.

– Не нужно уметь. Плыви себе, да и все. Доверься воде.

– Но я же не рыба. И не надувной матрас.

– Там разберемся.

– Но я могу утонуть!

– Когда ты лазаешь по деревьям, разве ты боишься упасть?

– Нет. А откуда ты знаешь, что…

– Ну, вот видишь!

И тут ты действительно видишь, что вокруг тебя – море, сколько хватает глаз, а ты плывешь легко и естественно, без усилий, и вода пружинит под животом, препятствуя погружению, а твой новый знакомый, кажется, порхает над волнами, как удивительная бабочка. И можно кувыркаться, нырять, а то и просто лежать на спине, бороться и брызгаться. И разве могло быть иначе?

– Вот здорово!

– Пора возвращаться. Тебя хватились.

Возвращение оказалось трудным. Руки устали, правую ногу то и дело сводило.

– Море не хочет нас отпускать. Оно всегда ревнует к суше. Э! Глянь-ка! Спасательный катер. Верно, за тобой. Придется нам распрощаться. Увидимся!

То ли усталость, то ли палящее солнце сыграли с тобой шутку, только когда твой приятель нырнул в сторону открытого моря, тебе показалось, что не человеческие пятки мелькнули перед твоими глазами, а самый настоящий дельфиний хвост…

В белом здании пансионата, где мы обитали с мамой, имелось два входа, украшенных ажурной решеткой. Решетку густо увивали виноградные лозы, и в листьях тяжело наливались синеватые гроздья, придымленные зноем. Ягоды походили на женские глаза с поволокой, и они жмурились, подмигивали, манили и блазнили. Так хотелось сорвать хоть одну синеватую кисть, почувствовать ее тяжесть в ладони!

Каждое утро, когда мы отправлялись на пляж, у подъезда нас встречала полная женщина в белом халате, перекидывалась с мамой парой веселых и бессмысленных фраз, сладко мне подсюсюкивала. Она, эта женщина, была здесь хозяйкой, и в ее ведении, разумеется, находились и соблазнительно подмигивающие райские плоды. Но нечего было и думать о том, чтобы попросить их у нее: слишком велика была вероятность унизительного отказа.

Но вот наступил день нашего отъезда. Мы вышли во двор пансионата – мама с чемоданом, я с нетяжелой сумкой,– и, конечно, встретили все ту же полную женщину, хозяйку райских плодов.

– Хорошо отдохнули? Ну и ладушки. Приезжайте на будущий год. А тебе, маленький, на-ка подарочек.

И – о боги! – она сорвала большую наливную кисть и протянула ее мне. Какой дивный аромат источала эта глазастая гроздь! Какую сладкую тяжесть ощутила моя ладонь! Мама предложила положить виноград в сумку, но я так и несла его до самого поезда.

В вагоне мы с мамой «разъели» этот дивный плод. Он оказался нестерпимо кислым, кожура ягод была резиновой и не прожевывалась, а горчащие косточки застревали между зубов.

Я смотрела в окно на тех, кто оставался в раю загорать и купаться, перебирая одну за другой завитые ракушки на нитке.

– Мама, а боги существуют?

– А почему ты спрашиваешь?

– Чтобы знать.

– Этого нельзя знать.

Что за морока с этими взрослыми! Они знают массу бесполезных вещей, а главное их даже не очень-то интересуют. Но я-то знаю: боги существуют. И то синеглазое кудрявое существо с дельфиньим хвостом вместо ног было, конечно же, морским божеством.

– Увидимся! – мне показалось, я слышу его голос сквозь стук колес…

1992

3. КРЕЩЕНИЕ

Ярким июльским утром бабка вдруг объявила:

– Ёлку, – так они с дедом русифицировали мое «басурманское» имя Элла, – надо крестить.

Дед только посмеивался, в том смысле, что, мол, все это блажь, ну да делайте, что хотите. Его давно уже интересовал только маленький сад за домом, где он ухаживал за сливами, выращивал горох и разводил кроликов. Бабка, впрочем, от него не отставала: палисадник был полон всевозможных цветов – пионов, роскошных георгинов, «золотых шаров», астр и хризантем – по сезону. Как и многие другие бывшие крестьяне, наводнившие города после революции и коллективизации (от последней наша «кулацкая» семья пострадала очень сильно), дед с бабкой не утратили вековой привычки возиться с землей, и, наверное, именно бывшим крестьянам, ставшим горожанами, мы обязаны пышному расцвету дачной культуры в последующие годы.

– Надо крестить, чтобы было все, как у людей, – веско добавила бабка, поразмыслив.

Как? У таких людей? В семидесятые годы двадцатого столетия, в стране, где вот уже более полувека государственной, единственно допустимой религией был атеизм, каких таких людей имела в виду моя неграмотная бабка, в собственном доме и поведении которой не было никаких религиозных атрибутов?

Смысл слова «крестить» мне, шестилетнему ребенку, был неясен,

Но веяло от этого слова тайной, и, чтобы не разрушать эту тайну, я не стала приставать к взрослым с вопросами.

Мне выдали праздничный сарафан и неношеные туфли взамен тех, в которых я обычно «шлындала» (бабкино словечко): с мысками, каковые дед аккуратно обрезал остро наточенным ножом, превратив таким образом туфли в босоножки ради экономии на моих быстро растущих, вопреки семейному бюджету, ногах. От маминой юбки в крупную складку пахло раскаленным утюгом. Дядя Коля, которому предстояло стать моим крестным отцом, распространял резкий запах одеколона. Брат и сестра – дядя Коля и мама – были очень похожи друг на друга: хрупкие и стройные, с буйной шевелюрой волнистых темных волос, с тонкими лицами, в которых сквозило что-то аристократическое, – и совсем не похожи ни на простоватых родителей, ни на двух других сестер и брата, дородных и толстощеких.

Мне очень нравился дядя Коля, хотя мы с ним, живя в одном доме, практически не общались. Сегодня мне думается, что он вообще охотней общался с животными, которые так и льнули к нему. Иногда дядя Коля брал в руки гитару и, легко пощипывая струны, напевал тихим приятным голосом:

Ой, васильки, васильки,

Сколько вас выросло в поле!

Помню, у самой реки

Их собирали для Оли.

Или:

У нее голубые глаза

И дорожная серая юбка…

Что-то жалобное и бесприютное было в этих песнях, обреченность какая-то и щемящая великорусская тоска без имени, без адреса. Или это было в самом дяде Коле – неприкаянность, беззащитность и обреченность?..

Мы приехали в Отрадное, где чудом уцелела маленькая церковь, окруженная небольшим кладбищем в купах деревьев. Могилы сразу и надолго приковали мое внимание. Никем не останавливаемая, я бродила от одного надгробия к другому, читая надписи и цепенея от страха: неужто и меня когда-нибудь закопают в землю и придавят такой вот неподъемной плитой? Я живо представляла себе, как они, покойники, лежат там под земле в своих гробах: сложив на груди руки, с провалившимися глазами, страшные и таинственные. Машинально я сложила руки на груди и зажмурила глаза, и хотя ужас стал полным и окончательным, все же что-то помешало мне представить себя несуществующей.

Из оцепенения меня вывела мама, взяв мою руку в свою – теплую, надежную, нетленную, всемогущую. Мы чинно проследовали в церковь. Куда мама подевалась потом, я не помню, но ее присутствия я больше не чувствовала. Мы с дядей Колей остались одни.

Вокруг большой купели кольцом стоял народ, всего человек тридцать, включая детей всех возрастов. Маленькие громко плакали. Дети постарше были серьезные и встревоженные. Жаркое летнее солнце било в окна, ложилось яркими янтарными бликами на лица, на темный пол, на белые крестильные рубашки. Сумеречный церковный воздух был полон скрещенных, как шпаги, лучей. В центре круга возле купели появился священник, забубнил нараспев если и на русском, то на искаженном до неузнаваемости языке. Священник был похож на диковинную бабочку из тех, что изредка попадались мне на лугу за домом. Я ловила их для коллекции и протыкала булавками, живых и трепещущих, быстро перебирающих жесткими лапками. И вот, глядя на благообразного бородатого батюшку в длинном причудливом облачении, я почувствовала стыд и горе оттого, что так мучила маленьких крылатых существ, пользуясь их безответной беззащитностью. Наверняка им было больно, гораздо больнее, чем мне, когда я расшибала об асфальт обе коленки. Мне захотелось зарыдать в голос вместе с плачущими младенцами, которых окунали в купель, от чего они надрывались еще громче. Но я сдержалась.

Наблюдая за происходящим, я вспомнила виденный недавно в театре балет «Жизель», столь же красивый и непонятный. Преимущество сегодняшнего действа было в том, что я была на нем не просто зрителем, но и участником. И я погрузилась в мечты о своем блестящем будущем, о том, как, окончив балетную школу, я буду танцевать на сцене, разумеется, Большого театра, как я буду грациозно выходить на поклон и уносить за кулисы огромные охапки цветов – пионов, георгинов, «золотых шаров», астр и хризантем, по сезону. Эти мечты надолго отвлекли мое внимание от окружающего.

Когда я наконец очнулась, то увидела, что священник движется по кругу с большим крестом в руке, и все по очереди целуют этот крест. Я поняла, что и мне придется это сделать, и первая мысль была – бежать отсюда со всех ног. Дело в том, что была я очень брезглива. Когда мама руками давила апельсин, чтобы выжать сок для меня, я делала невероятное усилие воли, чтобы выпить этот сок и не обидеть маму. Когда дети во дворе предлагали мне до черноты пережеванную всеми по очереди жевательную резинку (в те времена она была редкостью), я с отвращением отшатывалась, борясь с подступающей тошнотой.

Страшный момент приближался, и моя паника достигла апогея.

Вот перед моим лицом завис этот пресловутый, зацелованный многими губами крест. Мне казалось, он маячил передо мной целую вечность. Я до мельчайших подробностей разглядела висящего на нем человека в набедренной повязке, с раскинутыми в стороны руками, смутно и мучительно припоминая, что я что-то знаю об этом человеке, но никак не могу вспомнить.

Я не прикоснулась к кресту. Он проплыл мимо меня, и я, испытывая большое облегчение, граничащее с эйфорией, отправилась бродить по церкви, то и дело трогая свой лоб, намазанный чем-то маслянистым и очень душистым. Изображения людей в больших золотых рамах были мне неприятны, потому что странно и явно намеренно искажали реальность, максимально приблизиться к которой я тщетно стремилась в собственных рисунках.

В самом темном из темных углов храма меня остановила маленькая старушка в черном платье и черном платке. Она налила воды из серебряного кувшинчика в серебряный же стаканчик и протянула его мне. Я доверчиво взяла обеими руками стакан и сделала большой глоток.

Вода была горячей и горькой, как полынь.

Недоумевая, я вопросительно уставилась на старушку. Она одобрительно покачивала головой и улыбалась, глядя куда-то сквозь меня.

Я выпила все до капли.

И снится мне сон.

Огромный пустой театр, в котором я – единственный зритель в третьем ряду партера. На освещенной сцене стоят толстые горящие свечи в человеческий рост. Мое внимание привлек совсем скудный огарок, пламя которого билось и трепетало, как на ветру.

На сцене появилась маленькая старушка в черном платье и черном платке. Я спросила у нее:

– Что все это значит?

– Эти свечи – человеческие жизни,– неохотно пояснила старушка.

– А вот тот огарок, что вот-вот погаснет?

– Это – твоя жизнь, моя милая.

В моей голове образовался вихрь: «Как же так? Мне еще так мало лет. Я только начинаю жить. За что? Где справедливость?!»

– Можно ли что-нибудь изменить? – пролепетала я.

Старушка, не глядя на меня, словно я была ей крайне неприятна, пожевала пустыми губами и сказала:

– Тебе могут дать новую жизнь. Но ты уже знаешь, какова она на вкус. Как бы тебе не пожалеть о своей просьбе.

– Некогда мне жалеть, некогда разбираться! – беззвучно вопила я во сне. – Дайте мне хоть какую-нибудь жизнь, пока мой огарок не сгорел совсем!

Старушка вздохнула и проковыляла за кулисы. Некоторое время спустя она вынесла на сцену большую горящую свечу.

18 июля 1998

4. БАБУШКА ДАРЬЯ

Внезапно в мой сон пришли бабушка Дарья и её дочь Катя. Они были в длинных чёрных платьях с белыми кружевными воротниками – такими я их и помнила. Они как будто просили, чтобы я о них написала, чтобы осталась память.

У моего прадеда крестьянина Нерона было семь сыновей и дочь. Мой дед Никита Крылов родился в 1906-м году, а сестра его была значительно старше, значит, она родилась где-то в 1890-году. У моего прадеда Нерона было семь сыновей, и все – богатыри. Мой дед в ладони гнул пятак, завязать узлом кочергу было вообще делом плёвым. Но случилась революция, а после – коллективизация. Все были расстреляны, кроме моего деда – он по подложным документам перебрался из Смоленской губернии в Тулу, а потом в Москву.

А Дарья рано вышла замуж, да за дворянина. Он её, крестьянскую девушку, тут же отправил в Институт для благородных девиц, там ей подправили осанку и походку, научили этикету. Но недолго молодые жили счастливо. История идёт адской дорогой. Муж-дворянин был расстрелян, а беременная Дарья сослана в Сибирь. Как она там родила, как выжила – загадка. Но во время хрущёвской Оттепели она была реабилитирована, и ей с дочкой Катей дали однокомнатную квартиру в Туле.

Мне было пять или шесть лет, когда я жила у бабки с дедом в Кунцево. В Чертаново, где мы с мамой получили квартиру, не было никакой инфраструктуры, в том числе детского сада. Поэтому я жила у бабки с дедом. И я помню, как к ним приезжала бабушка Даша с дочерью Катей. Катя была явно психически неполноценна и была она старой девой. Они обе были в длинных чёрных платьях с белыми кружевными воротниками, в чёрных чулках и в чёрных… мужских ботинках. У бабушки Даши были седые прелестные локоны, И на лице её сохранились следы прежней красоты – Время не смогло их уничтожить. Бабушка Даша упорно называла меня Евой, и хоть я не знала тогда Библии, но интуитивно чувствовала, что это – что-то очень древнее, и мне было приятно. И ещё. У меня была открытка с Медным Всадником, я эту открытку напрямую связывала с бабушкой Дашей.

А на картинке той площадь с садиком,

А на ней камень с Медным Всадником, -

пел Галич, о чём я узнала значительно позже. Но не зря, не зря бабушка Даша ассоциировалась у меня с Санкт-Петербургом! Мои дед и бабка были такие простые! Деревенские, необразованные люди. Бабка вообще была неграмотной. Да, она классно пекла блины, квасила капусту, варила варенье, но говорить с ней было решительно не о чем. Так же, впрочем, как и с дедом. Не скажу, что я много говорила с бабушкой Дашей, но от неё веяло совсем другой жизнью. Наверное, сказался Институт для благородных девиц. Наверное, её там учили не только этикету. Но одно могу сказать. Обычно, если к деду с бабкой заваливались гости, начиналась пьянка с песнями типа «Ой, мороз, мороз…» А когда приезжала бабушка Даша, всё было очень церемонно, тихо, интеллигентно. Так же тихо и интеллигентно бабушка Дарья и умерла в своей Туле. А через год её дочь Катя последовала за ней. И ничего от них не осталось, кроме моей памяти и жалости к ним обеим.

7-8 апреля 2016

5. ОРАНЖЕВАЯ ЧЕРЕПАХА

Аня проснулась среди ночи от какого-то внутреннего толчка и села на постели. В комнате горел торшер, хотя Аня точно помнила, что выключила его перед сном. Комната была хорошо освещена, и, осмотревшись, Аня обомлела.

Возле ее постели мыкалась огромная черепаха – она была действительно огромная, ярко-оранжевая и слегка светилась. Аня вжалась всем своим маленьким детским тельцем в ковер, висящий на стене, поджала колени и обхватила их руками, не в силах оторвать взгляда от оранжевого чудовища. Чепераха ставила на край постели свои когтистые лапы, вытягивала голову, маленькими злыми глазками глядя на Аню. Она изо всех сил пыталась подтянуться на своих кривых лапах и забраться на постель, но лапы срывались. Но черепаха не оставляла своих опасных попыток.

Аня холодела от страха и – как ни странно – какого-то смутного восторга. Она чувствовала всем телом опасность, но и понимала, что является свидетелем настоящего чуда. И хотя мама спала в соседней комнате, Аня не пыталась кричать, звать на помощь,– что-то ей подсказывало, что никто ее все равно не услышит.

Вот черепахе почти удалось забраться на постель. Аня наконец все же крикнула, но действительно беззвучным криком и поняла, что сейчас ей придет конец. Нет, она знала, что в обычной жизни черепахи не едят людей, скорее наоборот:

Я мечтала о морях и кораллах,

Я поесть мечтала суп черепаший,-

Завертелась в голове дурацкая песенка из кинофильма. «Нет, никогда я не хотела черепашьего супа, – лихорадочно думала Аня, и не за что этой оранжевой пришелице меня наказывать. Господи, да когда же это кончится?!»

Тут все и кончилось. Черепаха исчезла, торшер погас. Аня быстро включила его снова – страшно было после случившегося оставаться в темноте. Но больше никто не появлялся. Аня с трудом отлепилась от стенки, легла и вскоре заснула.

«Все это мне приснилось,– думала Аня утром за завтраком.– Такого ведь не бывает в жизни. Но торшер… И вообще, все было даже всамделишней, чем вот эта тарелка с рисовой кашей, мама, лес за окном. Может, я и сейчас сплю? Или я – чей-то сон? А этот кто-то, в свою очередь, тоже кому-то снится и так далее до бесконечности. Нет, все-таки, жизнь – прямая линия без конца и начала или луч с началом, но без конца? А может быть, отрезок? И если я чей-то сон, то когда-нибудь этот кто-то проснется и меня не станет?.. Говорят, и солнце когда-нибудь погаснет.» Последняя мысль вызвала в Ане такой всплеск ужаса и тоски, что она уронила ложку с кашей на пол. И каким бодрящим и спасительным было сдержанное ворчание мамы!

В школе на уроке рисование учительница дала задание нарисовать гуашью какое-нибудь животное. Аня нарисовала ночную пришелицу – оранжевую черепаху. Учительница, рассматривая рисунок, сказала:

– Ты очень хорошо, как будто с натуры, нарисовала черепаху. Но почему она у тебя оранжевая? Таких в жизни не бывает.

– Бывает. – убежденно сказала Аня. – В другой жизни.

10 Декабря 2000 г.

6. СЕВЕР

…Весной прилетели свиристели, как елочные игрушки, повисли на раскидистой рябине за домом, клевали размякшие терпкие ягоды, мелодично журчали. Наедались так, что падали в беспамятстве на землю – бери голыми руками, -но никто их не ловил, потому что вокруг жили добрые люди.

Хорошо балбесничать летом в тихом тенистом от огромных крон дворе! В стеклянных террасах двухэтажных деревянных домов весело играет солнце, в проеме открытого окна нашего жилища нежится красавица кошка Симка – гроза местных собак. В палисадниках буйствует цветение – пионы. георгины, золотые шары и цветы, похожие на гладиолусы, которые мы, дети, называли куколками: соединишь чашечку с круглым бутоном спичкой – и вот тебе придворная дама в кринолинах. На лугу на домом порхают разные бабочки и мотыльки, которых уже много в твоей коллекции, в том числе бабочка «Павлиний глаз», самая прекрасная и самая таинственная. В сырых деревянных подъездах, пахнущих кошками, эти бабочки висели на изъеденных древоточцами перилах вниз головой, как летучие мыши. Их, как объевшихся свиристелей, можно было брать голыми руками, но это было не честно.

Хорошо, когда привозят козью шерсть, и бабушка располагается в комнате с прялкой и веретеном, чтобы вершить древнее священнодействие, преображаясь из простой смертной в греческую богиню Мойру, прядущую нити судьбы. А ты сидишь рядом со сверкающей лаково мандолиной в руках, слишком большой для тебя, но такой восхитительной, пусть ты и не умеешь на ней играть, а только осторожно пощипываешь струны.

Но зовут какие-то новые дали, неожиданно распахиваясь перед тобою, совсем не ясные, почти пугающие, и все же чертовски заманчивые…

Аня, мыкаясь у палисадника, с тревогой слушала через открытое окно, как бабка препирается с мамой: «Не пущу Аньку ни на какие севера, нечего ей там делать! Ей в сентябре в школу идти!» Мама мягко возражала, что и на Севере есть школа, а не только клюква да медведи. Так они спорили, как казалось Ане, бесконечно. Наконец, мама

сказала: «Хорошо, я спрошу у самой Ани, хочет она ехать или нет.» На что бабка тут же заворчала: «Еще чего! У неразумного дитяти спрашивать!» «А я все-таки спрошу, пусть Аня сама решит.» Аня так перепугалась, что бросилась наутек и спряталась за домом в саду, в ветвях яблони. Надо было решаться, оставаться с бабкой или ехать с мамой в какой-то северный город Мончегорск. Если бы ехать только с мамой! Недавно у Ани появился отчим, который ей сразу не понравился. Когда он впервые переступил порог их квартиры, внутренний голос рявкнул Ане: «Мерзавец, дрянь, подлец.» (Как показали дальнейшие годы, Анин внутренний голос не ошибся.) И все-таки неизвестная даль манила, звала к свершению, к приключениям, блазнила новизной и возможными чудесами! Так что, когда мама наконец нашла спрятавшуюся Аню, та пролепетала: «Мама, я поеду с тобой.» – все еще в смятении, все еще трепеща.

Север встретил Аню южной жарой и даже не по-южному яркими красками. Умопомрачительно синее небо, густая темная зелень, голубые сопки. Отчим был приглашен сюда работать каким-то начальником, так что им сразу дали квартиру. Увидев новое жилище, Аня расстроилась: оно было однокомнатным. В Москве у Ани была своя комната, а тут… Но мама тут же сшила огромный балдахин, который был установлен над Аниной кроватью – все-таки хоть какая-то независимость. Дом располагался на окраине города, сразу за домом начинался лес. Это Ане очень понравилось: в Москве, в Чертаново, где они жили с мамой, тоже был лес, и все свободное время они проводили там.Когда быт в новом жилище был более-менее налажен, они втроем пошли осматривать город. Город оказался очень чистым, очень милым и совсем маленьким. Они прошли его насквозь и вышли к подножию двугорбой сопки. Там было кладбище, а за кладбищем – село: маленькие убогие домишки, но чистенькие и все в зелени. По дороге Аня нашла мертвую мышку и, несмотря на ор отчима, что нечего всякую гадость брать в руки, взяла ее в ладони и, плача, похоронила на обочине. Руки ей вымыли у ближайшего колодца. Отчим продолжал свои филиппики по поводу дурного воспитания, и Аня, оглушенная ими, не заметила, как оказалась у озера.