Текст книги "Подношение ушедшей эпохе"

На северной оконечности леса построили конно-спортивный комплекс. Завезли первых лошадей. По вечерам их выгуливали солдатики. Мы с Ковалешкой, пользуясь их, солдатиков, расположением, часто забредали на комплекс и катались на лошадях. А надо сказать, что я мечтала не только стать биологом, я мечтала и о конном спорте, и Елена Петушкова была моим кумиром: красавица, спортсменка, да еще и доктор биологических наук! Вскоре мы узнали о начале первых соревнований. Нам даже в голову не пришло пойти и купить билеты. Это слишком скучно! Нет! После уроков, облачившись в парадную пионерскую форму с алыми тщательно отутюженными галстуками, прихватив бидон с наворованными накануне вечером цветами, мы отправились в путь. На входе в комплекс нас остановил молоденький милиционер. «По поручению директора школы №861 мы прибыли сюда, чтобы вручить победителям цветы», – выпалила я заранее заготовленную фразу. И нас пропустили!

Мы попали на соревнование по выездке. Лошади танцевали, всадники в умопомрачительно красивых костюмах гарцевали. В момент награждения победителей мы подсуетились и действительно вручили им, победителям, по охапке цветов. Правда, через некоторое время мы увидели свои цветы валяющимися под трибуной…

В конно-спортивную школу меня не взяли. Мама вечером сходила на всякий случай на родительское собрание, поговорила с тренером, и потом сказала мне, поджидавшей ее у входа в здание, что сделать ничего нельзя. Я рухнула на зеленый газон и рыдала так, как никогда еще не рыдала в жизни. В последующие годы я часто наведывалась на комплекс, и мне казалось, что в месте, щедро политом моими слезами, трава растет гуще…

Мы с Ковалешкой соорудили огромный пиратский флаг. Как и полагается, черный, с адамовой головой и перекрестьем костей. Флаг предполагалось вывесить на крыше нашего 14-этажного дома, стоящего к тому же на пригорке, чтобы все видели. С великими предосторожностями мы поднялись на, к счастью, незапертый чердак, а с него на крышу. Посредине крыши была какая-то будка, а на ней торчала антенна. Забраться на будку труда не составило, как и прицепить к антенне наше зловещее полотнище. Мы спели дуэтом:

Вьется по ветру «Веселый Роджер»,

Люди Флинта песенки поют,-

озирая окрестности.

Дело было сделано, но с крыши уходить не хотелось. По периметру крыши шел бордюр в метр высотой и примерно полметра шириной. Мы стояли, навалившись на него и смотрели вниз. Никто из идущих внизу людей не обращал никакого внимания на наш пиратский флаг. Я собралась поделиться этим наблюдением с Ковалешкой и повернулась к ней.

Она стояла на бордюре. Не просто на бордюре, а на самом его внешнем краю, причем стояли на нем только ее пятки, мыски туфель зависли над бездной. При этом она была как бы наклонена вперед и с великим любопытством разглядывала что-то внизу. У меня закружилась голова, а тело как будто окоченело. Я потеряла дар речи. «Слезай! Слезай!» – вихрем носилось в моей голове. А она стояла, как ни в чем ни бывало, стояла над бездной, над смертью, над небытием. Еще секунда – и я увижу ее тело сперва летящим вниз, а потом распластанным на асфальте…Безмятежная улыбка была на ее губах. И ни следа страха. «Слезай!» – наконец сумела промямлить я. Она спрыгнула с бордюра, продолжая улыбаться, и произнесла свое знаменитое:

– Му-у-аа!

13 мая 2003

9. ПЛАТОК АРАМИСА

Как хорошо было жить с мамой в благословенном Чертаново! Ненавистный отчим отбыл на Север на неопределенное время (как выяснилось впоследствии, навсегда). Заботами о младшем брате мама меня не обременяла. В школе я была отличницей и девочкой-паинькой, а после уроков превращалась в маленькую разбойницу.

Училась я так хорошо, что считалась гордостью школы, и все учителя возлагали на меня большие надежды. Учитель литературы зачитывал мои сочинения всему классу, вгоняя меня в краску смущения и в трепет, ничего общего с гордостью не имевший. Зато когда я однажды схватила тройку по математике, весь класс бурно радовался, это при том, что многие ко мне очень тепло относились и многим я давала списывать. Я выбежала из класса и до конца уроков проплакала в школьном туалете…

У нас в доме постоянно обитала какая-нибудь живность. Некоторое время был целый зоопарк: волнистые попугайчики, щегол, кенар, черепаха, хомячки, аквариумные рыбки и кролик. Два раза в месяц я ездила на Птичий рынок за кормом для птиц и рыбок. Как интересно было, пробираясь через толпу, ходить по рядам, смотреть на птиц, рыб и зверей – будь моя воля, я бы их всех притащила домой. Птицы жили у нас вольно: клетки всегда были открыты, и счастливые пернатые носились по всей квартире, щебеча и разливаясь руладами.

По вечерам, перед сном, мама читала вслух. Либо сказки Пушкина, либо «Пеппи Длинныйчулок», либо Конан Дойла, либо Майн Рида. А перед этим мы с ней на кухне подолгу пили чай и разговаривали, как две подружки.

Пусть я ходила в обносках, доставшихся мне по наследству от старших двоюродных сестер, пусть часто денег хватало только на хлеб и морковные котлеты, пусть я спала на полу, мы жили хорошо в другом смысле. Когда я захотела учиться музыке, мама купила мне пианино (в рассрочку), да еще экспериментальный экземпляр, с третьей педалью, превращающей пианино в клавесин. В музыке я быстро делала успехи и закончила музыкальную школу экстерном за два года. Когда мне понадобился фотоаппарат, был куплен не только он, но и все оборудование, позволяющее дома печатать фотографии, что я и делала, запершись в ванной и заткнув дверные щели тряпками. Когда пришла пора моего увлечения живописью – что ж, купили мольберт, кисти, краски, растворители, грунтованный картон. Несколько моих шедевров того времени до сих пор висят на стене в моей комнате уже в Санкт-Петербурге. Из-под маминой кисти выходили чудесные пейзажи, полные света и воздуха, некоторые из них, как и мои, по сей день со мной. Думаю, стань мама професиональным художником, а не инженером, ее судьба сложилась бы иначе, совсем иначе и – счастливее… Ну, натурально, у меня был велосипед, были коньки и лыжи.

Машка Преснякова была единственной моей подругой, про которую можно было сказать: «девочка из хорошей семьи». Ее отец, Юзеф Васильевич Пресняков, был переводчиком, знал несколько языков. Его кровь представляла собой настоящий гремучий коктейль: в ней смешались чешская, еврейская, украинская и русская крови. Часто, когда я приходила к Машке, я заставала его стоящим на голове и приветствующим меня строчкой из неизвестной мне арии:

«Эльвира, идол милый…»

(В скобках заметим, что о ту пору я именовала себя не Эллой, а Эльвирой, не знаю, почему). Машкина мама, Галина Борисовна Куборская, полуеврейка-полуполька, преподавала в Гнесинском институте немецкий язык, и мы в последствии частенько встречались с ней там, в Гнесинке, где я некоторое время училась. Машкина мама яркой внешностью не выделялась. Зато Юзеф Васильевич был, что называется, красавец мужчина: высокий, стройный, с правильными чертами лица и большими карими глазами с длинными ресницами. Их семья занимала трехкомнатную квартиру на четвертом этаже, мы – двухкомнатную на четырнадцатом в том же доме. Часто, выходя на прогулку, я слышала через открытое окно постукивание печатной машинки – Машкин папа работал дома,– или видела его самого с маленькой лохматой собачкой Чапой, совершающего оздоровительную пробежку. Юзеф Васильевич иногда ездил в Чехословакию и привозил оттуда разные чудеса. Например, «бобы» – пластмассовые корыта с ручками, которые использовались вместо санок, и в самом деле, на них было гораздо приятнее скатываться со снежных гор. Привозил украшения из чешского стекла, сверкавшего почище бриллиантов. Мне достались клипсы, которые я носила много лет, пока не потеряла. Привозил в огромных ящиках книги для себя и знакомых, книги, которые в тогдашнем СССР достать было невозможно. Мне было 13 лет, когда я впервые прочитала благодаря ему «Мастера и Маргариту» Булгакова, только вот библейская история в романе показалась мне надуманной и занудной, слишком «сделанной».. К Машкиной маме иногда целой компанией заглядывали студенты Гнесинки и устраивали настоящий капустник с игрой на пианино, песнями и шутками. Мы с Машкой были благодарными слушателями этого феерического действа.

Никак нельзя сказать, что моя мама пренебрегала нашим культурным образованием. Мы ходили и в музеи смотреть живопись, и в театры слушать оперу, и часто брали с собой Машку.

Однажды я поехала на выставку одна. Это была знаменитая выставка «Москва – Париж». Я надела свое лучшее платье, единственные туфли, выгребла из глиняного черепа, в котором мама оставляла мне мелочь на карманные расходы, все содержимое и отправилась на Волхонку. Какого же было мое горе, когда выяснилось, что билетов в кассе нет и не будет! Я стояла у стены, борясь с подступающими рыданиями, как вдруг ко мне подошла женщина и спросила спокойно: «Девочка, тебе не нужен билет?» Я чуть не подпрыгнула и возопила: «Конечно, нужен!» «Он стоит два рубля.» – сказала женщина. Все во мне сжалось. Ведь я не знала, наберется ли эта сумма в моем кошельке. Я вывалила всю мелочь в ладонь и стала считать, замирая от ужаса. Есть Бог! В моей ладони оказалось ровно два рубля и… пятак на метро на обратную дорогу.

Машка пренебрегала нашими разбойничьими выходками, но когда мы стали играть в мушкетеров, она принимала в наших играх живое участие и звалась Арамисом. Нет, не за красоту. Она была стройной, но лицом некрасивой, в толстых очках, с обезображенными вечной аллергией губами. Тогда почему Арамис? Было в ней что-то лукавое, что-то, как я выражалась, иезуитское. Кроме того, она не отличалась открытостью характера, жила в своем внутреннем мире, и каков он, ее внутренний мир, оставалось только гадать. Между прочим, она ненавидела отца и младшего брата. Последнему даже однажды разбила голову камнем. Но мне было интересно с ней, а вернее, у нее дома.

Кстати, о мушкетерах. После просмотра фильма и наших игр я всерьез заболела Францией. Даже стала учить французский язык, и, по мнению Машкиного папы, делала серьезные успехи. Я просто бредила всем французским. В библиотеке брала прежде всего Дюма, затем Бальзака, Стендаля, Флобера, Мериме, Ромена Роллана, прочитала все, что только было у нас переведено. Я плакала под песни Мирей Матье, Джо Дассена и Азновура, под оркестр Поля Мариа, при виде французского флага. Вскоре открыла для себя французскую поэзию, начав с Эдмона Ростана в переводах Щепкиной-Куперник (дореволюционного издания с ятями, взятого у той же Машки) и кончая Малларме. Я мечтала о том, что, когда повзрослею, выйду за муж за француза и уеду с ним в Париж, как, по рассказам мамы, сделала одна ее подруга.

Много лет спустя я побывала в Париже, и… он мне совершенно не понравился. Но французские импрессионисты остаются моими любимыми художниками.

В четырнадцать лет со мной стали происходить странные вещи. Что-то во мне открылось новое и такое сильное и большое, что захватило меня полностью. Я поняла, что это такое: любовь. Любовь ни к кому, без имени и адреса. «Душа ждала… кого-нибудь.» Я написала тогда первые стихи:

Лазурь и золото вокруг – все как во сне!

Огонь любви зажегся вдруг во мне.

В глазах томленье и тоска в груди,

И кто ответит – что там, впереди?

Весна все хлещет шумною волной

И опьяняет свежестью хмельной.

Хочу я пить, хочу я счастье пить!

Но не с кем чашу счастья разделить.

И даже жизнь как будто не нужна…

А рядом льется и поет весна!

Достойного кандидата не находилось, и я пребывала в ожидании и томлении, впрочем, сладостном и счастливом, влюбляясь в киноактеров –прежде всего в Алена Делона и в Бельмондо.

Летом мы с Машкой ходили купаться в Чертановке – лесной речушке, где в самом глубоком месте было по пояс, а вода была ледяная даже в жару – речку питали родники. Однажды ранним утром, когда мы возвращались с купания, мы встретили бредущую по опушке старушку. Увидев нас, она остановилась и перекрестилась. За кого она нас приняла? За лесных нимф, за привидений?

Зимой мы совершали длительные походы по лесу на лыжах. Брали с собой еду и на привале делились друг с другом припасами. Однажды Машка дала мне какую-то темную мягкую ягоду. Я ее надкусила, лицо у меня перекосилось от отвращения, я ягоду выплюнула и спросила Машку укоризненно: «Что это за гадость?» «Это маслина», – пояснила Машка. Как я сейчас люблю маслины!

Я собиралась стать биологом и узнала, что в университете существует кружок для школьников, собирающихся поступать на биологический факультет. Мы С Машкой стали по вечерам ездить в этот кружок. Здание факультета было старое, с длинными коридорами и большими аудиториями с очень высокими потолками. Все это вселяло в меня священный трепет. Наш читали лекции о разных зверях, я чувствовала себя уже студенткой и была собой очень горда. По дороге домой, на забитой битком задней площадке автобуса я затевала диссидентские речи, а Машка на меня цыкала и пыталась заткнуть мне рот своей варежкой.

Машкина мама достала нам пригласительные билеты на конкурс им. Чайковского, на женский вокал. На сцену выходили молодые женщины в сногсшибательных длинных платьях и пели, как ангелы. Я не понимала, кто из них поет лучше, кто хуже, мне все они казались великолепными, и разве могла я представить себе, что однажды тоже буду петь на этой сцене…

У нас с Машкой была подруга, которую мы никак не могли поделить. Вернее, Машка ревновала ее ко мне. Звали подругу Ирка Денисова. Она уже тогда была очень красива: белокурые локоны, огромные голубые глаза, точеный нос, свежие алые губы. Правда, она редко с нами общалась: родители рьяно за ней присматривали и всегда прекрасно одевали. К концу восьмого класса я уже редко общалась и с Машкой: у меня появилась новая подруга – Надежда Помадина. Красивая высокая блондинка с несколько туповатым лицом, но добрая и преданная. Наша дружба началась с того, что девчонки перед физкультурой нашли в раздевалке мертвую мышку и подняли визг, а мы с Надькой взяли покойницу и похоронили ее в школьном леске, украсив могилу цветами. С тех пор мы практически не расставались.

По окончании восьмого класса Машка предложила нам с Надькой перейти в соседнюю новую школу – «с педагогическим уклоном», в которой Ирка уже отучилась год (она была на год нас старше). Мы решились, и в школу нас приняли. Директор – хитроватый толстячок лет тридцати с небольшим – сказал, что от школы организуется поездка в трудовой лагерь под Краснодар, и мы можем, если хотим, поехать. Выяснилось, что и Ирка, и Машка тоже едут, и мы согласились. За поездку не нужно было платить: мы своим трудом на полях великой родины должны были поездку отработать и еще привезти денег домой.

Когда погружались в автобус, чтобы ехать на вокзал, я впервые увидела его. Мельком, как следует не рассмотрев. Но что-то во мне екнуло. В поезде я рассмотрела его получше: худощавый юноша, буйная шевелюра русых кудрей, нос с горбинкой, оленьи карие глаза. За время дороги я поняла, что влюблена, хотя мы даже не познакомились. Ирка ехала в купе со жгучим красавцем Разуваевым, не отходившим от нее ни на шаг, и Машка сказала мне по секрету: «Это ее жених.» Слово «жених» мне было слышать странно, уж слишком мы были юны, но через два года Ирка с Разуваевым действительно поженились, и Ирка родила прелестную дочку.

А покуда мы ехали в Краснодар и приехали. До лагеря нас тоже довез автобус. Тут Костя Юлов (так звали его) впервые оказал мне знак внимания: подал руку, когда я выходила из автобуса, и сказал, смеясь:

– Позвольте представиться: Костя Юлов. В моей семье все темные, а я кудрявый.

Этого оказалось достаточно, чтобы моя робкая влюбленность превратилась в любовь.

Лагерь находился километрах в сорока от Краснодара и состоял из двух десятков деревянных одинаковых построек, обнесенных забором. Наш отряд занимал две рядом стоящие постройки: девочки отдельно, мальчики отдельно. Вокруг построек были дорожки, обсаженные деревьями и кустами, стояли скамейки, была летняя эстрада. Наш отряд рвался в передовые, поэтому все работали с восьми до двенадцати, а мы до двух. Вставать в шесть часов было невыразимо мучительно, а работать под палящим солнцем – и того хуже. После работы нас везли обедать, а после обеда мы были предоставлены сами себе. В первый день работ Юлов преложил мне соревнование – кто больше соберет огурцов. Я была счастлива. Собрали мы одинаковое количество – по двенадцать ящиков. Вечером после отбоя Юлов с Разуваевым явились к нам в барак. Мы уже лежали в постелях, и свет был выключен. Разуваев, естественно, присел на постель Денисовой, Юлов – на мою, благо они стояли рядом. Парни принесли с собой банки со сгущенным молоком и угощали нас. Говорили о каких-то пустяках, потом играли в портреты. Разуваев сообщил, что мальчишки в лагере решили, что только две девушки стоят их внимания – Денисова и… я. Остальных «хоть в речке топи.» Юлов усмехнулся. После их ухода я не спала всю ночь. Неужели он меня тоже любит? Я не могла поверить в такое счастье, но оно было, и я растила и подогревала его в своей душе.

А потом знаки внимания со стороны Юлова внезапно прекратились. Казалось, он даже избегает моего взгляда. И я не решалась с ним заговорить. Я любила его издалека и, к своему удивлению, не хотела сближения. Я любила его вот именно что платонической любовью, так любят море или горы, так мистики любят Бога. Все свои сложные чувства я подробно фиксировала в дневнике, который вела уже два года, это была нервная психологическая проза. Я, как ни странно, редко видела Юлова, но когда видела, все внутри меня вспыхивало и голова начинала приятно кружится. Я тогда не знала стихов Кузмина, а сейчас могу привести одну цитату, отражающую то мое состояние:

Если б я был твоим рабом последним,

сидел бы я в подземелье

и видел раз в год или два года

золотой узор твоих сандалий,

когда ты случайно мимо темниц проходишь,

и стал бы

счастливей всех живущих в Египте.

Любовь заполонила все мое существо. Я могла думать только о Юлове. Это плохо отразилось на работе: у меня были весьма средние показатели. Однажды я не выдержала и призналась Машке в своей любви к Юлову. Машка невозмутимо сказала: «Он тоже тебя любит.» «Тогда почему он ко мне никогда не подходит, не говорит со мной?» – удивилась я. «Он стесняется, к тому же тебя любит Гиви, и все это прекрасно знают.» – аргументировала Машка. Гиви был высокий красивый грузин из нашего отряда, но он тоже свою любовь никак не проявлял. Я была озадачена. Что мне делать? Самой подойти к Юлову и заговорить с ним? Нет, невозможно. К моей любви все больше примешивалось отчаянье.

Но были и минуты веселья. Разуваев привез с собой гитару, мы с ним разучивали разные песни, и когда я пела, все изумлялись тому, как здорово у меня получается. «Клен ты мой опавший…» Разуваев показал мне несколько аккордов, переборы и бой, так что к концу смены я уже прилично аккомпанировала себе на гитаре. (Сейчас я играю не лучше.)

Как-то ночью мы с Иркой пробрались к мальчишкам в барак. Они все спали мертвым сном. Все, кроме Разуваева, который не собирался нас выдавать. Мы собрали ботинки и связали их между собой шнурками. Отменный венок получился! Утром мы злорадствовали: ни один парень не явился на зарядку.

После отбоя, завернувшись в простыни, мы с девчонками сидели на полу и поочереди рассказывали разные страшилки.

А вообще-то дни тянулись для меня невыносимо. Я даже завела в дневнике страничку, где расписала смену по числам, и вечером зачеркивала очередной прожитый день. Работали мы, как негры на плантациях, с той лишь разницей, что нас не били надсмотрщики. Собирали вручную овощи, таскали тяжелые ящики и ведра с картошкой. Только один раз нам позволили искупаться – в местном грязном пруду. Но я так и не смогла заставить себя раздеться: стеснялась парней.

И все-таки, что касается Юлова, то неизвестность была для меня лучше печальной правды. И однажды Машка вызвала меня на разговор.

– Он тебя не любит. – сказала она. – Он влюблен в Денисову. Это Разуваев пытался его влюбить в тебя, чтобы он отстал от Ирки. Вот такие дела.

Я молчала, как оглушенная, машинально обрывая листья с какого-то кустика. А потом разрыдалась так, что Машка сперва отпрянула, а потом вытащила из кармана джинсов платок и подала мне. Что это был за платок! Это был розовый шелковый платок с кружевной оторочкой и буквой «А», вышитой в углу (от имени Арамис), украшенный чешским стеклом платок из тех, что мы шили, играя в мушкетеров. Я разрыдалась пуще прежнего, предчувствуя трагическое начало юности…

Через некоторое время после моего возвращения мама за ужином осуждающе проворчала: «Ну вот, стоило оставить ненадолго без присмотра, как она уже влюбилась!» Она сказала это таким тоном, словно я нарушила какое-то табу. Черная обида подкатила к моему сердцу: я ей ничего не рассказывала, значит, она прочитала мой дневник. Постепенно я стала отдаляться от мамы. Прекратились вечерние чаепития и откровенные разговоры.

Любовь моя не кончилась и после разговора с Машкой, и после возвращения в Москву, и после того, как мы пошли в школу. Я иногда видела Юлова, но эти встречи вызывали во мне только отчаянье и боль. Учиться в новой школе нам с Надькой не понравилось, и, когда кончилась первая четверть, мы вернулись в свою школу. Я продолжала любить Юлова, хотя знала, что мы больше никогда не увидимся, и любовь эта сопровождалась неизбывной тоской. Успеваемость моя стала падать. Учителя удивлялись и сердились. А я ничего не могла с собой поделать. Мой мир, созданный чтением «Стихов о Прекрасной Даме» Блока и собственным богатым воображением, рухнул. И меня стали мучить «проклятые вопросы»: о смысле жизни, о существовании души и Бога, о смерти и бессмертии. В школьную программу эти вопросы не были включены, и в школу ходить мне было неинтересно. Я появлялась там все реже и реже, на уроках физики читала Гегеля. Мне казалось, меня учат чему-то ненужному и заведомо лживому: беспросветно лжет история, лжет биология, нагло врёт литература, даже физика и химия – лгут. Отчаянье мое росло и не находило выхода. Подруги детства отдалились от меня. Я осталась совершенно одна. Я стала писать стихи. Например, такие:

Мне пусто, холодно. Возьми, Господь, меня

к Себе, раз на земле мне места нету.

Во мне вызревал интеллектуальный анархизм, и луна – бледное светило всех мистиков и романтиков – голубовато круглилась над дорогой, которую я пока еще мучительно нащупывала.

А возможно, к тягостным раздумьям над проклятыми вопросами меня подвигла вовсе не моя несчастая любовь. Разве не достаточно было увидеть в школьном лесочке трупик воробья, в котором кишели белые черви? Прибавим к этому закоченевшие в немыслимых позах трупы кошек, сброшенных с крыши многоэтажки юными исследователями жизни.

Улетели волнистые попугайчики. Ушла забытая в траве газона черепаха. Перестал петь кенар. Лес за окном смотрел угрюмо и отчужденно. Кончилось детство.

Машка в шестнадцать лет влюбилась в четырнадцатилетнего мальчика, копию цветаевского Эфрона. Через два года они поженились, и Машка родила девочку. Кажется, она училась в педучилище. Машкин папа ушел из семьи к двадцатипятилетней девушке, а Машкина мама вышла замуж за народного поэта Мордовии. Дальше следы семьи Пресняковых теряются во мраке неизвестности.

Сентябрь 2003

_____________________________________________________________

ДОРОЖНЫЕ БАЙКИ

Тысяча девятьсот восемьдесят третий год Мне шестнадцать лет. Я завсегдатай подмосковных слётов КСП – клуба самодеятельной песни, – на которые (слёты) я предпочитаю приезжать с последней электричкой, то есть поздно ночью. В рюкзаке палатка и спальник, подмышкой гитара. Идти одной по ночному лесу – наслаждение, известное только японцу, который делает себе харакири. Нет, гораздо мягче: томление Людмилы в замке Черномора, где ко всему прочему ещё и выключили свет. Зато как радостно бьётся сердце, когда возникают наконец маячки костров, вокруг которых на брёвнах сидит небритый подвыпивший люд, поющий Галича, Высоцкого, Окуджаву.

Моя двоюродная сестра Татьяна (кличка Ведьма, пятью годами старше меня), которая и подарила мне счастье приобщения к «лесному братству», как-то вдруг предложила мне «смотаться в Крым». Имелись в виду не спальный вагон поезда и не гостиница с полным пансионом, нет. Те же палатка и спальник, та же гитара подмышкой. Автостоп, товарняк – как повезёт. Я пришла в восторг. Я была свободным человеком, а свободный человек ничего не боится и любит риск. Я уложила в рюкзак палатку и спальник и совершенно будничным голосом сказала маме: «Я еду в Крым». Мама сама была человеком авантюрным, поэтому не удивилась, не ужаснулась, а протянула мне две банки консервов и пятьдесят рублей. Получив материнское благословение, я отправилась в путь.

Не стану утомлять читателя подробностями нашего долгого путешествия, расскажу только о чудесах, которые ниспослал нам Господин Великий Случай – единственный бог, в которого мы тогда верили.

Дорога такая, что в даль убегает

такую, что это уже никакая не даль,

а дорога одна.

По которой никто, по которой никто никогда, по которой нигде.

Только шорох шагов, только голос ничей,

только взгляд…

Москва – Тула.

По неписаным, но тщательно соблюдаемым всеми «лесными братьями» правилам, сначала надлежало доехать на электропоезде до Тулы. Билеты брать не полагалось. Нам сразу же улыбнулась удача: контролёры так и не пришли. Без приключений мы доехали до города самоваров и оружейников. Но удача – дама капризная. В Туле нашу попытку погрузиться в товарный состав неожиданно пресекла милиция. Мне пригрозили отправкой в детприёмник. Татьяна взяла ситуацию в свои руки и очень, скажем так, суггестивно заговорила о том, что как старшая сестра она несёт за меня полную ответственность и милиция может не беспокоиться. Как ни странно, этот маловразумительный довод милиция сочла убедительным, и нас отпустили.

Мы расположились на перроне. Я взяла в руки гитару (Танька играть не умела).

Люди сосланы делами,

люди едут за деньгами,

убегают от обиды, от тоски…

Танька сняла с головы панаму и положила её на асфальт, чтобы благодарные слушатели могли одарить нас рублём за наше вдохновенное искусство.

А я еду, а я еду за мечтами,

за туманом и за запахом тайги.

Но таёжная романтика Юрия Кукина не произвела впечатления на публику. За туманом ехать никто не хотел. Не то, что ни рубля – ни копейки не досталось нам в награду за праведный труд. Город оружейников оказался ещё и городом скупердяев.

Близился вечер. Мы сидели на перроне и в каком-то отупении ели маринованный чеснок, купленный в привокзальном буфете. Доставали чеснок руками из стеклянной банки, отделяли зубчики от шелухи и жевали, жевали. Нам уже никуда не хотелось ехать. Но домой возвращаться тоже не хотелось. Железнодорожные пути были безвидны и пусты, так что ночевать нам предстояло на вокзале. Уже совсем стемнело, как вдруг вдалеке показался поезд. Подъехав поближе, он стал притормаживать и, наконец, остановился. На перрон по лесенке спустилась проводница в красивом строгой форме и в пилотке. С трудом преодолевая чесночное отупение, я поднялась с места. Я подошла к проводнице (женщине лет сорока, то есть, по моим тогдашним понятиям, пожилой) и выдала (с чувством, с толком, с расстановкой) традиционную для такого рода путешествий легенду. Удивительно, но эта легенда работала практически безотказно. Никому в голову не приходило спросить: «Что ж вы, девушки, домой не вернётесь?»

– Мы отстали от группы. Деньги и билеты на поезд находятся у старосты. Нас ждут на Золотом пляже в Феодосии и, наверное, сходят с ума от беспокойства.

Проводница ничуть не удивилась.

– Сколько вас? – спокойно спросила она.

– Двое.

– Садитесь. Поможете мне чай разносить.

Это был мой первый опыт лжи во спасение, и я пришла в восторг от своей неожиданной удачливости. Мы втащили в купе проводницы рюкзаки и гитару, и поезд «Москва – Феодосия» медленно поплыл в сторону благословенной Тавриды.

Феодосия.

Когда-нибудь я напишу вот такие строки, в которых невзначай перекликнусь с великомучеником Мандельштамом:

Эвксинский Понт шумит в ушах, как стих

всевидяще-незрячего Гомера.

И из-за мыса, чудится, триера

вот-вот покажется. А мы – бултых! –

навстречу ей, была бы только вера…

А пока я сижу на Золотом пляже и недоумеваю: почему никто не купается? На небе ни облачка, песок жжёт подошвы, воздух прогрет, как русская печка зимой, море спокойно, как сытая кошка. На примусе в кане варится похлёбка. Танька ставит палатку, сдержанно матерясь на отсутствие хороших веток для колышков. В общем, красота и благолепие. Так почему же никто не купается? Полной достоинства походкой я направляюсь к полосе прибоя. Я пловчиха, что надо, любуйтесь. Ласточкой ныряю в приветливые синие волны. Ух! В зобу дыханье спёрло! Колоссальным усилием воли вытолкнув своё тело на поверхность, выпрыгиваю из воды. Она холодней, чем в проруби на Москве-реке в морозную крещенскую ночь.

Что ж, море непредсказуемо, как сама удача, и либо ты любишь неожиданности и принимаешь эту игру без правил, либо исповедуешь философию премудрого пескаря, которому всё равно не избежать щучьей пасти…

Ночной пустынный пляж. На пляже стоит палатка-малютка, а в ней две красивых молодых девушки при свете фонарика играют в карты. И вдруг Татьяна испуганно говорит:

– Мы здесь совсем одни. Лихие люди могут сделать с нами всё, что угодно.

– Пусть только сунутся! – отвечаю я с беспечностью юности.

– Нет, надо припугнуть невидимого врага.

– Каким образом?

– Давай мужскими голосами петь казацкие песни!

Только пуля казака во степи догонит,

Только пуля казака с коня собьёт, -

Басовито и хрипло орём мы в ночное пространство под надрывные гитарные аккорды. Получается действительно здорово. Сам Розенбаум не спел бы лучше. Не знаю, устрашился ли невидимый враг, но мы обе, вдруг увидев себя со стороны, разразились безудержным хохотом, заставившим палатку-малютку сотрясаться, как от шквального ветра.

– Как ты думаешь, что такое жизнь?

– Цепочка случайностей, которые post factum выглядят как закономерности.

– Выглядят?

– Именно. Вот ты – чертовка, а выглядишь, как ангел.

– Может быть, мы называем случайностями неучтённые закономерности.

– Тогда нам следует согласиться с тезисом Гегеля о том, что всё действительное разумно. Однако, оно порой разумно, а порой – нет.

– Место для чуда.

– Аминь.

Джанкой.

Впервые столкнуться с милицией визави нам посчастливилось два месяца назад, весною, когда мы с Татьяной под красным знаменем, снятым со стены магазина «Продукты» (где продукты водились редко), шли по улице Профсоюзная и под гитару пели «Интернационал» на французском языке. Какой-то бдительный советский гражданин звякнул в милицию, и нас повязали. Пригрозили посадить на пятнадцать суток за хулиганство. Из камер предварительного заключения пьяницы орали: «Эй, начальник, поссать отпусти!» – а мы клятвенно заверяли милицию, что не было ничего плохого в нашем поступке: сегодня первое мая, «пролетарии всех стран, соединяйтесь!», во Франции тоже есть пролетарии, а «Интернационал» – хорошая революционная песня. Нас выслушали, но продержали в отделении ещё два часа, пока не пришёл начальник. Начальник состава преступления в наших действиях не нашёл, и мы были отпущены на свободу.