Текст книги "Подношение ушедшей эпохе"

– Это озеро называется Имандра.– сказала мама.

"Имандра, Имандра",– отозвалось эхом в голове у Ани это необыкновенное прекрасное имя. Аня смотрела, как зачарованная, на играющий на солнце всеми цветами радуги жидкий хрусталь в невидимой круглой чаше, которую держали в руках голубые сопки. Она подошла к самой воде. Вода была совершенно прозрачной, каждый камушек был виден на дне и казался драгоценным. Аня разулась, вошла по колено в ледяную воду, набрала в пригоршню воды и стала пить. И по мере того, как она пила, Аня видела, что вода превращается в свет, этот свет, то белый, то переливающийся радугой, проникал в ее тело, распространялся по нему и вытекал из всех пор на коже.Аня посмотрела на свои руки: они светились.

– Мама, вода светится, я свечусь! – закричала Аня, вне себя от восторга.

– Вылезай из воды, еще простудишься! – сказала мама, смеясь.

А отчим, качая головой, пробормотал: "Какой трудный ребенок!"

Отчим хотел смотреть футбол, а Аня – фильм «Белый Клык»,– они шли параллельно по разным программам. Отчим настаивал на своем, Аня – на своем. «Что ты все время пререкаешься?» – возмутился наконец отчим, а маме бросил: «Уняла бы ты свою дурочку!» И тут случилось непредставимое. Мама схватила Аню за руку, в другую руку взяла первое, что попалось, – телефонный кабель, и стала с какой-то холодной яростью хлестать этим кабелем Аню. Аня вырывалась, вопила от боли, а еще – от ярости, ненависти и бессилия. Когда экзекуция кончилась, отчим спокойно включил свой футбол, а Аня забилась под свой балдахин в угол кровати, и долго еще причитала и всхлипывала, убитая горем. Никогда еще мама не поднимала на нее руку. И из-за чего она вдруг так жестоко избила Аню? Бабка, бывало, порола Аню ремнем за всякие мелкие провинности, но без злобы и не так больно, чисто для проформы. «Бежать, бежать отсюда, от них… Но куда? – лихорадочно думала Аня и повторяла, как будто бредя, – Имандра, Имандра…» Все тело ныло, и Аня, сняв сарафан, с ужасом увидела на своей коже иссиня-багровые рубцы.

…Аня плыла по озеру, а потом нырнула и оказалась в его потаенных глубинах. Там было также солнечно, как и на поверхности, и большие разноцветные рыбы танцевали вокруг Ани, шевеля широкими плавниками. Озеро подарило ей драгоценные камни со дна, вправив их в золотые перстни, так что все Анины пальцы были унизаны этими восхитительными перстнями, а ее длинные распущенные волосы стали зелеными, как водоросли, и змеились в напитанной солнцем влаге. Аню не удивляло, что она дышит под водой, ведь она была русалкой или морской царевной. А потом озеро подбросило ее вверх, как батут, и Аня вспорхнула в распахнутое небо, заскользила над сопками в неведомую даль…

В детстве обиды забываются быстро, и на следующий день Аня уже не помнила вчерашнее. Но не все так просто! Еще не раз вспомнит Аня нанесенную мамой обиду. Надолго поселится в Ане мысль о побеге и недетская ненависть к отчиму.

Отчим пришел радостный, его мясистый нос лоснился, а маленькие глазки суетливо бегали. «Я договорился с лодочником, завтра поедем за грибами.» «Может, поплывем?» – уточнила Аня. «Ну что ты все время пререкаешься?» – огрызнулся отчим. «Пререкаешься» было у отчима любимым словом с редких разговорах с Аней, ее от этого слова неприятно коробило, но перспектива проплыть по озеру на лодке пленяла и восхищала.

Встали в четыре утра, солнце светило вовсю. «Мама, что это все солнце да солнце, здесь что, ночей вообще не бывает?» – удивленно спросила Аня. «Мы за Полярным кругом, летом здесь «белые ночи», а вот зимой будет «полярная ночь», когда все время темно.» Аня была заинтригована.

В прошлый раз они шли к озеру через весь город, то есть «вкруголя», а теперь пошли напрямую, и оказалось, что от дома до Имандры не так уж далеко – километра два, не больше. У берега их ждал мужчина в брезентовой штормовке, лодка стояла, уткнувшись носом в песок. В нее все и погрузились со своими корзинами, лодочник Вася оттолкнул лодку от берега, прыгнул в нее, отчего она закачалась, и завел мотор.

Аня сидела на корме, поверхность озера казалась ей живым колеблющимся шелком, белый бурунчик за кормой веселил сердце. Она пыталась заглянуть в глубину, где побывала в виде русалки, и тщилась понять: во сне это было? или наяву?

Сопка, по мере приближения к ней, из синей постепенно превращалась в зеленую, а когда они переплыли озеро и причалили, стала совсем зеленой: вся она была покрыта лесом. Лес покрывал и обширное плоское ее подножие. В этот лес, выбравшись из лодки, и устремились грибники. Сначала шли кучно, потом разбрелись кто куда, только Аня держалась недалеко от мамы. Лес принял их в свои девственные дебри. В кронах играло солнце. Из высокой – по колено – травы выпрыгивали какие-то мелкие зверушки и тут же прятались, не давая себя разглядеть. Стоило пройти несколько шагов – и возле дерева красной шапкой маячил очередной подосиновик. Так, от гриба к грибу, шли Аня с мамой, наполняя свои корзины, и не заметили, как заблудились. «Иван! Василий!» – кричала мама, но ответа не было. Пошли наугад, перебираясь через бурелом, и вдруг вышли на дорогу, изъезженную грузовиками. Дорога делала в этом месте вираж, за ней был обрыв, а под обрывом – огромное поле ледниковых чудовищных валунов, поблескивающих под висящим над ними огромным светящимся шаром. Аня во все глаза смотрела на открывшуюся панораму. Ей казалось, что время остановилось и что они с мамой – единственные обитатели первозданной планеты Земля. Сладкая жуть пронзила ее существо. «Так бы и стоять здесь века и века…»

Собранные грибы мама засолила, только почему-то ее соления очень скоро испортились.

Мама с отчимом вышли на работу, и 1 сентября Аня отправилась в школу одна, в новенькой школьной форме с накрахмаленным белым фартуком, с новым ранцем, с букетом цветов. Школа Ане понравилась: просторный класс, большие окна с цветами на подоконниках, стройные ряды парт, огромная черная доска, на которой так приятно писать податливым мелом. Но очень скоро Аню постигло разочарование: приходилось выписывать какие-то палочки и крючочки, в то время как она давно уже умела и писать, и читать, и знала арифметику. Аня похвасталась своими познаниями перед учительницей, Валентиной Андреевной, и та пригласила маму для беседы. Она предложила перевести Аню сразу в третий класс, но мама воспротивилась, сказала, что «ребенок должен развиваться естественно, как все сверстники.» Ну что же, Аня продолжила учебу на прежнем месте, прямо на уроках делала домашние задания, неизменно приносила в дневнике пятерки и после уроков была свободна, как ветер. Тогда же у Ани появился друг – Сашка Кузьмичев из соседнего подъезда. Они вместе бегали к озеру и в лес, мечтали жить в лесу в виде белок. Ходили к заводу на окраине города смотреть, как из здания завода по рельсам на высокую насыпь выезжает вагонетка с цистерной, переворачивается, и расплавленный металл сверкающей струей сползает по насыпи. Как лава из кратера вулкана.

Аня стащила в плотницкой мастерской отличное древко для знамени. На белом полотнище она вышила гладью восходящее солнце, а над ним надпись «Общество Свободы.» Она стала председателем, а Сашка – первым членом этого тайного общества. Потом к ним присоединились подруги Рита и Лиля. Заседания общества проводились во дворе и сводились к обсуждению грандиозного плана отплытия на необитаемый остров, где они будут жить по-настоящему свободно.

По местному радио объявили конкурс эрудитов. Нужно было ответить на пять вопросов:

Как называется годовой путь Солнца?

Как дышат дельфины?

Какая гора – самая высокая в мире?

Как называется самое маленькое млекопитающее на Земле?

Столицей какого государства является Катманду?

У Ани была толстая тетрадка, куда она вот уже два года записывала разные интересные факты. Полистав тетрадку, Аня сразу ответила на первые четыре вопроса. Полистав «Атлас мира», ответила и на пятый, и в тот же день отправила на радио свои ответы. Через некоторое время ей пришло приглашение явиться туда-то во столько-то. Аня оделась как можно лучше и пришла по указанному адресу. В зале за большим столом сидели взрослые дяди и тети. «А ты, девочка, что сюда пришла?» – спросил ее бородатый дедушка в очках. Аня протянула ему приглашение. Дедушка посмотрел на нее с удивлением и звучно объявил собравшимся: «А вот и наш победитель!» Ане вручили какую-то бумагу, удостоверяющую, что она является победителем «Конкурса эрудитов», сувенир, сделанный из минералов, добываемых в тех местах, и огромный букет цветов.

Распираемая гордостью, Аня пришла домой и застала маму и отчима в состоянии жестокой ссоры…

Незаметно пришла зима и та самая «полярная ночь», о которой предупреждала мама. Солнце выкатывали из тьмы в инвалидной коляске и часа через два закатывали обратно во тьму. Но Аню тьма не угнетала. Она делила свое свободное от уроков время между балетной секцией, бассейном и катком. И то, и другое, и третье дарило Ане неописуемое блаженство. Но вид бездомных собак, во множестве снующих по городу, заставлял Анино сердце сжиматься от жалости. Однажды она нашла заброшенный овощной ларек. Дверь была открыта, и внутри даже включался свет. Аня бродила по городу, находила брошенную собаку, подзывала ее к себе, гладила, и та бежала за Аней. Аня собрала в ларьке около двадцати собак разной величины и окраски. И тут ее как громом поразила мысль: чем она будет их кормить? как ухаживать? От жалости и чувства собственного бессилия Ане стало плохо, она схватилась за дверной косяк и со стоном сползла на пол. Какая-то собака лизнула ее в мокрую от слез щеку…

Однажды, возвращаясь из школы, Аня увидела нечто, заставившее ее остановиться и замереть. Посреди двора стоял открытый гроб на двух табуретках. В гробу лежала сморщенная, как печеное яблоко, худенькая старушка. Она казалась восковой. Но Аня откуда-то знала правду. Аня созерцала старушку в течение весьма продолжительного времени, нестерпимо остро осознавая, что видит… свое будущее. Она, наверное, так и осталась бы стоять перед этим противоестественным, несовместимым с жизнью фактом, если бы неведомая сила не заставила ее повернуть голову и продолжить путь. И детская беззаботность победила. Пока.

У мамы вырос и округлился живот, а отчим стал все чаще приходить домой пьяный. В конце февраля маму увезли в роддом. А на следующий день Аня, вернувшись с прогулки, не смогла открыть дверь в квартиру. Она и звонила, и стучала, но никто не отзывался. В замочную скважину было видно, что ключ торчит с внутренней стороны и в квартире горит свет. Отчим был дома, скорее всего, пьяный. Аня отправилась гулять снова, но было уже поздно, двор опустел. Не зная, что делать, Аня пошла, куда глаза глядят. Ей то и дело попадались навстречу бездомные собаки. Теперь они и Аня были на равных. Аня шла по городу, и редкие прохожие смотрели на нее с удивлением. Аня решила идти к озеру и повернулась было, чтобы идти к нему, но тут ее кто-то окликнул. Оказалось, учительница, Валентина Андреевна. «Ты что тут делаешь в такой поздний час?» «Пьяный отчим заперся и не пускает меня домой.» «Ну… пойдем ко мне.» Аня переночевала у учительницы, а утром в школу явился отчим. Он дал ей денег и сказал, что уезжает в командировку.

Вскоре из роддома вернулась мама с красным, сморщенным, орущим существом. Она ничего не узнала про Анины мытарства, потому что Аня ей не рассказала. Появление брата Аня восприняла с некоторой брезгливостью: он был продолжением ненавистного отчима. Отчим стал пить еще больше, ронял пьяные слезы и причитал: «Сына мой, сына…»

Аня, Сашка, Рита и Лиля добрались до озера сквозь жестокую метель. Нашли свежую рыбачью прорубь и опустили в ледяную обжигающую воду руки. Аня торжественно произнесла:

– Мы, члены тайного «Общества», торжественно клянемся тебе, Имандра, и пусть нас слышат небо и земля. Мы клянемся, что бы с нами не случилось, сейчас и потом, когда мы вырастем, служить только свободе, хранить верность только свободе, потому что нет на свете ничего более важного, чем Свобода.

Гордые и довольные собой, они отправились к мосту, как бы разделяющему озеру и речку, из него вытекавшую. Под мостом было не так холодно. А лед был разноцветный, радужный, как хвост павлина или крылья бабочки «Павлиний глаз».

Озеро приняло их клятву…

Июль, 2003

7. ЛЮБОВЬ ХУЛИГАНА

1.

Наша семья после двухлетнего пребывания на Кольском полуострове вернулась обратно в Москву. В сентябре мне надлежало идти в третий класс. А пока стояло лето, удушающе знойное, почти без дождей, но деревья и кусты вокруг домов за время моего отсутствия столь буйно разрослись, что образовали тенистые зеленые своды, под которыми стало так приятно играть в казаки-разбойники, в прятки или, расположившись на траве, в лото, принесенное из дома под строгий родительский наказ «вернуть в целости и сохранности». Дни напролет я проводила на улице в компании новых подруг и приятелей, которые в детстве заводятся как-то сами собой и не весть откуда.

В это самое лото мы и играли на траве за домом, когда появился он. Незнакомый парень года на два меня старше, высокий, белокурый, с очень большими и очень светлыми глазами. Он оглядел нашу пеструю компанию и остановился взглядом на мне. Наш маленький подхалим Пашка подбежал к незнакомцу, что-то радостно щебеча. Тот остановил его жестом и, не сводя глаз с меня, спросил:

– Кто это?

Пашка проследил направление его взгляда и сказал: «А, это…» – и стал что-то щебетать объяснительно, размахивая руками. Незнакомец молча слушал, не отрывая взгляда от моей персоны.

На меня и раньше заглядывались мальчики, даже писали мне в школе любовные записки, которыми я очень гордилась, но которые уничтожала, чтобы они не попались на глаза родителям. Но так еще никто и никогда на меня не смотрел. То был взгляд поистине «не мальчика, но мужа». Так иногда смотрели мужчины на мою красивую маму. Ужасно смущаясь под этим неотрывным, немигающим, гипнотизирующим взглядом, я делала вид, что и не замечаю вовсе смотрящего, что полностью поглощена игрой.

Наконец он повернулся и пошел прочь.

– Кто это? – в свою очередь спросила я у Пашки.

– Это Вадик Курганов, хулиган с соседней улицы.

Хулиган Курганов не спеша взбирался на пригорок, а я чувствовала в себе прилив какой-то теплой световой волны. Я испытывала какое-то новое, доселе неизвестное мне чувство, столь всепоглощающее, окрыляющее и блаженное, что все окружающее растворилось в нем, потеряло значение. Недовольный голос подруги вывел меня из сладкого забытья:

– Эй! Ты что, заснула? Твой ход.

2.

День 1 сентября только формально считался учебным: дарение цветов, поздравления и прочая кутерьма.

После уроков, побросав портфели в траву, наша веселая дворовая ватага играла в прятки. По торжественному случаю я была в белом крахмальном фартуке, в капроновых чулках (невиданная роскошь!) и в красных туфлях на маленьком каблучке. Этот праздничный наряд не мешал мне носиться сломя голову, убегая от «водящего», пока я наконец не споткнулась и не плюхнулась в кусты возле подъезда навзничь. Кусты смягчили мое падение, вот только фартук накрыл лицо. Когда я его стряхнула, передо мной стоял Курганов. Школьное платье задралось у меня выше колен, и он весело и с какой-то жадностью глядел на мои ноги. Заметив, что я это заметила, он протянул ко мне руку:

– Разрешите, барышня, вам помочь.

Эти слова его совершенно ни с чем не вязались, прежде всего обращение «барышня». Но я протянула ему обе руки. Он помог мне подняться.

– Благодарю вас, сударь. – церемонно промолвила я, поправляя платье.

Мы оба прыснули, и вдруг он привлек меня к себе. Я посмотрела ему в глаза – они были сияющие и теплые, и в них была нежность. Он приблизил свое лицо к моему, губы его раскрылись пунцовой розой. Я вырвалась и убежала.

И снова эта волна света и счастья…

Я сидела под кустом сирени и думала о своей любви. Я уже знала, что это именно любовь. Я знала, что Курганов хотел поцеловать меня, и это не было озорство с его стороны. Озорство было два года назад, в первом классе, со стороны знойного красавца Мишки Кацмана, который на перемене затащил меня в угол и сочно поцеловал в губы своими огромными губищами. Я тогда так растерялась, что заплакала и побежала жаловаться учительнице. Учительница – молодая даже по тем моим, детским, понятиям, девушка – ничем мне не помогла, сама засмущалась и зарделась. Нет, со стороны Вадима – произнесла я наконец про себя его имя – это было не озорство. То, что было в его глазах – ох уж эти большие и светлые – белесовато-голубые глаза под белыми длинными в полщеки ресницами! – в его глазах…

3.

Лето следующего года было не таким жарким, как предыдущее. Я часто брала с собой младшего братишку, и мы с ним вдвоем гуляли в лесу. И в этот раз мы отправились в лес, отделенный от жилых построек неглубоким оврагом, в котором плескался ручей, вытекающий из пруда неподалеку. В этом пруду, заросшем камышами, ряской, полном ила и головастиков, мы, ребята, часто купались. После недельных дождей пруд вздулся и ручей заплескался попроворнее, почти затопив камни, по которым мы через него перебирались в прошлый раз. Брат канючил и просился в лес, а я уже подумывала о том, чтобы пойти другой дорогой, как вдруг перед нами возник Курганов. Моментально оценив ситуацию, он подхватил моего братца на руки и как был, не разувшись и не закатав брюк, стал пересекать с ним ручей. Брат довольно хихикал, обвив пухлыми ручками шею спасителя. Курганов бережно опустил малыша на другой берег ручья и посмотрел на меня. Я начала было разуваться, но Курганов одним прыжком пересек ручей вспять и подхватил меня на руки.

Это было прекрасно, как в книжке. Это было впервые в моей жизни, и я тогда не знала еще, что – в последний раз. Курганов нес меня через ручей так долго, как будто через широкую реку. Я не знала, куда девать руки, не решаясь по примеру брата обвить ими шею моего возлюбленного. Глаза я тоже не знала, куда девать, а смотреть мне хотелось только на него, только на него…

Оказавшись рядом с братом, я пискнула «спасибо», взяла малыша за руку и потащила его в сторону леса. Я ни разу не обернулась – а как мне этого хотелось! И как я надеялась, что Вадим все стоит на берегу ручья и смотрит мне вслед!

4.

Зима выдалась снежной, и мы всем ребячьим миром строили на площадке возле дома снежный дворец. С пунцовыми щеками, с сползшими на глаза шапками, с перекошенными набок шарфами, мы старались изо всех сил – близился Новый год! – орудуя лопатами, лопатками и лопаточками, а также варежками, отчего они вскоре превращались в мохнатые ледышки и переставали гнуться. Работа кипела в лучших традициях стахановского движения, когда появилась вдруг в опасной близости от нашего шедевра архитектуры компания подозрительных парней с нехорошими лицами. Среди них был Курганов и видно было, что он среди них главный.

– Что тут малышня понастроила? – гаденько поинтересовался один из пришельцев.

– Сейчас проверим на прочность! – весело гаркнул другой, подошел к снежному дому и пнул ногой наугад. Часть стены

Обвалилась. Среди строителей послышалось тихое оханье и всхлипыванье.

Тут Курганов увидел меня.

– Не трогать! – рявкнул он своим разбойникам.– Оставьте малявок в покое и идите отсюда. Я вас догоню.

Он подошел ко мне, взял меня за обледенелую варежку, посмотрел мне в глаза. В моих глазах были возмущение и неприязнь. Он тихо сказал «прости» и отвел меня в сторону. Я не сопротивлялась. Он поправил сползшую мне на глаза шапку, сбившийся набок шарф, потом оглянулся. От моих сподвижников по строительству нас закрывало вишневое дерево, все в снегу. Убедившись, что нас никто не видит, он взял меня за плечи, наклонился ко мне и поцеловал.

Как жарко поцелуй пылает на морозе,-

Писал великий русский поэт Пушкин. Все смешалось в моей голове, и слова «я тебя люблю» я почти не расслышала из-за возникшего отчего-то шума и звона в ушах. Внезапно я поняла, что глаза мои крепко зажмурены. Когда я их открыла, рядом никого не было.

5.

Территория школы была окружена бетонным решетчатым забором, и включала в себя, помимо здания собственно школы и стадиона еще небольшой лесок – осколок большого леса, а также лужок, заросший буйными дикими травами – полынью, пижмой, крапивой. Осенью их стебли высыхали и служили отличным топливом для костра, который мы и разводили ближе к вечеру, чтобы пламя было ярче, и пекли в костре принесенную из дому картошку. Сидеть вокруг костра и смотреть на пламя – само по себе занятие восхитительное, особенно если удавалось раздобыть хорошее бревно, которое горит долго и ровно, а не бегать все время в поисках сухих стеблей полыни, которые горят ярко, но прытко.

Костер горел исправно, картошка чернела в углях, мы сидели вокруг костра, переговаривались, перешучивались, пересмеивались. Чувствовали себя путешественниками в долгом странствии и поочереди рассказывали друг другу свои приключения. Вдруг повисла пауза. Все почему-то смотрели в мою сторону. Я, не понимая в чем дело, оглянулась и увидела Вадима. В руках у него был ворох сухих веток. Он бросил их в костер и молча уселся рядом со мной.

После восторгов по поводу того, что костер разгорелся так ярко, рассказчик продолжил свое занимательное повествование о верблюдах и караванах, но я его уже не слушала, глядя в огромные сияющие глаза, в которых билось, кроме пламени костра, еще какое-то пламя.

Вадим встал, протянул мне руку. Я покорно подала ему свою и тоже встала. Так же покорно пошла за ним, рука в руке. Мы отошли метров на двадцать от костра, в темноту, в самый центр луга. Звезды светили нам. Внезапно он подхватил меня, стал падать, и мы вместе рухнули в буйные травы, буйно же хохоча. Он не целовал меня, только прижимался щекой к моему лицу и шептал мне что-то ласковое, нежное и бессвязное. Снова встали и снова упали и так без конца. Пахло опавшей листвой горьковато и пряно, травой пожухлой, землей, дымом костра. И лежали, обнявшись, на траве, и над нами сияло всеми своими звездами черное осеннее небо.

– Эй, Ромео и Джульетта! Идите есть картошку! – закричали от костра и перешучивались, и пересмеивались.

– Я тебя люблю. – выдохнула я и не испугалась собственной смелости.

6.

Поздним весенним вечером я возвращалась домой. Пусто было вокруг – ни машин, ни прохожих, ни «собачников». Остро пахло свежей, уже обильной, листвой, распустившейся сиренью. Я уже подошла к подъезду, под освещенный голой лампочкой козырек, как вдруг мне наперерез из соседних кустов сирени метнулась темная фигура. Фигура загородила мне путь в подъезд, осветилась небогатым светом лампочки и оказалась Кургановым.

Но, Боже, кто б его узнал!

Он задыхался, глаза его горели волчьим огнем.

Он схватил меня и потащил от подъезда прочь, в темноту сиреневых кустов, вернее, попытался тащить туда. В последний момент я зацепилась обеими руками за ручку двери подъезда, дверь с тоскливым скрипом открылась, высветив пустую площадку первого этажа. Я знала, что собирался сделать со мной Вадим, знала не умом, а всем своим девическим существом, и знала, что это нельзя, что это преступление, катастрофа. Он пытался отцепить меня от двери, он был сильнее и страсть удваивала его силы. Но мои силы утраивал ужас. Мы боролись молча в весенней вечерней сиреневой тишине, которую нарушало только наше прерывистое дыхание и бешеный стук сердец. Почему я не кричала? Потому что и теперь я любила его, любила…

На первом этаже открылся лифт, из него кто-то вышел, направился в нашу сторону. Мой пылкий Ромео отпустил меня и скрылся в темноте. Я рванулась к лифту, чуть не сбив с ног соседку по дому, и почувствовала себя в безопасности только тогда, когда двери лифта – медленно, очень медленно – за мной закрылись.

Больше я не видела Вадима. Никогда в жизни.

24 Ноября 2000 г.

8. ВЫСОТА

Ее звали Наташей Коваленко, а за глаза – просто Ковалешкой. Это было жизнерадостное, доброе существо с широко распахнутыми в мир глазами, по любому хоть сколько-нибудь положительному поводу произносящее:

– Му-у-аа! – это был ее смех.

Наша семья только что вернулась в Москву из Мончегорска. Стояло очень жаркое лето 1976 года. Я бегала по двору и, оступившись, упала, разбила себе нос. Ковалешка подбежала ко мне и листом подорожника, смоченного слюной, прикрыла ссадину. Так мы познакомились и подружились. В детстве дружба, как известно, завязывается легко. Ковалешка стала моей верной спутницей и подругой.

Мы жили в Чертаново, тогда это была окраина Москвы, рядом с Битцевским лесом. Родители утром уходили на работу, возвращались вечером, и мы после уроков были предоставлены сами себе. Ватага беспризорных детей слонялась по дворам и лесным тропинкам, ища себе занятия. Как-то так получалось, что я всегда оказывалась лидером и заводилой. Сперва, насмотревшись в соседнем кинотеатре вестернов, мы играли в индейцев. Носились с воинственными воплями по лесу, мастерили луки, лазили по деревьям. У меня был отменный нож, который мы учились метать в цель, не сильно, однако, в этом преуспев. Я, естественно, была вождем племени – то Оцеолой, то Виннету, то Чингачгуком. Мы резвились, очертя голову, забыв обо всем на свете.

Однажды залезли в незапертый подвал. Там по всему периметру тянулись огромные трубы, что-то гудело, кое-где были повешены большие термометры. Мы сняли термометры и разбили их. На бетонном полу образовалось целое озеро ртути. Какое было упоение – играть со сверкающими шариками ртути, то разбивая их в мелкие брызги, то скатывая в одну дрожащую и бликующую лужицу! Никаких угрызений совести мы, малолетние бандиты, при этом не испытывали.

Жители окрестных домов, особенно обитатели нижних этажей, устраивали вокруг своих жилищ настоящие сады и даже огороды. Сажали фруктовые деревья, цветы, морковку и укроп. Для этих садоводов наша пестрая ватага была настоящим бедствием. Дождавшись темноты, мы забирались в заповедные дебри и рвали что попало: яблоки, вишню, нарциссы и тюльпаны. Если нас «засекали», мы с улюлюканьем и бешеным хохотом бросались прочь, и что с нами могли сделать старухи, бранящиеся и потрясающие кулаками из окон?

Некоторое время спустя мы научились побираться, с плаксивым видом вымогая у прохожих мелочь на мороженое. Как ни странно, нам хорошо подавали, и на выручку мы покупали торт «Москвичка» и несколько бутылок газированной воды, устраивали «пикник на обочине».

Мне купили пару волнистых попугайчиков, и Ковалешка упросила родителей, чтобы птиц купили и ей. Мои питомцы оказались очень чопорными особами: только целовались, кормили друг дружку и чистили друг дружке перья. Наташкины оказались куда более сговорчивыми: они только и делали, что вовсю занимались любовью, и вскоре Наташкин отец открыл небольшой бизнес: стал продавать молоденьких попугайчиков на Птичьем рынке.

Лес под натиском гуляющего в нем народа стал потихоньку превращаться в лесопарк. Исчезли лоси, почти не стало белок. Народ возвращался из леса с огромными охапками ландышей, колокольчиков и купальниц. Все это больно ранило мою душу будущего биолога, и я решила превратить нашу бродячую ватагу в юных натуралистов. Мы сшили зеленые повязки на руки и, стоя на выходе из леса, стыдили неумеренных любителей лесных цветов. Некоторые действительно смущались под нашим натиском, но находились и такие, которые ругались, что, впрочем, нас не смущало. Но лес мы не спасли: постепенно исчезли в нем и ландыши, и колокольчики, и купальницы…

Вышел на экраны наш знаменитый фильм «Д,Артаньян и три мушкетера» (который я и по сей день смотрю с удовольствием), и мы, естественно, стали мушкетерами, и я, естественно, стала д,Артаньяном. Спешно шились мушкетерские плащи, для чего холстина выкипячивалась в чернилах до голубизны, а затем на нее крестообразно нашивалась шелковая белая тесьма. Плащи были, что надо. Плюс кружевные манжеты. Плюс у меня была черная широкополая шляпа. В качестве шпаг использовались шомпура. Правда, на улице нашу амуницию мы носить стеснялись, развлекались дома. Но однажды меня посетила чудесная мысль: пойти, когда совсем стемнеет, в лес и покататься в наших костюмах на тарзанке, висящей над оврагом, поднять таким образом свой боевой дух. Сказано – сделано. Как уж родители отпустили нас гулять в такое позднее время – ума не приложу, но когда мы, облаченные в свои голубые мушкетерские плащи, с шампурами в руках, встретились во дворе, было уже совсем темно. Чего скрывать, идти по ночному лесу, голубоватому от лунного света, было страшно, тем более, что почему-то мы шли в полном молчании. За каждым кустом таилась опасность. Но никто из нас не сдрейфил настолько, чтобы повернуться к ней спиной и броситься наутек. Мы благополучно добрались до глубокого оврага, как бы разделявшего лес пополам. Тарзанка оказалась на месте. Воткнув шпаги в землю, мы по очереди взлетали над оврагом, и полы наших плащей развевались на ветру, делая нас похожими не то на привидений, не то на чудовищных бабочек. От недавнего страха ничего не осталось. Мы были в восторге от происходящего и от самих себя. Так что обратно шли весело, перешучиваясь и время от времени восклицая: «Тысяча чертей!» Да еще на опушке леса устроили настоящий бой на своих импровизированных шпагах, в результате чего я получила серьезную рану – мой противник проколол мне ладонь. Было больно, но я только храбро рассмеялась.

Наши детские шалости были ничем иным, как героической партизанской войной против взрослого упорядоченного мира, войной вольнолюбивых индейцев против белых оккупантов. Мы жаждали подвигов с риском свернуть себе шею. Раскачивались на качелях до предельной амплитуды, а после прыгали – кто дальше. Зимой прыгали с сугроб с крыши гаража. Двое мальчишек забрались в шахту лифта и катались вверх-вниз, стоя на крыше кабины, пока не соскользнули и – движущая кабина размазала их по шахте…

Но были и мирные забавы. Не было недели, чтобы мы не ездили в бассейн «Москва» – теплый водоем под открытым небом. Особенно хорошо там было зимними вечерами, когда из провала черных небес сыпался белый снег и падал вниз, но не долетал до воды, а таял в шевелящемся над ней белом паре. Можно было подняться на бортик, ощутить всем голым телом стужу, потоптать снег босыми ногами и нырнуть обратно в теплую дружелюбную воду. А еще мы ходили по квартирам и собирали макулатуру. Некоторые жильцы угощали нас чаем с конфетами, другие осыпали бранью и захлопывали дверь. За двадцать кило макулатуры, сданной в специальный приемный пункт, давали талончик, по которому в книжном магазине можно было получить томик дефицитного Дюма.