Текст книги "Год чудес (рецепты про любовь, печаль и взросление)"

Апрель

Парижские баклажаны

Апрель, но не в Париже.

Где-то там Сена, цветущие вишни и все такое, а я снова сижу на ступеньках балкона спиной к кухне. Я дуюсь и думаю про весенний Париж, что, конечно, штамп, но это мой штамп. Пусть тривиальный, зато мой.

Я не езжу в Париж каждую весну, не будучи профессиональной вдовицей двадцатых годов (увешанная изумрудами, густо намазанная гримом, с хорошо отрепетированной и заученной повестью о моем горе). Я думала, что буду ездить, когда жила там когда-то давно, но вмешалась жизнь: какое-то время мне было слишком страшно, а потом нам нельзя было далеко уезжать от больницы (а я не могла поехать одна и оставить его там), а потом я думала поехать в этом году, но жизнь, по словам Джорджи, продолжает происходить. И все равно: Париж в апреле, апрель в Париже.

Точнее говоря, мой Париж: я совершенно не знаю Лувр и Эйфелеву башню, зато хорошо знакома с пекарнями 10-го округа и пригородов на линии RER E. Я точно знаю, что попрошу привезти мне из супермаркета «Монопри» (столовые приборы диско, сыр брийя-саварен, фирменные корнишоны). Знаю, какое сливочное масло мне понравилось. Помню, где именно мы наткнулись на улице на пианино, на котором Тедди сыграл. Помню, как пила «Оранжину» в тени в каком-то парке. Именно так мне нравится бывать в разных местах: мне нравится ненадолго делать их своим домом. Я ночую на диване у Зельды с Тедди. Я сижу в кафе. Мне нравится работать в поездках. Мне нравится писать и готовить. Мне нравятся супермаркеты, работа и люди, а еще делать вид (хотя бы для себя самой) будто я здесь живу.

Я везде так делаю. Когда я была в Трансильвании, то встала в круглосуточном минимаркете и пересчитала сорта чипсов, и пила кофе, энергично шагая по кладбищу, – и на самом деле это именно то, что я делаю дома. Я поехала в Рим на неделю и виделась с зеленщиком три раза, с мясником – пять раз и с матерью мясника – четыре раза, и в последнюю нашу встречу она обхватила мое лицо обеими ладонями и благословила меня. (Я решила, что это было благословение, но вообще-то по-итальянски не говорю.) В Берлине я предоставила друзьям покупать кастрюли в универмаге и тетради в канцелярском, а сама устроилась с ноутом в кафе рядом со станцией и смотрела на снег. В Дар-эс-Саламе я видела черную кошечку, переходившую через баскетбольную площадку у хостела Молодежной христианской ассоциации, и все было окрашено (по крайней мере в моих воспоминаниях) в какой-то нежный розово-оранжевый цвет. В Момбасе я ела рис с курицей с большого жестяного подноса и перечитывала «Холодный дом» – единственную книгу у меня в сумке – уже в который раз. Я ничего не знаю об этих городах, кроме того, что я ела, что читала и каких-то мелочей, которые я видела.

Когда я бываю в Париже с Зельдой, то хожу по рынкам. Мы покупаем баклажан, кинзу, лайм. Мы встречаемся с разными людьми. Мне очень не хватает встреч с людьми. Мне не хватает возможности куда-то поехать, а ведь прошло всего несколько недель. Мне не хватает возможностей.

«Ты могла бы с кем-нибудь увидеться, если бы захотела», – говорит в моем воображении Нэнси, и телефон оттягивает мне карман грузом возможностей. Я отмахиваюсь от воображаемой Нэнси и от воображаемого Парижа тоже.

У этого блюда – того, что мы с Зельдой всегда готовим на ужин – есть некий вьетнамский дух. Честно: ничего лучше с баклажаном приготовить невозможно. Вы его запекаете, а потом смешиваете с заправкой – рыбносоусной, луковой, кинзовой – и подаете на рисе: это невероятно просто, но очень вкусно и еще полезно. Я могу съесть очень много. Я съедаю очень много. Блюдо несложное, но ощущается как сложное. Я называю его парижским баклажаном, но просто потому, что научилась его готовить в крохотной парижской кухне Зельды, высоко в старом белом здании в 10-м округе. Окно у них на кухне высокое и узкое, с балконом, на котором умещается один цветочный горшок, и там действительно стоит один цветочный горшок с самым маленьким в мире лимонным деревом, все-таки дающим лимоны. У них на кухне медная посуда, которую Зельда постепенно полирует (она шлет мне фотки), и повсюду пряности, и небольшие картины, и несколько кошек, и масса неба.

Э, постойте. Здесь тоже есть небо. Над пожарной лестницей масса неба, и хотя наш задний двор вымощен холодным цементом, через четыре дома от нас вишня вся в сияющем розовом цвету. Трава-самосев по-весеннему зеленая, а небо – хоть и не такое высокое и широкое, как с пятого этажа в Париже, – голубое, белое и бесконечное, в холодильнике лежит баклажан, а лайм и кинза у меня есть всегда.

Я дома, и небо голубое, и, наверное, пора научиться превращать свой дом в другие места точно так же, как я превращаю другие места в свой дом. Апрель в Лондоне. Балкон в разгар солнечной весны.

На 2 порции

1 крупный баклажан

1 ст. л. оливкового масла

Соль и перец

6 ст. л. сока лайма

3 ст. л. рыбного соуса

Большая щепоть коричневого сахара

Маленькая щепотка хлопьев чили

2 луковицы шалота

Пучок кинзы

Рис для подачи (часто кокосовый рис)

Разогрейте духовку до 200 °С.

Нарежьте баклажан тонкими кружками, выложите на противень и приправьте оливковым маслом, солью и перцем. Просто сбрызгивайте маслом, не беспокойтесь. Все хорошо. Все правильно. Запекайте 8 минут, а потом переверните кружки и запекайте еще 8 минут: мягкие, разваливающиеся, может, чуть подгоревшие.

Поставьте вариться рис – так, как вы привыкли (я: 2 стакана бульона, 1 стакан риса, под крышкой на слабом огне 16 минут), и займитесь заправкой.

В миске сбейте сок лайма, рыбный соус, сахар и хлопья чили.

Очень-очень мелко нарежьте лук и кинзу.

Вытащите баклажаны из духовки и, как только они достаточно остынут, нарежьте на кусочки ножницами. Бросьте в заправку, а потом посыпьте кинзой и луком.

Рис на тарелках. Ложкой с прорезью выкладывайте теплые заправленные баклажаны на рис. Так красиво, так вкусно!

Кокосовый бумс

– Тебе, – говорит Джо, – надо это блюдо назвать.

Мы вдвоем сидим на уличных ступеньках, на сложенной старой занавеске. Ветер задирает листья на иве за несколько домов от нашего с тихим «тшш-тшш», словно прибой, если море недалеко, а погода все еще не по сезону теплая.

Я не могу не думать о том апреле, когда умер Джим. Тогда тоже было слишком жарко, и я купила золотое бикини, которое ему дико не понравилось бы, и жила на шампанском и курах гриль, и впервые за много лет пошла на танцы, совершенно не в такт с миром – точно так же, как та весна была не в такт с прежними временами года, как тот год был не в такт со всеми другими годами… как все годы так или иначе бывают не в такт.

– Это рис по-вьетнамски, – говорю я. – Вроде как. В чем-то. Не по-настоящему.

– Имя собственное.

У нас дома имя собственное означает, что блюдо регулярно готовится, не просто «то, что у нас было тогда», а нечто солидное и завершенное. Я почти никогда ничего не готовлю совершенно одинаково, если это для нас двоих, но концепция не меняется. Костяк. Здесь костяк – это рис с овощами, и иногда – белки. Всегда кокосовый рис, почти всегда – соленое манго, часто – розовые пикули. Овощи. Белки.

Я не ожидала, что Джо это блюдо оценит, не говоря уже о том, что оценит его настолько высоко, чтобы дать ему имя. Вообще-то в нашем доме у меня уклон на Восток, а у нее – на Запад. Макаронные запеканки – это для нее; подливы, сливочное масло, сыр, картофель. Я склоняюсь к лайму, кинзе, кунжуту и сое.

Но порой я готовлю то, что мне нравится – в этом плюс поварихи, – и то, что мне пришлось научиться готовить. В первую неделю нашей совместной жизни Джо изобрела «палец самоуважения»: ты поднимаешь вверх один палец, обозначая желание, которое не имеет никакого отношения ни к кому больше, и говоришь: «Самоуважение!» После этого ты выражаешь это желание. Это сделано потому, что я очень долго ухаживала за больным – по сути, была в подчинении, таком, какого не требуют любые другие отношения между взрослыми, и так долго, что забыла, как чего-то хотеть или, вернее, как иметь право чего-то хотеть. У меня накопилось много желаний, и она твердо решила дать мне их исполнить. Я не знаю, что делать с такой любовью, кроме как готовить то, что она любит, а иногда (самоуважение!) то, что я люблю, чтобы она видела, что это работает.

Это блюдо – из таких. Мне очень не хватает возможности заказывать на дом юго-восточные блюда (рядом с нами таких заведений нет), а сейчас, в этом апреле, уже достаточно жарко, чтобы их захотеть – достаточно жарко, чтобы захотеть лайм, манго, кокос. Мне нужны юго-восточные ароматы и вкусы, и я готовлю это блюдо, и оно попадает в точку, если под Юго-Восточной Азией понимать конкретный кусок на юго-востоке Лондона.

Я готовлю кокосовый рис, мариную ревень, имбирь и красный лук в рыбном соусе и кунжутном масле. На этот раз я засаливаю манго. В качестве лакомства поджариваю толстенькие креветки, так что они розовеют. Нарезаю авокадо, а в качестве здорового ингредиента режу брокколи и спаржу и тоже перемешиваю с кунжутным маслом. Нарезаю кинзу и мяту.

– Кокосовый бумс! – говорит Джо, подчищая тарелку.

– Кокосовое что? – переспрашиваю я.

– Кокосовый бумс! – говорит она. – Бумс от лайма! Бумс от рыбного соуса! Бумс, бумс, бумс!

– Как в комиксе, – говорю я.

– Как в комиксе, – подтверждает она.

– Ладно, – соглашаюсь я.

– Вот и хорошо, – говорит она.

– Хочешь еще? – спрашиваю я – и она хочет.

Это не один рецепт, а набор рецептов, идея и название, и варианты блюд, которые мы едим два–три раза в неделю. Приведенные здесь количества рассчитаны на 2 порции.

Сначала я ставлю слабо кипеть кокосовый рис: одна банка кокосового молока, одна банка бульона (для измерения берите банку из-под кокосового молока. Я кладу один бульонный кубик, обычно куриный, и отмеряю кипяток пустой банкой из-под кокосового молока) и одна банка риса сорта жасмин. Щепотка соли. Промывайте рис в сите, пока вода не станет прозрачной. Рис, кокосовое молоко и бульон в кастрюле. Перемешайте, уменьшите нагрев до слабого, накройте крышкой; 18 минут. Мне это кажется бесконечно успокаивающим.

Я готовлю соленое манго: 200 г ярко-оранжевой мякоти, нарезанной тонкими кусочками (все в вязком сладком ярком соке), плюс две чайные ложки копченой соли, сок двух крупных лаймов, горсть нарезанной кинзы, горсть нарезанной мяты. Могу есть это без остановки. Я ставлю манго в холодильник. Мне нужно, чтобы оно было холодным, ярким и острым.

И что еще? Я стою у холодильника, задумавшись.

Я хватаю банку быстрых пикулей в стиле телепрограммы «Blue Peter»: вот что у меня заранее приготовлено. Если бы не было пикулей, я взяла бы имбирь от суши – просто ради его нежно-розового цвета. Я сейчас люблю розовый цвет; раньше он мне не нравился.

Иногда у нас лепестки лосося горячего копчения, купленного в магазине и аккуратно разделенного ножом. Иногда – остатки курицы или тофу, если я не ленюсь его отжать: в основном то, что окажется в холодильнике или морозильнике, поджаренное до хруста и горячее.

Но сегодня я нашла маленькую упаковку – 150 г – очищенных креветок, серо-голубых, и жарю их на щедром куске сливочного масла с тремя толстенькими раздавленными зубчиками чеснока на слабом огне, пока они не зарозовеют и не оживут. Для этого блюда я предпочитаю сырые: другие очень легко пережарить, пока они прогреваются, а пережаренные креветки, скрутившиеся в тугие шайбочки, это трагедия и перевод продукта. Если уж решили есть морепродукты – да, наверное, и любые животные продукты, – оно должно того стоить. Они должны быть высококачественные, и обращаться с ними надо правильно. Не пережаривайте и не переваривайте креветки.

Дальше я думаю про овощи. Часто я к этому рису подаю подгоревшую листовую капусту каволо неро, иногда – замороженные эдамаме, бобы или горошек (в зависимости от состояния морозильника). Может, от вчерашнего ужина остался печеный баклажан – тогда я уменьшу порцию пикулей. Может, найдется авокадо, которое придаст особую текстуру, или спаржа. Тут все зависит от вашего вкуса – и от каприза холодильника.

Но сегодня у меня спаржевая брокколи – и я знаю, что с ней делать. Что, если сделать ее стебельки еще тоньше? Что, если она станет в четыре раза тоньше, разрезанная на путающиеся ленточки, словно не приведенная в порядок шкатулка с рукоделием? Что, если я заправлю ее кунжутным маслом и тахини, тщательно сбитыми и разбавленными соком лайма, и посыплю поджаренными семечками кунжута, чтобы было чем похрустеть?

Я беру 250 г спаржевой брокколи и разрезаю продольно, а потом – еще раз продольно. Иногда приходится разрывать стебли: нужно, чтобы кусочки получались как можно более тонкими. Я бросаю ее в кастрюлю с кипящей водой и варю 3 минуты. Пока она варится, я сбиваю заправку: столовую ложку тахини, и столовую ложку мирина, и две чайные ложки рисового уксуса, и две чайные ложки кунжутного масла, и две чайные ложки сока лайма. Откидываю брокколи на дуршлаг, возвращаю в горячую кастрюльку и немного подсушиваю там. Лишняя жидкость, не прибавляющая вкуса и аромата, мне не нужна. Смешиваю брокколи с заправкой.

Я выкладываю кокосовый рис, мягкий и клейкий, в широкие неглубокие тарелки для пасты. Разделяю креветки на две порции и выкладываю их сбоку, розовое на белом. Достаю из холодильника соленое манго и выкладываю рядом (оранжевое, розовое, белое); потом – брокколи. Остатки баклажана в мою порцию, но не Джо: она их не любит – немного холодных эдамаме, обнаруженных в холодильнике. Нарезаю нам обеим авокадо как дополнительную зелень.

Я посыпаю все обжаренными семенами кунжута, черными и белыми. Украшаю тарелки цветочками кинзы с кустика, разросшегося на балконе. И подаю. Кокосовый бумс.

Возвращение быстрых розовых пикулей с ревенем и редисом

Я довела эти пикули до совершенства: у меня всегда стоит банка в холодильнике, и я готовлю новую, как только съедаю предыдущую. Главная тема – розовая: лук, ревень, редиска. Розовая красота. Это – переплетение кусачего нежного лука, горьковатые полупрозрачные кружочки редиски, кисло-сладкие полумесяцы бледно-розового ревеня, имбирно-кунжутная жидкость с солью, коричневым сахаром, рисовым уксусом и ферментированно-ядреным рыбным соусом – и все это смягчается, подслащивается и обостряется в яркий взрыв вкуса и аромата. Представьте себе, как это выложено на нежный кокосовый рис или подмешано к хумусу, посыпано фетой или положено в мягкую горячую питу с размятым маринованным в сое яйцом и соленым вязким манго. Плюс маринад из-под пикулей – это отличная заправка и вроде бы хорошо помогает при обезвоживании после физических нагрузок.

Наверное, чтобы извинить будущее выпивание маринада, я вытаскиваю коврик для йоги во двор, пока пикули маринуются. Я оставляю телефон наверху на тот случай, если мне кто-то отправит сообщение. «Если не буду смотреть на телефон, – думаю я, – он мне напишет». И тут я ощущаю себя пятнадцатилетней дурочкой и прогоняю эту мысль, скручиваясь в тугого одноногого голубя. Я рассматриваю цемент. Пора превращать это в сад, наверное.

На 1 среднюю банку

6 редисок

1 маленькая красная луковица

1 стебель ревеня

1 ст. л. натертого имбиря

4 натертых зубчика чеснока

Сок 2 лаймов

1 ст. л. кунжутного масла

1 ст. л. рисового уксуса

1 ст. л. коричневого сахара

1 ч. л. соли

1 ст. л. рыбного соуса

Нарежьте редис, лук и ревень как можно тоньше. Добавьте имбирь и чеснок и уложите в банку.

Все остальное сбейте и вылейте в овощи (и фрукты). Поставьте в холодильник как минимум на 2 часа и съешьте за 3 дня.

Хлеб из сушилки

По-моему, в мире много волшебного, включая меня саму: я раскладываю таро и загадываю желания, считаю себя проклятой и проклинающей, благословенной и благословляющей. В глубине души я уверена, что что-то происходит из-за того, что я хочу этого слишком сильно или недостаточно сильно, что от зла можно защититься множеством способов, как общепринятых, так и не особо. Я почтительно приветствую сорок, ношу камушки с отверстием, верю в жертвоприношения, а еще я верю в хлеб – древнее волшебство, одно из древнейших, стоящее сразу после крови.

И я особенно верю в магию хлеба, потому что не могу понять, как это получается. Смешайте муку и воду, добавьте закваску или дрожжи и соль – и забудьте. Забудьте на вечер, на ночь, на день. Сформуйте, надрежьте, пеките. Преображение, абракадабра! Вуаля! Хлеб как из пекарни. Пышный мякиш, хрустящая корочка – хороший многоцелевой батон.

Для меня выпечка хлеба – это обычно задача на выходные, мероприятие, если хотите… Но не этого хлеба. Этот мне по сердцу: руки чистые, месить не требуется. Он спит, пока я сплю, как спокойный младенец. И, как и младенец, этот хлеб теплый и тяжелый, когда берешь его на руки завернутым в ткань, – живой и невероятный, крепкий и нежный, цельный… самая волшебная вещь на свете.

Я думаю – с этим хлебом – о том времени, пока мир еще не схлопнулся.

В том воспоминании я держу крестника на руках, он прижимается щекой к моей щеке. Я ему нравлюсь, этому малышу; от него пахнет молоком, дрожжами и важностью. У него такие пухленькие ножки, что, поддавшись порыву, я целую его коленки. Его старшая сестра плюхает мне на колени книжку («Читай, мисс Элла!»), а самая старшая из сестер, наша Нора, смотрит на меня так, словно я могу потеряться для нее под этой кучей младенцев, и говорит, с идеальной и выверенной болью, за которую я люблю ее еще сильнее:

– Мисс Элла, а ты иногда грустишь из-за того, что твой парень умер?

Это «иногда» меня убивает: такое небрежное, такое выверенное. Она всегда называла меня «мисс Элла», хотя, кажется, это постепенно уходит по мере того, как она становится старше.

– Мисс Элла, а ты иногда грустишь из-за того, что твой парень умер? Потому что мне грустно, что он умер.

Она любила Джима, но была такой маленькой, пока он был жив, что, наверное, он тоже уходит из ее памяти. Ее брат и сестра вообще его не видели. Праздник с «Сильваниен фэмили» незадолго до того, как он стал слишком болен, чтобы думать о таком, а до этого, наверное, пара слишком больших красных ботинок и фото с двуруким крокодилом, ползущим по полу квартиры на Бэннер-стрит. Он был слишком высоким, чтобы ложиться на пол, но всегда ложился на пол, чтобы изобразить крокодила. Интересно, помнит ли она. Интересно: она захотела, чтобы я ее выслушала, и догадалась, что говорить о горе – значит привлечь внимание. И еще интересно, до чего это похоже на него: мило, хитро и открыто. Надеюсь, Нора его помнит – надеюсь, что какая-то его частица сохранится. Может, и да, а может, и нет, но я все равно надеюсь.

– А ты по нему скучаешь? – спрашиваю я.

– Читай! – требует ее сестра.

Я читаю первые две страницы «Дочурки Груффало», которую знаю наизусть.

– Угу, – говорит Нора. – А ты грустишь?

– Иногда грущу, – отвечаю я ей. – Иногда грущу, и грустить нормально, но мне больше нравится радоваться.

Пока был жив Джим, я не пекла хлеб – практически никогда, так что сейчас выпечка хлеба – это изменение, как изменилась и я сама. Я стала той, кто печет хлеб, и той, кто пережила потерю, и той, кто радуется.

– А… – говорит Нора.

– Хочешь поговорить о нем? – спрашиваю я у нее между строчками «Дочурки Груффало». Малыш играет с моими волосами.

– Нет, – говорит она. – Но я хотела тебе сказать, что если захочешь завести нового парня, то надо подождать, пока не будешь готова, и тогда все будет нормально.

– А с чего ты об этом подумала?

– Не знаю, – отвечает она.

И я говорю ей, что пока не планирую заводить нового парня. А потом мы идем заниматься другими вещами: пьем малиново-синий слаш, едим тосты с сыром и ветчиной, говорим о писательстве, говорим о любви, а потом наступает конец света, а потом уже сейчас.

И сейчас я пеку хлеб, чтобы мы с Джо утром приготовили из него тосты. Ленивая суббота на пожарной лестнице со свежим французским багетом и лучшим сливочным маслом, какое только есть в угловом магазине. Хлеб впечатляет Джо больше, чем остальных моих знакомых, и, может, именно поэтому я сейчас его и пеку: талисман для нее, знак дома.

Соседская кошка вспугивает с плакучей ивы стайку зеленых попугайчиков, солнце медленно ползет вверх по небу, у меня в кармане жужжит телефон, и я отряхиваю руки от муки, чтобы ответить – с поспешностью, в которой не хочу себе признаваться. Я поворачиваю телефон экраном вниз на кухонном столе, чтобы не ответить слишком быстро или слишком радостно. Опыт.

Где-то на другом конце города мои крестники меняются, а я этого не вижу, где-то на улице, во дворе что-то начинает становиться чем-то еще, а здесь за ночь возникает хлеб. Вот настоящее волшебство: все меняется и все всегда становится чем-то еще.

На 1 батон

430 г пшеничной хлебопекарной муки

 1/4 ч. л. инстантных дрожжей

2 ч. л. соли

390 мл воды

В этих рецептах есть некая закономерность. Этот самый простой из всех, что я знаю, а вкус получается как во французской пекарне, что радует сейчас, когда поездка во Францию – это преступление, а все местные пекарни закрылись.

Все смешайте в большой миске, накройте чистым кухонным полотенцем и поставьте в какое-нибудь теплое место, например в сушильный шкаф. (Сушилки очень хороши, и в особенности тогда, когда полны хлеба,) Занимайтесь своими делами часов этак 12–18. Я серьезно! Вы замешиваете тесто, а потом забываете о нем на целый день. Вы везунчик!

На следующий день можете погордиться: хлебное тесто все сделало само. Оно будет высоким, поднявшимся и просто потрясающе крутым и живым. Оно живое! Оно все делает само!

Теперь его надо осадить. Складываете его поверх самого себя, и еще раз, а потом оставляете на 15 минут, чтобы привыкло.

Теперь выстилаете большую миску кухонным полотенцем и засыпаете полотенце мукой. (В исходном рецепте был крахмал, но у меня его не водится, так что я использую просто муку.) НЕ БЕРИТЕ МАХРОВОЕ ПОЛОТЕНЦЕ, ИНАЧЕ К ТЕСТУ ПРИКЛЕЮТСЯ ВОЛОСКИ.

Снова обомните тесто, бросьте на мучное полотенце и оставьте еще на 2 часа. Это тесто постоянно работает само, что задает приятный временной ритм. В этом году нам очень не хватает временного ритма – может, мы поэтому такие бешеные.

За час до того, как вы собираетесь печь хлеб – через час после этой истории с кухонным полотенцем, – поставьте в духовку большую чугунную утятницу с крышкой и включите максимально сильный нагрев. Вы создаете мини-печку.

Осторожно (чугун будет раскаленным) снимите крышку и плюхните внутрь тесто: просто вытряхните его из полотенца складкой вверх. Надрежьте верх острым ножом. Так. Раскаленную крышку на место – и обратно в духовку. Пеките 30 минут, а потом потянитесь и очень осторожно снимите крышку. И еще 15 минут.

ДАЙТЕ ЕМУ ОСТЫТЬ, НАСКОЛЬКО ХВАТИТ ТЕРПЕНИЯ – но послушайте, вы же живой человек, а батон будет таким чудесным, что вы места себе находить не будете. Я однажды вернулась в гостиную – а Джо уже съела полбатона, все еще горячего, из духовки, и осуждать ее было трудно. Джо вообще трудно осуждать, а особенно когда хлеб настолько хорош и настолько соблазнителен.