Текст книги "Сандаловое дерево"

Глава 9

1853–1854

Школу Фелисити и Адела окончили в семнадцать лет. Пришло время представить девушек свету и Чэдуики, все еще находившиеся в Калькутте, прислали в Роуз-Холл деньги на платья. Увидев чек, миссис Уинфилд нервно хихикнула – столько ее муж не зарабатывал и за год, – но время терять не стала и тут же бросилась покупать ткани и договариваться с портными. За примерками она надзирала с наигранным безразличием, как будто тратить такие огромные суммы на одежду было для нее обычным делом. Отбирая ткани, миссис Уинфилд прикладывала отрезы к лицам девушек, чтобы определить, какой цвет идет им лучше, и перелистывала каталоги с рисунками туфель и ридикюлей.

Девушки презрительно фыркали, выражая свое отношение ко всей этой суете, но Фелисити в какой-то момент поймала себя на том, что ей нравится серебристое шелковое платье со шлейфом, издающим при ходьбе удивительно приятный шорох. Проведя ладонями по богато украшенному парчовому лифу, она испытала приятное волнение. Адела влезла в зеленое шелковое платье с турнюром, выгодно подчеркивавшее цвет глаз и придававшее фигуре некоторую округлость, а контурам плавность, подошла к псише[14]14
  Старинное зеркало в раме с особыми стержнями, благодаря чему его можно устанавливать в наклонном положении.


[Закрыть], уткнула кулачок в костлявое бедро и удрученно вздохнула.

На первом балу Адела танцевала так, что расстроенный партнер в конце концов спросил:

– Неужели вы уже устали от танцев?

– Да, – ответила она откровенно. – Есть люди, которым по душе более интеллектуальные занятия, чем сомнительное искусство перемещения по залу по бессмысленной, определенной заранее схеме.

Фелисити танцевала грациозно, и партнером ее чаще других становился Перси Рэндольф, высокий, широкоплечий, симпатичный блондин с волнистыми волосами и прямым носом. В костюме из тонкой шерсти, с широким золотистым шарфом на шее он выглядел изящным и утонченным, а еще ей нравилось вдыхать задержавшийся в его одежде запах трубочного дыма и ощущать под пальцами движение тугих мышц предплечья.

Из-за плеча партнера Адела оглядывала зал. Почему Фелисити так, словно демонстрирует изгиб шеи, отводит голову, чтобы посмотреть на Перси? Почему так часто улыбается? Тонкие пальцы подруги лежали на плече Перси и чувствовали себя там совершенно уютно, как, впрочем, и его широкая ладонь на ее узкой талии. Дважды Адела, извинившись, выходила на террасу, где стояла, стиснув зубы и постукивая по ладони туго свернутым шелковым веером.

– Что ж, – прошептала она в темноту, – ты знала, что этот день придет.

Потом, уже в их общей комнате, Адела, глядя, как Фелисити расчесывает волосы, внезапно произнесла:

– Он тебя не стоит.

Фелисити на мгновение замерла:

– Что?

– Перси. – Адела впилась в нее взглядом, как приготовившийся к нападению ястреб. – Не ценит тебя.

– А по-моему, очень даже ценит.

– У него гнусные намерения.

– Адела!

– Я вижу, как он смотрит на тебя.

– Мне нравится, как он на меня смотрит.

– Держу пари, он даже не заметил, какие тонкие у тебя запястья.

– Запястья?

– Он так доволен, когда ты ему улыбаешься. Должен быть благодарен.

– Адела, что на тебя нашло?

– Он тебя не любит.

– Ты ревнуешь?

Адела осеклась. Затянула потуже шаль на плечах. Фелисити потянулась к ней, но Адела отвернулась.

Перси Рэндольф стал бывать в доме чаще. Выпив чаю под строгим присмотром хозяйки, молодые люди шли гулять. Отдав должное розам миссис Уинфилд, они поворачивали к лужайке, где Перси расстилал на траве свое пальто. Фелисити садилась. Он тоже, но не рядом, а на расстоянии вытянутой руки. Когда девушка наклонялась ближе, Перси отодвигался. Наверно, он чрезвычайно бы изумился, узнав, как раздражает ее эта его сдержанность.

Наблюдая за тем, как молодой человек старается уклониться от любого физического контакта, Фелисити невольно задумывалась, какая же жизнь ждет ее с человеком, отставляющим мизинец, когда пьет чай. Она вспоминала свою мать, вечно занятую утомительными, бесконечными домашними делами и общественными обязательствами, и мать Аделы, мир которой ограничивался ее садом и ее правилами. Какая скука в сравнении с Гонорией Лоуренс, продиравшейся на слоне через джунгли, и Фанни Паркс, жующей пан в зенане. Но она была в Англии, а не в Индии, и Перси ничем не отличался от других молодых людей. У него, по крайней мере, приятная наружность. Может быть, ей удастся вдохнуть в него искорку жизни, пробудить какую-то беззаботность, если, конечно, есть что пробуждать. Попробовать? Смеясь и увлекая Перси за собой, Фелисити добежала до конца лабиринта, где и укрылась в засаде с поцелуем наготове. Если в нем есть страсть, она ее пробудит. Если…

Но Перси в засаду не попал, просто отказавшись последовать за ней в конец лабиринта и призывая вернуться на лужайку и почитать стихи Роберта Браунинга, книжечку которого он достал из кармана. Очевидно, поэтический полдник был спланирован заранее с таким расчетом, чтобы не допустить глупых девчачьих игр.

Адела наблюдала за ними из окна; с такого расстояния они выглядели идеальной парой. Вернувшуюся подругу она встретила у двери:

– Скажи, ты его любишь?

– Ох, ради бога… Ну что с тобой такое? Ты как будто задушить меня готова.

– Любишь?

– Перси – довольно милый мальчик. Но мне не нравится твой тон.

Пока Фелисити развязывала ленточки, Адела ждала продолжения. Но продолжения не было. Фелисити повесила шляпку на крючок и вышла.

Уклончивый ответ подруги Адела интерпретировала как попытку скрыть истинные чувства. Ее собственное отношение к Перси ни для кого секретом не было, и Фелисити просто не захотела устраивать сцену. Адела еще больше укрепилась во мнении, что стороны вот-вот объявят о помолвке, и эта уверенность лишь усилила ее отчаяние и одиночество.

Вернувшись в свою комнату, Адела еще долго мерила ее шагами, но так и не смогла успокоиться. Она села с книгой, но, не сумев сосредоточиться, отбросила ее, потом с минуту расчесывала жидкие, безжизненные волосы и наконец отшвырнула гребенку и снова поднялась.

За обедом Фелисити вздыхала и почти не ела – верные признаки, решила Адела, любовного недуга – и впервые за все время не выказала желания сидеть с ней рядом.

Вечером Адела позвала Кейтлин погулять. Теплый воздух и уморительные рассказы Кейтлин о других слугах рассеяли мрачное настроение. На следующий день девушки снова вышли вместе, и со временем эти променады вошли у них в привычку, стали чем-то вроде приятного ритуала. Прогуливаясь, они держались за руки, пели и иногда задерживались на несколько часов, но на вопрос миссис Уинфилд, где были, только пожимали плечами.

– Да так, – отвечала Адела. – И здесь и там.

Однажды вечером Адела и Кейтлин присели отдохнуть под раскидистым каштаном. Кейтлин, прислонившись к дереву, смотрела вверх, через густую крону, а Адела нерешительно, исподтишка наблюдала за ней, то и дело возвращая взгляд к упругим холмикам грудей под формой прислуги. Потом медленно протянула руку, дотронулась до волос Кейтлин и осторожно прикоснулась к ее лицу. Кейтлин замерла, и воздух заполнился вдруг чем-то давяще тяжелым, непонятным и тревожным, чем-то таким, что до недавнего времени пряталось и набиралось сил в темных углах. Пальцы Аделы спустились по шее ирландки и робко перебрались на грудь. Напрягшийся сосок проступил под тканью платья. Молодые женщины молча посмотрели друг на друга. Адела даже задержала дыхание, уже не сомневаясь, что совершила непростительный грех, но выражение лица Кейтлин убеждало в обратном.

– У вас, мисс, такие красивые зеленые глаза.

– Пожалуйста, называй меня Аделой.

– А вы будете называть меня Кэти?

– Кэти…

Адела улыбнулась, и Кейтлин покраснела. Время сбавило шаг, ветерок с шорохом пробежал по листьям каштана, и их губы встретились, просто и естественно. Кэти прижалась ртом к шее Аделы, и два сердца застучали в унисон. Руки сами нашли путь через крючки и блумерсы, поцелуи сделались настойчивее, и Адела застонала. Кейтлин будто знала, что и как делать, и огонь под ее пальцами разгорался все сильнее. Давление нарастало, и Адела металась, пока едва не лишилась сознания.

В Роуз-Холл они вернулись растрепанные и разрумянившиеся, что, наверно, могло показаться не совсем обычным после недолгой прогулки, но в доме, затаившем дыхание в ожидании новостей от Фелисити и Перси, никто ничего не заметил. Парочку видели в беседке – молодые люди разговаривали, взявшись за руки, – и теперь всех интересовало, какое платье выберет Фелисити, когда ждать свадьбы и где может состояться это событие, если дом Уинфилдов будет признан недостаточно величественным.

Уже и сама Фелисити стала подумывать, что брак с Перси неизбежен, если только ей удастся высечь из него хотя бы искорку. Разве мужчины не похотливы? Не предприимчивы и авантюрны? Все это определенно присутствовало и в Перси, но все же, прежде чем делать ответственный шаг, ей хотелось убедиться в своей правоте.

Однажды вечером в беседке Фелисити, кокетливо выгнувшись, подалась к Перси с закрытыми глазами и для верности приоткрыла губы. Поначалу ничего не происходило, что немало огорчило и разочаровало девушку, но потом его рука скользнула по ее талии и опустилась ниже. Подвинувшись ближе, она ощутила его теплое дыхание, уловила запах свежевыстиранной рубашки. Платье зашуршало… Вот оно! Фелисити слегка подалась к Перси, и… все. То есть ничего. Она открыла глаза и увидела, как он, отстранившись, поправляет шарф и разглаживает саржевый жилет.

– Простите. Это никогда больше не повторится.

Фелисити выпрямилась и в упор посмотрела на него. Этот человек до конца жизни будет связан приличиями и ее повяжет ими.

– Думаю, что нет. Не повторится.

Позже, уже в спальне, Фелисити сказала Аделе:

– Представь себе, этот ханжа не пожелал меня поцеловать.

– Не могу даже представить.

– Такие вот гнусные намерения.

Адела бросила многозначительный взгляд в сторону Кейтлин, и та густо покраснела, выронила платье, которое пыталась заштопать, и торопливо вышла из комнаты.

– Что это с ней? – спросила Фелисити.

– С Кэти? О, думаю, у нее месячные. – Адела подобрала платье, отряхнула и понесла к шкафу.

Фелисити немного удивилась тому, что Адела в курсе столь интимных деталей, но благоразумно промолчала.

Повесив платье, Адела как ни в чем не бывало опустилась на край кровати и сложила руки на коленях.

– Раз уж ты порвала с Перси, что будешь делать дальше?

Перемену в теме разговора Фелисити встретила с непонятным ей самой облегчением.

– Ты же знаешь. Если девушка не обручена после двух первых сезонов, на нее смотрят немного косо. – Вынув из волос заколки и булавки, она тряхнула головой. – Думаю, спасусь от скуки еще одного сезона и присоединюсь к Рыболовецкому Флоту[15]15
  Рыболовецким Флотом (Fishing Fleet) – называли женщин, которые, не найдя мужа в Англии, отправлялись в Индию, дабы попытать счастья с молодыми людьми, посланными туда служить.


[Закрыть].

– К Рыболовецкому Флоту? Ты имеешь в виду, что хочешь вернуться в Индию? Плохо представляю тебя в компании отчаявшихся девушек, которые плывут за полсвета, чтобы поймать на крючок мужа. Разве что ты думаешь, будто британские офицеры проявят большую заинтересованность, чем та компания, которую прогнала перед нами матушка. – Адела вдруг вскинула голову, и глаза ее вспыхнули. – Или Рыболовецкий Флот всего лишь повод, чтобы вернуться в Индию?

– А как еще одинокая молодая женщина может попасть в Индию? Мне не нужен муж, но я люблю Индию. Может быть, стану учительницей. Ты же знаешь, там сейчас открывают школы. И приюты. Мой Индостан вернется. Уверена, я еще пригожусь.

– И не выйдешь замуж?

– Думаю, что нет. Но тогда мне придется стать настоящей мемсаиб. – Фелисити тряхнула волосами. – Я видела, как скука съедает мою мать. А выходить замуж… Нет, не хочу. И не выйду.

– Никогда?

– Может быть. Перси заставил меня о многом задуматься. Полагаю, прожить всю жизнь с одним мужчиной ужасно скучно. Я бы предпочла менять мужей по меньшей мере через каждый год или два.

Она взяла Аделу за руки и села рядом:

– Вспомни, что Фанни Паркс говорила о долге перед собой. Вот что мы обе должны делать.

– Но…

– Я незамедлительно телеграфирую родителям, что отплываю в сентябре и присоединюсь к ним в январе. В Калькутте будет разгар сезона. Теперь я совершеннолетняя, и они решат, что я приехала искать мужа, и с радостью помогут. Нисколько не сомневаюсь, что мне предложат несколько вариантов. Выиграю время до марта, а в марте начинается жаркий сезон, когда все на шесть месяцев убегают куда-нибудь поближе к горам. С сентября по март бесконечные танцы и обеды в клубе. Все в расчете на то, чтобы избавиться от самых безнадежных. Но осенью, когда родители вернутся в Калькутту, я намерена остаться в Симле. Найду себе небольшое, милое бунгало где-нибудь в сельской местности. Там так красиво – террасы чайных плантаций, горные речки, полевые цветы и вдалеке могучие Гималаи. И там я смогу делать все, что только захочу, как Фанни и Гонория. О, Адела, поедем со мной.

– Я? – Адела удивленно вскинула брови. – В Индию?

– А что тут такого?

– Индия. – Глаза у Аделы как будто вспыхнули. – Вот было бы… О боже. Мы вдвоем… и Индия. Свет в глазах потух. – Родители никогда меня не отпустят. Такие расходы…

– Я могла бы попросить отца…

Адела рассмеялась:

– Ты представляешь, что скажет моя мать, если я вдруг ни с того ни с сего объявлю, что собираюсь в Индию? Рыболовецкий Флот хорош для девушек с двумя-тремя неудачными сезонами или для таких, как ты, у кого там семья. А я? Нет, никогда. Матушка считает, что мужчины, служащие в Компании, это что-то вроде мирской приправы к миссионерским крокетам. Мы с тобой болтаем о Фанни Паркс, а она думает, что женщин там похищают и прячут в гареме. Представь меня в гареме.

Фелисити не ответила. Адела в гареме? Смешно. И в то же время не смешно.

Адела погладила подругу по изящному запястью:

– У меня за спиной всего один сезон, и матушка еще не потеряла надежду. Может быть, через несколько сезонов, если ничего не получится, она отчается и отпустит меня на все четыре стороны.

– Но это же столько лет!

– А как еще? – Адела опустила голову. – Ох, что же я буду без тебя делать.

Фелисити закрыла глаза, словно у нее разболелась голова.

– Я никуда не поеду. Останусь и подожду, пока ты не сможешь поехать со мной.

– Нет! – Адела резко выпрямилась. – Так нельзя. Этого я тебе не позволю. Подумай, сколько предложений тебе придется отвергнуть. Ты уедешь, а я присоединюсь, когда смогу. У каждой из нас долг перед собой, не забыла?

– Ты серьезно?

– Да. – Беспечный тон давался Аделе нелегко. – У каждой свой путь, к тому же у меня есть сейчас Кэти. Знаешь, я ведь учу ее читать.

Фелисити вздохнула:

– Как же мне будет недоставать тебя.

– Нам обеим будет трудно.

Прошел месяц. Адела и Фелисити стояли на пристани ливерпульского порта, и свежий сентябрьский ветерок трепал их юбки. Обе молчали, не находя прощальных слов. Толпа шумела все громче, и люди уже сновали туда-сюда по широким сходням. Груженные багажом кебы еще влетали на пристань, и рука громадного парового крана подхватывала ящики и тюки, вскидывала в небо и опускала в трюм. Между поднимавшимися на борт легко угадывались возвращавшиеся после визита домой жены военных – на лицах их застыло выражение смиренной покорности.

На носу корабля собралась небольшая группа пассажиров третьего класса – миссионерши в унылых, однообразных одеждах. Открыв маленькие черные книжицы, сборники духовных гимнов, они завели печальную песнь об опасностях далекого пути и ожидающем их в чужих краях одиночестве.

– Какие дуры, – пробормотала Фелисити. – Как будто путешествие – это наказание.

– Я буду скучать. – Адела крепко обняла подругу, и некоторое время они стояли, тесно прижавшись. Чуть в сторонке Кейтлин присматривала за вещами Фелисити. Когда погрузка закончилась, а девушки так и не разомкнули объятий, Кейтлин крикнула:

– А вон и ваш сундучок!

Они опустили руки и отступили на шаг. Фелисити пообещала писать из каждого порта: Гибралтара, Александрии, Коломбо. Они говорили то же, что и все, договаривались о том же, что и все, – только лишь для того, чтобы как-то облегчить расставание. Корабль дал гудок. Фелисити взошла на борт «Камбрии», протолкалась к поручню и послала на берег воздушный поцелуй. Адела и Кейтлин махали, пока судно не отвалило от пристани, и, когда первая тихонько всхлипнула, вторая сжала ее руку.

Глава 10

1947

Мартин ворвался в дверь, как предвестник штормового фронта. Раскатывая повсюду в «паккарде» с опущенным верхом, он так загорел за несколько месяцев, что стал темнее некоторых индийцев. Когда я сказала ему об этом, он рассмеялся и ответил, что пытается смешаться с местным населением. Кроме того, он перестал носить носки и коричневые туфли и переключился на легкие кожаные сандалии, что было вполне разумно в условиях тамошнего климата. Себе и Билли я тоже купила сандалии, из-за чего мы стали похожими на туристов, но этническая принадлежность черноволосого и смуглолицего Мартина могла вызвать сомнения.

С его появлением атмосфера моментально изменилась: Билли притих, я напряглась, ощущая исходящее от мужа беспокойство.

– Какие новости?

Мартин подхватил Билли на руки.

– Потом. – Он поцеловал сына. – Ты как, Бо-Бо?

– Хорошо. – Билли положил ручонки Мартину на щеки. – А тебе грустно, папа?

– Грустно? Мне не может быть грустно, когда рядом вы с мамой.

– Нет, тебе грустно.

Мартин невесело улыбнулся и опустил Билли на кровать. Потом мы сели за стол и ели горчичное карри с чем-то, что внешне напоминало курицу, но вкусом и текстурой смахивало на старую кожу. Еще Хабиб оставил нам миску райта – охлажденного йогурта, смешанного с порезанными огурцами, своего рода кулинарный огнетушитель. Мартин отправил в рот кусочек карри, и я приготовилась услышать привычные охи и стоны, но он только моргнул и потянулся за водой.

– Райта гасит специи лучше воды, – заметила я.

– Пробовал. Мне просто не нравится райта. – Он прополоскал рот и шумно выдохнул.

– Так что сегодня случилось?

Мартин снял очки и потер глаза.

– Беспорядки в Лахоре, поджог в Калькутте. Жертвы исчисляются десятками. Сколько пострадало, одному лишь Богу известно.

– И это все во имя религии?

Мартин презрительно хмыкнул.

– Я дал телеграмму в университет. Хотел напомнить, что у меня здесь семья, жена с сыном. Чего я от них хотел, сам не знаю. Остановить беспорядки они не могут, а вас сюда притащил я сам.

– Мы вместе приняли это решение.

– Телеграф не работает, провода перерезаны.

– Господи!

– Не здесь.

– Слава богу.

Телеграфные провода были нашими спасательными тросами, «дорогами жизни», соединявшими нас с новостями и деньгами, дававшими надежду на помощь. Чек приходил по проводам, и жили мы только на те деньги, что получал Мартин. Мысль о том, что мы можем остаться без связи, очень меня обеспокоила.

– Уверена, у нас ничего подобного не случится. Масурла, как и говорил Уокер, тихая заводь. Мы здесь в полной безопасности.

Мартин посмотрел на меня:

– Уокер не говорил, что мы здесь в безопасности. Он только сказал, что здесь безопаснее. А от неприятностей никто и нигде не застрахован.

Безопасность. Где ее больше, а где меньше? Нужно набраться терпения. Тот рисковый, авантюрный парень, за которого я вышла, не стал бы тревожиться так явно, и он не исчез, он был где-то рядом – я ощущала его присутствие за этой угрюмостью, за этим унынием, – но непреходящий пессимизм сегодняшнего Мартина изрядно меня утомлял.

На следующее утро Мартин встал рано и ушел, не позавтракав. Услышав, как щелкнул замок, я провела ладонью по его половине постели. Под потолком лениво ворочал единственной лопастью вентилятор, и это неспешное движение действовало на меня гипнотизирующе, не давая окончательно проснуться. Следя за ним, я оставалась в полусне, оттягивая возвращение в реальный мир.

Потом в комнату вбежал Билли и, проскользнув под москитной сеткой, забрался на кровать и подкатился мне под бочок. На завтрак я, как обычно, приготовила яйцо всмятку и теплый роти. Как приготовить роти, показала Рашми. Идея пришлась мне по вкусу – свежий хлеб за пару минут. Все, что требуется, это раскатать небольшой комок теста и быстро поджарить его на сковороде. Местные женщины делали роти немного иначе, на горячих плоских камнях, где лепешка поднималась на глазах, золотея и набухая. Я смазала роти маслом, положила джема и свернула в трубочку. Билли еще ел, когда задняя дверь приоткрылась и появилось круглое, улыбающееся личико Рашми. Билли помахал ей лапой Спайка:

– Намасте, Рашми.

– Намасте, бета. Намасте, Спек. – Она покачала головой, и камушек у нее в носу задорно блеснул. Потом повернулась ко мне и, сложив руки в молитвенном жесте, сказала: – Сегодня пойду в храм, пуджу делать. – Подняв пухленькую ручку, Рашми показала сначала на красную нить, которую пандит повязал ей на запястье, а потом на оранжевую точку, тика, на лбу.

– Очень красиво, – согласилась я.

– Я буду делать пуджу для мадам и господина.

– Ты будешь молиться за нас?

– Я каждый день проверяю постель мадам. – Рашми посерьезнела. – Хорошего секса нет?

– Что? – Я почувствовала, что краснею.

– Мадам не надо беспокоиться. Я сделаю пуджу Шиве. – Рашми заговорщически подмигнула. – Вы знаете Шиву, да? – Она как-то странно задергала плечом, и я вдруг поняла, почему в храмах Шивы так много фаллических скульптур. Шива – бог созидания и секса.

– Господи. – Может быть, англичане правильно делали, что держались подальше от своих слуг.

– Шива – сто процентов первый класс, – заверила меня Рашми и, прежде чем я успела что-то сказать – и даже сообразить, что именно сказать, – добавила: – Идем, бета. – Она подхватила Билли на руки и унесла из гостиной – несомненно, чтобы скормить ему тайком принесенный кокос.

Не желая выслушивать сальные намеки Рашми, я оделась, взяла сумочку и сообщила, что нам с Билли нужно прогуляться по делам. Не особенно при этом и соврав. В каждой церкви есть свой архив, и я надеялась, что Адела и Фелисити оставили какие-то следы в церкви Христа в Симле. Билли нравились прогулки в город – костюмы, запахи, цвета, – и он тут же, захватив Спайка и подушку, выбежал из дома и запрыгнул в свой «Ред флайер».

Я надела солнцезащитные очки, взяла фотоаппарат, и мы зашагали по дороге мимо аккуратных колониальных бунгало, уютно устроившихся на зеленых горных склонах. В девятнадцатом веке здесь занимались по большей части сельским хозяйством, и вся территория делилась на крупные плантации и мелкие фермы. Вторая волна строительства бунгало пришла в 1920-е, когда Симла сделалась летней резиденцией британского чиновничества. Древняя Масурла, оставаясь в русле индийской традиции, никаких перемен не замечала.

Отступив от дороги, бунгало благодушно отдыхали за стеной из цветущих кустарников и старых деревьев. Возле каждого кружила в ожидании распоряжений стайка смуглых слуг. Кто-то неспешно подметал веранду, кто-то подстригал зеленую изгородь. Название каждого дома можно было прочитать на воротном столбе: Вилла Муссон, Морнингсайд, Тамаринд-хаус.

Лето давно началось, но половина бунгало стояли пустыми. Лет двадцать назад все дома были бы заняты уже к маю, сейчас же здесь остались только чиновники, непосредственно связанные с передачей Индии индийцам, и большинство из них готовились отбыть после августа.

Когда я только приехала в Масурлу, жены этих чиновников, улыбчивые англичанки в скромных платьях, пригласили меня на послеполуденный чай в Морнингсайде, бунгало, принадлежавшем унылой, с лошадиной физиономией, Верне Дрейк. Сконы у нее получились какой-то странной формы, но варенец был великолепен. Оно и понятно, ведь в Индии его готовят веками. Джем от «Фортнам энд Мейсон» покупали в местном магазине. Дамы были вежливы, но я в их компанию не вписывалась. На мне были светло-коричневые слаксы и красивая туника, купленная на базаре. Я всегда настороженно относилась к ярким расцветкам и тогда перебрала целую стопку туник, прежде чем обнаружила расшитую серебром и украшенную янтарным стеклом шелковую камизу цвета шампанского. Еще я надела соломенную шляпу, солнцезащитные очки и сандалии, приехала на велосипеде и была вполне довольна собой, пока не вошла в комнату с «веселым» ситчиком, цветочными летними платьями и жемчугами. Не знаю, были они все ниже меня или выше – никто не поднялся при моем появлении, – но я ощущала себя жирафой в викторианской гостиной, и, пока разглаживала помявшуюся после долгой поездки камизу, эти тщательнейшим образом завитые дамы прятали улыбки за чашками с чаем. Снимая шляпу, я услышала, как кто-то сказал: «У моего мужа такой же шлем», но так и не поняла, принимать это как комплимент или издевку.

Принесли чай. Следуя проверенной временем традиции, установленной скучающими госпожами, мы мило болтали ни о чем. В какой-то момент Верна пригласила меня на службу в церковь Христа, добавив, что «преподобный Локк славится своим остроумием». Я уже встречала этого высокого, немного вялого в движениях священника, когда приезжала в Симлу за покупками. Добродушный, с открытой щербатой улыбкой, он приглашал войти, но тогда церковь меня не заинтересовала. Мозаичное стекло и службы вызывали не самые приятные воспоминания о Школе Ошибочного Восприятия.

Еще эти дамы приглашали меня в клуб, где они имели обыкновение играть в бридж и джин. Верна сказала, что они собираются там по вторникам и четвергам, а уик-энд чаще всего проводят у Аннадейлы, развлекаются крикетом и поло. Эти дамы в пестрых платьях жили в своем особенном мирке, заботливо перенесенном сюда уголке Англии, посещали англиканские службы, обедали в клубе или отеле «Сесил», заказывали кексы в «Уиллоу бейкерс», с удовольствием смотрели любительские постановки в театре «Гейети» и учили своих поваров-мусульман готовить ростбиф и бланманже. Все они были очень милы и очень старались оказать радушный прием, но мне никак не хотелось тратить драгоценное время на крикет и бридж. Никаких попыток продолжить общение я не предпринимала.

Мы прошли мимо Морнингсайда и спустились к фруктовой лавке Камала. Сам Камал всегда сидел на столе с паном и свежими листьями бетеля наготове. Рядом, на плетеном подносе, под написанной от руки табличкой «ЗАБУДЬ и НЕ ДУМАЙ», лежали треугольные зеленые пакетики. Обычно, получив три рупии, Камал с удовольствием соглашался присмотреть за машинкой, пока мы с Билли прокатимся на двуколке в Симлу.

– Я бы и бесплатно присмотрел, но знаю, что вам, белым людям, нравится за все платить, – говорил он.

Индийцы часто делают вид, что не хотят денег, и принимают плату так, словно делают одолжение. Правила этой игры знают все, поэтому я всегда настаивала, чтобы заплатить, и Камал, поморщившись, мои три рупии всегда брал.

Но в тот день оставлять коляску я не стала, потому что собиралась подняться к церкви Христа, а Билли такое испытание было не по силам. Я купила два кокосовых кружочка – так или иначе свои три рупии Камал должен был получить – и погрузила коляску в двуколку.

То, что начиналось за границей колониального поселка, уже походило на настоящую Индию. По обе стороны от дороги стояли приземистые однокомнатные домишки с шиферными крышами, в воздухе висел тяжелый запах дыма. По дороге шли, обнявшись, двое мужчин в белых куртах; согбенная женщина в оранжевом сари продавала лаймы под провисшим навесом. Билли захихикал, увидев стоящую посредине улицы миролюбивого вида корову. Ее никто не прогонял, но все – пешеходы, рикши и повозки – почтительно обходили. Никаких признаков опасности, из-за которой так тревожился Мартин, я не заметила. Жуя кокосовые кружочки, мы без приключений катились по разбитой дороге.

Окраина Симлы встретила нас трущобами. Жилищами служили самодельные постройки из шестов с натянутыми между ними веревками, с которых, как грязное белье, свисали плетеные коврики. Влажный от испарений воздух провонял отбросами. Женщины, исполнявшие здесь роль рабочих лошадок, стерегли детей и коров, другие сновали туда-сюда с узлами и связками на спине или голове. Одна из них, когда мы проходили мимо, остановилась и обернулась в нашу сторону. В носу у нее было золотое кольцо, и я подняла было фотоаппарат, но тут наши взгляды встретились. Мы смотрели друг на дружку так, словно хотели понять, как живет она, эта другая. Мне уже не хотелось ее фотографировать. Вглядываясь в мрачное, лишенное всякого выражения лицо, я поняла, что наверняка возненавидела бы хозяев, богатых иностранцев, если бы, оказавшись на ее месте, жила в грязной лачуге с земляным полом и работала не разгибая спины, чтобы вырастить сына. И что тут поделаешь? Я отвернулась.

Неторопливый людской поток струился по обе стороны дороги – одни шли куда-то, другие что-то несли, третьи сидели на корточках в терпеливом ожидании. Люди пасли коз, варили еду на костре, подбрасывая в огонь сухие коровьи лепешки, продавали овощи и фрукты, справляли нужду, разговаривали, ели, спали… В дыму и пыли мелькали женщины в легких, прозрачных сари, запряженные быками повозки, двуколки-тонга, рикши и грузовички, трясущиеся под тяжестью завернутых в брезент, сползающих на бок грузов. Дети клянчили подачку, собаки рылись в отбросах, священные коровы жевали капусту. В храме прозвенел колокол, голос с минарета призвал правоверных к молитве.

Заметив небольшой участок с торчащим из разросшихся сорняков крестом, я попросила возницу остановиться. Это маленькое кладбище я приметила раньше, но в тот день, может быть, из-за того, что думала о Фелисити и Аделе, мне захотелось взглянуть на него поближе. Возница натянул поводья и согласился подождать.

– А что мы будем делать? – спросил Билли.

– Водить носом.

Я сняла его с двуколки, и мы побрели по кладбищу. Тихому, сонному, заросшему травой, как и подобает такому месту. Каменная плита у входа встретила нас такой надписью:

ОНИ МОЛОДЫ И СТАРЫ.

НИ ВОПРОСОВ, НИ ОТВЕТОВ – ВСЕ МОЛЧАТ

Кладбища всегда действовали на меня умиротворяюще, как бы напоминая, что все мы в конце концов сложим наше бремя. Держа за руку Билли, я присматривалась к покосившимся, опоясанным пыльными кустами надгробиям и укрывшимся мхом могильным плитам. В Симле это кладбище не было главным, и могил на нем нашлось не больше двадцати, но все они рассказывали одну и ту же историю о нужде и лишениях, детях и молодых людях, ставших жертвами холеры и оспы, тифа и воспаления мозга. Они лишь подтверждали, что Мать Индия может вышвырнуть нас в любое время, стоит ей только захотеть, и даже не шевельнув при этом пальцем.

Мое внимание привлекло надгробие на могиле супружеской пары, Джона и Элизабет, похороненных вместе с шестью детьми, умершими один за другим за шесть лет. Надпись на другой рассказывала о молодой женщине, скончавшейся при родах в 1820-м.

ВСЕГО ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ ЖИЛА ОНА ДЕВИЦЕЙ,

ЖЕНОЙ НЕ ПРОЖИЛА И ГОДА.

ЧЕТЫРЕ ДНЯ И НОЧИ В МУКАХ ПРОЛЕЖАЛА

И РОДИЛА, САМА Ж УШЛА.

Некоторые надписи звучали более загадочно, но столь же выразительно.