Текст книги "Прихожанка нарасхват"

– Я хотела полицейскому полковнику со второго этажа все рассказать, – воскликнула Альбина Львовна, пуская мелкую слезу.

Возникла пауза. С минуту я ожидала более прямого вызова на откровенность. Мы с Виком соблюдаем основные правила конспирации, но шила в мешке не утаишь. Неужели людям уже надоело строить догадки, и они жаждут смотреть в бинокли в окно измайловской спальни? Однако Альбина Львовна собиралась не провоцировать меня, а всего лишь высморкаться. Затем продолжила:

– Но что сделает Виктор Николаевич с этой бандой? Они ведь и убить стаей могут. Поодиночке струсят, а кучей – пожалуйста.

– Альбина Львовна, – решилась я, – а почему вы со мной это обсуждаете?

– Потому что газеты читаю. Ты кого только не хаяла. А с тебя все, как с гуся вода.

Признаюсь, такой оценки моих творческих потуг меня никто, кроме идеально державшей спину напротив перелицованной мадам, не удостаивал.

– Так вы мне статью заказываете? – легкомысленно уточнила я.

– Заказывают, когда платят, – надоумила Альбина Львовна. – Ты, Полина, просто напиши, что с каждым, кто травит бессловесных тварей, разберется смерть.

Я смогла лишь взглянуть на Пончика. Аристократический кобель игрушечно восседал на ковре и сладко зевал.

– А насчет заказа.., – мечтательно протянула хозяйка. – Были бы деньги, я не статью, а всех дворовых пакостников заказала бы. Кто из них вырастет? Незачем и расти.

«Поздравляю, Полина, все-таки ты умная и проницательная, – похвалила я себя. – Никогда специально этой дамой не интересовалась, а чуяла, что она будет подсматривать в окно за выгулом Пончика, и что затаит ненависть к Жене за собачьи обиды навсегда. Ты тогда доводила до абсурда свою подозрительность по отношению к Антону и сочинила хохму про быстренько убившую мальчишку соседку. А она и впрямь, пусть в фантазиях, его умерщвляла. Интересно, сколько человек можно зарезать, если обратить в деньги хотя бы этот серебряный поднос и истратить их на киллеров? Боже, с кем бок о бок живем, с кем приходится ежедневно раскланиваться»?

Ситуация возникла настолько привычно-рабочая, что я пошарила рукой по дивану в поисках блокнота или диктофона. Опомнилась и профессиональным бесстрастным голосом приемщиц жалоб трудящихся сказала:

– Публикации не обещаю, но внимательно выслушаю вас, Альбина Львовна. Ошибаются те, кто полагает, будто при высокой преступности, инфляции, безработице преждевременно бить тревогу по поводу братьев наших меньших. Все надо делать параллельно.

Она даже зарумянилась от удовольствия, вслушиваясь в чудовищный штамп. Я вспомнила свою последнюю нетленку – не досталось майонеза, застрелился из обреза – и горько признала, что регрессирую на глазах. Пока собственных, но это не утешает. Однако заниматься самобичеванием было некогда. Альбина Львовна, видимо одобрив дух грядущей статьи, резко приступила к повествованию.

Дама потрудилась на славу. Она выяснила, что отец Жени в советском прошлом был большим начальником на заводе, потом повредился умом, не слишком долго просуществовал инвалидом и умер. Что мать, которая была гораздо моложе мужа, пошла работать в столовую, чтобы прокормить двух прожорливых сыночков. Но последние несколько лет, не достигнув пенсионного возраста, пребывала в «свободном полете», то есть с утра до вечера рассекала расфуфыренная по магазинам и парикмахерским и часто уезжала из города на неделю-другую. В ее отсутствие живущий отдельно старший брат навещал младшего с компанией тертых обрюзгших мужиков. И Женя подгонял им на ночь малолеток. Дальше Альбина Львовна целомудренно перечислила суммы, ежемесячно выплачиваемые за газ и свет матерью бедовых ребят. Но я беззастенчиво полезла в самую грязь:

– Про малолеток поподробнее, пожалуйста. Полагаю, что квартплата не имеет прямого отношения к моральному облику.

– Не скажи, Полина. Есть наглецы, которые раскатывают на иномарках, а за квартиру годами не платят.

– Альбина Львовна, теперь это пройденный этап.

– И «жучки» в счетчики ставят, чтобы меньше платить.

– Все-таки о совращении.

Оказалось, что мотающиеся с Женей и его приятелями девочки только с виду школьницы и скромницы, а на самом деле ни них пробы негде ставить.

– А вот недавно завелась у Женьки какая-то нездешняя девочка, – задумчиво произнесла Альбина Львовна. – Ее видели, когда к себе вел. Щебетала, как птичка. И одета была скромно, красиво, не то, что здешние проститутки. А через неделю бабы слышали, как на балконе старший пьяно скандалил, требовал, чтобы ее к его друзьям брат привел. Тот не соглашался, причитал: «Она не такая»…

Будь у меня диктофон, я бы его выключила. История становилась обычной-преобычной. Измайлов должен был разобраться в ней в два счета. Райотдельщики в четыре. Но почему увязли? Альбина Львовна заметила, что я где-то витаю, и кашлянула. Чуткий Пончик тихо гавкнул. Да, с этой дружной парой отвлекаться не следовало.

– Вот я и думаю, Полина, не зарезали ли младшего из-за его несговорчивости? Те, кого старший на оргии привозил. Они, вроде приятели, а на поверку враги заклятые.

Альбина Львовна выговорила последние фразы вяло, словно через силу. Я ей от души сочувствовала. Здорово было бы, если бы замахиваясь ножом, убийца раздельно произнес в перепуганное лицо Жени: «За сэра Пончика». А тут за несговорчивость какую-то жизни лишили. И вдруг мне будто шприц под лопатку воткнули и начали медленно вводить лекарство. Ощущение было столь явственным, что я задержала дыхание. Альбина Львовна как раз засуетилась с остывшим чайником, поэтому звуковых сигналов не последовало. Пончик тоже промолчал. У меня в голове вертелось: «Антон! Что-то не связывалось в объяснении его присутствия во дворе. Возраст? Ему двадцать два, на таких мелкие шавки вроде Жени в светлое время суток кидаться остерегаются. Хотя выглядит он моложе своих лет. И, как это он, провожая девушку после дискотеки, то есть поздно, проскочил, а днем нарвался? И была ли девушка? То-то у меня сложилось впечатление, что о территориальных разборках он знает не понаслышке, но выдает несколько устаревшие сведения. Опять мимо. Описанный соседкой промысел местной гоп-компании во главе с Женей как раз и иллюстрировал рассказ Антона. Тут другое. Жене было шестнадцать, сестренке Антона примерно столько же. Не она ли влюбилась в хулигана? Не случилось ли с девочкой худшего? Женя посопротивлялся, посопротивлялся, да и отдал ее дружкам брата на поругание. После смерти матери Антон годы тянул семью. Наверняка сестра ему дорога. Мог ли он из-за нее пойти на убийство»?

Прощаясь с Альбиной Львовной и Пончиком, я убеждала себя в шаткости версии мести за сестренку. В явной ее книжности. Процесс сопровождался внутренним скрипом, потому что змей Измайлов ухитрился мне внушить – три четверти убийств совершаются по банальнейшим причинам с целью казнить обидчика. Недавно они расследовали заказное убийство крупного бизнесмена. Шумиха вокруг поднялась страшная. Пара конкурентов, честно ответив себе на вопрос: «Кому это выгодно», получили по инфаркту. Упомянутые в завещании родственники совершенно искренне клялись отказаться от денег и недвижимости, чтобы снять с себя подозрения. Кстати, забыла спросить у Вика, отказались ли. В разгар этой свистопляски почти случайно выяснилось, что киллера нанял однокурсник убиенного. Лет десять назад несдержанный бизнесмен назвал его в присутствии невесты мудаком и неудачником. А за две недели до убийства уже давно жена увидела бизнесмена по телевизору и сказала муженьку: «Он в тебе не ошибся. Ты – мудак и неудачник. И главное, он имел право так думать и говорить, потому что сам преуспел». Ну, дважды униженный психопат и заказал везунчика. На допросе он поведал, что личной ненависти к жертве не испытывал. Просто хотел доказать жене, что лучше быть бедным и живым, чем богатым и мертвым.

Вспомнив этот и несколько подобных примеров полковника, я поняла, что разумнее всего будет напрочь забыть Антона. Финиш, приснился мне этот мальчик. Пусть сыскари трудятся. У них хваленые методики и приемы, удостоверения и оружие. Кроме того, я снабжу их интересными сведениями от Альбины Львовны. Дама поработала, как неленивый оперативник. Выйдут на Антона – так ему на роду написано. Но выводить их на него я не стану. В конце концов, человек меня спас. И уже у себя дома мне пришло на ум, что я с маниакальным упорством ото всех его скрываю. Сначала от ОМОНа, потом от бандитов, теперь от Измайлова. Влюбилась, что ли? Да, как часто говорит обо мне полковник: «Притащилась извилистым нравственным путем не туда, куда надо». Я щадила и жалела Антона, когда он хватал ртом воздух на моем диване, не видела смысла в упоминании о нем на стройке, легкомысленно умалчивала о его существовании, чтобы не разлучаться с Виком сегодня утром. И в довершение всего сознательно решила не издавать о нем ни звука при любимом мужчине, на которого повесили загадку убийства подростка за гаражами. Я представила себе печальный, с хитрющей искринкой взгляд Измайлова: «Ты в своем Антоне не ошибаешься, детка»? И про себя ответила то, что обычно отвечаю ему на такие вопросы: «Во-первых, он не мой. Во-вторых, мне важно не ошибиться в себе и в тебе. С остальным сам справишься».

Тут меня посетила простенькая идея включить автоответчик. Я целых два дня пребывала в добровольной изоляции от знакомых. Иссохла душой без общения. Магнитофон словно полил ее из шланга. «Поля, привет, куда пропала, ты мне нужна»… «Полина, отзовись при первой возможности»… «Поля, прятаться, когда от меня сбегает мужик, подло. Могла бы и поддержать морально»… Пока я трусила и тухла, друзья и приятели включали меня в свои планы сходить в театры, на выставки, что-то купить или сшить, чем-то поделиться или что-то занять и, главное, все-все-все обсудить. Можно было устраиваться возле телефона с ежедневником и предаваться великолепному занятию – кройке собственного будущего. Немного старомодно, конечно. Но мы с друзьями когда-то решили, что о личном будем разговаривать, а не писать. Пусть по телефону, но живыми человеческими голосами. А поскольку сотовый я отключаю, когда работаю, то по домашнему звонят самые близкие. Такая вот процедура.

Начала я с номера главного редактора. Он звонил несколько раз, и последнее его сообщение звучало нравоучительно: «Манкировать служебными обязанностями – свинство, мадам».

Оказалось, он все-таки решил опубликовать статью о медиках. К нему приблудился какой-то известный хирург и согласился прокомментировать мои наблюдения.

– Пашу за всех вас, тунеядцы, – ворчал шеф. – Завтра же приноси материал, над которым прела, не снимая трубки. При-но-си флэш-ку, слышишь, а не присылай сегодня ночью. А то точно по какой-нибудь причине не доберешься. Посмотрим вместе, и я тебя кое с кем сведу по теме. Тип с гонором, но сведущ. Получишь удовольствие.

– А в качестве без подсказок мыслящей единицы я больше в штате не значусь? – взыграло мое контуженое самолюбие.

– А кто из вас кому будет подсказывать, вам решать.

Звучало заманчиво. Одна беда – я не над тем прела. Вздохнула, отключила телефон, закрыла ежедневник и приникла к компьютеру. Под сурдинку и рекламу майонеза соорудила не слишком затасканную.

Измайлов явился в одиннадцать вечера – чело хмурое, щеки колючие, пальцы деревянные. Ужинать отказался, бесстрастно выслушал добытую Альбиной Львовной информацию, поморщился, поблагодарил меня за старание и отправился в свою берлогу. «А поцеловать»? – хотела крикнуть ему вслед я. Но почему-то не крикнула.

Глава шестая

Редакционный день проходил обыкновенно – дули кофе и общались. Обсуждение политических новостей рывками смещалось в домашние проблемы, необъяснимо логично превращалось в треп о культурных событиях и научных открытиях и, наконец, дозревало до живейших сплетен о чужих гонорарах и скандалах. После чего наступала пора коснуться собственных гонораров и творческих задумок. Но не касались, потому что именно в этот момент собеседник ощущал нестерпимый зуд работоспособности и бросался к компьютеру.

Обещанный главным знаток не появлялся и не звонил. «Застрял в пробке», – утешал себя редактор. За то время, которое я проболталась в комнатах и коридорах, могло рассосаться много пробок. Я сказала шефу, что ждать этого проходимца моченьки нету, легче и быстрее в десяти местах самой нарыть кучу свежих данных. Он раздраженно махнул рукой, велел не баловаться и быть с ним на связи. И я пошла одеваться.

Через минуту в кабинет, где кучковались нужные редакции в течение целого дня страдальцы, заглянула Нэлка, секретарша, или как сейчас принято тешить этот род тружениц, личный помощник главного. Я, было, испугалась, что ее прислали по мою душу. Настроилась уже двигаться к дому, ругая всех сведущих и гонористых медиков и не только. Повезло, у Нэлки были свои резоны нарушить покой сотрудников:

– Люди, Родика не видели? Там его кличет какой-то левый чувак. А с ним два гопа в гандонах.

– Зрелище, должно быть, – оживилась одна из девушек. – Парни в презервативах в нашем коридоре.

– Сиди, нимфоманка, – охладила ее пыл другая. – Гандон – это обтягивающая шапочка. Не на ту головку одевается.

Разочарованная любительница парадоксальных явлений уставилась на хихикающую Нэлку так, словно та нарочно ее обманула.

Нэлка развлекает наших тем, что не признает великих авторитетов. И злит неуважением к авторитетам редакционным. Например, говорил ей боготворимый специалистками по компьютерной верстке репортер Слава:

– Малышка, не жуй беспрерывно жвачку. Даже в Америке с некоторых пор это считается неприличным. Они употребляют резинку втихаря. Иначе окружающие подумают, что интенсивно работающий челюстями тип либо не почистил утром зубы, либо в неурочный час приложился к бутылке.

– Ты вырос в Штатах? У тебя там родичи? – заинтересовалась Нэлка.

– Нет, читал. Чтение, малышка…

– Тебе надо меньше читать, Слава, – тоном неподдельного сострадания произнесла Нэлка и отошла от него, как от чумного.

Нэлка – внебрачная дочь друга главного редактора. Приехала из глубинки, разыскала папашу, неопровержимо доказала ему его отцовство. Неосторожный бабник думал отделаться несколькими тысячами баксов на невысокое и неглубокое модное образование. Не тут-то было. Дитя бредило журфаком, а устройство на него папа сходу не потянул. И притащил ее в газету. Авось насмотрится на нашу собачью долю и образумится.

Поначалу шеф собирался едва ли не знакомых «угощать» беседами с Нэлкой.

– Ну да, кофе дороже, – зубоскалили господа корреспонденты.

– Вы тоже прислушайтесь к девочке, – гнул свое начальник. – Надоело вычеркивать из материалов ваши американизмы. Только в провинции великий и могучий таковым остался. А юница наверняка перед экзаменами в столице вызубрила школьные учебники русского языка и от корки до корки прочитала все словари.

Следовать его указаниям было трудно, потому что девушка дичилась, отмалчивалась, на вопросы самых приставучих отвечала только: «Да. Нет. Извините, пожалуйста». Редактор по-стариковски терпеливо ждал наслаждения русской речью. Примерно через неделю адаптации в коллективе Нэлка с ноги распахнула дверь его кабинета и сообщила:

– Там дяхону древнему подождать в лом. Пустить?

Древним дяхоном оказался средневозрастной преподаватель российской словесности. Когда его откачали и проводили, шеф сдавленно спросил у Нэлки:

– И что прикажешь делать?

– Осваивать современный язык, – отрезала она. – А то тяжело мне с вами придется.

Наши девчонки, правда, сразу заявили, что словечки и обороты Нэлки – это позавчерашний день, в Москве так разговаривали лет пять назад. Главный расстроился.

– Ничего, – утешила я его, незаметно грозя правдолюбкам кулаком. – Классический провинциальный слэнг. Представляете, дошел из мегаполиса, как-то видоизменялся, адаптировался к нуждам предместья. И теперь вернулся снова. Это так стильно. Будем следить, как девушка обогащает его модными столичными новинками.

Вынуждена сказать, что мы за ней не успеваем. И даже самые продвинутые жалобно молят о переводе. Иногда Нэлка снисходит. А недавно редко выбирающийся из домашнего кабинета пожилой интеллектуал умильно слушал ее около часа. И, блеснув чистой слезой, вздохнул: «Вот так же, когда я был ребенком, говорили дворовые мужики. Беспримесным матом. Ни слова не поймешь, но энергично и складно».

Я вышла следом за главной достопримечательностью редакции, как окрестил помощницу неунывающий шеф. Возле окна стоял Родик и сосредоточенно вникал в монолог, так и тянет сказать базар, высоченного плечистого детины в темных плаще и кепке. Двое других, гораздо мельче габаритами, в тертых джинсах, кожаных куртках и упомянутых шапочках скучающе пялились в стену. Я прошмыгнула мимо, успев услышать, как наш Родион обещал амбалу быть у него в шесть и не опаздывать.

В конце коридора я нырнула в туалет, прижалась спиной к кафелю и попыталась усмирить буйно заколотившееся сердце. Собеседники Родиона идеально подходили под Антоново описание моих похитителей.

– Поль, что-нибудь случилось? Ты прям посерела.

Перед зеркалом подкрашивала губы Нэлка, которую я не заметила.

– Ничего существенного, померещилось, – пробормотала я.

– Белочку словила или отъезжаешь? – воодушевленно забеспокоилась девушка.

Лавры алкоголички и наркоманки были мне ни к чему. Попробовала отшутиться:

– Ну вот, опять упреки, опять подозрения.

Но Нэлка бородатых анекдотов не знала, и знать не желала. Она скучающе повела бархатной рыжей бровью, проследовала в кабинку и оттуда бросила мне:

– Тогда пока.

Природа на улице издевательски поприветствовала меня липкой изморосью. Словно напомнила, что внешний мир это не только машины, здания и люди. Поеживаясь, я добежала до маленького углового кафе, где днем паслись экономные госчиновники, а вечером, по-моему, самоубийцы. В годы молодости моей мамы оно было предприятием общепита. Потом принадлежало частникам. Менялись вывески и владельцы, а подавали в нем вечную дрянь. От места это зависит, что ли? Нанятый нынешним хозяином повар полагал, что пассерованный в большом количестве дешевого маргарина лук сойдет за навар в каждом блюде, и старался вовсю. Поэтому я заказала лишь чай с парой крохотных пирожных, которые пекла для них по ночам небездарная в кулинарии учительница из дома напротив. И вознамерилась крепко задуматься.

Но сразу не удалось. Тарталетки с черничным кремом оказались сильнее всех вековых проклятий, посланных чревоугодию. Я сидела и жмурилась от удовольствия. За столиком слева обедали молодые женщина и мужчина. Они поглощали еду в хорошем темпе и еще ухитрялись болтать.

– У меня свекровь – сволочь, – делилась женщина. – В любую сковородку нос сует. За любую пылинку сожрать норовит.

– А меня вчера тесть чуть не убил, – жаловался мужчина. – Я женат на татарке. И никогда не придавал значения национальности. Мы с ней атеисты по жизни. А папочка ее мусульманин. Я готов был уважать особенности его питания и всякие другие религиозные чувства. У нас ремонт, попросились пожить у них несколько дней. После работы я взял пустую чистую кастрюлю и сварил себе сосиски. Как он орал! Сосиски, видишь ли, могли быть со свининой. И я, мерзавец, испоганил его посуду. Я клянусь отдраить кастрюлю стиральным порошком, а он велел ее выбросить.

– Ладно, не унывай, – сказала женщина, положила возле тарелки деньги, как делали завсегдатаи, поднялась, кивнула сотрапезнику и ушла.

«Интересно, кем они друг другу приходятся? – подумала я. – Вот так обедают за одним столом время от времени и откровенничают, не пытаясь сблизиться? Или дама экспериментирует, рассказывая первому встречному что-то личное, и ждет его реакции – пересядет подальше, ответит собственной историей, обхамит? Зачем»? В иной день мне подобной головоломки хватило бы надолго. Люблю выдумывать. Но я сникла и, как цепная собака к будке вернулась к своим переживаниям. Поскольку машина Родика не была припаркована на стоянке возле редакции, не возбранялось предполагать, что он отправится на назначенную плечистым мужиком встречу пешком или на метро. Тогда его нетрудно будет выследить. До шести вечера оставалось каких-нибудь два с половиной часа, а я для пользы дела и в целях конспирации готова была поглощать здешние пирожные за столиком у окна до закрытия кафе.

«Какая польза дела? При чем тут конспирация? – бесилось мое здравомыслие, что очень ему не шло. – Приспичило сорваться в обжорство с крючка здорового питания, купи пакет этих сладостей, и лопайте их с Измайловым хоть ночь напролет. Он будет доволен. Мало того, что пирожными полакомится, еще и развлечется твоим видом отчаянной решимости при нарушении диеты. Зачем шататься в дурную погоду за Родиком в поисках неизвестно кого? Все сведения о брате Жени, включая адрес, есть у Измайлова. Ты не узнаешь ничего нового. Да и братья ли они? Качковое телосложение и темная одежда дают повод к предположениям, но не к идиотским поступкам. Признайся, тебе совсем нечего делать? Ты же недавно клялась забыть об участниках той неприятной истории и самой истории. Если неймется, погуляй».

– Заодно и погуляю, – прошипела я и выскочила из кафе, потому что увидела на крыльце редакции недовольно нахохлившегося Родика.

Последняя разумная мысль на миг заглянула в голову: «Где же этот тип обитает, если Родион за два часа до свидания сорвался с работы»? Заглянула она, ничего стоящего в моей башке не обнаружила и с горя испарилась.

Родик – парень нормальный. Перо бойкое, в меру развязное, в меру трусливое – нынешний стандарт. Но, похоже, к карьерным высотам ему предстоит тащиться муторным путем компромиссов с собой и другими, а не взлетать с пинка неожиданной удачи. На сей счет у нас есть верный диагност Николай Ильич. Когда в редакцию приходят начинающие и за первой же распиваемой в коллективе бутылкой заговаривают о величии миссии журналиста, он настораживается. Когда к концу посиделок у молодняка доходит до признаний в собственном предназначении стать залогом успеха любого многотиражного издания, он и выносит неоспоримый вердикт: «А ведь получится у подлеца». Или: «Мечтать не вредно». Родик был причислен ко второй группе. Николаю Ильичу можно верить. Ему за шестьдесят, и из каждой побывавшей на пике читательского интереса газеты его выдворяли «за пьянство и разнузданность». Причем часто главные редакторы, увольняя, плакали. А уж на что народ бестрепетный.

У меня в Родике вызывает антипатию бездушность, проявляющаяся отсутствием такта. Ну, горланишь ты денно и нощно, что вот-вот уберешься отсюда и прославишь и без тебя заметный печатный орган, так хоть при шефе умеряй пыл. Он-то верит, что свою газету, которая и так не из последних, «выведет на орбиту». И пашет ради этого, как проклятый. Ему явно больно, когда пестуемое детище воспринимают даже не в качестве стартовой площадки, но запасного аэродрома. Он багровеет и впадает в хандру на несколько часов. Это Николай Ильич смеется: «Там, куда ты собрался, Родик, своих полно. И все будут препятствовать твоим успехам. Так что пользуйся возможностью, тренируйся на нас побеждать. Выживать уже умеешь. А мы создадим тебе условия максимально приближенные к боевым вплоть до фронтовых ста грамм». В общем, не было у меня поводов ни любить, ни ненавидеть Родика. И сосуществовали мы мирно. Тем более что я свое право на свободный график уже доказала и лицезрела парня нечасто.

Теперь я семенила за ним по мокрому асфальту из собственной прихоти и старалась не упускать из вида. О, как мне мешали прохожие! Раньше я не обращала внимания на то, что люди столь бестолково передвигаются. Каждый норовил перекрыть обзор и чуть ли не подножку поставить. Родик быстро свыкся с заданными Богом погодными условиями, перестал сутулиться и зашагал этаким воплощением вольницы. Причем волен он был не спешить. Перемещался себе вдоль длинного ряда освещенных витрин и, казалось, успевал овладеть всякой выставленной напоказ вещью. Иногда он останавливался и озадаченно хмурился. Потом, словно найдя применение товара у родственников и знакомых, распускал складки на лбу и брел дальше. Завернул в бар, где выпил и перекусил.

Я стояла на противоположном тротуаре и ловила себя на том, что мысленно тороплю его: «Жуй и глотай быстрее. Тоже мне гурман. Смакует мутный коктейль и куриную ляжку, будто невесть что. Неужели удовольствие испытывает»? Я понимала, человеку не возбраняется есть в своем темпе, он не нанимал меня следить за собой, но все равно раздражалась. Для успокоения вспомнила ребят полковника Измайлова. Эти за кем только часами не мотаются. И не теряют доброго расположения духа. «Он по натуре прожорлив? Или не рассчитывает на угощение»? – вдруг подумалось мне. Толку от любого ответа не было. И никчемные детективные вопросы, и автоматическое следование за Родиком показались мне отвратительными. Я чуть не бросилась к троллейбусу. Но тут Родион перестал расслабляться в утрированном плохим дизайнером уюте бара, вновь замаячил перед глазами узкой спиной, и я тупо двинулась за ним.

Через пять минут мы спустились в метро, проехали пару станций. Выбрались на поверхность, где вдруг расхозяйничался пронизывающий ветер, нырнули в ближайшую подворотню и очутились напротив отлично отреставрированного дома. Нет, кажется, заново отстроенного в прежнем виде. На его четырех этажах разместилось квартир восемь. Возле единственного подъезда мокли новые иномарки. Почти в каждой дремали шоферы и охранники. «Вот он, момент истины, – горько подначила я себя. – Предсказатель профессионального будущего Николай Ильич сказал: „Полина, ты выбьешься в люди, несмотря на постоянную борьбу с собственными амбициями“. Родика же назвал одержимой успехом потомственной швалью. А сейчас эту шваль в дом пустят, тебя нет. Хоть все свои полудохлые амбиции реанимируй, не пустят».

Родик любовался строением на некотором расстоянии. У меня возникло впечатление, что он и особнячок на себя примерял, как недавно костюмы в витринах. Достал сигареты, закурил. Оробел? Я посмотрела на часы. Нет, парень просто хотел прибыть по назначению ровно в шесть. Аристократизм проклятый замучил? Или доступ к телу амбала осуществлялся строго по расписанию? Я начинала любопытничать – признак увлеченности. Мне стоило бы успокоиться, ибо в этом состоянии я способна наломать дров. Пока Родион смолил, к дому подъехал мебельный фургон с логотипом сети дорогих магазинов. Из него выпрыгнули несколько грузчиков в ярких одинаковых комбинезонах. И уже в который раз загадали мне одну и ту же загадку. Почему самые тяжелые и неудобные ящики взваливают на себя не молодые обладатели мощных торсов, а невысокие жилистые мужички не первой молодости?

Двери подъезда распахнулись. И на улице показался, как они у нас нынче называются, консьерж? Он зачем-то направился к водителю грузовика. Родион бросил окурок и вразвалочку пошел к дому. Я за ним. Консьерж при неустанном исполнении покосился на оставленный пост. Родион небрежно дернул подбородком. Вероятно, страж врат его знал. Я тем временем проникла в подъезд под прикрытием упакованной в целлофан части мягкой мебели, едва не наступая Родику на пятки.

Гарнитур носили в квартиру на первом этаже. Родик поднимался по широченной, отделанной мраморной плиткой лестнице. Я немного попереминалась с ноги на ногу в толчее грузов и грузчиков и с упорством бесчувственной сомнамбулы двинулась наверх. Как на грех внизу что-то едва не уронили. Картинно-красивые рабочие жизненно заматерились.

– Что вы себе позволяете? Вас дети слышат! Я сообщу вашему начальству, – воскликнул грудной женский голос.

– Извините, хозяйка, больше не повторится, – просительно сказал кто-то из тружеников.

«А времена действительно изменились, – отметила я. – Потребовать не выражаться при детях дама могла и раньше. Но вряд ли дождалась бы извинений в покаянном тоне». Отвлеклась я буквально на пару минут, но Родику их хватило, чтобы исчезнуть. На втором этаже его не было. С верхних не доносилось ни звука – ни трели звонка, ни щелчка замка. Я не поленилась, осторожно поднялась до четвертого. Пусто. Интенсивно помассировала корни волос, как Измайлов велит называть банальное почесывание репы, и осознала – напрасно теряла время и промачивала ботинки. Лопухнулась. За подобное наблюдение Вик своих оперов увольнял.

Я снова спустилась на второй этаж. Боковым зрением еще снизу, вроде, уловила скольжение тени по стенке к правой двери. Означенная дверь была металлической, обшитой деревом. Но о полной звуконепроницаемости таких можно спорить. Мой личный опыт показывает, что, приложив ухо к замочной скважине, удается услышать, есть ли в помещении живые. Особенно везет с буянами – орут, посуду бьют, и с глухими – громко телевизоры включают. Не долго думая, вернее, не думая вовсе, я согнулась в талии, преодолела искушение приникнуть к отверстию для ключей классически, то есть глазом, и коснулась его органом слуха… И услышала. Но не то, что ожидала.

– Поля, Поленька, почему ты тут? Тебе плохо?

Я повернула голову на тихий испуганный голос и от изумления забыла распрямиться. Рядом со мной присела на корточки Настасья. Не успела я выразить хоть одну задрипанную эмоцию при виде лучшей подруги, как перед моим носом притопнула толстая нога консьержа в полосатой шерстяной брючине. Почему-то второй ноги я не заметила. Любопытно, обитатели элитных домов могут велеть консьержу носить штаны поскромнее? На ходу ведь оскорбляет само представление об эстетике. Но он и на этику покусился, сурово спросив:

– Что поделываете, барышни?

И снова я опоздала. Хотела соврать, будто потеряла пуговицу с блузки. Не будет же он проверять. Но застигнутая в детской позе Настасья резво вскочила. Поскольку я продолжала рассеянно пялиться в пол, якобы ища свою мелкую пропажу, Настасья столь жалкого моего положения не вынесла. И неожиданно скороговоркой выпалила:

– Мы выясняем, не надо ли кому обои поклеить. Работаем быстро, дешево и плохо.

Надо иметь извращенное воображение, чтобы представить себе процесс узнавания такого о себе в положении полуприседа с одновременным наклоном. После ее заявления мне оставалось лишь переориентировать позвоночник и по возможности нагло взирать на консьержа. С секунду он переваривал услышанное, потом хрипло сказал:

– Вообще отлучиться нельзя. Просачиваются и шастают, нанимаются, беспокоят порядочных жильцов. Ладно, вторую заметил. А первая как прошмыгнула? Пошли отсюда, украинки-молдаванки.

Мы безропотно исполнили его приказ. Настасья пыталась обсудить с этим человеком, только ли с гражданками стран ближнего зарубежья он сам себе позволил так обращаться, и при чем тут вообще национальность. Но я шепнула ей: «Бесполезно». И она молча кивнула в ответ.