Текст книги "Прихожанка нарасхват"

– Что ты несла? Какие обои? И почему ты паршиво рекламируешь качество нашего труда? – спросила я на улице, пытаясь успокоиться сигаретным дымом.

– Представления не имею, – жалобно проныла Настасья. Сломала сигарету, выругалась, потребовала возмещения ущерба, затянулась. И озверела: – Все из-за тебя, авантюристка чертова. Я растерялась. Не знала, почему ты согнулась в три погибели, и что натворила. В голову стрельнуло – надо сказать что-нибудь похожее на правду. А я действительно умею быстро и плохо клеить обои. И дорого за свои услуги не взяла бы. С утра думала, что пора ремонт дома делать, а денег нет. Вот вечером и вылетело выстраданное. Но почему я, классный хирург и симпатичная, хорошо одетая баба, должна терпеть посылы какого-то хмыря?!

– Он не тебя посылал, а оклейщицу, – утешила я Настасью. И добавила для эффекта смягчения: – А приоделась ты сегодня не неплохо. Превосходно.

Обычно подруга сразу перестает дуться и расплывается в улыбке. Однако, на сей раз потемнела ликом и сквозь зубы процедила:

– Свинья ты, Поля. Повторяю, все мои несчастья из-за тебя. Я эти брюки, между прочим, одевала, лежа. Они, сволочи, мне на два размера малы. Я так старалась стянуть на бедрах ремень, предназначенный для талии, что раскровила палец. Я час искала длинную кофту, чтобы прикрыть задницу. Я хотела стильно выглядеть, потому что шла в такой дом к приятельнице. У нее недавно мужа убили, банкира. Я позвонила, чтобы выразить соболезнования, она меня пригласила. И как я теперь покажусь этому мужлану? Он же меня во второй заход просто вытолкает.

– Настасья, – примирительно сказала я, – представляешь, купила на рынке картошку, три штуки сварила и съела. Так все три были разного вкуса. А ведь наверняка в одной борозде выросли.

Настасья подавилась дымом и закашлялась до слез. Вкрадчиво спросила:

– Издеваешься? Или свихнулась? Смысл про картошку?

– Сегодня в тебе отсутствует самоуверенность, Настя. Обычно ты сначала интересуешься, в своем ли я уме, а уже после возможны варианты. Неужели так трудно и волнительно посещать банкирские дома? Смысл про картошку был. Я предотвратила твою истерику. Ты отвлеклась, значит, способна соображать.

– Не льсти себе, психолог недоделанный. Я ничего не поняла.

Полковник Измайлов изволит сетовать: «Скверно, детка, не то, что ты знаешь много слов. А то, что ты пытаешься всеми ими пользоваться».

– Настасья, необходимо сдержать данное горемычной приятельнице обещание. Поэтому делай морду топором и чеши, куда чесала. Тебе с консьержем детей не крестить. Плюнь ты на это недоразумение.

– С кем мне детей не крестить? – снова поперхнулась она.

– С консьержем.

– Вот-вот, Поля, это самое он и есть. Только ты пойдешь со мной. Подвела лучшую подругу, давай вместе выкручиваться.

Я могла бы долго разоряться на тему случайностей в человеческой жизни. Но не стала. По Настасье было видно, что одна она визит в подъезд не повторит. Уточнила:

– Тебя мимо монстра в полосатых штанах провести? Или до квартиры проводить?

– В квартиру, – буркнула Настасья. – Если честно, я обрадовалась, когда тебя, кретинку, увидела. Думала, составишь компанию. Я эту даму недостаточно хорошо знаю. Звоню ей раз в три-четыре месяца. И некролога по поводу гибели ее супруга не читала. А она так обиженно разговаривала со мной по телефону, будто я обязана была быть в курсе. Прямо мания величия какая-то.

– Настя, милая, зачем же ты к ней идешь? Мало тебе лишних контактов? – почуяла возможность освободиться я.

– Сказала тебе, пообещала.

– А как ты вообще с ней познакомилась? Пациентка? Мужа пользовала? Извини, но ты и обязаловка – это несовместимо. Мне много чего обещаешь. И выполнять не думаешь.

– Мы с ней вместе крестились, – неохотно проскрипела Настасья.

– Чего-чего?

– Ничего! Откуда ты взяла, что я крещена?

– Ну… Ты в храмы со мной захаживаешь, лоб перед иконами крестишь, свечи ставишь, милостыню подаешь, – неуверенно перечислила я. И вдруг вспомнив, почему-то радостно выпалила: – Перед заходом в храм голову платком покрываешь!

– А чувствую себя при этом, словно кощунствую. Устала я убеждать себя, что главное Бог в душе, а церковь так, приложение.

– Какое внутреннее напряжение.

– Не смейся, Поля. Я еще не привыкла, поэтому сказала «чувствую». Чувствовала, понимаешь, в прошедшем времени, – просветлела подруга.

Правда, я сама не предполагала, что это возможно буквально. Может в темноте заметнее? А Настасья пообещала:

– Теперь я вам, после рождения побывавшим в купели, верующим, но не религиозным, как вы свое безбожие и невоцерковленность оправдываете, сто очков вперед дам.

– Спасибо, мы не возьмем, – озадаченно отказалась я за всех.

– Ты идешь со мной?

Мне расхотелось покидать новоиспеченную христианку. Я надеялась после выражения соболезнования вдове затащить ее в какой-нибудь чистый барчик. Чтобы выспросить все про обряд и ощущения до, в ходе и после. Надо же, столько лет стеснялась признаться, что не крещена, что в храме играет роль и мается этим. Бездонный человек моя, казалось, досконально изученная Настасья. Огорошила она меня славно. Я ведь даже не задумалась тогда, скрытничают ли так подруги. А гораздо позже подумала, что они по-всякому поступают, и не расстроилась.

– Пошли, – согласилась я. – И не мандражируй ни тайно, ни явно.

– Все же нет у тебя ни стыда, ни совести перед людьми, Поля. Мне, например, очень не по себе, – заключила Настасья и отправилась за мной обратным путем.

Страж встретил нас возмущенным восклицанием:

– Опять вы! Думаете, не узнаю? Медом у нас тут намазано?

– Мы верхнюю одежду не выворачивали и усов не приклеивали. Трудно было не узнать, – сказала я.

– Мы к Олукревской в шестую квартиру, – торопливо пояснила Настасья, вероятно, чтобы мое бесстыдство не слишком бросалось в глаза консьержу.

– Погодите, позвоню. Кто вы?

– Анастасия Павловна и Полина Аркадьевна, – при произнесении наших имен полностью к стыду и совести Настасьи отчего-то присоединилась спесь.

Мужик набрал внутренний номер, сообщил о нашем прибытии и для верности присовокупил:

– Они насчет обоев… Каких? Если поклеить нужно. Но сами предупреждают, что качество плохое. А берут недорого… Какие вам сейчас обои? Простите… Нет, я не пьян… И они, вроде, тоже… Клянусь, трезв. Это барышни со мной пошутили… Какая нормальная барышня со мной шутить будет? Простите, поднимаются они.

«Какая нормальная барышня со мной шутить будет»? – мысленно повторяла я. И это случайное косвенное признание нас тронутыми вдруг огорчило. Настасья зажимала рот рукой, чтобы не расхохотаться, когда мы шествовали через холл. Как он на нас смотрел! Я была уверена, что больше укора и ненависти в человеческий взгляд не вмещается. И вновь ошиблась. Потому что на третьем этаже из принадлежащей госпоже Олукревской квартиры номер шесть вышел… Борис Юрьев. Он и одарил меня гораздо более содержательным взглядом, чем консьерж. Что поделаешь, интеллект у Бори выше, темперамент ярче. Презрев первое отличие от сторожа в холле, и всецело отдавшись буйству второго, старший лейтенант Юрьев схватил меня за рукав и притиснул к стене, не пуская в последний лестничный пролет.

– Караул, – прошептала сраженная тяготами проникновением к живущей в элитном доме приятельнице Настасья. – Хулиган напал.

– Спокойно, это свой, – сказала я, пока у подруги не прорезался голос.

Если после номера с обоями мы начали бы голосить на площадке, у консьержа был шанс не проснуться завтра поутру.

– Я тебе не свой, – шипел Борис. – Выследила, следопытка. Мне только тебя не хватало.

– Боря, – постаралась проявить максимум миролюбия я, – не позорь честь мундира перед гражданским лицом. Мы с Настасьей, ты о ней наслышан, кстати, и познакомься, идем выразить соболезнование одной даме. На встречу здесь с тобой я совершенно не рассчитывала. Отпусти, маньяк и садист. Отпусти, полковнику пожалуюсь.

– Посмей только, – почти всхлипнул Юрьев.

Он отодвинулся, резко повернулся и побрел вниз, бормоча, словно в бреду: «Нет без нее убийства, нет ни единого, везде она».

Сначала я подумала, что он имеет в виду убийство Жени. Получалось, здесь действительно проживал брат юноши. У меня защемило за грудиной: неужели сыскарям уже известно о моих злоключениях с этой семейкой? Не надо барчика, ни чистого, ни грязного, попрошусь на ночлег к Настасье. Иначе Вик сгоряча меня на тот свет отправит. Однако почему Юрьев вышел от Олукревской? Будто сообщение консьержа о нашем с Настасьей приближении прервало его визит. И отчего он был так взвинчен? Парень хоть и нервный, но держать себя в руках умеет на зависть. О состоянии нервной системы Бориса я судила не по словам его, а по хватке. Плечо и лопатка ныли, словно взывая к врачебной помощи Настасьи. И лишь тогда меня осенило. Женщина со странноватой фамилией Олукревская и есть та вдова жертвы, в которую, по словам Сергея Балкова, втюрился Борис Юрьев. Точно! Совсем я потеряла нюх. Судя по тому, как Сергей заботился о сохранении тайны друга, они вместе расследуют убийство банкира Олукревского. И Юрьеву пора решать, имеет ли он моральное право продолжать в том же духе. Но решать самостоятельно, а не по приказу полковника. Итак, влюбленный до безумия Юрьев вышел от дамы сердца в тяжких раздумьях. И наткнулся на меня. «Ты еще легко отделалась, Полина, – душевно поздравила я себя. – Он прекрасно собой владел, если только немного тебя помял, а не шваркнул башкой о ступеньки и не попинал вволю ногами».

– Отдышалась? – потрясла меня за больное плечо Настасья.

Откликнулась все-таки на зов травмированной плоти. Профи.

– Да, – подтвердила я.

– Что за напасти на нас сегодня? Никак до третьего этажа не доберемся. Кто этот парень? Симпатичный. Но ему надо проконсультироваться у психиатра.

– Это сыскарь Измайлова, – опрометчиво ляпнула я.

Настасья поджала губы, но не выдержала и высказалась:

– Не доведет тебя до добра роман с убойщиком. Мало того, что подозреваемые вечно достают, так теперь и подчиненные бросаться повадились. Ты не обижайся, я твоему Викнику при случае мозги вправлю.

– Настасья, серьезно предупреждаю, встречу с Борисом от Вика необходимо скрыть.

– Поля, я не собираюсь тебя подводить, но поклянись, что сама примешь меры и больше не допустишь рукоприкладства.

– Клянусь, – торжественно сказала я.

– Врешь, – оценила Настасья. – Серьезно предупреждаю, что, когда какой-нибудь псих тебя изуродует, я не буду штопать морду твоего лица косметическими швами. Обычные сойдут.

Я не успела даже вздрогнуть от ее обещания. Настасья лихо перепрыгнула последнюю ступеньку и позвонила в дверь банкирши.

– Наконец-то. Наверное, на каждой площадке перекуривали.

С такими словами нам открыла очень стандартная, на мой взгляд, женщина лет сорока. Настасья же совершенно искренне воскликнула:

– Великолепно выглядишь.

Олукревская кивнула без невольной польщенной улыбки. Я в качестве довеска к Насте ее не смутила, скорее, она оживилась. И через несколько минут, раздевший и пройдя в комнату, я поняла почему. Заодно и Борису Юрьеву сильно посочувствовала. За столом восседали трое мужчин. Спортивный волоокий блондин, по-моему, крашеный, лет двадцати с небольшим. Худой угловатый шатен с весьма привлекательным, но усталым, застывшим в какой-то брезгливой гримасе лицом, ориентировочно ровесник хозяйки. И остроносый розовощекий священник в рясе. Последний был из тех, чей возраст легче определить по речи на слух, чем по виду.

– Отец Михаил! – простерла к нему пухлые руки Настасья. – Благословите.

Он встал, тепло заулыбался и шагнул ей навстречу. Я попятилась и наткнулась на Олукревскую, которой, казалось, доставляло удовольствие развлекать обычного гостя гостьей забавной.

– Мария, – сказала она.

– Кто? – спросила я.

– Меня зовут Мария. Настя не удосужилась нас познакомить.

Я тоже представилась. Выразила соболезнования. Поинтересовалась, не нужна ли какая-нибудь помощь. Она критически меня оглядела, решила, что вполне обойдется без такой помощницы, и вежливо предложила:

– Пробегитесь с Настей по квартире. А то люди сначала долго готовятся, потом неизбежно просят разрешения совершить экскурсию. Но вставать уже так не хочется.

Потребности в прогулке такого рода я не испытывала. Настасья же, получив благословение и кратко перемолвившись с отцом Михаилом, уже била копытом возле нас с Марией. У нее было такое любознательное личико, будто во время обхода помещений она не прочь полюбоваться экспозициями внутри шкафов.

– Извините, я на минуту, – обратилась хозяйка к визитерам. – Покажу девочкам дом, они у меня впервые.

И снова мне почудилось, будто она покидает их с готовностью, едва ли не с радостью. Наверное, надоели. В горе человек нуждается в одиночестве, хотя часто сам не осознает этого.

Визит полицейского Юрьева господ не вспугнул. И теперь дама, скорее всего, надеялась, что мы с Настасьей вызовем у них аллергию и желание спасаться бегством. Я представила себе бешенство Бориса при виде троих половозрелых гостей. Пусть один из них годился Олукревской в сыновья, а второй посвятил себя Богу. Для влюбленного сумасшедшего опера это не утешение. Навидался он и нежных юношей, и служителей всяких культов в самых разных ипостасях.

Мне вспомнилось, как будущий муж явился делать мне предложение. Пока ерзал на диване, собираясь с силами, с той же целью прибыл еще один дозревший поклонник. С группой поддержки – двумя лучшими друзьями. Ситуация эта известна каждой барышне на выданье – то пусто, то густо. Стоит кому-нибудь позвать замуж, как тебя вдруг другими глазами видят старые приятели, и новые косяком начинают идти. Искушение. Итак, они сидели в комнате, пытались разговаривать о футболе и машинах, давились горячим чаем, и все четверо смотрели мимо меня. Изредка я не выдерживала роли пустого места и выбегала в кухню за вареньем или печеньем, до которого никто не дотрагивался. Стол ломился от вазочек. В кухне я неизменно натыкалась на возбужденную маму. Она вдохновенно смешивала клубничный джем с малиновым конфитюром, потому что, повторюсь, по отдельности в комнате уже все было, и украшала кусочки сыра шоколадом. При этом имела такой вид, будто сдобрила все это содой или солью. Мама интересовалась:

– Мордобой уже в разгаре? Ставки принимаешь? Не дерутся до сих пор? Ужасно. Что за мужчины? Новая порода какая-то. Надо или всем уйти, выяснить, кто сильнее, чемпиону вернуться. Или тут ринг устроить из уважения к твоему праву выбора. Дочка, сейчас наступит трудный момент. Захочется из жалости приголубить побежденного, подуть на его синяки и ссадины. Не поддавайся, это все издержки ложно понятого женщинами гуманизма. Выбирай победителя, не прогадаешь.

Я опасливо возвращалась. Они все чаще замолкали, играли друг с другом в гляделки и продолжали меня игнорировать. Складывался вариант, кто кого пересидит. Разочарованная мама перестала извращаться, сочетая не сочетающиеся уже не только по виду, но и по вкусу лакомства, и ушла к себе в комнату жаловаться папе по телефону на измельчание сильного пола. Более тяжелый зад и крепкие нервы оказались у бывшего мужа. Благодаря сим чудным качествам он, как только позволили обстоятельства, сделал состояние, сидя за компьютером.

Но я не о себе. Аналогия с гостями госпожи Олукревской не совсем уместная, учитывая ее свежее вдовство. Однако возникла, потому что в позах и взглядах расположившихся в гостиной мужчин было закодировано то, хорошо памятное мне, нежелание уступить сопернику. Они тоже соревновались в усидчивости. Значит, что-то чемпиону светило. «Из-за чего соперничают? – подивилась я. – Из-за обтянутых бледной, наверняка веснушчатой в юности кожей костей? Из-за бесформенного носа, большого рта? Или у нее душа красивая? При таком раскладе священник кстати. И может бороться с кобелями на равных».

Я сознательно не тороплюсь описывать хозяйку. Во-первых, в незнакомом доме при скоплении чужого народа сконцентрироваться проблематично. Во-вторых, у меня с порога возникло ощущение, будто я знала ее всегда. А более тяжкого труда, чем описание привычного, не существует. Я таких, как она, много-много знала. Олукревская была настолько типична, что для выявления в ней хоть какой-нибудь индивидуальной черты требовалось время и немалые, повторюсь, усилия. Я не сразу решила, стоит ли стараться.

Но по порядку. Мы медленно перемещались по шестикомнатной квартире. Настасья въедливо расспрашивала о происхождении и – простая баба – цене мебели, ковров, картин, телевизоров. Олукревская отвечала деланно равнодушным тоном. Когда она отвлеклась, чтобы поправить портьеру, я шепотом сказала подруге:

– Ты не переусердствуешь? Она все-таки в трауре.

– Тем более ей нужно переключиться, – отмахнулась Настасья. – Я врач, приемами психотерапии владею.

Если она упомянула всуе свою профессию, значит, в собственной правоте была убеждена. Они с Олукревской чувствовали себя в одной тарелке. Вдова в своей, Настасья в ее, но при полной амнезии по поводу прав собственности. Я более не пыталась им мешать. Таскалась следом и скучала. Собственно, комментариев не требовалось. Дом сам доверчиво демонстрировал, как росло благосостояние семьи. Вот кофемолка и кофеварка, микроволновка и хлебопечка из тех, что робко покупали за счет фирмы в годы полной налоговой неразберихи. Наверняка и первая квартира, и первая машина были приобретены так же после тренировки на бытовой технике. Вот тарелки на стенах – начали выезжать за границу, привозили сувениры, одновременно доступные по цене и наглядные. Вот давно не пополняемая коллекция гжельской посуды – увидели у кого-то и тоже начали собирать – не дорого, но как приятно впервые тратить деньги на предметы сто двадцать пятой необходимости. Вот массивная ухоженная импортная стенка и обычные, без наворотов кожаные диван и кресла – стащили в одну комнату то, чем недавно гордились и хвастались. Туда же запихали музыкальный центр и телевизор, которым было всего лет пять от роду, то есть дате производства… В общем, принцип ясен. Я добивалась от дома бывшего супруга стильности, чтобы некогда казавшийся шикарным ковер не диссонировал с новым гарнитуром. Поэтому раздаривала такое друзьям. А госпожа Олукревская была либо жадна, либо лишена вкуса, либо сентиментальна, либо находилась в полном подчинении у своего погибшего банкира. А тот в свою очередь либо совпадал с ней в одной из первых трех характеристик, либо плевал на свое жилище с десятой вышки. Есть люди, которым офис нужнее квартиры. Хотя… Друг моего экс-суженого обставил половину мансарды нового особняка привезенной от родителей полированной советской мебелью, половину – мебелью из своей самой первой приличной норы. Пребывая в неустойчивом настроении, любит послушать виниловые пластинки под пиво с воблой. Потом посмотреть старую американскую комедию со старого видака под водочку с базарными огурчиками. А потом уж спускается в столовую, облагороженную гарнитуром из красного дерева, и ужинает с семьей. После чего читает иностранную прессу под качественный коньяк. Но это я к слову.

«Не смей воображать что-нибудь про семейство Олукревских, не вздумай „приручать“ его, сравнивая с близкими знакомыми, – предостерегла я себя. – Довольно! Трое суток ломала голову над загадками Антона и Жени. Даже до секретов Родика добралась. Отдохни. Ведь тут все понятно – бедность. В обычной речи банкир вовсе не означает владелец банка. Господин Олукревский скорее всего занимал в коммерческом банке среднюю должность. Раньше многих убрался с государственной службы в какую-нибудь частную контору, нахватал, что можно было успеть без особого риска. Потом, когда пошла более крупная и опасная игра в передел на выбывание, отсиделся на предприятии смешанной формы собственности, где госструктура была крышей. Акулы все поделили, снова подался в капитализм. Воспитанный в совке, бредивший в юности Европой или Америкой, способный, образованный, ненасытный, но приученный умерять аппетит в целях собственной безопасности человек. Чуть не заладилось бы сейчас в частном банке, легко нырнул бы в чиновничью среду. Но уже не нырнет. И супруга его не чрезмерно таинственная особа. Ты отлично видишь, на что в ней купился Боря Юрьев. По неопытности перепутал ее жеманство с чем-то, что ценит в женщине. Можешь смело сказать Сергею Балкову: не успеет Юрьев наворотить глупостей, она его к себе близко не подпустит. Закончится расследование, и перестанет парня на улице узнавать. Все, Полина. Стоит тебе увлечься, ты обязательно нарушишь равновесие, спровоцируешь скандал, словом, прибавишь Измайлову седины. Ему идет, но это не метод. Очнись, ребята Вика расследуют убийство хозяина этого дома. И ты снова тут как тут».

Я себя убедила. Захотелось поскорее отсюда выбраться. Мы вернулись к мужчинам.

– Отец Михаил, Александр, Вадим, Настя, Поля, – скороговоркой перечислила Олукревская.

Обычно после сбора в одной комнате предлагают чай или кофе. Хозяйка этого не сделала. Сказала:

– Присаживайтесь, девочки.

Свято веря в свою миссию спасения Настасьи от вечерней тягомотины, я заявила, что нам пора. Дескать, приятно было познакомиться, жаль, что при печальных обстоятельствах, но крепитесь, молитесь и уповайте на лекарские свойства времени.

– Поль, ты иди, – вдруг тихо молвила Настасья. – А я так давно с отцом Михаилом не виделась.

Хотелось грубо спросить у нее, самое ли удачное место для беседы со священнослужителем она нашла. В рамках приличий меня удержал лишь пытливый взгляд, которым госпожа Олукревская обвела свою разношерстную компанию. Будто прикидывала, кормить, не кормить, и кого именно. Гость с усталым лицом, названный Вадимом, истолковал движение и выражение глаз Марии Олукревской по-своему. Встал и приятным голосом сообщил:

– Я тоже пойду.

Блондинистый Александр одобрительно кивнул, отец Михаил приветливо улыбнулся, Настасья заговорщицки глянула на меня, Олукревская приказным тоном бросила:

– Конечно.

«Он ей совсем не нужен, – подумала я. – Точно так же она станет обращаться с Юрьевым, когда дело уйдет к прокурору. Повторяюсь. Надо удирать».

С кислым лицом Вадим подал мне в прихожей куртку. В такие минуты я прекрасно понимаю американских феминисток, выдирающих верхнюю одежду из мужских рук. Похоже, он был из тех ранимых, кому хоть для вида нужно предлагать остаться еще на часок. И из тех разочарованных, кто все равно не останется.

Мы хором простились и потопали на улицу. Там стало суше и гораздо холодней. Пора было разбегаться в разные стороны. Но Вадим внимательно осмотрел пористый от туч небосвод и, словно получив от него разрешение, сказал:

– Я собираюсь принять на грудь в беседке ближайшего детского сада. Не присоединишься? Как тебя зовут-то? Оля?

– Поля, – обалдело поправила я.

– Так вот, Поля, я, когда выпью, не буяню и к женщинам не пристаю. Проводить не обязуюсь, но и тебе меня на себе таскать не придется, сам добираюсь на автопилоте. Ты идешь? Или я обречен делиться водкой с малолетками? Приходилось, чтобы отвязались. Но потом на душе гнусно.

Тут-то мне и вознегодовать бы. Дескать, как вы смеете приглашать меня, леди, в облезлую беседку? Вы не джентльмен. Я гордо удаляюсь, а ваш удел отныне – стыдиться себя. Однако опыт с Женей показал, что последнее время мужчины любого возраста меня не за ту принимали. Пора было то ли Библию перечитать, то ли к косметичке сходить, то ли пренебречь принципами, снять со счета деньги отставного супруга и приодеться. Кроме того, я была зла на Настасью. Пройдясь по квартире госпожи Олукревской, она начала смотреть на хозяйку едва ли не с благоговением. Будто ее в святая святых допустили. Я взбесилась. И хотя не подавала виду, к очередной глупости в таком неуравновешенном состоянии была готова.

И что они все к этим олукревским липнут? Говорила же, знаю я их. Интуитивное бабье. Ни черта ни в чем не смыслят, жизнь подчинена лишь удовлетворению основных инстинктов – поесть, попить, поспать, потрахаться и пообщаться. Отлично понимают, что за приемлемый уровень удовлетворения своих потребностей надо платить в баксах. На работе не переломятся, поэтому с юности откровенно ищут неказистых, чтобы прочувствовали – до них снизошли, и богатых мужей. Мужей, никогда бой-френдов. Они неутомимо следят за собой. Изо всех сил стараются влезть в круг людей, которые по положению хоть на полголовы выше их, и очаровать. Молчаливы, это, пожалуй, главная их характеристика. Слушают, впитывают, чутьем определяют, когда надо поддакнуть. Легко откликаются лишь на вопросы, касающиеся их профессиональных знаний. Ничего не рассказывают о себе и близких, только о тех, кто с ними и их близкими каким-то образом связан. Поэтому создается впечатление, будто они откровенны. Как змеи по воздушным вибрациям кожей мгновенно определяют, чего нельзя делать, чтобы не сломать кайф. Они скучны и довольно безобидны. Ведь уровень существования определен с детства: этого блюда я в ресторане еще не заказывала, платье из того бутика не носила. А поскольку жратвы и тряпок на свете столько, что за одну жизнь не перепробуешь, не перетаскаешь, то они всегда заняты. Срываются крайне редко. Могут обругать, послать подальше лишь нижестоящего и зависимого, но не слишком увлекаются из трусости. Об этих дамах нечего беспокоиться. Если обходится без форс-мажора, они живут припеваючи до глубокой старости.

Ярюсь я, собственно, от непонимания, почему для тьмы народа они – пример для подражания, источник вдохновения и восхищения? Ладно, когда перед подобными образчиками добродетели прогибаются продавщицы и домработницы. Когда юные сослуживицы почитают за счастье купить у них ношеные шмотки, действительно качественные, за бугром приобретенные. Но частенько и нормальные люди с ума сходят. Давно ли Боря Юрьев расстался с очень милой девушкой, потому что в ее чувствованиях и устремлениях ему не хватало безбрежности? Давно ли Настасья белугой ревела, когда услышала, как сокурсница типа Олукревской сказала: «Настя? Меня для нее нет дома. Знакомых врачей и так навалом. А для другого… Нища, поговорить не о чем». А холодная банкирша пустила в квартиру, снизошла, что называется, и у ребят в зобу от радости дыханье сперло. У замечательных умных ребят, которые полнейшее к ним равнодушие приняли за несуетливость, а упомянутую молчаливость за ум и безукоризненно хороший тон. Видели бы они своего кумира, когда вокруг по-настоящему нужные люди.

Я тряхнула вмиг отяжелевшей от переживаний головой и сообщила Вадиму:

– Иду пить водяру. Закуска за мной.

– Тогда получится роскошный сабантуй, – быстро, но не оживленно произнес он. – Давай не будем медлить.

«Выпьем за страсть. Страсть, как хочется выпить», – вспомнила я любимый тост полковника Измайлова. Вик ненавидит, когда от меня пахнет спиртным. «Мария Олукревская никогда так не поступила бы, – подумала я. И с удовольствием закончила: – Но я – Полина Данилина».