Текст книги "Одно к одному. Полина и Измайлов"

– Предупреждена, значит, наполовину спасена, – успокоилась я.

– Меня Леня часто предупреждал.

– Тогда я перестаю волноваться.

– А я нет, – вмешалась неуемная Настасья. – Вы намекаете, что ее могут обворовать и пустить по миру? Ленка, упрись рогом, не вой по Леньке, а в его память дуй в контору и паши.

– Я искусствовед, – растерянно напомнила Садовникова.

– Когда мой мастеровой дедушка умер, бабушка часто повторяла возле засорившейся раковины или заевшего замка: «Говорил мне Федор: «Пока я жив, учись хоть гвоздь в стенку вбить». А бизнес, Настя, это не гвоздь, не раковина, не замок. Лена, ты в курсе, заместители у Лени были порядочные? – спросила я.

– Порядочность – принадлежность прошлых веков, – содрала с нас розовые очки Настасья. – Очнитесь, малохольные. Что там придумано для проверок? Аудит? Он годится для профилактики финансовых нарушений или только подтверждает – вы в заднице? Как его заказывают? Где? Шевелите мозгами, курицы мокрые.

– Господи, не дави на меня, дай хоть Леню похоронить, – всхлипнула Ленка.

Настасья тоже захлюпала носом. Обняла Ленку и сквозь слезы жестко спросила:

– Подруга, а подруга, ты мотаешься за справками, выбираешь место для могилы, таскаешь с рынка продукты и готовишь поминальный обед или в церкви на коленях сутками молишься? Похороны завтра. И сразу после них тебе легче не станет, не надейся. Тебе не покой нужен, а хлопоты без роздыха. Напрасно тебя от всего ограждают. Или с умыслом. Смотри, развалишь дело, которому Ленька всего себя отдал, на улице встречу – не поздороваюсь.

– Настасья, не зарывайся, – буркнула я. – Действительно вопрос, как искусствоведу справиться с бизнесом. А если она не хочет? А если не сможет? Образование не то, вкуса к деньгоделанию нет. Ты сама про аудит говоришь, как про белого носорога. Впаду в твою немилость, но солидаризируюсь с Ленкой.

– Выговорила? Словила кайф? Слушай, любительница длинных слов, ты в рекламе халтуришь, по частным предприятиям мотаешься к заказчикам, болтаешь с ними часами.

Настасья хотела уязвить меня глаголом «халтуришь». Но я ей в ответ улыбнулась, и подруга, мигом остыв, продолжила:

– Я к тому, что морду топором обеспечишь. И свысока взглянуть умеешь, и отшить, мы тебя знаем. Делать тебе сейчас не хрен. Отправляйся-ка в офис, эдак с помпой, на машине. Ленка позвонит, велит кому-нибудь тебя встретить и показать заведение. Поброди, гордо пораздувайся, многозначительно помолчи. Но народ хоть въедет, что мадам Садовникова положила руку на пульс. А там посмотрим. Здорово я придумала, Лен?

– Ей надо с юристами посоветоваться, – вспомнила я.

– Еще чего! – не дала Ленке и звука издать Настасья. – Пусть проникаются – они дорогой обслуживающий персонал, а не короли. Разве она не в праве прислать своего человека просто позыркать по сторонам? Надеюсь, Поля, ты отчетов о проделанной работе там требовать не будешь? А ознакомиться с обстановкой всегда полезно.

– Настя, в этом что-то есть, – задумчиво протянула Ленка.

– Не что-то, а глубочайший смысл. Моральное воздействие на коллектив, пока он на тебя материально не воздействовал. Поль, ты влегкую потряси рядовых сотрудников. Они тебе о шефах все растреплют. Это же твое любимое занятие – чужие языки развязывать. Вдруг кто за границу собрался? Сомнительную сделку затеял? Народ все видит и слышит. Только не переборщи. Ты сегодня не журналистка, а шпионка Ленки. И демонстративно для шофера вернись сюда.

– Я не шпионка. Я разведчица. Классика. Рацию дадите? Шифр, позывные, пароли, явки.

Ленка слабо улыбнулась:

– Поля, я не уверена, что будет толк. Но и вреда быть не должно. Понимаешь, я действительно не имею представления о, так сказать, работе Лени, в смысле помещение, оргтехника, мебель, люди. И мне сейчас не до них. С другой стороны, такого шанса, что Настя нас заведет до упора, что у тебя будет время и возможность туда съездить и поделиться впечатлениями, может больше не представиться. И повезут меня туда адвокаты, как овцу. Ты в курсе, что в отару этих прелестных, но тупых созданий, пускают козла в качестве вожака? Сами они, бедные, идут, куда идется, стоят, где стоится. Все бесцельно и беспомощно.

– Ну, наконец-то прошибло, – обрадовалась Настасья. – Отказаться от овечьей шкуры и овечьих мозгов – это пробуждение.

– Ваша затея – авантюра, – предупредила я.

– Поэтому мы тебя, авантюристку со стажем, и задействуем, – окрылила меня лучшая подруга.

– Поля, ты поедешь? – боязливо косясь на вошедшую в раж докторшу, спросила Ленка. – Сейчас без двадцати пять. Офис работает до половины седьмого.

– Вот-вот, в конце дня надо завалиться. Пересчитать всех по головам – кто чай пьет, кто слинял. Там наверняка разброд и шатание. Чего вы расселись? Ленка, звони, требуй машину и понаглее. Поля, крась губы, напускай на себя важность, – увлеченно главенствовала Настасья. – И волосы заколи. У тебя одна беда – несолидная ты баба.

Мы дружим с детского сада. В основном Настасья грешит медицинской терминологией. А словечки вроде «завалиться» и «слинять» употребляет, когда приходится убеждать в необходимость неких шагов и собеседников, и саму себя одновременно.

Глава пятая

Видит Бог, не моя была затея. Более того, комбинация Настасьи мне не слишком нравилась. Сотрудников Леонида только что тревожил Сергей Балков. А это не со всяким стихийным бедствием сравнимо. Настоящим его призванием было не торопливо миллиметр за миллиметром выматывать из опрашиваемых души. Правда, на себе однажды испытала – полное ощущение, будто из тебя прядут. Звучит это примерно так: «Говорите, пошли обедать? Вообще-то регулярно питаетесь? Куда направились? Часто бываете, или внезапно потянуло? За какой столик сели? Почему за угловой? Кто вас обслуживал? С рвением или без? Что заказали? Любите, или в меню ничего больше не было? Пережевывали тщательно? Вкусно готовят? Достоинство купюр, коими расплачивались? Чаевые давали? От мелочи отказались в пользу официанта или бумажку не пожалели? У вас кошелек или бумажник? Имеете привычку незаметно снимать под столом обувь, чтобы ноги отдохнули, пока едите? Какое все это имеет значение? Для меня никакого, для вас – громадное». И так далее и тому подобное. После таких бесед Сережа знает людей лучше, чем их мамы и папы. Мне кажется, он специально задает вопросы, на которые можно отвечать честно, не задумываясь. И, если дальнейшие разговоры бывают необходимы, легко улавливает крохотные несоответствия, малейшую фальшь. И тогда уже цепляется намертво.

Зато испытуемые после общения с Сергеем напрочь теряют вкус к диалогам на пару недель. Любой невинный вопрос выводит их из себя. Я видела людей, которые впадали в истерику после дружеского: «Как дела»? Но бывают и исключения. Нашлась девица, которая серьезно поблагодарила Балкова «за помощь в проведении подробного анализа своего поведения» и пожала ему руку. И еще мужчина развелся с женой и прислал Сергею к новому году открытку: «После обстоятельного разговора с Вами я понял, что не живу, а влачу жалкое существование под каблуком коварного чудовища. Стыд жег меня. Я решил изменить себя и обстоятельства. Спасибо за все». Сослуживцы потом почти год предлагали Сергею рекламу приработка: «Разведу легко и красиво». Учитывая жаргонное значение этого «разведу», в первый раз было смешно. Но только невозмутимый Балков мог выдержать повторы.

В общем, я предполагала, что народ в офисе теперь пуглив, печален и молчалив. Но не сказала девчонкам. Настасья только про Измайлова знает, Ленке о моих «связях в ментовке» ничего не известно. Она полагает, что я еще чуть-чуть побарахтаюсь в независимости и вернусь к мужу. Настырная докторица, которую моя прабабушка уже в детстве называла на украинский лад бисовой дочерью, осталась с Ленкой. Она пыталась переодеть меня в деловой костюм и туфли на шпильках, но я воспротивилась:

– Ни за что. Пусть лучше принимают за неумелую конспираторшу. Будто я напялила джинсы и кроссовки для усыпления их бдительности.

– Настя, отстань хоть от Поли, – попросила Ленка, которой невмоготу было устраивать примерку своих вещей.

– А ну вас, – махнула пухлой рукой Настасья. – Пошли, покурим на дорожку.

– Покорми ее, – посоветовала я Ленке. – Иначе до семи вечера не протянешь.

– Это идея, – согласилась Настасья. – Видишь, Поля, стоит поставить перед тобой задачу, как ты начинаешь оживать и заботиться о ближних. Я, когда нервничаю, жру. Ладно, будем считать торт обедом, а то, что Ленка даст, ужином. Если дома и сегодня воздержусь, и утром не позавтракаю, еще и похудею.

– Вы торт ели? – вскинулась вдова. – А почему не принесли? Мне так сладкого хочется. От всего тошнит, но если выбирать, то десерт.

– Жизнь непредсказуема, ешьте десерт первым, – процитировала Настасья.

И уставилась на меня, что называется, зверем. Я вслух признала, что отговорила подругу от покупки торта, и предложила ей сходить в магазин.

– Ладно, сейчас тебя отправим на задание, сбегаю.

Напоследок я запихнула Настю в ванную и свирепо спросила, что она тут выделывает:

– Ты понимаешь, что у Ленки любимый молодой муж умер? Она на транквилизаторах, иначе давно выгнала бы нас.

– Дура ты, Поля, – тоскливо вздохнула Настасья. – Вроде с прорвой народа общаешься, а элементарных вещей не знаешь. Не в транквилизаторах суть. Не соображает она пока, что овдовела. К девятому дню горе навалится, и до сорокового будет давить до треска костей и разрыва сосудов. Если ей сейчас, заранее, не придумать какого-нибудь дела, свихнется. А продолжать начатое Ленькой – идеальный вариант, чтобы продержаться зубами за воздух.

Под впечатлением сих мудрых слов я промолчала до выхода из дома.

Звонок Ленки в офис и просьба устроить мне экскурсию переполоха не вызвали. Первый заместитель Лени вежливо сказал:

– Как вам будет угодно.

И выслал машину. В семнадцать пятнадцать я поднялась на третий этаж современного офисного здания. Оно целиком принадлежало фирме, но меня послали именно туда. В пространстве между лифтом и дверью томились четверо парней из службы безопасности. Мне не пришлось им представляться и показывать выданный внизу пропуск. Едва сказала: «Я от Елены Анатольевны», как стоявший возле окна некрасивый худой брюнет лет сорока сделал предупреждающий жест охране и несколько шагов ко мне:

– Кривцов Ярослав Васильевич, коммерческий директор. Здравствуйте.

– Данилина Полина Аркадьевна. Добрый вечер.

В голове мелькнуло, не стоило ли назвать вымышленное имя. «Не заигрывайся», – велела я себе.

Он ждал информации о роде моих занятий или цели визита. Я безмятежно смотрела ему в переносицу, открыто улыбалась и думала: «На Востоке считают, что рытвинки и расширенные поры на коже между бровями – признак трудной, полной лишений жизни. Зато две вертикальные глубокие морщины на этом месте возникают у лишь до неприличия умных. Да, ни один китаец или японец за простака Ярослава Васильевича не принял бы». Пауза затянулась. Кривцов незаметно покосился на стражу и быстро пригласил:

– Прошу, Полина Аркадьевна.

Он нажал кнопку на пульте, который все время держал в руке. Обшитая светлым деревом панель беззвучно заскользила влево, и я очутилась в царстве-государстве покойного Леонида Александровича Садовникова.

– Что вас интересует, Полина Аркадьевна, – холодно спросил Кривцов.

– Все, кроме коммерческих тайн, – в тон ему ответила я. – Вплоть до расположения санузлов. По ходу дела конкретизирую.

Мне было легко – я говорила правду.

– Елена Анатольевна предупредила, что вы захотите переговорить с сотрудниками.

– Скорый необременительный опрос.

– Обязательно проводить его сейчас? Наши люди возбуждены известным событием, гадают, как сложится их дальнейшая судьба.

– Я не испорчу климат в коллективе. Возможно, наоборот. Важно, чтобы Елена Анатольевна представила общую картину происходящего.

– Зачем?

– Спросите, пожалуйста, у нее. Она объяснит, если сочтет нужным. У всех свои резоны. Руководствуясь какими-то, вы принимаете меня. Ярослав Васильевич, я не собираюсь никого задерживать, а время идет.

– Что ж, приступим. Позвольте отнести структуру предприятия к коммерческим тайнам.

– Господин коммерческий директор, фирма из собственного сырья производит продукцию и реализует ее в стране и за рубежом. Сейчас вы модернизируете ряд заводов в провинции, туда доставляют импортное оборудование, и многие служащие в командировках. Главное в вашей теперешней ситуации – не распыляться. Приобретено все, что нужно. Можно выгодно избавиться от купленных когда-то на всякий случай, в качестве запасных или дублирующих вариантов предприятий и разумно распорядиться прибылью. Эти и кое-какие другие сведения я получила от самого Леонида Адександровича. Иных пояснений по деятельности фирмы мне не требуется. Просто будьте моим гидом. Представьте, что этот этаж – экскурсионный маршрут. Дайте общую информацию, которая на ваш взгляд полезна любому. Ну, хоть, как интерьер создавали – сами или дизайнеру доверились. А затем предоставьте возможность свободного перемещения, чтобы пообщаться и поближе рассмотреть детали.

Кривцов изобразил птичий взгляд – пристальный, без признаков выражения. Словно мои глаза служили зеркалами, в которых он силился увидеть правую дырочку на второй сверху пуговице своей рубашки. И снова я не напряглась, потому что не обманывала.

Я познакомилась с Леней, когда фирмы и в помине не было. И заводы, офисы, персонал существовали только в его воображении. Разумеется, впрягшись в вожделенный воз, он рассказывал мне о тяготах и победах. Особенно поначалу. Когда весь его бизнес представлял собой рулон чертежей, стопку договоров, дешевый штамп и тощий конверт с долларами в двухкомнатной квартиренке на окраине, мы вместе сочиняли рекламные слоганы и деловые письма. Леонид первые три года рубля в руках не держал – все было на бумаге. Подведи его тогда хоть один партнер, остальные неизбежно «заказали» бы. Но Садовникову везло. Помимо удачи за него была способность обходиться пакетиком быстрорастворимого супа в течение суток. И редкий дар анализировать и давать точные прогнозы, используя газетную заметку в несколько строк, казалось бы не имевшую никакого отношения к «его» отрасли, или треп о захолустном житье-бытье подвыпившего попутчика в поезде, или перепалку двух политиков в бессмысленном телевизионном ток-шоу. И еще он всегда помнил, куда кладут бесплатный сыр.

У меня от той поры осталось впечатление, что по телефону Леня задавал единственный вопрос: «Деньги перечислили»? Чтобы немедленно перевести их еще куда-то кому-то за что-то. У него бывало то три сотрудника, то пять, и он им месяцами не платил. А потом вдруг появилось сразу все – машины, квартира, загородный дом, офис и подчиненные в изобилии. Он перестал говорить со мной о делах, в которых я перестала смыслить, но иногда по-человечески накатывало, звонил:

– Помнишь, лапушка Полина, я обещал купить такую-то фабричку и реанимировать с минимальными затратами? А ты сказала: «Не получится, кончина этого производства в России необратима, дешевле из-за бугра возить». Так я купил. Рентабельна до умопомрачения. А открою еще один цех, и сможет хорошо обслуживать мой основной бизнес. Сам почти даром сделаю детали, которые за границей стоят бешеных денег.

Я поздравляла. Он был счастлив.

– Начнем с санузлов? Вы, помнится, хотели их увидеть, – разлепил змеиные уста Кривцов.

«Леня наверняка, как все, скрывал доходы, давал взятки, мог спекульнуть, но никогда не гордился этим», – упорно додумала я и повернулась к коммерческому директору. Ни намека на издевку в тихом высоком голосе. И лицо бесстрастное, розовое, тугое.

– Места общего пользования, Ярослав Васильевич, выдают больше секретов организации, чем перебежчики к конкурентам. По их виду, а не по количеству компьютеров удается объективно судить о состоянии дел.

– Спорное мнение. Полина Аркадьевна, давайте я покажу вам пальму, которую мы с Леонидом Александровичем нашли в строительном мусоре. Она почти засохла и торчала веником из проржавевшего насквозь ведра. Мы тогда снимали скромный офис. Неуютен был, но деньги на озеленение не тратили, еле-еле на занавески наскребли. Мы с Леонидом Александровичем приволокли ее и выхаживали вдвоем. Сейчас это лучшее растение в нашем здании и трех близлежащих бизнес-центрах. А там многие предпочитают живую природу, содержат штатных цветоводов и дизайнеров. Есть с чем сравнивать.

– Я рада, что мы с вами друг друга поняли, Ярослав Васильевич. Ведите к пальме. Теперь она только на вашем попечении. Надеюсь, не забросите?

– Вы же близко, как мне показалось, знали Леонида Александровича. Можно было с ним поладить, поливая его любимое растение?

– Я не собиралась вас обижать. Мне действительно жалко дерево с такой историей.

– А я и не обиделся.

Почему-то я решила, что он солгал.

Если я представить себе не могу, как прикоснуться режущим предметом к плоти, пусть и пребывающей под наркозом, то Настасья теряется, когда ей надо у человека что-нибудь выяснить.

– Кошмарикус, Поля. Люди не отвечают на вопросы, а несут отсебятину. Причем на пятьдесят процентов она – безответственное вранье. Уж анамнез собираешь, до сочинительства ли! Спрашиваешь про родственников, детство – ничего не знают. Про семейное положение, условия труда и быта – врут. Мне эти данные нужны для их спасения, а они ведут себя так, будто я собираюсь строчить доносы на всю семью или марать честь предков.

– И кокетничают, и преувеличивают страдания, и преуменьшают грехи, и хвастаются заслугами, которые либо являются не подвигом, а нормой порядочности, либо пошлостью, либо не им принадлежат, – смеюсь я.

– Невозможно ни на чьи слова положиться, – сокрушается Настасья.

Доказать ей, что при всем при том произнесенные вслух или мысленно слова были, есть и будут основной характеристикой человека, ибо жизнь на три четверти состоит из них и лишь на четверть из поступков, мне не удается. Поэтому у нас с Настасьей давнее разделение труда. Я безропотно подставляю ободранные колени под ее ватки, пропитанные йодом, и, не интересуясь названиями, глотаю таблетки, которые она мне дает. А она по мере надобности толкает меня локтем в бок:

– Поль, пойди, узнай…

Помимо пальмы достопримечательностей не нашлось, и Кривцов отпустил меня на вольный выпас. То ли Сергей Балков, зная результаты вскрытия и дактилоскопической экспертизы, не слишком усердствовал, то ли Садовников подбирал особый народ, но дар речи у всех наличествовал. Заполненные соратниками Леонида Александровича отделы были моей стихией. Я увлеклась наблюдениями: мужчины трудились в костюмах и галстуках, дамы придерживались делового стиля, но в меру своих представлений о собственном месте под солнцем лукаво варьировали длину юбок и глубину вырезов. Многие сотрудники позволяли себе светлую одежду, сотрудницы – яркую. И у всех без исключения была приличная обувь. Здесь явно неплохо платили, но не поощряли щегольства дежурными комплиментами.

Мне здорово помог ночной рассказ Измайлова про то, как Леня «работал» последнее время. Не было нужды спрашивать о его запоях. И я почти расслабленно проникалась аурой этого места. В каждой комнате находилась пара болтунов, которые уже надоели коллегам, но которых тема трагедии не отпускала. Они были рады-радешеньки свежей слушательнице. В их приглушенных голосах явственно звучали праздничные нотки – они оказались причастными к описываемому в газетах и обсуждаемому на телеэкранах событию. Они шкурами чувствовали, еще день, и все забудут про Садовникова навсегда. Придется перемещаться из центра всеобщего внимания на периферию, а то и вовсе выпадать из него. И они не упускали возможности блеснуть осведомленностью. В этом смысле мужчины не отличались от женщин, пожилые от молодых. И то ли к сожалению, то ли к счастью такие ничего толком о покинувшем их шефе не знали. Но большинство были пофигистами со стажем и полагали, что умирать не по-людски владельцам фирм положено так же, как делать отчисления в пенсионный фонд или предоставлять им очередные отпуска. Один сказал:

– Милая девушка, не только святое, никакое место пусто не бывает. На наш век садовниковых хватит, на их – нас.

Мама как-то вспоминала свое детсадовское прошлое. Ребятишки услышали по радио про гибель Гагарина и дружно разревелись. Рыдали взахлеб, повизгивая, заводя друг друга. Нянечка выключила приемник и прикрикнула на группу:

– А вы-то чего голосите? Он вам отец родной? Прекратите немедленно.

Мама умудрилась сохранить те свои ощущения в гербарии памяти – нянька злая и жестокая, ей ни Юрия Алексеевича не жалко, ни горюющих детей. Обидело пренебрежительное «вы-то чего»… «Веришь ли, дочка, я тогда чувствовала себя более взрослой, умной, доброй, чем она. Потому что от души оплакивала чужого, как родного. И таким несправедливым казалось, что по герою запрещают выть». «Ты еще удивляешься моей нестандартности? – спросила я. – Кто такое про себя дочерям на выданье рассказывает? Учила бы мужиков отлавливать и удерживать». «Поля, если этому надо учить, значит, мне тебя в роддоме подменили», – усмехнулась мама.

Я повторила про себя эту историю, чтобы погасить возникшее вдруг желание объяснить равнодушным или нелестно отзывавшимся о «Садовникове заключительного периода», как выразилась одна барышня, людям, каким он был хорошим и сильным. Они остались бы при своих мнениях, а я потеряла бы минуты, за которые, смолчав, успела добраться до кабинета Лени. Дверь в него была приоткрыта. Я последовательно сунула в щель нос, плечо, ногу. Потом поджала живот и, скрипнув ребрами о дерево, протиснулась целиком. Ясно, почему не удалось расширить вход. Преграда была подперта пылесосом, полным ведром воды и шваброй. На шум трудного вторжения обернулась маленькая худенькая уборщица.

– Тетя Маша! – воскликнула я.

Она близоруко прищурилась и узнала:

– Поля! Пришла! Как тебя пустили?

– Лена позвонила, велела.

– Да уж, она велит. Слезно просила, небось.

– Небось.

И от разлившейся по телам теплоты застарелого взаимопонимания мы обе заулыбались.

Тетя Маша – личность загадочная. Как сама выражается: «Взяла однажды и приблудилась к Леониду Алексанычу». В тот поздний слякотный вечер мы с Садовниковыми вышли из конторы, той самой двухкомнатной на окраине. И я, и Ленка были под хмельком, Леня по обыкновению трезв. Мы мурлыкали «Окрасился месяц багрянцем» – грешили в подпитии фальшивым хоровым исполнением русских народных песен и городских романсов. Он уговаривал:

– Девочки, не шумите, уже поздно. Спускайтесь осторожно, не сверните шеи, лифт не работает.

На ступеньках, подстелив под себя газету, сидела опрятная старушка в синем платке из тонкой шерсти. У нее не было даже сумки. Руки покоились на коленях, как у наказанного ребенка. Мы с Ленкой чуть не смели ее с пути. Она встала, посторонилась и сказала:

– Извините меня.

– Ключи потеряли? – участливо спросил Леня, останавливаясь.

Его жена и я уже преодолели пролет и, обнаружив отсутствие сдерживающего фактора, грянули про щепки того челнока в две луженых глотки, поэтому не слышали ответа. Леонид замешкался, мы успели вывалиться из подъезда и спеть на свежем воздухе «Пару гнедых». Какой-то шутник с первого этажа выбросил нам в форточку мелкую монетку. Наконец, вышел Леня. Проветрившись, мы с Ленкой обрели способность не только петь, но и разговаривать. Садовниковы проводили меня до дома, мы перемывали косточки общим знакомым и не вспоминали про старушку с лестницы. А наутро Ленка явилась в убогий офис посидеть на телефоне, пока Леня вел какие-то переговоры. Тетя Маша встретила ее свежезаваренным чайком.

– Вы кто, бабуля? – изумилась Ленка, не признав вчерашнюю сиделицу без пальто и головного убора.

– Сторожиха, уборщица и дежурная. Теперь, деточка, тебе не обязательно тут торчать. Леонид Алексаныч говорит, у тебя своих дел много.

Позже мы пытали Леонида, откуда взялась тетя Маша.

– Клянусь, не знаю. Сказала, что это не имеет значения, потому что ее там нет и не будет. Ни слез, ни жалоб, ни просьб. И на меня накатило – отвел в офис и предложил: «Ночуйте». Она: «Я отработаю». Из меня птичкой выпорхнуло: «Тогда живите». Вот и все.

С тех пор тетя Маша кочевала за Садовниковым из помещения в помещение. Везде наводила порядок – белила потолки, красила окна и двери, даже обои переклеивала. Она никогда не болела, казалось, не ела и не спала и целыми днями что-то делала. Подозреваю, что ее полное неумение отдыхать особенно располагало к ней трудоголика Леонида. Бывало, заработается за полночь, очнется, а рядом она – пыль протирает, пол метет или кофе ему впрок варит. Он собирался купить ей квартиру, но старушка согласилась лишь на комнату в коммуналке.

Если честно, я думала, что тетя Маша давно одряхлела и пристрастилась к покою. Но она стояла передо мной, почти не изменившаяся, смахивала слезинки и подергивала уголками синеватых губ, бормоча:

– Нет больше нашего Леонида Алексаныча. А я его все равно жду. Но скорее он меня дождется.

Я объяснила ей ситуацию. Надо вернуться к Ленке, рабочий день на исходе, задерживать машину нежелательно, а отказаться от нее не удастся.

– Приходи вечером ко мне в гости, – пригласила тетя Маша и продиктовала адрес.

Я успела бегло осмотреть кабинет и ничего не высмотрела. Зарулила к Кривцову, поблагодарила за предоставленные возможности и убралась. Отчиталась перед Ленкой и Настасьей, которые после съеденного на двоих торта явно поутихли, сослалась на вызов из редакции, бросила их обсуждать услышанное и отправилась к тете Маше.

Ее однокомнатная квартира, расположенная в обжитом районе близко к центру, лаконичностью убранства напоминала келью. В прихожей – вешалка на стене. В кухне – стол, четыре табурета и маленький холодильник. В комнате – подростковая кровать, два жестких полукресла и телевизор на тумбочке. Наличие лишь встроенного шкафа подчеркивало, что вещизмом в любом проявлении старушка не страдала. Я машинально поискала глазами домашний иконостас, чтобы объяснить себе это монашество в миру. Ни одного образа. Наверное, оказавшись как-то ночью на ступеньках чужого подъезда безо всего, по причинам, которые она так никому и не открыла, тетя Маша решила иметь такое жилье. Из него, как из гостиницы, можно было уйти навсегда, не замерев на пороге.

– Все-таки расстались с коммуналкой? – спросила я.

– Расселили ее, Поля. Пришлось сюда перебираться. Не препятствовать же молодым соседям, им хочется пожить изолированно.

Судя по варианту, доставшемуся неприхотливой старушке, расселением втайне от нее занимался Садовников. Соседей – индивидуалистов он наверняка приткнул в панельные девятиэтажки, от которых до метро надо добираться на троллейбусе. Расположение коммуналки было таково, что остаться внакладе Леня не мог. Каждый год ее стоимость удваивалась, и конца подорожанию не предвиделось.

Я принесла пиццу с грибами, которую, помнится, тетя Маша любила по ее собственному определению до одури. Она поставила чайник. Но неизбалованный аппетит совсем покинул ее после смерти Леонида. К еде она так и не притронулась. «Нужно свести их с Ленкой, – подумала я. – От нас проку немного. И соболезнуем, и сострадаем, но постоянно отвлекаемся на свое. Да еще пребываем в полной уверенности, что стоит Садовниковой пересилить себя и чем-нибудь заняться, как боль отступит. А ей надо упиться этой болью, чтобы больше не лезло. У них с тетей Машей обоюдная потребность говорить о Лене. Нас же Ленка, по-моему, начинает стесняться. Заикнется о прошлом, поморгает и заставляет себя не продолжать». От этой мысли мне стало спокойнее.

– Тетя Маша, я до сих пор не верю, что Леня сильно пил.

– Пил, Поля. От одиночества. Криком кричал, что всем только деньги нужны, а дело его никто не любит. Не себя просил любить, а работу. Понимаешь?

Бедный Леня. Его дело, такое увлекательное и перспективное, не любили. Любили себя в креслах «Босс», в иномарках, на заграничных курортах, но не дело. Он не мог понять, что оно для них чужое. Сколько бы он им не платил, все равно имел гораздо больше. Они еще соглашались «горбатиться на дядю». Но «дядя» по имени Леонид желал, чтобы они при этом счастливо улыбались.

– Я просила врачам его не отдавать, – тихо говорила тетя Маша. – Набралась смелости и всех начальников уговаривала. Мы бы с Леонидом Алексанычем помаленьку сами справились, к тому шло. Есть людишки, которые оправдываются болезнью. Те пускай лечатся, не пропадать же. А Леонид Алексаныч все равно себя виноватил. Его совесть спасла бы вернее, чем лекарства. Ему не водкой, а людьми нужно было перемаяться. Перемаяться до конца не дали, самому голову поднять, полной грудью вдохнуть да и плюнуть на них, завистников.

Нечто подобное я думала про Ленкину боль. А согласиться с тетей Машей не могла. На моих глазах несколько парней, которые, судя по всему, должны были «помаленьку справиться», не сумели этого сделать. Даже те, кто закодировались, исправно глотали таблетки, уменьшающие тягу к алкоголю, занимались йогой, регулярно голодали и встречались с психотерапевтами чаще, чем с друзьями, постепенно приходили в себя далеко не полным составом. Однако старушка верила в Садовникова беззаветно, поэтому я молча кивнула и поинтересовалась:

– Почему Лену не подключили?

– Леонид Алексаныч умолил. Твердил: «Изменить мир она не сможет. Пусть хоть для нее он останется прежним. И я тоже». Он боролся с бесом, Поля, не сдавался.

– Да знаю я. Как вы сказали, тетя Маша? Не запретил сообщать жене, а умолил? Господи, будто не про него говорим. Жалко-то как!

– Не дали ладом перемаяться, ироды.

– Они по-своему желали ему добра. Считали, что спасают. Или нет? Расскажите про иродов, – попросила я.

А про себя добавила: «Если заставляли лечиться, значит, не разоряли. Похоже, у Ленки не все потеряно».

– Добра Леониду Алексанычу никто не желал. Пресмыкались и ненавидели. Всяк думал, что он умнее и сильнее, только Леониду Алексанычу повезло, а ему нет. Леонид Алексаныч это понял, но не верил, потому что много хорошего людям сделал. Пил вот.

– Зачем же они таскали к нему докторов?

– Чтобы и дальше его ненавидеть, а не себя.

Такая трактовка меня поразила. Все-таки, не зная прошлого, разобраться в нынешней тете Маше не представлялось возможным. Но слушала я старушку гораздо внимательнее, чем Измайлова. В ее рассказе Леня был узнаваем. Она замешкалась с ответом о недоброжелателях, отхлебывая остывший чай и глядя на пиццу так, словно знала, что эта итальянская ватрушка ей снилась.

– Тетя Маша, к Лене каждый раз нового нарколога вызывали или одного и того же? – зашла с другого бока я.

– Ой, не трави душу теми докторами, Поля. Первого молодого парня кто-то из заместителей нашел по газетному объявлению, пока Леонид Алексаныч спал. Он проснулся, сначала не сообразил, а после лечения всех распекал. Где это видано, чтобы главное лицо на работе так позорили! Утешал себя: «Ладно, я был в разуме, тетя Маша, и сказал доктору, будто вчера на банкете впервые перебрал». А они-то все-все этому мальчишке доложили. Я уж их не выдала ради спокойствия Леонида Алексаныча. Он тогда клялся: «Больше срыва не допущу». Допустил, горемыка. В тот день из-за границы важный господин собирался звонить. И наши снова врача призвали. Женщину. Обходительная стерва. Но они уже руганные были. Уложили Леонида Алексаныча в свободном кабинете, сказали, что он простой инженер. Тогда быстро протрезвел. Но Бог троицу любит. Пришлось снова обращаться. Тут Леонид Алексаныч сам телефон давал. И опять изображал перед лекарем мелкую сошку. У меня сердце кровью обливалось, Поля. Хозяин ведь!