Текст книги "Слишком женская история"

– Дай честное слово, что будешь хорошей девочкой, и приходи через месяц, – отсмеявшись, разрешила Паола Алексеевна.

Алене было все равно. Только бы жар наконец допалил проклятые уши.

Дома она тупо сказала Ольге:

– Я туда больше не пойду. Можешь сдать меня в детский дом, как обещала. Я буду заниматься сама… Нет, никогда и ни за что не буду. Делай со мной, что хочешь.

Мать снова разбушевалась.

– Тебе же легче! Перестанешь занимать деньги, купишь себе платье! Сапоги! Ноги же мерзнут, болеешь все время! – крикнула дочь.

– Да, тратиться на тебя, глупую и неблагодарную, я больше не стану.

Ольга затихла. Девочка почувствовала удовлетворение меткого стрелка. Но приняла его за упоение восстановленной справедливостью.

Взрослая Алена стояла посреди двора. Порядок, наведенный в детстве, окончательно рушился. Она уже не знала, что имело цвет нового медведя – радость или зависть к соседке, у которой такая же желтая игрушка была в два раза больше. Ненависть ли пахла табаком маминого друга или мечта о курящем родном отце.

Дожидаться возвращения девочки Алена не стала.

Глава 6. Идея в подарок

Гадать Алена научилась давно. У Алевтины. Та исступленно верила картам и предсказаниям. Она была из невезучих, которые за маленькое удовольствие расплачивались, как за большой грех. Всю жизнь Алевтина перекраивала старые платья в юбки, пиджаки в жилеты и ухитрялась модно выглядеть. Когда это стало стилем, она начала перекраивать невыносимое в терпимое. И умудрялась улыбаться.

– Потешься, Господи, потешься, – милостиво разрешала Алевтина в особенно горький час. – Я справлюсь, и тебе придется вознаградить меня. Я распознала в тебе не учителя, но дрессировщика. И мне лестно, что меня ты равняешь с пантерой, а не трусливой собачонкой. Испытания мне выпадают мобилизующие все силы без остатка. Радости мои лаконичны и изысканны. Не всякий плебей догадается, что это радости. Интересно только, кто зрители в твоем цирке? Нет, не интересно. Они все равно аплодируют дрессировщику, а не зверю.

Но, храбрясь, Алевтина привыкла ждать «ударов судьбы». И пыталась хотя бы определить дату нанесения следующего и место гематомы на себе. Она гадала перед сном на обычных картах, примерялась к завтрашнему дню именно тогда, когда сегодняшний отдал ей все. Бывшая свекровь была человеком утра. Она не знала бессонницы и сновидений. Просто умирала каждую ночь и рождалась на заре в муках хронического аппендицита, легкой гипертонии и дурных предчувствий.

Алена быстро усвоила нехитрую технику. Она не верила ни кусочкам картона, ни пальцам, раскладывающим их на столе, ни головам, трактующим расклад. Это был случайный навык, который вряд ли мог ей пригодиться. Утратив же лидерство, но не будучи готовой остаться без людей вокруг, Алена начала гадать подругам и знакомым. И неожиданно преуспела. Они то изумленно вопили, то суеверно шептали, что ее карты никогда не лгут. Признавались, что испытывают щемящий страх, когда она, глядя в лицо, ровным голосом выскребает их подноготную, напоминает тщательно забытое и смеется над только что выдуманным.

Алена выслушивала молодых женщин и страдала, не понимая, при чем тут они. Гадая, она всего лишь смотрела на выпавшую карту. Та задавала тему хлопот, любви, потерь, удач, денег, очень редко смерти. А дальше она говорила о себе. Извлекала из прошлого свои тайны с поправкой на их темперамент и разум. Одаривала будущее собственными мечтами с поправкой на их место работы и семейное положение. Она вдохновлялась собой, и все сходилось.

Когда карта сулила неприятности и подруга, обезумев глазами, впадала в тоску, Алене хотелось биться лбом об стену. И орать, орать, орать:

– Не смей расстраиваться, дура! Я без утайки говорила о своем, а не о твоем. Ну, кто виноват, что мы женщины, что ищем от зла добра, а от добра наслаждения? Боже, если ты, вы все узнаете, как мало в вас индивидуального, застрелитесь или повеситесь. Хотя нет, скорее меня, наблюдательную, убьете. И не нужны вам были бы мои скучно правдивые или авантюрно лживые карты, если бы я не трактовала их своим яростным желанием перемен для вас и для себя. И мой бред так похож на предсказание судьбы, потому что мне ведомо главное – недостаточно для этого ни моего желания, ни ваших усилий.

Так Алена думала. Но жила иначе. Она вновь заперлась в четырех стенах. На сей раз не толстела и не опускалась, много работала ради дела, а не карьеры – противно было унижаться, зная, что над тобой всегда будет начальствовать тип со связями, озабоченный лишь собой. После работы же принимала каждого, угощая непременными чаем и вареньем. Алена ощущала себя то ли затворницей, то ли узницей. И с грустью понимала, что не сможет одна, что некогда беспомощные знакомые ей теперь нужнее, чем она им. Поэтому ворожила по требованию публики. А они ходили к ней и друг к другу в гости, ездили на курорты, раздобывали билеты на премьеры, требовали у начальства курсов повышения квалификации, ссорились, мирились. Они уже лучше Алены знали, что и как делать в жизни. Но теперь им не хватало ее покоя и кажущейся отстраненности от суеты. Одна приятельница вздохнула завистливо: «Счастливая. Такое впечатление, что у тебя есть настоящая судьба и ты с ней ладишь. А у меня – сплошные потуги в муках родить какое-нибудь будущее». На секунду забывшись, Алена горько усмехнулась. Но жалобщица приняла гримасу боли за высокомерие. Как все. Как обычно.

Однажды вечером Варвара положила на стол собственную колоду. Она старалась добиться от карт благосклонности, принося свои, которые только для гадания и держала. Да еще и покупала их часто. А старыми они с Павлом играли в дурака. Алена успела лишь взглянуть на орудие производства смыслов. Подруга ойкнула и быстро вернула колоду в сумку:

– Надо же, привычкой стало вынимать у тебя карты. Но сегодня не получится, в другой раз. Пойдем со мной в гости, а? Павел не может. Вернее, не хочет, но это одно и то же. Мама подъедет часам к девяти, у нее совещание. Будет пир по поводу восьмидесятипятилетия няни. Молю, сопроводи меня на этот жуткий юбилей, ты ведь умеешь общаться с ненормальными.

Алена помнила няню Варвары. Двадцать лет назад та уже была худой морщинистой старухой с болезнью Паркинсона – руки ходуном ходили. Алену прошибал пот, когда няня Софа несла ко рту вилку, чашку с горячим чаем или шинковала овощи.

Кажется, она начала возиться с чужими детьми, когда ушла на пенсию с должности телефонистки. А ее папа первый телеграф создавал в начале двадцатого века. Софа в Смольном училась. И вообще, ее звали Софьей Тамерлановной Айрашевской. Но, когда она рассказывала об этом Варваре, а та Алене, девочки были слишком малы, чтобы проникнуться. А потом забыли. И вот довелось вспомнить.

Няня Софа жила в маленькой комнате покосившегося деревянного дома. Готовила на керосинке, топила печь, носила воду из колонки. За ее обиталищем теснились, налезая друг на друга, как животные в случке, бараки. Их разделили перегородками на шестиметровые клетки и заселили молодыми семьями. Из такой клетки старый бревенчатый дом виделся старинным особняком. Из него – барак с холодной водой, газом и туалетом казался современным жильем.

Яслей не хватало. Желание вырваться из конуры на завод утром и во дворец культуры вечером донимало молодежь постоянно. Только денег на няню ни у кого не было. Софья Тамерлановна оказалась великим психологом. Она видела потенциал, угадывала способности и возможности людей с нескольких фраз при знакомстве. И вдруг соглашалась возиться с чьим-то малышом за копейки. А чуть более обеспеченным за рубли говорила «нет». Те недоумевали, бесились, злословили. Странная же нянька аскетически ждала года три-четыре. Чутье не обмануло ее ни разу. В начальники, сначала маленькие, потом большие выбивались все ее избранники. И еще некоторое время, пока в ней нуждались, она жила по-королевски.

Расставались с няней Софой просто. Являлись с деньгами и подарками, сообщали, что наконец-то вывезли из деревни мать в недавно полученную изолированную квартиру. Говорили: «Но, если вдруг что, вы ведь не откажетесь?» Телефоны везунчиков она берегла. Следила за галопом предугаданных карьер издали. Но раз в год позволяла себе обратиться к каждому. Все приходилось доставать через них – обои, торты, конфеты, билеты. И не только себе, но и двум замужним дочерям, и трем внукам. Она была крайне осторожна с преуспевшими недавно и изо всех сил забывающими, из каких дыр они вылезли на свет божий. С укоренившимися и расцветшими на этом самом свету Софья Тамерлановна держалась запросто. Им уже было приятно вспоминать свое начало. Даже выгодно – по сравнению с ним даже скромные успехи казались небывалыми.

Несколько раз ставшие с возрастом сентиментальными и благодарными руководящие мужи предлагали выбить для нее квартиру. Но худая, трясущаяся и ясно мыслящая старуха жестко отказывалась:

– Они должны это сделать сами.

Они – это созданный папой телеграф, на котором она проработала лет сорок и который обожала без взаимности. Недавно Софья Тамерлановна взяла в поликлинике справку о том, что здорова. Не для своих преклонных лет, нет, здорова абсолютно. И пришла в профком со словами:

– Я буду жить до тех пор, пока не получу квартиру. И еще десять лет после. Это справедливо. И это свершится.

Труднее всего было поверить в то, что она еще жива. Остальное уже выглядело правдоподобно. И в день восьмидесятипятилетия Софье Тамерлановне Айрашевской собрались вручить ордер на две комнаты в трехкомнатной квартире на последнем, четырнадцатом этаже.

– Разделить с ней триумф няня Софа пригласила всех, кто добился успеха, пока она нянчилась с их детьми, – сообщила Варвара.

– Никого не дождется, – мрачно предрекла Алена. – Хорошо будет, если хотя бы профсоюзные тетки не обманут.

– Никого, кроме теток и моей матери, – усмехнулась подруга. – Ей вечно не хватает твердости отказать.

– Ладно, я собираюсь. Любопытно взглянуть на нее. Она правда аристократка?

– Вроде да. Гимназия, Смольный. – Варвара зевнула, как разнервничавшаяся собака. – Однажды лежала в саду под яблоней, читала взрослую книгу. Папа увидел, лишил десерта… Бред.

– Еще что-нибудь помнишь? – старалась развлечься Алена, натягивая колготки.

– Помню отлично! Два года водила меня за нос. Обещала «пупса» немецкого, точно такого же, как был у нее в детстве. Разумеется, не подарила. Однажды замахнулась горячим утюгом, когда я выла от скуки и умоляла со мной поиграть. И еще, когда моя мать уходила, в квартире часто появлялись нянины дочки и внуки. Чай пили. Ели. Из нашего холодильника, сама понимаешь. Но и уважение она вызывает немалое. В семьдесят лет вышла замуж в третий раз. На своей свадьбе пила водку и интересовалась у гостей, действительно ли ее Николя красивый мужчина с воспитанием? Как-то так.

– Неплохо, – оценила Алена. – Идем, я готова.

Казалось, Варвара так и не поверила, что она согласилась.

Деревянный дом, как Пизанская башня, опасно клонился в сторону. Если бы не вековые деревья во дворе, глядеть на него было бы страшно. К удивлению подруг, стены и пол внутри были нормальными. Более того, оказалось, что в кособокого урода провели газ и холодную воду. Даже туалет один на всех из кладовки на первом этаже сделали. Все это с гордостью сообщила молодая полная женщина, открывшая на звонок трухлявую входную дверь. Надо полагать, соседка. Няне Софе встречать гостей явно было не под силу, что бы там ни написал в справке шутник-врач.

И снова девушки ошиблись. Аккуратно уложившая в жидкий пучок седины, одетая в шерстяное черное платье с белым кружевным воротником, хозяйка просто не могла выбраться из-за разложенного и богато накрытого стола, занявшего всю крохотную комнату. Возле него совсем уж неодолимым препятствием разместились человек десять гостей.

– Она вообще не меняется, – с суеверным ужасом прошептала Варвара.

– Да некуда ей уже меняться, – тихо ответила Алена и попыталась составить то, что называется общей картиной. Но взгляд натыкался только на отдельные крупные детали, настолько было тесно.

Начальников тут не было. Но, судя по обилию и качеству деликатесов, няню уважили и поздравили. После поцелуев и вручения цветов Алене так и не удалось сообразить, как именно неуклюжая Варвара дотянулась до старухи. Видимо, присутствующие умели сжиматься вдвое или втрое, а юбилярша все еще серьезно занималась гимнастикой. Ощущение участия в цирковом трюке мгновенно взбудоражило подруг. Но их втиснули на диван, ловко кинули на колени накрахмаленные салфетки, на салфетки поставили тарелки с живописными холмами салатов и равнинами из буженины и осетрины. Теперь Алена вообще ничего, кроме своей порции оливье и кромки стола, не видела. Пошевелиться было невозможно. А через минуту стало чуть свободнее. Воистину здешние люди как-то уменьшались в объеме, чтобы места хватило всем.

– Ну, давайте выпьем с прибывшими в нашем полку, – заторопилась сидящая рядом с Аленой женщина в красном халате, глубокий вырез которого был пристойно собран дико блестящей брошкой.

Алена толкнула Варвару в бок:

– Твой тост, воспитанница.

Варвара отчаянно посмотрела на подругу и кое-как восстала из теснотищи.

– Дорогая няня, – начала она и вдруг зарыдала.

Под ее невнятное бормотание прослезились несколько старушек. Няня строго взглянула на мужа и приказала:

– Водки!

Чокнулись. Выпили. Варвара уселась, поерзала и восхищенно шепнула:

– Что вытворяет. В ее-то годы.

– Мощная юбилярша, – согласилась Алена.

Ей стало тепло и хорошо. Вокруг смеялись от первого хмеля, осваивались в нагрянувшей легкости, ели с простодушным аппетитом, договаривались петь после горячего. Что-то в этом было знакомое, почти родное, виденное у бабушки в деревне. Даже у Ольги и Алевтины, стремившихся не отставать от времени и дерзко заменивших круглые раздвижные столы на полированные журнальные, встречи с гостями начинались умной беседой при свечах под привезенную кем-нибудь из Болгарии пластинку, кофе и сигареты без еды. А кончались опустошением небогатых запасов – иногда яичницу с луком и салом жарили, иногда картошку, выпиванием спрятанного на праздники «Эрети» до капли, ором песен про золотые саратовские огни, окрасившийся багрянцем месяц, пару гнедых, длинную дорогу в лунную погоду. И надрывно задавались вопросом: «Виновата ли я?»

У Варвары и Павла ели очень мало и вкусно – хозяйка умела готовить, то есть исповедовала безотказный принцип: все обвалять в муке, жарить до румяной корочки, потом присыпать тертым сыром. То, что нельзя пожарить, заливалось майонезом и тоже шло на ура. Пили, сколько нальют. Говорили о службе, волочились за незамужними, загадочно улыбались неженатым. Был Шурик с гитарой, исполнявший только Розенбаума. Ему всегда тихонько подпевали. Вечер завершался конкурсом на самый древний и несмешной анекдот. После него привычно расходились, чтобы малыми группами допить, дозакусить, досмеяться, доцеловаться.

У Алены гости сами накладывали в тарелки еду и наливали в стаканы, что хотели. Трепались о вечном. Леня с гитарой пел собственные песни, ему не мешали. Слушали разную музыку, усевшись на ковре, закрыв глаза, копя возбуждение. А потом разряжались бурным одиноким танцем или сбивчивым рассказом, о чем и ком угодно, который потом называли Ириным, Костиным, Светиным – по имени рассказчика. Девочки обычно выдавали нечто такое: «Она стремительно шла по прямому освещенному коридору под возбуждающий ритм ударных. Мелькали лодочки на высоких каблуках. Над облегающим тело черным платьем летали крупные белые бабочки прозрачных многоярусных юбок и накидок. Она расстегивала пуговицы и на ходу освобождалась от своих вычурных одежд. Ей было весело и тревожно спешить в неизвестность. Когда она бралась за подол последнего платья, музыка всегда кончалась. Она знала это наваждение толстой девочкой, избалованной стройной женщиной, костлявой больной старухой. Ей всегда хотелось обогнать музыку, но ничего не получалось. Незадолго до своей смерти она попросила включить проигрыватель, поставить пластинку старого рока и зашагала, счастливая, по своему коридору. И петли легко соскальзывали с мелких пуговиц, и вечно упругое тело освобождалось. Она начала стаскивать через голову последнее тесное платье и удивилась, что звуки не смолкли. Наконец-то она ощутила нагим телом воздух и растерянно подумала: „Что дальше?“ Одежды больше не было, но коридор продолжался – она умерла. Музыка невозможно ускорилась, повороты участились, ей стало не по себе. Над ней голосили родные, когда она догадалась сбросить туфли и побежала, чувствуя ритм, видя направляющие стены».

Когда-то Алену это занимало и радовало. Теперь она морщилась от творчества гостей, называя его вынужденным. Ее садистски мучило подозрение, что люди вокруг, как и она сама, тоскуют не по народным песням, старым романсам и дружному вытаптыванию ковра, а по состоянию, в котором хочется – и поется хором, желается – и танцуется вместе. После развода с Юркой Алена мечтала о таком состоянии. Но ничто не способствовало его возникновению. Знакомые привычно отрабатывали старые номера и держались лишь на том, что нравились сами себе.

И вот у няни Софы она впервые за несколько лет наблюдала, как у множества людей возникает настроение, в котором не получается сдерживаться.

– Должны запеть, – прошептала Алена. – Когда они запоют, Варька?

– Когда надерутся, – буркнула недовольная собственной истерикой Варвара.

Гости действительно пили. Няню Софу придавили к стене громадой стола, чтобы не вздумала бегать в кухню. Ей оставалось только командовать, чего подрезать и подложить в хрустальные салатницы и огромные блюда. Рядом примостился ее муж, дядя Коля, очень старый и слабый человек, ничего не евший и не пивший. Напротив подруг чинно сидели три немолодые активистки из женсовета, разнящиеся лишь цветом блузок и губной помады. Но последняя съедалась вместе с деликатесами, так что оставались только блузки. С высоты своей нарядности они изредка посматривали на соседок няни Софы, одетых в домашние халаты, пренебрегших чулками и туфлями. Две расторопные, более других прибранные соседки меняли тарелки и, несмотря на разницу в возрасте лет в тридцать, часто окликали хозяйку по имени:

– Грибочков из какой банки положить, Софа? Компота в синей кастрюле уже нет. Из белой в кувшины наливать?

У Алены во рту загорчило от подозрения, что няня позвала соседок взамен начальников. Заранее пригласила двоих самых близких в помощницы. А когда стало понятно, что благодетели отделались дефицитной едой и показываться на глаза не собираются, добрала гостей за стол, не дав времени даже одеться-накраситься и соблазнив посиделками по-домашнему. И вот они, довольные закусками и выпивкой, хохотали и говорили в полные свои голоса. Активистки же кисли, перешептывались и никак не решались вручить заветный ордер и откланяться. Такт проявляли. Или ждали обещанных на торжество «генералов», чтобы рассмотреть близко и посплетничать. О том, что ушлые бабы просто вкусно жрут на халяву, думать не хотелось.

– Общественницы меня раздражают. Сидят, как на раскрашенной вручную черно-белой фотографии, – пожаловалась Варвара.

– Скучно тебе, бедняжка? – проявила понимание Алена.

– Да, – смутилась подруга. – Неужели мать меня подставила? Вместо себя прислала? До такого никто не додумался. Мне уже невмоготу смотреть, как народ лопает, забыв про именинницу.

– Ну, это поправимо, – улыбнулась Алена.

Она взяла рюмку и поднялась. Желала няне Софе всех благ долго и красиво. Соседки, которым добираться до своих комнат надо было по одному длинному коридору в течение минуты, с удовольствием внимали. Терпение активисток, наконец, иссякло. Одна из них, в желтой блузке, вскочила, едва Алена замолчала, и произнесла краткую речь. Оказалось, что няня Софа доблестно трудилась на телеграфе сорок один год. Ее отец пожертвовал на строительство заведения, поработившего дочь, крупную сумму и дальновидно скончался летом тысяча девятьсот семнадцатого года. Ее старший брат сразу после революции стал каким-то начальником на этом самом телеграфе и пятнадцать лет героически обеспечивал связь в городе. До тридцать седьмого года не дожил, ушел из жизни, как отец, накануне. Этого профсоюзная дама не говорила, но все было понятно без слов. Кажется, одной Алене. Словом, заслуги семьи перед госучреждением поддавались восторженному описанию, а фотографии ее членов украшали народный музей. Тетка в желтом трясла неспокойную руку няни Софы, ее бледный муж неожиданно тонко улыбался, соседки хлопали в ладоши и плакали.

– Я до восьмидесяти пяти не доживу, – мрачно сказала сидящая справа от Алены Нюра.

– Ты знай наливай беленькой. Порадуемся за тетю Софу. Хоть помрет в удобствах, – отозвалась надушенная резкими духами Вера.

В этот момент и появилась в дверях комнаты мать Варвары, ненароком подчеркнувшая косметикой возраст, с огромной коробкой и цветами в руках.

– Ира! – воскликнула няня Софа. – Ириночка пришла!

И предварила объятия рассеянным взглядом поверх голов активисток. Те вытянули шею и насторожились. Уверенная поступь, властный голос, отечественные бриллианты в платине, импортные платье, туфли и сумка Ириночки лгать не умели. Она, настоящая, была здесь. И как-то вдруг сжались ее ровесницы, соседки, заулыбались неуверенно. Вера быстро хлопнула наполненную Нюрой рюмку и, словно маленькая девочка, потянула важную гостью за рукав:

– Ты меня помнишь?

Ира помнила всех. Они не знали, куда ее посадить, чем угостить, хотя несколько древних старушек отправились спать, освободив место, и стол ломился от еды. Оживление достигло апогея – на пол улетела пара тарелок под хоровой стон «на счастье». Белую крахмальную скатерть залили вином и соусом. Варварина мать была достаточно крупной шишкой на своей елке. Но в лесу, конечно, мельчала. Поэтому старалась не акцентировать чужое внимание на том, что начинала с барака. Году в семидесятом это еще на последнем издыхании приветствовалось. А теперь, в восемьдесят седьмом, все повадились делать вид, что начальниками родились, ими же и помрут. Но здесь, в кругу бывших своих, она расчувствовалась. Заговорила про тяготы молодости – дни и ночи на заводе, мужа-алкоголика и болезненность Варьки. Соседки удовлетворенно поддакивали, добавляли кое-что: ни одна Ириночкина неприятность не должна была быть забыта.

– А как ты теперь живешь? – спросила Нюра, будто торопила с давно обещанной сказкой на ночь.

Сначала Алене показалось, что Варварина мать беззастенчиво хвастается перед этими нелепыми бабами в затрапезе. Потом она вспомнила про микроинфаркт и язву Ириночки, ее ненормированный рабочий день, частые командировки и приглушила недовольство. Впрочем, соседки тоже были хороши. Они быстренько перешли от личных карьерных достижений рассказчицы к расспросам о ее связях. Она довольно внятно отвечала, но с таким суровым лицом, что никому в голову не пришло бы чего-то попросить. «Жили они без тебя тридцать лет и продолжат в том же духе. Знают, что ничем ты им не поможешь», – с ожившей неприязнью думала Алена.

– Давайте-ка еще раз выпьем за встречу и споем, – предложила неугомонная Вера.

Не очень красивый, но сильный женский голос завел: «Вот кто-то с горочки спустился…» Другие торопливо подхватили, словно боялись опоздать к протяжному выстраданному «ми-и-лый». Успели, проныли и начали петь громче, набирать-копить силу перед словами женской муки. Наконец выкрикнули их, голося уже не столько о любви, сколько о неудобствах климакса. Прикрыв глаза или слепо распахнув их на яркую люстру, сжав кулаки или безвольно кинув руки на толстые животы, они причитали о невозвратной молодости.

«Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты. Ты же знаешь, что я тебе нравлюсь, как когда-то мне нравился ты…» – тихо и чистенько затянула Ириночка. Никто не знал этой песни, кроме Варвары. Она уже давно мычала что-то подруге в ухо, а тут громко подхватила знакомое: «Не напрасно тоска тебя гложет, не напрасно ты грустен со мной, разве в августе сбыться не может, что сбывается ранней весной…» Алена вздрогнула от неожиданности.

– Мать молодая, одинокая, часто это пела с такой страстью, что я запомнила на всю жизнь, – размягченно призналась Варвара.

«Я знаю, почему твоя мать стала тем, кем стала, – тактично не мешая дуэту Ириночки с дочерью, подумала Алена. – Ей плевать, что никто не помнит слова. Поет себе одна и ни на миг не сомневается, что ее выслушают. Ты подключилась, хорошо. Смолчала бы, тоже нормально. А другие, если хор не грянет после первой строчки, тушуются и замолкают». Она покосилась на Варвару, но та, простившись с августом и разошедшись, уже выключилась в обязательные дружные запоздалые и бесполезные выяснения: «Виновата ли я…»

Алена постоянно упиралась взглядом в трех мумий при исполнении. Они, конечно, не опустились до пения. Не жадно, скорее жеманясь, поедали осетрину, салями, бутерброды с икрой. Наслаждались. Няня Софа, улыбаясь, слушала. Ее муж внимательно разглядывал Алену. Она не любила быть объектом наблюдения, но старалась не ерзать. Полупрозрачный старик необыкновенно легко нагнулся к ней через стол:

– Наверное, вам все это дико. Они немного пьяны, но искренни.

– Бог с вами, – охотно покраснела случайная гостья. – Моя мама работала в театре, ее друзья пели у нас арии. Я с удовольствием присоединилась бы к женщинам, но слов не знаю. А подвывать и мешать им неловко.

– Жизнь у вас другая и песни другие.

– А я думала, что бабская печаль неизменна. – Алене почему-то было неприятно исключение из такой славной компании.

– Я не о том. Они печаль складывают и делят поровну. Коммунальная привычка.

– У меня так никогда не получится. Мое – это мое, – отчиталась Алена, пораженная стариковскими рассуждениями.

Дядя Коля кивнул. Она понимала, что, скрючившись, он долго над столом не провисит. А ей уже хотелось говорить только с ним.

– Пятница сегодня, пост, – наугад сказала она, обманутая его пустой тарелкой. – Вы ничего не едите. Греха боитесь?

– Мой желудок родился вместе со мной, – напомнил дядя Коля. – А насчет поста… Если бы чревоугодие было нашим единственным и тягчайшим грехом, представляете, как хорошо бы люди зажили?

– А я замуж ухитрилась выйти в Страстную пятницу, – неожиданно вспомнила Алена. – Правда, давно. И мы не знали, что это такой день, такая ночь. Еще удивились: в субботу и воскресенье свободного времени не было, а в пятницу интервала три незанятых оставалось. И мы радостно в один из них вписались. Думали, повезло. Уже в конце празднования одна девушка сказала, что ее мама отпустила к нам, только взяв клятву, что она не будет есть, пить и танцевать.

– И сдержала клятву? – усмехнулся старик.

– Нет. Уходя домой, еще и выпросила у моей свекрови бутылку вина. Но мы с мужем развелись.

– Поверьте, это не было наказанием за день бракосочетания.

– Верю. Чем вы жили, дядя Коля? – Алене было любопытно, что выберет он из своей жизни напоказ незнакомому человеку.

– Пас гусей, воевал у Чапаева Василия Ивановича, учился, работал инженером, снова воевал, опять работал…

– Вы видели Чапаева? – Собеседница от неожиданности обрела вид простушки с правом не доверять ничьим словам.

– Видел, разговаривал один раз, вот как с вами.

«Всего один? – разочарованно подумала Алена, вообразившая, будто все бойцы были Петьками. – Господи, не все ли равно сколько. Да, почему же они с няней Софой живут в гнусной конуре на копейки? Легче представить, что дядя Коля врет про две своих войны, а няня Софа подделала трудовую книжку с сорокалетним стажем, чем смириться с делателями истории СССР в такой убогой обстановке. Ему вроде что-то положено, как ветерану? Но они оба слишком древние и больные, чтобы ходить и выбивать. И ведь не ропщут. Наоборот, счастливы, что получат в новом доме… две комнаты из трех! На последнем этаже! Ужас какой». Старика действительно утомила поза. Он выпрямился и тихонько заговорил с женой.

Петь перестали. Ириночка опять рассказывала о себе. Алена уже не нервничала. Сентиментальная «генеральша» была такой, какой ее хотели видеть. Она явилась. Она вспомнила всех по именам, доказав, что в самом деле жила как они, даже хуже. Ведь по сравнению с ее барачной шестиметровой комнатенкой они тут имели преимущество в метраже. Одежда ее мало кого волновала: наверняка все здешние бабы могли импортно одеться в гости, нацепить золотые серьги, пару колец, цепочку с кулоном. Ее кабинет с полированной мебелью, три служебных телефона и служебная машина были из другой, киношной жизни и абсолютно не влияли на их ночные смены, пенсии, семьи. Будь она скромной, слейся с ними, они разочаровались бы. Она обязана была сильно отличаться от них, и не скрывать этого, хвастаясь и заносясь. Иначе зачем она была им здесь нужна – чужая, мало кому уже знакомая? На ее месте они вели бы себя точно так же. Поэтому взаимопонимание оказалось полным, и все были довольны друг другом.

Погруженная в свои мысли, Алена не сразу заметила перемены за столом. Активистки плотно сгруппировались вокруг нее и Варвары. Ириночка расспрашивала стариков о здоровье. Соседки бодро разносили горячее и разговаривали почему-то о высшем образовании.

– Что происходит? – поинтересовалась Алена.

– Няня Софа сообщила, что мы с тобой институты закончили, – ответила Варвара.

Гостья, упустившая момент, когда няня Софа их рекламировала, прислушалась. Вера мечтала, чтобы дочка училась в университете. Но куда ей, дуре набитой. Три раза проваливалась на вступительных экзаменах. У Нюры девочка в семнадцать лет родила, не до учебы стало. Да и в школе с двойки на тройку перебивалась. Катя лет десять назад уговаривала сына после армии податься в какой-нибудь вуз. Но ему деньги были нужны. Пошел на завод. Сначала просто неплохо зарабатывал в цеху у станка. А потом начальство решило прославиться бригадой коммунистического труда. Собрали туда лучших, трезвых, не нарушавших дисциплину. Нужен был молодой пролетарий, сын не отказался. Он-то думал, будут рекорды бить днем и ночью. Но все их достижения просто писались на бумаге. Зато квартиры в новом заводском доме дали. И премии были настоящими. Он вон жигуль собрался покупать…

Варвара испуганно покосилась на начальственную партийную мать. Но та была занята стариками и не слушала бабий треп. Одна из общественниц, ловко проследив взгляд девушки, сказала особенно противным наставительным голосом:

– Ну, что вы плетете. Наши люди честно работают на благо родины.

– Я не плету, об этом весь завод знает, – отмахнулась Катя. И на всякий случай добавила: – Разве кто против? Пусть будет пример нерадивым и алкашам. Может, возьмутся за ум, тоже в люди выйдут.