Текст книги "Астра"

Так бы и жили. Но весной приехали Чашниковы, обнаружили Луку совсем запущенным. Раньше он приходил в себя при встрече с бабушкой и дедушкой, с теткой Мариной, пьяный от счастья переезжал в Челноки. Но теперь в себя не пришел. Не пришел в себя и к июлю. Может быть, хотелось ему в каюту Штурвалова, ведь тот теперь в Челноках не появлялся, торчал в Горбылях.

– Что с тобой, Лучик? – спросила тетка Марина.

– А что, все вроде в порядке, – ответил Лучик, но глаза его забегали панически.

– Нет, ты изменился. Ходишь как в воду опущенный. Ты скучаешь по дяде Коле?

– Нет, я скучаю по дяде Васе.

– Как – «по дяде Васе». – скупо спрятала взгляд уже тетя Марина. – Ты вообще хорошо помнишь его? – подсматривала она.

– Конечно хорошо. Он меня водил во многие храмы. А сейчас я хожу только в один храм. И потом, самое грустное, почему я хожу один и как в воду опущенный, что я забыл Владимира Соловьева. Не помню ни одной страницы, ни одной строчки.

– А уроки ты помнишь? Таблицу умножения там, как пишется «жи-ши»?

– Нет. Но этого я никогда не знал. А Владимира Соловьева еще недавно помнил. А теперь и его не помню.

– А стихи Штурвалова?

– Стихи дяди Коли да. Их я помню. Но я. их больше не понимаю.

– Ну прочти последнее.

 
В своем лице я вижу
Твой лик.
Явись, явись же!
В тот день велик.
 
 
Так странно видеть это
С прозрачных пор,
Где – детская вендетта,
Сосновый хор.
 
 
Я не отдался миру,
Я жду тебя;
И ветер тронул лиру,
Чтоб дуть, любя,
 

– послушно прочитал Лука.

– Бред, – определила Марина. – Это и не надо понимать. Что ты беспокоишься? Ты взрослеешь и перестаешь понимать бред. В детстве всё кажется или прекрасным, или ужасным. Потом оказывается, что всё – бред. Я понимаю твою печаль, твое разочарование: стихи великого дяди Коли оказались бредом. И тебе представляется, что вся жизнь оказалась бредом. Что ж, так и есть. Но теперь пришла пора создавать свой бред. Свой собственный, понимаешь? Трудиться, учиться, с великой целью создать собственный, ни на какой другой не похожий бред. Человек болен. Он больное животное, тяжело больное, до бреда. А в бреду что человек делает? Бредит. Вспоминает всё самое прекрасное в своей жизни и самое ужасное.

– А ты, тетя Марина, создала свой бред?

– Еще бы! И очень в этом преуспела. Все уверены, что я очень счастлива, тянутся ко мне, как к богине. «Ну, у тебя уж, Маринка, всё хорошо!» – уверяют меня. И пусть так думают. В своем бреду как-то приятнее, чем в чужом, в чужом хорошо только в детстве.

– Но дядя Вася и Владимир Соловьев не создавали бреда. Я хочу к дяде Васе, я хочу на могилу Владимира Соловьева.

– Я тебя понимаю, ты просто хочешь в Москву, как любой русский человек.

Марина пошла к отцу. Убедила его, что Луку пора забирать. Если его не забрать, не перевести в нормальную московскую школу, то он сбрендит окончательно и непоправимо.

* * *

Луку увезли в Москву.

Думали, придется выдержать сопротивление Астры. Но она отчего-то не сопротивлялась. Штурвалов покорил если не ее женственность, то ее воображение. Астра, подражая увезенному сыну, стала читать на своих богоискательских избяных сходках штурваловскую лирику. Сначала подруги отнеслись недоверчиво: как так, наш придурок Колька Штурвалов что-то, оказывается, пишет внятное, дельное? Но Астра со сверкающими глазами их быстро переубедила:

– Когда он просто ходил к нам, корчился, гулял по лесу с Лукой, я тоже думала, что он обычный дурачок. Но теперь, когда он поселился наверху, я поняла, что это за человек! Раньше крыша давила на меня, все время давила, мне тяжело было в избе. И я охала. Я думала, так и надо. Что все в избе охают. Но когда он поселился наверху, я перестала охать. Стало легко дышать. Он словно крылья избе приставил. Я его стихи стала понимать. Надо очистить душу, одичать немножко, чтобы услышать его стихи. Вот послушайте.

 
Я Вас люблю, как облака.
И говорю я Вам – пока!
 
 
Пока, пока, покачивая,
Я жизнь переиначиваю.
 
 
Но наше завтра свято,
Заклято и крылато.
 

– Это он тебе написал? – спросила пьющая разбитная фельдшерица Женя.

– Какая разница, – поморщилась Астра.

– Ну и шла бы за него. Он ведь в тебя несколько лет уже влюблен.

– Я сейчас не об этом говорю! – кривилась Астра.

– Но если он так великолепен, – сказала другая подруга, старая дева и учительница музыки, – пусть к нам спустится и откроет нам истину.

– Николай! – громко закричала Астра. – Спустись, пожалуйста!

Наверху заметалось. Потом, показалось не по лестнице, а так, Штурвалов свалился с чердака в сарай. Дверь торжественно заскрипела. Он вошел в избу. И, странное дело, не только Астра, все увидели его в другом свете.

– Николай, расскажи нам о своем духовном пути, – попросила развязно Женя.

– К-каа-к п-п-па-а-а-м-мм… – забился Штурвалов на стуле, сидя так, словно его положили к стулу, как весло.

Астра бережно остановила его в воздухе узкой ладонью и прочитала:

 
Как памятник моей памяти,
Ты реагируешь бронзово,
Не слыша моей замяти,
Не слушая мои стихи розовые.
 
 
Это выше печати,
Это как початок початый
Под близким солнцем,
Что в зимнем моем оконце.
 
 
Летом солнце голубеет, как лед,
И словно наводит кристалл.
Зимой оно, как желтый плод,
И крыши – его пьедестал.
 
 
Все спрашивают тайно – где?
Я им отвечу – здесь,
Это как церковный предел,
Где слышится вечно – днесь.
 

– А как ты, Коля, начал писать стихи, ты ведь из Твери. – спросила учительница музыки, она тоже была из Твери.

– П-п-п-о-о-о-э…

Но Астра опять услужливо подхватила:

 
Поэтический дар пришел, как наказание,
И я вздымаю его ранним знаменем.
 
 
Раннее – оно же осеннее
Под детской пестрядевой сенью.
 
 
Я, наверное, сошел с ума.
Мама, где моя сума?
 
 
Что-то со мной не то.
Осень, где мой затон?
 
 
Тон, и нету выхода,
В дом себя я выгоню.
 
 
Я не хочу, но слышу: чу!
Поет вокруг и бает чудь.
 
 
Это, наверное, всё.
Но мне страшнее – все.
 

– Да, тон. Я ведь сама музыкант, – восхищенно прошептала учительница музыки Оля.

Все смотрели на Штурвалова с плавким по избяному воздуху восхищением. Он же беспомощно смотрел на Астру, и серо-голубые глаза его были наветрены и проточны, как Волга.

Глава пятая

I

Осенний вечер перечеркивается начерно дождем.

Но окна выплывают умытые. Береза у калитки подается из стороны в сторону, Волга набирается ночных сил. Мощный человек идет под дожем задумчиво, потерянно, но одновременно решительно. Он входит в калитку под вымокшей начерно березой, потом в избу.

Астра сидит в одиночестве и учит норвежский язык.

– Здравствуй, Астра. Ты одна?

– Как видишь.

– Луку забрали?

– Забрали.

– Жаль, что он получился у нас недоразвитым, – посетовал с дороги Степан.

– Он не недоразвитый.

– Это ты как мать говоришь. Впрочем, чего ждать, если я тебя полюбил за слабоумие. Яблоко от яблони недалеко падает.

– А ты как отец говоришь, что он недоразвитый. По-моему, нехорошо, – словно не до конца расслышала Астра.

Она всегда выслушивала не до конца и поверхностно, словно бы усердное вслушивание для нее станет необратимым и приведет к тому же безумию, в котором ее сейчас риторически упрекал Степан.

– По-твоему, да. Но ведь его определили в школу для дефективных детей. На редкость удачно вышло. Есть все-таки правда на земле, что не деется, все к лучшему, на том и стоим. Мы-то думали с тобой, что пропадет парень. Так нет, пристроили в хорошее место. Счастливое детство ему теперь гарантировано.

– Как – для дефективных? Как ты допустил? – округлилась гневно Астра. – Я ведь была уверена в тебе. Ты же сверхчеловек, ты способен на всё. Как ты допустил такое унижения для своего ребенка?

– Так, – просто ответил Степа. – Пришлось. Он не потянул нормальную школу, хоть его и отдали на повторное обучение в пятый класс. Все равно не вытянул. При таком-то отце! Возле доски все время опускал свои кроткие глаза. И всё. В кого у него кроткие глаза?

– В тебя.

– Нет, в тебя. Говорю же, я полюбил тебя за слабоумие.

– Слабоумие да, у меня, но кроткие глаза у тебя. И что же?..

– Ну что. Дед ходил в школу. Стоял перед завучем на коленях, предлагал ресторан, романтическое путешествие, постель, руки ей целовал. Но завуч осталась непреклонна. Строгих нравов. Это все равно что свинье петь серенады при луне: она стоит себе и стоит, но рыло-то задрать не может. Выход нашел Маринкин клоун.

– Какой клоун?

– Как ты так живешь…. Как ты говорить-то научилась, не понимаю. Ты же ничего в упор не слышишь, с тобой, как со столбом, говорить. Я и польстился поначалу на это, на невменяемость. Но потом, правда, ощутил на своей шкуре твой железный расчет.

– Какой расчет? – безотрадно, не ожидая ответа, спросила Астра.

– Железный. Тебя тоже с места не сдвинешь, как ту завуч.

– И как свинью? – улыбнулась печально Астра.

– Нет, свинью еще можно как-то пододвинуть, а тебя нет. Правильно ты назвалась Астрой, тебя не сдвинешь, как звезду. Вообще, когда порываешься переделать человека, не стоит забывать о законах гравитации. Архимед с точкой опоры опростоволосился. Думал, землю повернет, а ему римлянин по шапке коротким мечом. Никакой рычаг не поможет, даже мой.

Астра хитро улыбнулась и выпрямила кокетливо спину, но Степан остался безучастен.

– Будет тебе известно, что Марина, а Марина – это моя сестра, – издевался Степа, – уже год как в счастливом браке со знаменитым клоуном. Представляешь, какая новость?

– Здорово, – кивнула Астра.

– Ей с юности еще осточертели философы, она с этими философами села на ржавый гвоздь.

– На гвоздь? – Астра опять выпрямилась, выставила большую грудь.

Степа глянул печально:

– Да. Сократ с софистами и флейтистками бухал неделями. Они и сейчас, философы, в Сандуновских банях блаженствуют. А жен их никто не знает, как и зовут. Был я в Сандунах, все они там. Опять же девочки. Девочки и философия неотделимы.

– Вроде бы наоборот, Платон, что ли, говорил, что философы не по этой части, или Спиноза. – припомнила Астра.

– По этой, по этой. Они только зубы заговаривают, что не по этой, а сами не чураются. Я среди них сел в простыне, тоже вроде как философ. Узнали бы, что я художник, гнать бы стали, выкинули бы на грязный тротуар. «Философ?!» – спрашивают неприязненно и недоверчиво. Я: «Известное дело». А девочки все ко мне подтянулись. Что им эти философы? Им давай нормального мужика. Девочки-то непростые, звезды московских театров, фигуристки, чемпионки по плаванию, полный набор. Философы осерчали, животы из-под простынь насупили. «Ты не философ, – говорят, – самозванец. У тебя нет даже абстрактного мышления». И косятся мне пониже живота. Я им: «Чем богаты». А один ко мне с вилкой подкрадывается, вилкой уже в меня целит. Я ему в ухо двинул, у него кровь ухом пошла, весь бассейн, куда он повалился, обагрен был. «Скорая». Меня – в милицию прямо в простыне. Потом – в камеру. Тут я действительно поневоле оказался, как Сократ: среди урок в одной простыне. Хорошо, следовательница попалась смазливая, первый допрос хорошо прошел. А второй уже у нее дома провели. Обо всем договорились.

– Ты про клоуна начал. Что клоун?

– Клоун-то? Марина не дура, чтобы мужа из бань дожидаться, сама не зря выучилась на философа. Подалась в актерскую среду нашего младшего братца. Но и там нашла одно чванство. Они там все, как наш Коля Штурвалов. Только тот стихи пишет сносные, а те без роли начинают корчиться, безъязыкие. Чувствуют-то себя Чеховыми, Шекспирами, Грибоедовыми, королями, герцогами, а сами только воздух ртом хватают и руками забирают, без слов-то роли. Марина посидела среди них, посидела, послушала их анекдоты и в обморок упала от скуки. У нее это с детства, от скуки бухается в обморок. Открывает глаза, над ней лицо, большое такое лицо. Увидела это лицо Марина и сразу захохотала. А как захохотала, сразу влюбилась. Это оказался великий клоун Проня. Знаешь его?

– Вроде слышала.

– Вроде! Как можно не знать Проню?! Его знает весь мир. Что – Марина! Его, как он родился, изможденная родами мать увидела и сразу захохотала. Гений! Его выдворили в семидесятые за вольнодумство. На самом деле он, конечно, сам улизнул на гастролях. Потом был на унизительном содержании у немецкой укротительницы. Она его кормила из одной лохани с тиграми. Потом у французской фокусницы. В парижской квартире ночевал в зеркальном столике. Горек хлеб клоуна. Но, конечно, выступал с тиграми, потешно среди них бегал. Смелый все-таки мужик, француженка его распиливала. Тут ему завидую! У него фишка в том, что он вроде как из зала. Без шарика на носу, без парика и огромных ботинок, выходит на арену в костюме и начинает с огромным чувством собственного достоинства и без тени улыбки валять дурака. В этом чувстве собственного достоинства самая умора и есть. и самое его чертовское очарование. Но на арене потеха, а в жизни все бабы его. Даже наша Маринка не удержалась, влюбилась в него. Она подумала, что наконец нашла одиночество в чистом виде, обрела высокую трагедию в отдельно взятом господине. Но действительно, это ж надо, парню не требуется ни грим, ни котелок на резинке. У Чарли Чаплина были ботинки, а этому и ботинок дурацких не надо, хорошая обувь по размеру. А люди просто помирают со смеху. Маринка считает, что люди смеются от ужаса на самом деле. Ну философские заморочки у нее. От страха перед смертью хохочут.

– Да? А отчего люди все-таки смеются? – спросила Астра жадно.

– От зависти, конечно. Это ведь очевидно. Так вот, Проня же этот оказался первостепенный проходимец. Он как шмонался по заграничным циркам и мулинружам среди юбок, так и шмонается. У них газовые юбки в звездах, белые цилиндры. А он, как всегда, словно с трибун сошел, эдакий импозантный господинчик, и брак с Маринкой его вовсе не обременяет. Вот этот господинчик со своей глумливой клоунской смекалкой и пристроил нашего Луку в школу для дебилов. Зато там Лучик учится на четыре и пять. А ты про родного сына ничего не знаешь. Чем ты тут занимаешься?

– Я… Норвежский язык учу.

– Зачем? Ты сефардский, финский, польский, шведский, башкирский языки учила, но ни один из них ведь не знаешь. Ты на гуслях училась. Научилась? Хотя что я спрашиваю.

– Они мне по телефону говорят, что у Лучика всё хорошо. Но если так, то я его заберу. Поеду и заберу.

– Ни в коем случае.

– А ты-то сейчас откуда?

– Мы расписали храм, и я уехал. Теперь портрет одного архиерея пишу. Он предлагает мне остаться при Церкви, дальше храмы у них по Сибири расписывать.

– Ты же согласился? – осторожно кивнула Астра.

– Нет.

– Как «нет»? Может ли быть большее счастье, чем расписывать по Сибири храмы? Можно ли представить в мире большее счастье?

– Ага. Но ты-то не поехала со мной расписывать храм, когда я тебя звал.

– Я была с сыном.

– Да с каким сыном?

– С нашим.

– Ты была не с нашим сыном, а поехала разыскивать снежного человека.

– Я тогда не разыскивала снежного человека.

– А что тогда было? Ты румынский язык учила? Почему ты не поехала со мной?

– Я тогда немой мультипликацией увлеклась.

– Вот именно. И где они, твои немые мультфильмы?

– Еще будут.

– Вот именно. У тебя все будет – когда-то.

Наверху явственно скрипнуло.

– Что это?

– Так Коля Штурвалов.

– Как Коля? Так ты с Колей живешь? То-то мне Мирра намекала. Говорит: «Колька там у нее что-то прижился». Так ты решила с ним связать жизнь? Что ж, хоть что-то.

– Да нет, ты что.

– А что? Давно пора.

– Ну как же. Ты в Сибири храмы расписываешь, а я буду тут.

– Да я ведь не только в Сибири храмы расписываю, я еще и в Москву наезжаю, шурую там. Иногда и вместе с Проней на пару шуруем. А тебе, голубушка моя, жизнь надо как-нибудь наладить. Хоть Коля.

– Почему «хоть»?

– Вот видишь, даже не хоть.

– Да нет.

– Ты, наверное, с ним давно живешь.

– Нет, конечно.

– Перечишь из упрямства. Никогда не поймешь, когда ты правду говоришь, а когда врешь, а всё из-за упрямства, а не по лживости. Ну признала бы давно, что да, живу с Колей Штурваловым. Так нет, будешь изображать чистые отношения. Зачем? Думаешь, меня до сих пор на крючке держишь? Смешно.

– А что, не держу? – диковато улыбнулась Астра.

– Эх ты, бедная, у нас с тобой и была-то только бронзовая осень.

– Зато как долго она не кончалась, до января.

– Да, что-то затянулась. Декабрь, январь и так далее, а она все продолжалась. Если бы она так не затянулась, может быть, Лука и не родился бы. Мы замешкались в бронзовой осени.

– Было дело. Ты тогда говорил про меня: «Я думал, что не бывает, оказывается, бывает». А теперь что скажешь, бывает или не бывает?

– Я скажу, что я мечтал о такой, как ты, и мечта сбылась. Но мечта очень ненадолго задерживается в настоящем, она или в будущем, или по исполнении в прошлом. А когда мечта в прошлом, это по-хорошему лечить надо, это бред и болезнь.

– А как же бронзовая осень? Ты вообще уверен, что она прошла?

– Конечно уверен.

– А я нет. Я в ней до сих пор и живу.

– Это точно. Только я в ней не живу.

– И ты в ней навечно.

– Нет, более подходит на эту роль Коля Штурвалов. И это не должно тебя вовсе унижать. Тебе нужен не художник, тебе нужен поэт. Чокнутый поэт, а не шарахнутый художник. Я нагрел ему местечко рядом с тобой в этой бронзовой берлоге. Я мишка косолапый, вы и живете в моем медвежьем тепле. Но со мной-то жить нельзя, заломаю.

– Зачем ты вместо себя Колю подсовываешь? Это ведь пошло. Пристроить меня хочешь? Ты не шатун, ты такой мишка, каких цыгане по ярмаркам водили, пляшешь под чужую дудку, развлекаешь народ. Я просто недостаточно унижала тебя. Я вообще тебя не унижала, я служила тебе. А ты хочешь, чтобы ярмарочный люд хохотал над тобой, чтобы ярмарочные шлюхи скалили на тебя зубы и поили тебя на потеху водкой. А я готова была сама стать медведицей для тебя и остаться с тобой навечно в бронзовой осени. Но ты не захотел.

– Неправда, ты как раз обиделась, когда я предложил тебе стать медведицей. Ты не хотела одеваться, как медведица, ты не захотела стать оборотнем, как я, ты испугалась стать зверем. А если бы ты стала преданным зверем, ты бы стала Большой Медведицей. Ты и была моей Большой Медведицей. Но не захотела ей оставаться. Ты не поняла моей палитры, ты не художница, художница всегда оборотень, а ты хочешь быть обыкновенной женщиной. Обыкновенная женщина нужна поэту. Поэт обычное видит как чудо, он обустраивает мир как сумасшедший дом, он и из избы твоей сделал палату номер шесть. Ты же этого хотела. Здесь, в этом бревенчатом бедламе, ты можешь быть кем хочешь. И Штурвалов для тебя станет тем, кем ты захочешь. Все твои фантазии исполнятся. Точнее, Штурвалов тебя поддержит во всех твоих тщетных начинаниях.

– А Юля – зверь. Юля – то, что тебе нужно. – потупилась упрямо и ехидно Астра.

– Юля однозначно зверь, – подтвердил очень серьезно Степа. – Юля – хищница, даже соски у нее острые, как наконечники стрел.

– А ты знаешь, что Коля о тебе стал стихи писать? Что он сам не покушается на нашу бронзовую осень? Он, как прознал о ней, как почувствовал ее, охладел ко мне. Теперь он пьян нашей бронзовой осенью.

– Обо мне?

– Да, о тебе, о нас, о нашей с тобой бронзовой осени. Даже от твоего лица.

 
Последний шанс —
Ряд, как избы, забитых слов.
Скучно мне сейчас,
Закончил картину – и нездоров.
Что-то, гадаю, дальше?
Разве известно мне?
Кого допрашивать,
С кем дышать в закатной мгле?
Подруга моя веселей
И лучше. Печали ее – в шорох.
Она воздевает жухлый ворох,
Тот рассыпается, квитаясь с ней.
Когда уйду, останется с болью,
Которую отвратно допить,
Горькое снадобье. Достанет воли
Заспать молодецкую прыть?
Кроплю минуты. Жду,
Проча себе декабрь в снег.
Дорогу засыплет, по ней – зажгу,
Переступая на весенний бег.
 

Опять скрипнул потолок.

– Да вы тут, оказывается, ждете меня, – обрадовался невесело Степа, – ждете медведя, язычники, кома ждете. Вот я и пришел, наведу тут порядок.

– Наведи, давно пора, – с надеждой подхватила Астра.

Наверху заметалось. В сарае упало. Вошел Коля Штурвалов, отворив и затворив вытянутой рукой, словно повис на ней, дверь.

– Я п-п-печ-чь п-при-и-ишел т-топить, – сказал он.

– Ты печник, а я Ленин, – сказал Степа.

– Н-не похож, – буркнул Коля.

– А я похорошел! Когда вы ждали витязя, пришел маленький, лысый и картавый; когда вы ждете человека в галстуке с горошинами, пришел витязь. Вас надо водить вокруг пальца. А то, если придет тот, кого вы ждете так истово, вы его сразу на мечи. Ты для меня рогатину-то не припас? Говорят, ты хороший охотник, а я медведь.

– Об-быкновенное чудо?

– Ну да. Хочешь убить медведя? К тому же космического медведя, сына Большой Медведицы?

– А Малая тебе кто, если Большая – мать? – полюбопытствовала Астра.

– Малая так, вроде жены. Малая – это ты, топтыга.

– Х-хочу, – ответил Штурвалов.

– А ты говоришь, он обо мне стихи пишет! Он меня завалить хочет.

– Р-разница невелика, – пошутил угрюмо Штурвалов.

– То есть ты в меня пускаешь стрелы сатиры?

– Н-не сатиры.

– А какие? Ты просто Аполлон!

– Ап-полон з-забрал м-ме.

– Давай я! – воодушевленно перебила Астра.

 
Аполлон забрал меня в полон,
И теперь на лоне волн
Я хочу сказать тебе,
Руку протянуть судьбе.
 
 
В круге первом иль втором
Здесь, на самом лоне волн,
Я опять живу и мру,
Я сдеру сейчас кору.
 
 
Вот она, живая сладость,
Как сирень и как печаль,
Кто-то говорит – не надо.
Кто он? Видно, это я.
 
 
Докатился, долетался,
Как великий испытатель,
Докичился своей статью,
Но осталась моя…
 

Астра кокетливо, как на подростка, посмотрела на Штурвалова, чтобы он сам произнес последнее слово своего стихотворения. Коля задрожал, словно поднимал неимоверный груз, оскалился и, лязгая зубами, произнес:

– Ас-с-тра!

Астра вскочила и игриво поцеловала Штурвалова во впалую щеку. Поднялся Степан. Он одной рукой ухватил за шкирку Штурвалова и со словами: «Грязи рядом с собой не потерплю!» – выволок его на улицу, протащил вдоль стены, выбросил за калитку.

Когда Степан вернулся, Астра сидела посреди избы со сверкающими, широко раскрытыми глазами. Непонятно было, что в ее глазах – ликование, ужас или негодование.

Степан молча взял свою сумку и вышел.

II

Штурвалов через неделю явился к Астре. В сарае стояли его собранные вещи. Штурвалов пришел весь в глине, словно в могиле эту неделю пролежал, только глаза его светились, как грозовая Волга.

– Всё, Николай, – встретила его Астра, – тебе пора съезжать. Степа прав.

– В чем?

– Ну, что грязь.

– К-какая грязь, ты что?

– Ну вон, посмотри на себя, ты весь в грязи, – пресно улыбнулась Астра.

– Разве это г-грязь?

– Не знаю. Хорошо, что Степа развернул ситуацию. Так больше нельзя.

– На мне отыгрываешься? – оскалился мертвенно Коля.

– Да кто ты такой, чтобы на тебе отыгрываться? – презрительно подняла лицо Астра.

– Оч-чередное твое увлечение п-прошло, оч-чередной восторг, – стиснулся Штурвалов.

– Неинтересно, – легкомысленно отмахнулась, пожала плечами Астра.

– «Счастье»!

– Что «счастье»? Где?

– Называется! – Штурвалов стиснулся больше и с неимоверным усилием прочитал почти без запинки:

 
Помню вчерашний сон —
Ты уходила. Вечность плакала.
Я увечно терпел урон,
Как маршал. Сорока паклю
 
 
Воровала: по примете – весть.
Не нахожу, где лечь, где сесть.
Всё с собой прихватило
Будущее – счастья воротила.
 
 
Сирень пахнет глубиной счастья,
А утро – мостиком дощатым.
Ты пахнешь детским страхом,
А я тебе отвечаю – крахом.
 
 
Вечным крахом нашей звезды.
Вечный крах – это постоянный взлет.
Хочется надеяться. Ни зги
Не видно наперед.
Кто страдает, тот не врет.
 

– Ты это когда в навозе лежал, сочинил? – томясь на пороге, спросила Астра.

– Да!!! – крикнул Штурвалов так, что воробьи прыснули фонтаном с березы.

И ушел без вещей, не закрыв за собой калитки.

Он поселился у учительницы музыки Оли. Она пришла робко за его вещами:

– Коля у меня. Ты не против?

– Мне такого добра не надо, – уверила Астра.

– Ты же сама говорила, что он гений и святой.

– Я? Разве? Наверное, я шутила.

– Хороши шутки.

– Вот такие.

– Он и должен был прийти ко мне.

– Разумеется.

– Как ты могла его упустить…

– Слушай, ты сама раньше считала его придурком. Опомнись.

– Я его считала придурком, потому что он не приходил ко мне. Он вообще на меня не смотрел. А теперь.

– Что «теперь»? Неужели вы все тайно влюблены в Штурвалова?

– Конечно. Его нельзя не любить. Мы потому и считали его придурком, что любили его. К Женьке он не пойдет – она слишком порочная, она не достойна его. К ней все ходят, кроме него. А она его ждет, потому всех принимает.

– Да, вот и Степа у нее неделю прожил.

– Прямо! Он с голубятниками неделю бухал, на голубятнях спал. Купил на все деньги у них дорогого голубя и Женьке его сразу подарил. А зачем ей голубь? Голубь мне нужен. Я всю жизнь его ждала. Николай – мой голубь.

– Ну, нашла себе приживальщика. Только я его прогнала, он сразу у тебя пристроился.

– Ты завидуешь мне.

– Я? Смешно. Хорошо, Степан приехал, выставил его. А то я уж и не знала, как от него отделаться.

– Завидуешь. Но я свое счастье так просто не отдам – слишком долго я его ждала.

– Умора, – лишь ответила Астра.

Оля оскорбленно забрала Колины вещи. Так распалась богоискательская компания Астры.

* * *

Такой грязный Штурвалов пришел к Астре вот почему.

День на третий загула Степан забрел в березовую рощу. В ту самую, которую некогда написал накануне бронзовой осени. Ему захотелось войти в свою картину, передохнуть от пьяной лавочки, на которой он просиживал с голубятниками.

Степа вошел в рощу, как в свое хозяйство. Ступал по осенней грязной позолоте, как по своей палитре, выдавливал ногами удивительные цвета, похлеще винодела, жмущего на босу ногу всхлипывающий урожай.

Тут посреди своей палитры, в ярком мхе и тусклой хляби, он обнаружил лежащего навзничь Штурвалова. Степа поднял его, как лыжу, приставил к березе. Штурвалов не открывал глаз, только рот у него был приоткрыт, как у покойника.

– Ты, Коль, не бери в голову. Возвращайся на чердак, в свою кают-компанию. У меня бывает: дам в ухо, потом сам не понимаю зачем. Недавно сам же входную дверь не запер, слышу среди ночи шум в прихожей. Выхожу, а там силуэт, тень какая-то. Ну, я не стал разбираться, зарядил этой тени, она и исчезла. «Померещилось», – думаю и спать обратно пошел. Наутро приходит ко мне сосед сверху. У него вторая голова на щеке выросла, жалуется, стонет. «Кто тебя так? – спрашиваю. – Ты скажи, я разберусь». – «Да ты сам мне и въехал, говорит. Я с этажом напутал, думал, к себе захожу. А ты меня так встретил, что я по лестнице, как на крыльях, спустился. Теперь вторая голова на щеке вылезла!» Так и с тобой, Коль, по рассеянности. Я запамятовал, что Астра не моя давно баба. Зачем она мне? Скучно мне с ней. Я, когда в Аральском море рыбачил, мне гарем целый предлагали. Сразу целый гарем. Я спрашиваю: «Можно всего одну из гарема, но на два дня?» Они говорят: «Нет, халат можем один дать на два дня поносить. А гарем только целиком и на всю жизнь». Я отказался и от халата, и от гарема. Ну и что? Потом ко мне весь этот гарем в полнолуние сам прибежал. Но грусти моей он при всем старании ни розовыми лепестками, ни бубнами, ни зеленым чаем все равно не развеял. Так что к Астре я тебя не ревную и на ваши отношения не посягаю.

Степа говорил и придерживал одной рукой Штурвалова, потому что тот сам не стоял на ногах. Штурвалов приоткрыл глаза и произнес:

 
Серебром осыпая дороги,
С неба выльется мгла.
Пробормочут земные тревоги,
Закоптится луна.
Вечер не кончится утром,
Слезы сухи, как зола.
Гостем поздним, беспутным
Я стою, ты меня не звала.
Здесь для слов не найдется бумаги,
Что сказал, тому час умирать,
Уходил в темноту без отваги,
Прибежал бездорожью под стать.
 

Степан безнадежно отпустил Штурвалова. Тот без поддержки повалился обратно в грязь. А Степан вернулся к голубятникам.

III

Мирра сидела на кухне и соскребала ложкой яичницу прямо со сковородки. Она так любила: подгоревшая яичница, поджаренная с ржаными гренками, и прямо со сковороды. На кухню вошла дочь, налила себе кофе с молоком. Села перед матерью. Мирра воровато от себя черную сковороду отодвинула.

– Мам! – жалобно обратилась к ней Марина. – А папа вон утверждает, что Витька мой – хитрожопый мужик. «Хитрожопый он мужик, доченька!» – говорит. Но ты ведь знаешь, какие у меня мужья были до Пронина, в основном чужие.

– Хитрожопый? – заинтересовалась Мирра. – Сам-то он какой?

– Кто? Папа? Ты хочешь сказать, что папа хитрожопый? – Марина выпрямилась свирепо.

– Очень надо, – струхнула мать. – Просто мне с ним далеко не всегда приходилось сладко.

– Почему же? Довольно сладко вы вместе жили, вон даже сахарный диабет вместе нажили.

– Разве что. Я часто с вечера думала: «Всё! Не могу больше, развожусь, и будь что будет!..» Так и засыпала. А наутро он выходит из своей комнаты, и я в него опять влюбляюсь по уши. Так и влюбляюсь каждое утро. – Мирра досадливо крякнула.

– А я наоборот, – ответила Марина. – С вечера вроде любила каждого из моих, думала: «Как он прекрасен, умен, остроумен!» А наутро просыпаюсь и ясно вижу, что он урод, дурак и трус каких поискать. И гоню его прочь взашей.

– Да, – подтвердила мать. – С утра вообще непонятно, как тебя, Марин, можно любить. Зато вечером, наоборот, не любить тебя невозможно.

– И пусть Пронин хитрожопый мужик, пусть! – бесстрашно произнесла Марина. – Но он хотя бы не философ! Он не знает этого пресловутого трансцендентного ужаса, который знаю я. Я в юности думала, что, если испытывать его вдвоем, будет легче его перенести. Оказалось, что труднее.

Мать то ли задумалась над словами дочери, то ли вообще перестала ее слушать.

– Мне бы капельку кофе и крошечку молочка, – молвила она сиротливо и одновременно сосредоточенно.

– Ну что ты всё прибедняешься! – посетовала дочь. – Да хоть залейся этим кофе! Почему крошечку? Какую-такую крошечку? И не смотри в одну точку! Куда ты сейчас смотришь? Куда? – Марина вскочила в ярости.

Мать сидела и, вытаращив страдальчески глаза, упорно продолжала смотреть в одну точку.

* * *

Лука в коррекционной школе стал учиться хорошо. Недоразвитые дети были недоразвиты и в пороках. Кроме того, отвычные от нормального умственного развития учителя поражались интеллекту Луки, он стал местным светочем. Учителям лестно было считать его дефективным и одновременно семи пядей во лбу. Они могли похвастаться, что благодаря их педагогическим чудесам из недоразвитого, не умевшего при поступлении толком говорить ребенка они сделали почти нормального и даже получше многих нормальных ученика. Его ставили в пример классу, и если в деревне ему за такое сразу же после урока устроили бы темную, то тут дети относились к образцовости Луки добродушно. Луке тем более оказалось тут вольготно, что в основном дети относились к своим диагнозам смиренно и философски. И Луке представлялось, что он отчасти вернулся в блаженное философское младенчество. Здесь читали книги для дошкольников, играли в куклы, мыслили просто и ясно. Словом, Лука оказался почти в своей тарелке. Дедушка Ваня говорил, что всех гениев в детстве считали слабоумными, и не исключено, что вместе с Лукой учатся будущие Коперник и Джордано Бруно. А бабушка Мирра сама зачитывалась детскими приключенческими книгами про пиратов и индейцев. По выходным Лука теперь прочно жил у бабушки с дедушкой. Дедушка звонко кричал на бабушку по утрам, но вечерами бывал добродушен.