Текст книги "Астра"

– Кем ты хочешь после школы стать? – спросил дедушка как-то.

– Философом, – ответил Лука.

– По теткиным стопам хочешь пойти?

– Да, – кивнул Лука.

– Эта тропа привела ее в цирк, к клоуну, который над ней и посмеялся. Все смеются над ним, а он над ней, – раздумчиво заметил дедушка.

– Ну что ж, – ответил Лука, – как в Древнем Риме. да. там философы ходили в цирк.

– Ведь ты умный человек. – размышлял дедушка. – Умный. Но тапочки в прихожей вместе не ставишь!.. При таком уме.

Лука сокрушенно опустил ресницы.

– А ты знаешь, Лучик, что такое философский камень? – сразу сжалился дедушка.

– Ну как. Вроде бы алхимики.

– Алхимики не там искали, – вкрадчиво перебил дедушка. – Я поймал философский камень в открытом космосе. Алхимики его искали, а случайно находили кефирную палочку. Так и философский камень можно найти только случайно. Я его совершенно случайно поймал. Плаваю в космосе, вижу, камень тоже плавает, я его и прихватил. Был соблазн закинуть этот камень на Луну, а то и на Венеру, в космосе нет сопротивления воздуха, а кидаю я хорошо, дай Бог. – Глаза дедушки блаженно затуманились.

– Получается, что папа мог бы тогда закинуть и на Юпитер, – сообразил Лучик.

– Почему же так получается, Лучик? – пристрастно спросил дедушка.

– Но он же тогда в Челноках дальше тебя камень забросил. Ты через участок выбросил его на опушку, а папа закинул его далеко в лес.

– Я же поддался!.. – радостно повысил голос дедушка. – Разве я могу родному сыну не поддаться? А так бы я и лес перекинул. Попал бы прямо в трубу избушки Бабы-яги, прямо ей в суп с котом попал! Она бы себе зуб свой единственный сломала. Представляешь, какие плачевные были бы последствия?

Лучик слабо улыбнулся.

– А в открытом космосе я превозмог искушение. Мало ли, думаю, вдруг Луна на самом деле стеклянная, как фонарь, и я разобью ее вдребезги? На Земле не стало бы одиночества, ведь одиночество оно от Луны происходит. А как без одиночества? Все на него пеняют, а без него ведь никак, а Луна подает возвышенный пример одиночества.

– А звезды какой подают пример? – заинтересовался Лучик.

– Звезды, они для моряков, они подают пример бесстрашия. Забрал я, выходит, философский камень на Землю. Потом Марина с ним в университет поступила. Она по билетам слабовато знала, философский камень в кармане помог.

И дедушка действительно вынес из своего кабинета некий коричневый камушек.

– Бери, Лучик, с ним ты станешь великим умом! Только будь осторожен, с непривычки можно помешаться! Постепенно приходи к истине, постепенно и с оглядкой.

С тех пор Лука с философским камнем не расставался, когда спал, клал его под подушку.

IV

Давно уже Юлин муж пообещал Степану, что тот написал свою последнюю картину. С тех пор Степа писал каждую свою картину как последнюю, то есть затаив дыхание, с преступным азартом, растроганно и рассеянно. Как пишут последнюю картину? Так, что краски на ней с виду никогда не засыхают, остаются для глаза влажными. Как если тусклый камень намочить, он заярчеет, оживет, потом быстро опять высохнет, потускнеет, задремлет. На последней картине краски не тускнеют никогда, не дремлют. Так последнюю картину можно отличить, скажем, от предпоследней. Но после угрозы мужа Юли у Степы все картины получались именно последними, на них и через пять лет краски пахли свежо, словно только что с палитры. Как такими картинами распоряжаться, Степан не слишком знал. Он и раньше не очень соображал, куда картину пристроить, потому часто записывал ее, писал поверх новую.

Да, все, и Астра, и сестра Марина, и остальные, думали, что Степа не бережет своих картин, записывает их почем зря. Умоляли его не делать этого. Он косился виновато и одновременно упрямо, как плохо дрессированный пес, и опять записывал. А тайна была в том, что он так свои картины прятал, одну под другую. Копирование собственных работ у художников не в чести, а за одну картину страшно. Поэтому художники или уничтожают картину от страха за нее, лучше уж самому, или записывают, как Степан Чашников.

Но в свой темно-зеленый период, который совпал с отношениями с Юлей после угрозы ее мужа, Степан перестал бояться за свои картины. Тем более что записать их теперь стало невозможно. Это все равно как писать по воздуху или по мокрому стеклу, за которым лес и дорога, заворачивающая в этот лес. Можно открывать рот и напрягать даже связки, слушая колоратурное сопрано, все равно так не запоешь. Можно водить кистью по воздуху, в котором стоят в вышине сосновые ветви, все равно не подправишь ветвь. Так стало и с последними картинами Степы.

Встречи с Юлей тоже были каждая будто последняя. Степан обостренно чувствовал, что эти отношения конечны, причем обостренно конечны. Каждая встреча поэтому роковая, глухая и бездыханная. Тем забавнее было изображать приязнь и интерес.

Капель весенней ночью кажется вечной, так и надежда капала по ночному карнизу. Степан писал парадные портреты сибирских архиереев, привозил дописывать эти большие полотна в Москву. Странно и грандиозно они смотрелись в его тесной мастерской. У Степана скопились части монашеского облачения, которое он брал для детальной прорисовки. Выпив, случалось, он надевал рясу и клобук, ходил так по мастерской. Юля и другие собутыльники ожидали кощунства, глумления, но Степан поглядывал на них с недоумением. Не для того он надевал облачение, а для защиты, как доспехи. В облачении он и нетрезвый чувствовал себя самим собой, чувствовал себя, как в свое время он чувствовал себя в скафандре в открытом космосе. Черное облачение облекало его, как черный космос.

Один забулдыга принялся перед Степой исповедоваться. Степа выслушал его. Но когда забулдыга потянулся к его руке губами для целования, сказал: «Я не монах, и не священник». – «А кто?» – вытаращил мутные глаза забулдыга. «Я космонавт», – ответил Степа. «Все равно, все равно! – страстно зашептал забулдыга. – Благослови!» – и ткнулся лицом в тяжелую кисть Степана.

Однако то, что он космонавт, последние годы стало восприниматься как одна из его выдумок. Все помнили первых космонавтов, помнили отца его, Ивана Чашникова, остальных уже не запоминали. И теперь надо было доказывать старыми газетами, а газеты все были утрачены. Все принимали, что Степа князь, подпольный миллионер, хореограф, каннибал по супружескому долгу перед африканской принцессой, любовник самки снежного человека, которая вымерла от любви к нему, что его внебрачная дочь танцует в «Мулен Руж» вместе со своей матерью. Отчего же не принять, что он космонавт?

Юля, знавшая, что он действительно космонавт, для смеха уверяла всех, что Степка врет, что он не космонавт, а провел лучшие годы юности в ЛТП и вышел оттуда другим человеком, в которого невозможно не влюбиться. А до того был занудой и папенькиным сынком, называвшим себя «свободным мыслителем и холодным философом». Но философом был не он, а его сеструха Марина, которую Юля с ранней юности во всеуслышание ненавидела.

Как-то в монашьем облачении Степа приехал прямо к Юле. Не для того, чтобы ее в очередной раз поразить. Хотя ее постоянно следовало поражать, она отслеживала чудо, как в цирке. Но Степа и без кощунства всегда способен был на чудо.

Так он привел однажды к Юле живого Сальвадора Дали.

Юля ценила художество Степы, но не слишком высоко, как не слишком высоко она оценивала его космический полет. Американцы дали всему миру курнуть своего «Мальборо», когда дважды на Луну, как барон Мюнхаузен, слетали. А Степа – как всегда: хотели его на Луну взять, так он загудел в Голливуде, а скорее и не в Голливуде, а в Чертанове с местными курвами и шишигами. Так и с художеством. То ли дело Сальвадор Дали!

– Да я его тебе приведу сюда, твоего Сальвадора Дали, – предложил Степа.

– Как приведешь? Он же в Испании.

– Нет, они с Галой сейчас в России, даже в Москве.

– Почему же по телевизору не говорят?

– Они любят эпатаж, но шумихи не любят. Настоящий эпатаж втихаря бывает. Сальвадор у меня цвету учится. Приехал учиться русскому цвету, ходит по московским пивным, ищет натуру. Хочешь, он твой портрет напишет? Ты у него будешь стекать облаком со стены или ноги он тебе как-нибудь так переплетет, как и мне ни разу не удавалось. Будешь одной рукой опираться о египетскую пирамиду, а другой кремлевскую звезду распутно прикрывать.

– Хочу. Но ты же врешь, – кивнула Юля.

– Я его хоть сейчас могу тебе привести. Ты же испанский знаешь. Так что не проблема.

– Ну, приведи, – растерялась вдруг Юля.

Степа убежал за Дали. Юля села на кухне в неясном ожидании. Она вроде бы совершенно Степе не верила. Но с ним всегда получалось так, что и поверила одновременно совершенно. Потому заметалась, наскоро приоделась и причипурилась даже, поражаясь одновременно своей глупейшей наивности.

Степа действительно вернулся буквально через полчаса. Юля на шпильках поцокала открывать. На пороге стояли Степа и еще Степе пониже плеча шишига.

– Кто это? – спросила Юля.

– Сальвадор Дали. Говори при нем по-испански. Неудобно, высокий гость.

– Высокий? По-испански? А где же его славные усы?

– Не дурак же он в Россию заявляться со своими славными усами. Он тут по своим усам бы и получил в первой же рюмочной. Усы он в Испании оставил. Правда? – сверился Степа у Дали.

– Си, – хрипло подтвердил тот.

Юля, конечно, великого сюрреалиста без усов дальше порога не пустила. Но Степа, как обычно, выдал свой кульбит, совершил чудо, привел живого Сальвадора Дали.

Теперь в монашьем облачении Степан приехал к Юле, потому что ему становилось все больше не по себе к ней ездить. Годами он приучал себя к этим встречам, рассчитывал: сгладится временем, вылиняет тревога. Но тревога, наоборот, становилась сильнее. И новая седина в бороде и голове ощущалась как ее прикосновения. Степан так и заснул в монашьем облачении у Юли на диване. Юля раздела его, спрятала облачение в шкаф, повесила между своими платьями. Степа проснулся и спросил о своем облачении.

– Ты в нем, как оборотень, – ответила Юля. – Зачем оно тебе?

– Оборотень – это мой дружок детства Ростик, – сказал Степа. – Это у него в шкафу милицейские кители висят один к одному, поблескивают погонами. К ночи Ростик молча раздает эти кители своим молчаливым подельникам. Вообще, они ребята веселые, радостные временами до собственных слез. Когда они балагурят, у них наворачиваются слезы. Конечно, в таком расположении они тоже могут зараз пописать, растроганно полоснуть по горлу, от них постоянно пахнет трупом и озябшей черемухой. Но к ночи, к делу, они замолкают прочно. Колонной в милицейской форме они поднимаются на трассу. Впереди Ростик с жезлом, в белых лакированных манжетах. Он жезлом останавливает машины. Молча эти призраки сбрасывают мертвых водителей в кювет, сами поодиночке уезжают на их машинах. Так идет работа, пока Ростик не остается на трассе один. В одиночку он тормозит последнюю машину, уже устало, почти печально расправляется с последним за эту ночь водителем и въезжает на его машине в желтый рассвет нового дня, как в туннель. Днем дружки воссоединяются, веселые, растроганные. И только теперь увлеченно и радостно, как мальчишки, обсуждают свою ночную игру.

– Ты-то откуда осведомлен?

– Ростик от меня по привычке ничего не скрывает. Он живет условными рефлексами, и ничего от меня не скрывать – это его условный рефлекс с нашего дворового детства. Московское детство – это как промокшие ноги.

– А ты не опасаешься, что твоей Ростик за этот твой трёп тебя самого свалит в кювет?

– Боюсь. Потому и хожу в облачении. Ряженый ряженого не тронет.

– Да нет, Ростик тебе ничего не сделает, потому что он тебя держит за большого неразумного ребенка. Ему, конечно, льстит, что ты летал в космос. Но эпоха меняется, космонавты уже не воспринимаются как ожившие улыбчивые памятники. Они теперь оказались под подозрением. И ты яркий тому пример. Ты брешешь направо и налево, обряжаешься в рясу, чтобы только уйти от слежки, выйти из-под подозрения.

– В чем же нас, космонавтов, подозревают? – невинно удивился Степа.

– В том, что вы на самом деле никуда не летали.

– Как «не летали»?.. А Юрий Гагарин?

– Только Юру Гагарина не трожь. Это святое, – возмутилась Юля злобно и нежно. – Он – первый! Он и должен был один слетать за новогодней сказкой. Он Иван-Царевич, допущенный на Небеса. Он советская мечта. У них американская мечта поставлена на конвейер. У них и Ван Клиберн, и Джон Кеннеди, и Мэрилин Монро. А у нас один Юрий Гагарин. Все же остальные, кроме Гагарина, под подозрением. Чего, спрашивается, летали, куда летали и зачем? Мрак один! Юра нам Голубой огонек достал с неба, от его полета у Майи Кристалинской голос прорезался. А вы что? Советский космос принадлежит Юре. А вы туда на каких основаниях суетесь? Потому у вас у всех в глазах тревога. Потому Гречко улыбается постоянно, а ты в монашескую рясу переодеваешься. Что-то вы, – Юля догадливо прищурилась, – видать, помимо Голубого огонька запустили к нам сюда нехорошее. Вот и ходите с оглядкой. Ведь и ты, и отец твой что-то явно скрываете. Но что?

– То, что Юра Гагарин не скрыл, – побледнел вдруг, как от холода, Степа.

– Я и говорю, – зверела Юля. – Ростик видит в тебе большого ребенка. Он тебе рассказывает сказочки. На самом деле всё намного страшнее.

– Куда же страшнее?

– Вот-вот. Есть такой разряд людей, в розовых очках. Они даже могут не прятаться от жизни, даже в космос слетать могут. Но даже в космосе не снимают розовых очков. А мерзость жизни они предпочитают не видеть, мерзоту они предоставляют расхлебывать другим. Пусть другие хлебают это ковшом, но не мы, баловни судьбы! Ты вот с Астрой своей не ужился, потому что она такая же. Бронзовую осень вы свою отгуляли, а дальше кто за тебя бурду существования будет расхлебывать? Она – нет, она – в кусты, в розовых очках снежного человека айда искать. А нужен кто-то! Таким, как вы, такой хлебальщик необходим. С детства Ростик был при тебе, оттого и в тюрьму пошел рано, чтобы за двоих отхлебывать баланду.

– Не скажи. – приостановил Степа. – Мы были еще юные, но Ростик уже был такой же, как сейчас. Я привез его к нам в деревню. Он так любил слушать отцовские рассказы о чистых звездах, о космосе. Плакал. Я в детстве ни разу не видел, чтобы он плакал, даже когда ребята из соседнего двора ему кирпич раскололи об голову, не проронил ни слезы. А тут были слезы. Папа рассказывал, как к нему в каюту космического корабля пришла Аэлита. Потом он побежал за ней, чуть ли не босиком, в открытый космос, голый в скафандр запрыгнул, обыскал корабль снаружи со всех сторон, но Аэлиту уже не нашел. «А всё мой характер! – сетовал отец. – Гордость хотел ей показать, независимость свою. Что мы, земляне, тоже не пальцем сделаны… И ты думаешь, Ростислав, это история любви?» – спросил отец. «Да», – доверчиво прорычал Ростик. «Нет, – ответил отец горестно. – Это история гравитации! Гравитации, понимаешь?» Слезы омыли лицо Ростика, как дождевая вода черты бронзового памятника. Но когда отец назвал содержимое уличного нужника «золотом» и велел нам на лопатах переместить его в траншею вокруг яблони, Ростик предложил мне закопать втихаря траншею пустой, а отцу сказать, что «золото» уже под землей.

– Это потому, что Ростик знает толк в таком «золоте», – пояснила Юля. – А ты и «золото» эдакое будешь грузить в розовых очках, словно оно розовое варенье. Но что Ростик? Ростик – эпизод по сравнению со мной. Меня вы тоже для того взяли. Я сразу решила показать вам, Чашниковым, требуху жизни. Но вы и мою с вами свалку с твоим распутным братиком обставили так, словно это не грязная свалка, а идиллическое катание на качелях. Маринка ваша вполне специально отыскала себе клоуна, чтобы он за нее зверинец вычищал. И ты у меня теперь свою рясу оставляешь, чтобы я за твой праздничек взяла ответственность. Сидела тут, сторожила твою рясу. Астре вон, монашенке в миру, рясу не оставил. Хотя казалось бы! Но нет, ей страшно. Вам всем страшно! Мне только не страшно. Ростику не страшно, Штурвалову не страшно. Но кто вы такие, Чашниковы, без нас? Без нас вы захлебнулись бы в собственных помоях, как слепые кутята. Не беспокойся, рясу твою я попридержу.

– Значит, ты круче Астры? – спросил Степа.

– Да. Я тогда подумала, что вдруг Ромка покруче тебя. Он – актер. И тогда уже умел пускать пыль в глаза. Он притворился, что заснул. Или на самом деле заснул?..

– Но если он на самом деле заснул, он, может быть, покруче даже тебя, – сказал Степа.

– Нет, – решительно отвергла Юля.

– Почему?

– Потому что он заснул от страха. Вы, Чашниковы, так всегда делаете. Заснул от страха или притворился. от того же.

– Да, – кивнул Степа, – в детстве это бывает одно и то же – заснуть или притвориться спящим.

– Хочешь меня разжалобить? – спросила Юля.

– Тебя нельзя разжалобить, – успокоил Степа, – тебя можно только растрогать.

– Конечно можно, Степочка. Вы, Чашниковы, только и держитесь на умилении страшных людей.

– А каково быть страшным человеком?

– Лучше не спрашивай, – посоветовала от души Юля. – Хотя все тянутся к страшным людям. Потому что хотят попробовать. Ты и Ромка так потянулись ко мне. Марина так бросилась к клоуну. Одни хотят попробовать, а другие страшны сами по себе. Я, когда сызмала в разделочный цех ходила, я не собиралась пробовать, как вы, я сразу оказалась в своем мире крови и мяса. Ростик такой же, потому он плакал, слушая рассказы о чистых звездах.

– То есть вы тянетесь к чистоте? Хотите обжечься холодными брызгами святости?

– Опять шутишь. Таких шуток мы не прощаем, – предупредила Юля.

– Что же вам нужно?

– Ничего.

– Как?..

– А так. Потому мы и берем всё. Нам нужно или всё, или ничего. Спроси у своего папаши.

– Почему у папаши?

– Потому что он подхватил нашу болезнь. Он не такой, как мы. Но он знает нас. Он скалится от боли, но держит вас, свой выводок, и вашу ребячливую мать в безопасном вольере. Но когда вашего отца не станет, мы бросимся на вас. И вы узнаете правду. И поймете, чего же мы наконец хотим.

– Наверное, так и будет, – согласился Степа. – Но пока я знаю, что хочу я.

– Чего же?

– Тебя.

* * *

Со Штурваловым Юля познакомилась, когда Степан возил ее в Челноки второй раз. Первый раз они ездили сюда тогда, почти в детстве, до кормления золотых рыбок. Они приехали к ночи. Подошли к крыльцу по тесной тропинке, забрызганные липким душным жасмином.

– Это и есть папин космический корабль, – сказал Степа про избу.

– Так вы летали в космос всей семей? – улыбнулась девочка Юля, зубы белели в темноте сладко, как жасмин.

– Нет, он летал один. Потом жестко, экстренно приземлился здесь, встрял в сирень, жасмин и смородину. Оттого корабль такой обшарпанный, он обожжен солнечными ветрами и побит метеоритами.

Зашли.

– А пахнет избой, – взволнованно подтрунивала Юля.

– В космосе и пахнет избой, – объяснил Степа.

Второй раз он привез ее сюда осенью недавно.

– Опять этот космический корабль, – сказала Юля язвительно.

Жасмин теперь был только у нее во рту. Террасу космического корабля накрыло пунцовой волной дикого винограда. Под темной ледяной листвой сирени в ломаной ветром жухлой траве гнездились яркие, как перья, астры.

– Это изба, – сказал Степан сухо.

– Ты же уверял, что твой папа летал на этом в космос. Он летал в избе?

– Да, он летал в избе.

– А сейчас мы сможем в этой избе улететь в космос?

– Разумеется, – кивнул Степа обреченно.

Назавтра к вечеру зашел Штурвалов. Он прознал краем уха, что Степан приехал с женщиной, и подумал, что тайком от него они наехали сюда с Астрой. Когда входил на участок, покосился на яркие астры в траве. Но на пороге застыл. По хозяйству управлялась, наливала мелодично из ведра в кастрюлю не Астра, другая женщина, тоньше Астры, гибче и злее. Хотя улыбнулась она Штурвалову благосклонно.

– Степка, ты меня правда, что ли, на другую планету укатил? Вон и гуманоид к нам пожаловал.

Степан вышел на террасу:

– А, Коля! А Луки сейчас нет. Это гувернер Луки, поэт Штурвалов.

– Держите гувернера?

– Типа того. Он по совместительству жених Астры. Наш человек.

Штурвалов стоял как на палубе во время качки.

– А это, в свою очередь, моя невеста Жюли, – представил Степа. – Она из Франции. Чемпионка по биатлону. А по-русски шпарит, так она из семьи русских золотопромышленников. Они вывезли капиталы в Гражданскую. Конечно, их в Париже тряхнули местные банкиры, но кое-что осталось. Получается, передай Астре, чтобы не тревожилась обо мне, пристроен. Переезжаю на Монмартр. Сейчас прощаюсь с Россией. Россия всем хороша, но я в ней не выживу, я в ней погибну. Так что или маяться ностальгией на Монмартре до девяноста лет, или тут сразу в козыри крести. Здесь моя карта бита, здесь я свое отгулял. Хорошо, подвернулась богатая невеста. Она в своем биатлоне сошла с дистанции. Теперь ей другие острые ощущения подавай. Я и тебя, Коля, под это дело вызову в Париж. Здесь мы с тобой не находим общего языка, на родном-то просторе. Но там тоска по родине нас сплотит. Так что готовься. Так и вижу тебя среди поджарых парижских куртизанок, ты им читаешь свои стихи… Ты войдешь там в моду, предрекаю тебе, очередное русское чудо. Мы закатим им русский сезон по самое не могу. Потом ты меланхолично вернешься сюда, а я останусь там доживать свои девяносто. Привезешь оттуда гостинцы, французскую болезнь. Впрочем, прошел тут слушок, что ты и на местной почве сифилисом переболел. Отлежался у Астры на чердаке. Другие для этого в Париж едут или Южную Америку, а ты где родился, там и сгодился.

– Я н-не ж-жених-х, – сказал Коля.

– А что, уже муж? Поздравляю! Свадьбу по-тихому сыграли? Впрочем, у вас с ней каждый день как свадьба. С ней вообще, я быстро заметил, каждый день как свадьба. Поначалу восторженный ходишь, а потом начинаешь призадумываться. Другие в дураках оставляют, а Астра – в женихах. Вопрос – что лучше? Повседневная свадебная горячка изрядно выматывает. А в дураках, так в них все ходят, в дураках ходить хотя бы не одиноко.

– Нет, не муж.

– Ничего так и не склеилось? Жаль. Надо быть посмелее. Я вон миллионершу себе отхватил и не комплексую, смело иду к ней на содержание. Выбросит, так меня клошары под мостом Александра III давно дожидаются, без меня не начинают.

– Она не из Парижа. Это – Юля, я про нее знаю.

Юля глянула недовольно, она сама тут же охотно уверилась, что она из Парижа.

– И что ты про меня знаешь? – спросила она.

– Я знаю тебя и таких, как ты, – бесстрашно ответил Штурвалов.

– Это каких же?

– Он, похоже, ревнует вместо Астры, – заметил Степа.

– Да, он взял на себя ее ревность, – подтвердила Юля.

– Или Коля, может быть, к отцу зашел? – предположил другое Степа. – Они тут с отцом в мертвый сезон заседают. Отец, может, кого другого выжидает, а приходит Коля. Отец ждет привычно Аэлиту, привычно ждет чудес. Но приходит Коля Штурвалов. Отец слышит шаги, выбегает босиком навстречу сказке. Тут Коля стоит, у которого что в стужу, что в зной всё зуб на зуб не попадает. И отец тогда призадумывается: «Может быть, Коля-то и нужен? Может быть, жидкий чай с окаменевшими баранками в обществе Штурвалова дает тайную свободу?»

– Да, Чашников-старший любит юродивых, – перебила Юля. – Потому он сразу невзлюбил меня.

– А ты разве не юродивая? – обеспокоился Степа.

– Нет, Степа, я не юродивая, закатай губу. Ты меня с самого начала хотел сделать юродивой. Но ни тут-то было, сам знаешь. Астра повелась, и ты сразу пресытился, сразу ее бросил. Но меня ты не одурачишь. И этого, – она указала на Штурвалова, – вы тоже не обернете вокруг пальца. Я спутала, он не юродивый, у него свой расчет есть.

– Что она говорит? Какой у тебя расчет, Коля? – участливо спросил Степа.

Коля подрагивал на пороге, бледный, как от холода.

– И почему ты, Юля, думаешь, что у юродивых нет своего расчета? – продолжал Степа. – Расчет у всех есть. А у юродивых в особенности. Не деньги. То разве расчет? Меня никогда деньги не занимали. И что, я, по-твоему, не расчетливый человек? Еще какой расчетливый. Но Коля Штурвалов – да, согласен, он еще порасчетливей меня. А ты рядом с нами наивное дитя, твой расчет ясен наперед. Его, – он тыкал в сторону Штурвалова, – так просто не отгадаешь. Он охотник.

– А ты медведь. Ты его боишься, охотника-то?

– Мы взаимно друг друга боимся. Он боится красоты, пьянеет от страха перед ней. Я боюсь отчаяния, тоже пьянею в предвкушении.

– А меня ты не боишься? – струилась, как река в темноте, Юля.

– Нет.

– Так вот он в этом и есть, мой расчет, – заявила Юля, – что ты, дурачок, меня не боишься. Вот он, горе-охотник этот, меня боится. Не красоты он моей боится, вовсе нет, он просто точно знает, откуда ожидать опасность. Это он и знает обо мне. Правильно? – отнеслась небрежно Юля к Штурвалову.

Штурвалов запрокинулся, словно выпадает навзничь наружу, оттянул себе страдальчески худое, как обух, запястье и прочитал, словно произносил последнее:

 
Эту весть взял в упрек.
Так лесной огонек
Полуночно то мает, то манит
За высокой невидимой марью.
 
 
Я тебя не люблю. Так зачем же
Горе тяжко плеснулось в ушат?
Опускаются прошлого вежды,
А поставит не мат – только шах.
 
 
Соловью полюбилося утро – поет.
День ложится к ногам лепестками.
Засмотрюсь облакам тихо влет,
Пока память их в бочке не канет.
 

Как прочитал, действительно выпал навзничь в подступившую к самому косяку осеннюю мглу, которая приняла его без единого шороха.

– От моего имени читает, – похвастался Степа. – Он ревнует от имени Астры, а стихи пишет от имени медведя, то есть от моего. Одно слово – охотник!

V

Назавтра Степан, сославшись, что идет на пленэр, пошел пешком с этюдником к Астре. Астра встретила его с веселой, радушной улыбкой, она всегда так встречала его неожиданные приезды. Степану словно бы не удавалось застать ее врасплох. Врасплох ее сейчас можно было бы застать, поцелуй или обними ее. Но Степан не покушался, он не решился бы раскачивать прошлое, ему не желалось бы тех яблок, которые попадали бы от такой тряски. Тяжелая антоновка билась в саду об землю, как об грудь, с тем же стуком. Степа чувствовал этот неприбранный сад с несобранным перезрелым урожаем крыжовника, слив, смородины, малины, терна, вишни и яблок своей грудью. И шаг вразвалочку по его земле Астры и осторожный шаг Луки отдавались у Степы в груди астрономически. Но он не так любил яблоки. Сызмала шалел от яблок младший его брат Рома. Тут бы он поохотился! Изображал он из себя звериного охотника, а был охотником до ягод и фруктов. Яблочная душа! Степа очень любил брата. Втайне он ему легко простил то, что сам переживал до сих пор тяжко. Если бы не кормление рыбок Ромы с Юлей, Степа не полетел бы в космос, а если бы он не полетел в космос, он не стал бы художником, не нашел бы, не увидел цвет. Цвет он почувствовал там. Почувствовал – там, а увидел, когда вернулся на Землю. Да, сюда бы Ромку запустить! Медведь-Степа уступил свои бы ему малинники. Но пораньше бы, теперь всё перезрело и осунулось. Только яблоки хороши, вошли в свою пору.

Астра увлеклась переплетным делом. Но переплетала она книги-однодневки. Степа схватил странно переплетенную книгу, думая, что и содержание в ней должно быть странным. Но наткнулся на рутину.

– А почему это? – спросил он. – Зачем ты переплетаешь такие книги?

– А что? – не понимала Астра.

– Но ведь овчинка не стоит выделки. Зачем такие книги вообще читать, не то что переплетать?

– Чтоб знать, что это такое, – твердо ответила Астра.

– По первой странице не понятно?

– Нет, – звонко подхватила готовая к спору Астра.

– Ясно. Ты их читаешь по упрямству. Такая литература рассчитана на упрямиц. Обрати внимание в транспорте: такие книги читаются с тупым упрямством на лице. И сразу видно человека, упрямство обнажает его в общественном транспорте почище, чем в общественной бане. И сам едешь, как голый, потому что досада тоже обнажает. Я в бане с ворами в законе мылся, с генералами, с юмористами. С целой женской баскетбольной командой из Венгрии. Я им был всем по плечо. В транспорте, наоборот, мне все по плечо. Но и в бане я не чувствую себя настолько обнаженным, как среди этих упрямствующих читательниц в транспорте. Теперь ты мне подкладываешь в полоумном кустарном переплете какую-то банальную пакость. Зачем эту дрянь еще и нелепо переплетать? В таких переплеты надо заключить стихи Штурвалова, он такие рубашки носит, как эти переплеты. А это зачем, для кого?

– Тоже ведь от упрямства, еще большего, – ликующе осклабилась Астра.

– А что тебе упрямство? Смысл существования вроде?

– Может быть, – ответила Астра.

– Но почему бы тебя для разнообразия не переплести и хорошую книгу? Вон стоит на полке растрепанная… «Отверженные» Виктора Гюго. Это бы сблизилось нас.

– А как же упрямство? – игриво спросила Астра. – Если смысл существования – упрямство, то зачем переплетать Гюго? Ведь в этом нет никакого самодурства, никакой бессмыслицы.

– Понятно. Ты так прихотливо ищешь смирения.

– Возможно, – пригорюнилась Астра. – Женщина вообще занимается пустяками для смирения. Мужчине такое смирение и не снилось. Поэтому женщине многое прощается, ведь она наушничает, треплется, даже маникюр делает на самом деле для смирения.

– Лукавишь, топтыжка! Знаю я тебя, ты женщин превозносишь, а мужчин, наоборот, мелко видишь. Ты вся в женских обстоятельствах. Вот у Юли так смирение. Она глумится над мужиками по-библейски, чувствуя свое ничтожество перед ними. А ты – нет, ты нет. Я думал, что я – это ты, доходил до того, что не понимал, где моя нога, а где твоя. Я удивляюсь, как стремительно это прошло. Теперь я точно знаю, где моя нога, а где твоя, никаких сомнений. Ты вообще понимаешь, что я сейчас говорю?

– Надо подумать, – сосредоточенно, одновременно отрешенно ответила Астра.

– У Юли тот расчет, что я ее не боюсь. Хороший расчет. А у тебя расчет, что вроде как надо подумать. Что, дескать, ты думаешь. Что тебе не скажешь, ты обо всем обещаешь подумать. Ты все держишь в долгом ящике. Вот твой расчет. И бронзовая осень у тебя отложена в долгий ящик. Интересно, ты когда-нибудь оттуда что-нибудь вытащишь, из этого своего погребца?

– Вытащу, – с готовностью кивнула Астра. Но сразу опять потускнела.

Степан предполагал дольше побыть у Астры, но сорвался быстро. Астра опять вызвала у него досаду и негодование, что свое лучшее, вкус какой-никакой, мысли какие-никакие, красочные цвета она припрятывает словно бы правда в некий свой погребец. Степан размазывал самые красочные свои цвета по холсту и оставался пустой, пока опять не намоет и не выступит. Астра – нет, она прятала свою палитру, щедро не отдавала краски ни доскам, ни плафонам, расписывала скупо. Те краски, которые Степан брал от нее в бронзовую осень, она сейчас запрятала еще дальше. А у Степы сейчас краски подступили к горлу. Стало трудно дышать, он сорвался от Астры в лес, хорошо, этюдник был с собой.