Текст книги "Два лета"

Руби удовлетворенно опускает сотовый и принимается выкладывать фото в инстаграм, а Элис возвращается к зеркалу, чтобы снова заняться помадой. Я отворачиваюсь и глотаю слезы, которые так и норовят вырваться наружу. Какая неприятность. Я-то думала, со слезами покончено еще вчера. Изучаю цветные гобелены на стенах – несколько лет назад Руби купила их во время поездки в Индию. В этой комнате всегда было что-то яркое, заграничное, и поэтому приходить сюда было для меня спасением. Это был – есть – мой второй дом.

– Эй, малыш. – Руби дотрагивается до моей руки, я напрягаюсь. – Ты в порядке? – тихо интересуется она.

– Просто устала. – Соврав, я тру глаза. – Не думаю, что в состоянии идти на вечеринку, – добавляю торопливо, и это правда. Даже представить себе не могу, что придется тащиться домой к Скай вместе с грузом несостоявшейся поездки и внезапно возникшей натянутостью – это ведь натянутость? – в отношениях с Руби. Кивать и улыбаться всем из школы, хотя они мне не по душе, и чувствовать себя еще более неловко, чем обычно? Нет уж, спасибо.

– Уверена? – Руби задает вопрос, но выглядит рассеянной, смотрит в мобильник, проверяет, лайкнул ли кто-то ее новое фото.

– Я ведь даже не одета, как надо, – говорю я, и это правда. На мне жалкая футболка из дневного лагеря Ассоциации молодых христиан и старые джинсовые шорты. Все мои хорошие вещи в чемодане, который по идее должен вернуться ко мне в течение трех-пяти рабочих дней.

– Возьми что-нибудь у Руби, – не унимается Элис. Но я уже качаю головой и прошу их писать мне о том, что будет на вечеринке, хотя на самом деле мне это совершенно неинтересно. Я обнимаю Элис, прощаясь с ней, и поворачиваюсь к Руби.

– Люблю тебя дважды, – произносим мы хором и смеемся.

Руби требует держать ее в курсе о ходе операции «Уговорить папу», я покорно соглашаюсь. На секунду мне даже кажется, что все в порядке, что я выдумала всю эту холодность.

Я ухожу, а Руби и Элис, болтая, продолжают готовиться к вечеринке – вечеринке у Скай Оливейры. И тогда я понимаю, что нормального в этих обстоятельствах мало.

На улице я щурюсь от послеполуденного солнца и опускаю на глаза темные очки. Хочется вернуться домой, залечь в своей комнате. Спрятаться. Мама любит посмеяться над тем, что я верю в астрологию, но мой знак – Рак, и я действительно бываю похожа на краба: если не в состоянии справиться с внешним миром, забираюсь в панцирь.

Я сажусь на велик. Успокоиться не получается. Я взвинчена. И тогда я пускаюсь вниз с Оленьего холма. Приятный, похожий на мескитовый аромат несется из дворов, где жарят барбекю. Группа детишек бросается через улицу, размахивая палочками с красной, белой и синей блестящей мишурой. Мне приходится резко затормозить, и я, как старуха, кричу им, чтобы были осторожнее. Они не обращают на меня внимания.

Я жму на педали, несусь вдоль домов и тротуаров, которые прекрасно знаю. Мимо больницы, где работает мама Руби и где родилась я. Где мне, восьмилетней, накладывали швы, когда я свалилась с велосипеда. Папа сжимал мою руку, а врач скорой зашивал мне коленку. Так странно об этом думать – папа тогда проводил время с нами. Хотя и не так уж много времени. Уже тогда он часто ездил в Европу, выставлялся, стараясь продать картины. Возможно, отношения моих родителей дали трещину еще до развода, точно так же почва имеет дефект до того, как начинается землетрясение.

Добравшись до подножия холма, сворачиваю на Грин-стрит[35]35
  Зеленая улица (англ.).


[Закрыть], нашу главную улицу. Думаю, название ей не очень-то подходит, потому что здесь, как и во всем городе, преобладает не зеленый, а серый цвет. Серый асфальт, серые уличные фонари, вязы с серыми стволами. И река Гудзон, текущая вдоль улицы, всегда в серой ряби, даже если погода ясная и небо голубое.

Сегодня, конечно, город мертв, ну, по крайней мере, мертвее обычного. Никто не прогуливается, мне попадается лишь несколько машин, которые едут со скоростью улитки. Все закрыто: аптека «Поправляйся», Хадсонвиллский банк, ресторан изысканной итальянской кухни «Оролоджио», магазин антиквариата мисс Черил, паб Пи-Джея, ресторан «Сычуаньская кухня». Вдалеке слышен одинокий свисток поезда пригородной железной дороги «Метро-Норт».

Я проезжаю мимо книжного магазина «Между строк», где работала прошлым летом. Похоже, владелец, мистер Фитцсиммонс, пошел на поводу у своей страсти к накопительству: стопки книг в витрине такой высоты, что из-за них ничего не видно. Рядом с книжным – «Лучше латте, чем ничего»[36]36
  В названии кафе игра слов. На английском latte – кофе с молоком, а late – поздно. Обыгрывается выражение «Лучше поздно, чем никогда».


[Закрыть], кафе, где работает Руби. Понимаю, что забыла спросить ее про вакансии. А хочу ли я работать с Руби? Перебираю плетеные браслеты на запястье. Может, все-таки стоит вместо этого пройти курс тети Лидии?

Внутри шевелится что-то похожее на радостное предвкушение. Или я просто проголодалась? Ведь я ничего не ела, кроме той горсти колечек. Но я точно знаю, где сейчас можно хорошенько перекусить.

Меня подстегивает упрямство, и я доезжаю до конца Грин-стрит, два раза резко поворачиваю влево, и вот он, мой пункт назначения – Сосновый парк. Какая разница, что там сказала Руби? Сегодня надо быть здесь. Я демонстративно ставлю велик к забору, засовываю темные очки в задний карман и иду по траве.

Семьи раскладывают на газоне подстилки, занимая места, чтобы позднее смотреть фейерверк. Я вдыхаю терпкий запах сосны, который смешивается с праздничными ароматами жареной еды от лотков, расставленных по периметру газона. Вижу, как мистер Фитцсиммонс, мой седовласый начальник из книжного, с баллоном спрея от насекомых усаживается на раскладном стуле. Замечаю Раджа, брата Руби, он с друзьями кидает фрисби. Забавно, мы только что виделись у Руби. (Когда? Как давно это было?) Я меняю направление, избегая встречи: Руби не нужно знать, что я здесь.

На сцене-раковине в центре парка мэр Хадсонвилла регулирует микрофонную стойку. Мэр Розен-Тайсон – элегантная блондинка, носит модные деловые костюмы. И совершенно случайно приходится мамой Хью Тайсону. Высокий симпатичный афроамериканец рядом с ней – папа Хью, а также глава администрации. Обычно Хью тоже здесь – на сцене с родителями или сидит в сторонке на траве и что-то пишет в молескине. Конечно же, я никогда не общаюсь с Хью во время фейерверка в Сосновом парке, а вцепляюсь мертвой хваткой в руку Руби и наблюдаю с безопасного расстояния.

Я знаю, что в этом году Хью здесь нет. Накануне вечером между сообщениями Руби я листала инстаграм. Хью выложил фотку Эмпайр-стейт-билдинг и подписал, что он в Нью-Йорке, в гостях у двоюродного брата. Социальные сети – очень удобный инструмент для сбора сведений о предмете обожания, при этом разговаривать ни с кем не надо.

Я направляюсь к лоточникам, минуя парней, торгующих светящимися палочками и американскими флажками – ерундой, которую мы с Руби всегда покупали и к концу вечера выбрасывали. У одного из лотков я заказываю хот-дог с добавками – горчицей, кетчупом, соусом релиш и высокой горкой жареного лука. Еще беру большую колу и, чтобы уже вконец разориться, ванильно-шоколадное мягкое мороженое в вафельном рожке. Расплачиваясь, я обнаруживаю в кошельке евро, и меня охватывает печаль. Жалко.

Стараясь ничего не уронить, я несу свою добычу к скамейке. Сначала уминаю хот-дог, наслаждаясь знакомым солоноватым вкусом. Как-то мы с Руби съели каждая по два хот-дога, а потом была вареная кукуруза, мороженое и сладкая вата, и мы еще удивлялись, почему всю ночь болели животы. Я улыбаюсь этим воспоминаниям, тоскую о прошлом и пью колу. Уже собираюсь приступить к мороженому и тут замечаю двух маленьких девочек со светлыми волосами. Наверное, сестрички; босые, они между сосен делают колесо.

Мелькают их зеленоватые от травы ступни, девочки падают и хохочут. Одна вскакивает и несется к лоткам, кричит на ходу что-то про корн-доги, другая бросается за ней, все еще смеясь.

Я пытаюсь проглотить ком в горле, запив колой, но не могу. Мы с Руби были теми девочками. Были. Прошедшее время. Время прошло, но я застряла в Сосновом парке. Внезапно становится противно и грустно: мне почти шестнадцать, руки липкие от потекшего мороженого, рот в кетчупе, как у маленькой. Здесь, в парке, нет моих ровесников. Здесь дети, как Радж, или старики, как мистер Фитцсиммонс. Руби поняла раньше, чем я: нам здесь больше не место.

– С Четвертым июля, Хадсонвилл! – объявляет со сцены мэр Розен-Тайсон, и я встаю. – Мы с супругом очень рады приветствовать вас…

Я выбрасываю остатки мороженого в мусор и колу туда же. Пробиваюсь сквозь стекающуюся в парк толпу и снова сажусь на велик, размышляя, где мне место. Какое-то угрюмое любопытство гонит меня вперед, и вот я на Арджайл-роуд. Арджайл считается у нас в городе модной – это из-за огромных дорогих домов в несколько этажей. Этим вечером дома похожи на белых слонов, спящих под бледно-оранжевым небом.

Слона Скай Оливейры обнаружить нетрудно: к почтовому ящику привязаны серебристые воздушные шары, а со двора доносится громкая музыка. По усыпанной гравием дорожке идут несколько ребят из школы.

Дом Хью Тайсона через дорогу от Скай. В Хадсонвилле все в общем-то знают, кто где живет. (Я даже баловалась наблюдением за Хью – проезжала на велосипеде как бы между делом мимо его дома по выходным.) Впрочем, если бы он не был сейчас в Нью-Йорк-Сити, на вечеринку к Скай его бы все равно не пригласили: он недостаточно популярный. Хотя Руби с Элис ведь идут, так что кто знает… Видимо, все возможно в этом перевернувшемся с ног на голову мире.

Медленно слезаю с велосипеда. Что я задумала? Мне жарко, я вся в поту, ноги болят от долгой езды на велосипеде. Чувствую, что пряди выбились из хвоста. Должно быть, выгляжу ослепительно. Не может быть и речи о том, чтобы просто войти во двор, да мне этого и не нужно. Я не такая смелая и не такая глупая. Но чего-то мне все-таки хочется. Наверное, взглянуть. Увидеть. Может быть, разобраться.

Я стараюсь как можно тише везти велосипед по гравию. Крадусь на цыпочках, будто я вор и меня могут в любой момент поймать. Мне удается обойти дом и встать в тени двух больших кустов. Затаив дыхание, я пытаюсь рассмотреть двор. Переживать было нечего – на меня никто не смотрит. Все слишком увлечены праздником (судя по всему, великолепным), чтобы думать о какой-то девочке, которая подглядывает, притаившись на задворках.

Играет живая музыка, повар (похоже, профессиональный) жарит стейки и креветки. Девушки в облегающих блестящих платьях и в босоножках на высоких каблуках осторожно ходят по ухоженному газону, ухватившись за руки парней, у которых волосы уложены гелем. На длинном столе возвышается красно-бело-синяя башня из кексов и красно-бело-синяя башня из пирожных макарон, а также миска с чипсами – из них, видимо, было трудно сделать башню.

Ну да, на мгновение я соглашаюсь с Руби и Элис, которым так хотелось попасть сюда. Любому захочется. Будто заглядываешь в страну чудес, где другая жизнь, все красивые и ухоженные, едят стейки, а не хот-доги. Скай Оливейра с парочкой клонов позирует для фото. Все трое в одинаковых позах: рука на бедре, голова чуть набок, длинные волнистые волосы переброшены на одно плечо, легкий наклон, не слишком широкая улыбка. Жутковато! У меня вдруг возникает желание достать сотовый и снять эту картинку. Снова вспоминаю курс фотографии тети Лидии и чуть улыбаюсь сама себе.

Съемка окончена, и Скай начинает флиртовать с красивым темноволосым мальчиком, я его узнаю, это Генджи Танака, он будет в выпускном классе на следующий год. Потеряв интерес, я отворачиваюсь от них, и мой взгляд падает на Элис. Она сосредоточена на оркестре, двигается в такт музыке и ест синий кекс. Благодаря природной мягкости Элис всегда в своей тарелке. Похоже, и сейчас она не испытывает неловкости. У меня все внутри сжимается. Элис это сделала, она пришла, а это значит, что и Руби тоже здесь. Так ведь?

Я начинаю рассматривать толпу, в горле ком. И наконец нахожу ее – полосатое платье на бретельках, золотая цепочка с R. Моя лучшая подруга в самом дальнем углу двора, возле стола с напитками. Высокий парень рядом с ней – уложенные гелем светлые волосы, голубая рубашка на пуговицах – наливает пунш в две чашки и протягивает одну Руби. Мальчик – наш одноклассник, Остин Уилер, звезда баскетбола, без проблеска интеллекта во взгляде. Я-то думала, что Остин встречается с одним из двойников Скай, но, оказывается, не знаю всех последних новостей из жизни представителей высших социальных эшелонов.

Руби смеется шутке Остина, ее глаза блестят. Остин тоже смеется. У меня тесно в груди. Руби давно считает Остина симпатичным, да все так считают, его привлекательность – объективный факт. Но нравится ли он ей? Руби наклоняется к нему, кладет руку ему на плечо. Она же мне говорила, что хочет этим летом влюбиться. Уже тогда имела в виду Остина? Почему мне не сообщила? Что еще она от меня скрывает?

Несмотря на вечернюю жару, меня вдруг пронизывает холод. Я привыкла, что Руби заигрывает с мальчиками, и привыкла завидовать этой ее способности. Не это меня сейчас смущает. А то, что Руби и Элис на этой модной вечеринке и среди этих модных людей чувствуют себя как дома. И что я, наверное, какая-то не такая, раз не хочу этого – ни популярности, ни привилегированности. И вдруг я понимаю, как тогда, в Сосновом парке: здесь мне тоже не место.

Чувствую, что вот-вот опять расплачусь. Я спешу назад, вцепившись в велосипедный руль, мои вьетнамки шуршат по гравию. Буквально сталкиваюсь с вновь прибывшими гостями – те же мальчики с нагеленными волосами и девочки в обтягивающих платьях, но без извинений сажусь на велик и как можно быстрее кручу педали.

Пара слезинок все же скатывается по щекам, и я, будто в тумане, сворачиваю на Колледж-авеню. Я сюда не собиралась, но это, по крайней мере, недалеко от дома. В голове каша, мысли перескакивают с Руби на Остина, с Соснового парка на Хью Тайсона, с отца – почему-то – на холодную девочку, которая ответила на звонок во Франции.

Слева от меня возвышаются серые каменные ворота Хадсонвиллского колледжа, я останавливаюсь посреди улицы. Я здесь совершенно одна: все остальные на барбекю, на террасе, на крыше – ждут фейерверка. Солнце еще не село, но небо постепенно темнеет. Сощурившись, смотрю сквозь ворота на пустой кампус. А вдруг то, что я случайно приехала именно сюда и именно сейчас, – это знак? Возможно, мне и вправду стоит попробовать заняться чем-то новым.

Я уже не плачу, когда доезжаю до Рип-ван-Винкль-роуд[37]37
  Рип ван Винкль – проспавший двадцать лет герой одноименного произведения Вашингтона Ирвинга. А также человек другого мира, человек, оторвавшийся от действительности.


[Закрыть], моей улицы. Бросаю велик на крошечном газоне и, запыхавшись, вбегаю в дом. Мама и тетя Лидия сидят на террасе, пьют смузи из пластиковых чашек.

– Саммер? Почему ты не в парке? – восклицает мама.

Я только качаю головой – нет настроения объяснять – и опускаюсь на мягкую скамейку. Вот здесь мы и сидим вечерами, смотрим на звезды и разговариваем о безумных теориях, вроде той, что о параллельных мирах.

Тетя Лидия, по другую руку от мамы, наклоняется и протягивает мне свою чашку.

– Здесь видно лучше, чем в Сосновом парке, – иронизирует она, и я благодарно ей улыбаюсь.

Делаю большой глоток холодного, густого напитка и говорю:

– Тетя Лидия?

– Да, ребенок? – Ее лицо обращено вверх, хотя ничего пока не происходит.

Небо синеет спокойной темнотой. Забавно, что очень скоро оно озарится огнями, преобразится.

– Я бы хотела – если еще не поздно – пройти твой курс фотографии, – говорю я.

– Ты серьезно? – удивляется мама.

Я и сама немного удивлена.

– Конечно, пожалуйста, – говорит тетя Лидия. Она широко улыбается мне. – В понедельник, в девять утра. Уитман-холл. Не опаздывай.

Она опять переводит взгляд к небу, я тоже, а через секунду и мама. Втроем мы сидим молча и смотрим вверх, затаив дыхание. Ждем, когда небо взорвется множеством красок, ждем, когда все изменится.

Понедельник, 10 июля, 8:48 утра

ЕЩЕ СЛИШКОМ РАНО. Медленно вхожу в арку ворот Хадсонвиллского колледжа. Я думала, от дома до кампуса идти гораздо дольше, и не рассчитала. Теперь надо чем-то занять время до занятий. Я замедляю шаг и машу рукой Максу, приветливому охраннику в будке у ворот. Я знаю Макса Сигала с самого моего детства. Да его все знают. Он уже стал неотъемлемой частью кампуса. Синяя униформа, бумажный стаканчик кофе, бритая голова и аккуратная темная борода – все это не меняется уже многие годы.

– Доброе утро, Саммер! – кричит Макс, в карих глазах огонек. – На занятия по фотографии пришла, к тете?

Я киваю, поправляя лямки рюкзака. Его немного оттягивают камера Nikon и тетрадь.

– Как вы догадались? – спрашиваю я, мне интересно, можно ли принять меня за студентку. На мне джинсы, вьетнамки и серая худи «Хадсонвиллские соколы», мама купила ее в университетском магазине в прошлом году.

Макс пожимает плечами и делает глоток кофе:

– Мне рассказала Люси, твоя мама. Ты молодец! – На его лице мелькает такое выражение, будто он хочет еще что-то сказать, но продолжения не следует. Может, он и про Францию знает? Мама с ним общается, могла поделиться. Я немного злюсь.

Сзади подъезжает машина и сигналит, я киваю Максу и вхожу в ворота. Шлепая по дорожке из каменных плит, направляюсь к Уитман-холлу. Утро прохладное, на улице свежо, июль как бы заигрывает с сентябрем. Идеально ровные зеленые газоны и здания из красного кирпича на территории кампуса яркие и будто чисто вымытые.

Прохожу через внутренний квадратный двор, студенты-жаворонки уже лежат на траве: читают, с кем-то переписываются. Другие, зевая, выходят из общежития, в руках теннисные ракетки. Летом жизнь в колледже не замирает, идут учебные и спортивные программы.

Приостанавливаюсь у Саган-холла. Там мамин кабинет, но она здесь появится только после обеда. Я вспоминаю, как приходила сюда, когда была маленькая, мечтала учиться в Хадсонвиллском колледже. Теперь же кампус будто уменьшился в размерах и знаком до мелочей, и я бы хотела поехать учиться куда-то далеко, например, в Париж, в Сорбонну, чтобы почаще общаться с папой. Однако, может, настало время пересмотреть планы. В кармане худи вибрирует телефон. Достаю его и вижу, что минуты пролетели незаметно, уже почти девять, и пришло сообщение от Руби.

«Удачи на занятиях! – пишет она. – Сейчас направляюсь в “Лучше латте”. В обед встречаюсь с Остином!!! Ура! P. S. Как идет операция “Уговорить папу”?»

Я хмурюсь и иду дальше. С самого Четвертого июля я переживаю из-за своей лучшей подруги. Но мы обе ведем себя как ни в чем не бывало. Наутро после вечеринки у Скай Руби написала, что все было великолепно, что была живая музыка и шеф-повар и что она весь вечер общалась с Остином Уилером. Я подыграла ей, написав «Вау!», будто не видела всего этого своими глазами. Потом, когда в четверг мы с Руби и Элис пошли в кино, никто ни слова не сказал о вечеринке.

Пока поднимаюсь по каменным ступеням в Уитман-холл, мои пальцы зависли над сотовым. Я хочу написать в ответ: «Что происходит? Ты правда собираешься встречаться с Остином Уилером? Ты теперь популярная?» Но вместо этого я пишу: «Тебе тоже удачи! – и добавляю: – С папой никакого прогресса». По крайней мере, это правда.

Вечером 4 июля папа прислал письмо. Сильно извинялся, что отменил все «вот так», сказал, что пока он еще очень занят в Берлине, но «совсем скоро поговорим, солнышко». Письмо я удалила.

Открываю тяжелую деревянную дверь Уитман-холла и спешу по коридору. Дойдя до аудитории 122, делаю глубокий вдох. Чувствую, что не готова к целому классу незнакомых студентов. В выходные я не общалась ни с одним человеческим существом, если не считать мамы. Руби была у отца в Коннектикуте, так что я сидела в своей комнате и читала путеводитель по югу Франции. «Почти так же хорош, как и поездка!» – обещал подзаголовок. Но глянцевые фото подсолнуховых полей и брусчатки и описания необычных кафе – наихудшее испытание для человека в моем положении.

Стараясь заглушить нервозность и мысли о Франции, я вхожу в аудиторию. Здесь пахнет не неприятно, похоже на старые пыльные книги. Столы и пол из темного дерева, большие окна выходят на студенческий городок. Совершенно не похоже на кабинеты в моей школе, с лампами дневного света и ковровым покрытием. Только бы со всем справиться.

Тети Лидии еще нет. Некоторые студенты еще подходят, другие рассаживаются по местам. Молодежь, пара человек маминого возраста, две пожилые женщины (я узнаю их, прошлым летом они частенько заходили в книжный магазин). И вдруг – мне приходится присмотреться. Там, на последнем ряду, я вижу лицо, которое знаю еще лучше: бледная кожа, короткие красные волосы, черная помада. Рен Д'Амико из моего класса. Не ожидала здесь увидеть кого-то из школы.

Я вяло машу ей, она настороженно изучает меня из-под густой челки. Рен вызывающе, откровенно странная. Она может маркером выводить слова песни на руке или посреди урока математики ляпнуть что-нибудь несуразное о путешествиях во времени. Рен и сама будто телепортировалась из другого времени (если не считать краски для волос). Она носит юбки и платья в пол, всегда читает какой-нибудь роман девятнадцатого века, не зарегистрирована ни в одной из социальных сетей, и, по слухам, даже сотового у нее нет.

Скай и ее клоны просто обожают издеваться над Рен. Прошлой весной она заболела гриппом, они придумали ей прозвище «Тифозная Ренни» и создали в инстаграме фейковый аккаунт под этим именем. Уверена, что Рен об этом так и не узнала. А если бы и узнала, то была бы скорее польщена.

Я раздумываю, не послать ли Руби сообщение: «На курсе фотографии со мной Тифозная Ренни!» Мы с Руби никогда в открытую ни над кем не издеваемся, как Скай и ее клоны, но можем иногда над кем-то посмеяться, когда мы только вдвоем и никто нас не слышит, а на публике мы как Швейцария – олицетворение нейтралитета и дипломатии. Но сейчас что-то, кажется, изменилось, будто известные мне границы сдвинулись. Я кладу мобильник обратно в карман.

Недалеко от Рен два свободных места. Я уже хочу занять то, что подальше, у прохода, но тогда будет слишком очевидно то, что я ее избегаю. Сажусь рядом с ней, но она отодвигается от меня. Надеюсь, тетя Лидия не будет слишком часто давать задания для работы с партнером.

– Добро пожаловать, начинающие фотографы! – восклицает тетя Лидия, с огромной коробкой входя в класс. Все садятся ровнее. – Я ваш преподаватель, Лидия Шапиро, – продолжает она, опуская коробку на стол перед аудиторией, – но если вы не будете называть меня Лидией, я почувствую себя такой же древней, как дагеротип. Если вам неизвестно значение этого слова, то этим летом вы его узнаете, я вам обещаю.

Она улыбается и обводит взглядом ряды студентов. Когда доходит до меня, ее улыбка становится чуть-чуть шире, и я напрягаюсь. Не надо никому знать, что я ее племянница, и думать, что набиваюсь в учительские любимчики. Особенно потому, что я понятия не имею, что такое дагеротип.

– На курс записалось четырнадцать человек, – продолжает тетя, сверяясь с листочком бумаги на коробке, – но здесь вас только тринадцать. Может, кто-то один струсил.

Класс хихикает, а я думаю: дурное предзнаменование.

– Здесь, – добавляет тетя Лидия, похлопывая по коробке, – камеры, которыми вы будете пользоваться этим летом. Я раздам их в конце занятия. – Она поднимает руки и поправляет палочки для еды, на которых держится ее пучок. Я думала, что на занятие тетя оденется более официально, но на ней футболка Rolling Stones и джинсы, будто она собирается посидеть у нас на кухне. – Для начала у меня к вам… – Она замолкает, потому что дверь класса открывается.

Тетя Лидия смотрит на стоящего в дверях.

– Здравствуйте, опоздавший, – говорит она. – Вы, должно быть, наш четырнадцатый.

Опоздавший входит в класс, мое сердце останавливается. То есть останавливается в полном смысле слова, перестает качать кровь по телу. Потому что опоздавший, четырнадцатый, студент – Хью Тайсон. Невероятно, но вот он стоит, руки в карманах, за спиной рюкзак. Выглядит как всегда: темные коротко стриженные волосы и светлые серо-зеленые глаза за очками в черной оправе. Хью здесь. Как? Почему? Разве он не должен сейчас быть в Нью-Йорк-Сити? Или, как обычно летом, помогать маме в кабинете мэра (спасибо, инстаграм!)?

– Извините, – говорит Хью тете Лидии своим низким, хрипловатым голосом и потирает затылок. – Хотел бы, чтобы у меня было хорошее оправдание, но его нет. Честно говоря, я просто потерял счет времени.

Пара студентов усмехается, а тетя Лидия качает головой и говорит:

– Ну что ж, вам баллы за честность. Там есть свободное место. – И показывает рукой на парту рядом со мной.

Мое сердце снова приступает к работе и теперь гонит всю кровь мне в лицо. Не верю своим глазам – Хью идет по проходу. Я знаю Хью Тайсона с начальной школы, но влюбилась только года два назад. Он рос обычным мальчишкой, хотя в отличие от большинства был немного стеснительным, не хулиганил и очень любил читать. Я знала, что его мама сначала была помощником мэра, а потом и сама стала мэром. Хью же был лишен того шарма, каким обладают политики. У него было несколько таких же умных друзей (один из них недавно разработал обучающее приложение, не шучу), но в основном Хью был сам по себе: читал или писал в одиночестве, сидя в столовой. Он никогда не занимал мои мысли.

Но однажды на уроке английского в девятом классе, когда мы представляли свои проекты о поэтах, Хью делал доклад о стихотворении Роберта Фроста «Другая дорога». Я думала о своем и смотрела на лампы дневного света, как вдруг Хью сказал что-то цепляющее о сожалении и о вторых шансах, и я взглянула на него. И будто впервые увидела.

Он симпатичный, вдруг поняла я, рассматривая живые глаза и широкие плечи Хью, пока он дочитывал доклад. Очень симпатичный. По моему телу разлилось тепло. Почему больше никто этого не видит? Было такое ощущение, будто я открыла новую планету или что-то в этом роде.

Как только я сделала свое открытие, я потеряла способность говорить с Хью. Не то чтобы мы раньше часто болтали, но я могла, не задумываясь, попросить у него карандаш. Однако с тех пор в его присутствии я замыкалась в себе и, даже более того, стала относиться к нему с холодностью, за которой надеялась спрятать свои чувства. Руби называла это моим «лицом для Хью» – отработанное, почти жестокое, «мне до тебя нет дела»-выражение, которое я придавала лицу всякий раз, когда мы с ним встречались в коридоре.

Хью доходит до парты возле меня и садится. Я уставилась прямо перед собой, отдавая себе отчет, как до него близко; он снимает рюкзак и достает оттуда ручку с тетрадью.

– Ты опоздал, – ехидно шепчет Рен Д'Амико, перегнувшись через меня.

– Я это уже понял, – шепотом отвечает Хью, тон у него шутливый.

Я напрягаюсь. Рен и Хью дружат? В школе я вроде не видела их вместе. Да, оба любят читать. О боже! Они что, больше чем друзья?

– Хорошо! – тетя Лидия хлопает в ладоши; я моргаю и возвращаюсь обратно на землю. – Так вот, я собиралась сказать, что у меня к вам вопрос. Кто из вас раньше занимался на курсах фотографии?

Трое поднимают руки, среди них Рен, она горда собой. Я сверлю ее взглядом.

– Прекрасно, – говорит тетя Лидия, прохаживаясь взад-вперед. – Возможно, вы уже немного знакомы с основами. И мы тоже с ними разберемся. В течение следующих четырех недель вы узнаете о выдержке, диафрагме и настройках объектива. Мы будем работать с цифровыми изображениями и проявлять фотографии старинным способом в темной комнате. – Она делает паузу, и я уже под впечатлением. – Однако сегодня мы обсудим кое-что более важное.

До этого я никогда не видела, как тетя ведет занятия. Я была на лекциях мамы, она всегда очень серьезна и требовательна. Тетя Лидия же более живая и эмоциональная. Хочется податься вперед и внимательно слушать. Мне почти удается забыть, что рядом сидит Хью. Почти.

– Понимаете ли вы, – продолжает тетя Лидия, присев на край стола, – что все мы целый день только и делаем, что фотографируем? – Мы молчим, я заинтригована. – Не в прямом смысле, – говорит тетя Лидия, широко улыбаясь. Пальцем она дотрагивается до уголка глаза. – Но мы все смотрим на мир через свой личный объектив, мысленно фотографируем любого человека, с которым встречаемся, любой пейзаж, который видим, – абсолютно все. Так ведь?

– Так, – хором отвечает класс, и я тоже киваю.

Никогда не смотрела на это с такой точки зрения. Осмеливаюсь бросить взгляд на Хью – сердце колотится – и с облегчением вижу, что его внимание приковано к тете Лидии. Возможно, он даже не знает, что я здесь.

– Саммер? – зовет тетя Лидия, я аж подпрыгиваю. Только не это. – Будь добра, – продолжает тетя с улыбкой (мне остается только надеяться, что эта улыбка не кричит всему классу: «Это моя маленькая племянница!»), – скажи, какого цвета твоя худи?

Я знаю, что лицо мое сейчас цвета перебравшей с загаром свеклы. Боковым зрением вижу, что Хью смотрит на меня. Все смотрят на меня. Мне хочется убить тетю. Я бросаю взгляд вниз, на худи, потом поднимаю голову.

– Серого? – бормочу я.

– Спасибо, – говорит тетя Лидия, потом идет к доске и большими буквами пишет: «Точка зрения». – «Серая» подходит для описания худи. Еще ее можно описать словом «светло-угольная». Или «графитовая». Каждый, кто видит серую худи, видит серый цвет по-своему. Все полностью зависит от точки зрения! – Она поворачивается, глаза горят. – Это и есть фотография. Фотографии позволяют нам делиться своей точкой зрения с другими. А так как каждый воспринимает мир только ему присущим уникальным способом, то и каждое фото – само как уникальный мир.

Хотя я все еще сержусь на тетю за то, что она вызвала меня перед Хью и всем классом, должна признать, что говорит она классные вещи.

Тетя Лидия смеется и качает головой.

– Простите, – говорит она. – Моя сестра, – ее взгляд падает на меня, я ерзаю на стуле, – преподает философию, и я попала под ее влияние. Остановите, если меня занесет, хорошо? – Класс смеется, я выдыхаю. – Теперь, – говорит тетя Лидия, надевая колпачок на маркер, – я предлагаю вам объединиться в пары с соседями и коротко описать – не нарисовать – их внешность. Какой вы ее видите?

Класс взволнованно переговаривается, но я только и думаю в ужасе: «В пары?» Смотрю на Рен, потом на Хью. Хью тоже смотрит на Рен, сейчас позовет ее в пару, а Рен, конечно, согласится, и тогда я окажусь между ними, и… лучше уж умереть. В этот момент пожилая женщина впереди Рен оборачивается и говорит:

– Мы обе раньше занимались на курсах фотографии, дорогая. Поработаем вместе?

Рен кивает, женщина разворачивает парту так, что они оказываются лицом к лицу, и в этот ужаснейший момент я понимаю, что все нашли себе пары, а четырнадцать студентов – это семь раз по два, так что единственный, кто может стать моим партнером…